и и шатерщиками окружила его, когда же он пожелал поехать на тбилисский майдан выбрать подарки для жен, оказалось - такое же желание вдруг охватило внуков старого хитреца Мухран-батони... Он пожаловался на одиночество. Договорить ему не дали: громкие бубны зазвенели под его окном. С песнями понеслись в пляске рослые девушки и мускулистые молодцы. К ночи у него разболелась голова. Лекари окружили его ложе. Старший лекарь открыл книгу "Карабадини", дал выпить чашку рвотного сока молочая, укутал в листья ивы и положил на лоб чертополох. Наутро бек вскочил, как ужаленный скорпионом, и тут его пригласили на совместную еду пять сыновей старого хитреца Мухран-батони. Еда длилась целый день и всю ночь, после чего он проспал два солнца и две луны. Совершив намаз, он решил больше ничего не желать, ни на что не жаловаться и терпеливо дожидаться, пока Саакадзе натрет шеи дерзким двалетцам. Когда правителю Кайхосро доложили о переживаниях бека, он искренне расхохотался... Его жизнь была не легче жизни бека. Кайхосро тоже должен был соразмерять свои желания с придворными правилами. Дед мечтает по истечении трех лет возложить на него корону Багратиони. Без содрогания не может об этом думать Кайхосро. Ему все чудится мученическое лицо Луарсаба. Метехи душит его, как аркан. Он так радовался возможности переждать жаркие месяцы в любимом Самухрано! С каким трудом удалось ему добиться такого приволья, и то только потому, что в Твалади живет старая жаба царица Мариам, а в Цавкиси, на его счастье, в большом зале обвалился потолок. Но какое разочарование ждало Кайхосро в Мухрани! Вместо его уютных, выходящих в тенистый сад покоев, ему уготовили в главной башне пышные залы со множеством ковров, золотых изделий, кувшинов и слуг, надоедливо торчащих на всех площадках и лесенках. Обедать в трапезном зале среди буйных братьев и смешливых сестер ему не дозволяли. Отдельно, на серебряном подносе, подавали обильные яства, которые он скучно прожевывал в обществе придворных, а за поцелуями розоволикой Натиа приходилось, подобно вору, ночью спускаться на канате, украдкой принесенном вскормившей его сердобольной мамкой. Еще хуже было по праздникам. Дед, невзирая на жару, надевал сам и приказывал всем сыновьям и внукам надевать доспехи, а затем торжественно, сопровождаемый витязями, являлся на прием к правителю... Кайхосро видел, как прыгал смех в глазах младшей сестры, как кусал ус сын дяди Мирвана. Самому Кайхосро тоже хотелось упасть на ковер и от окна до дверей кататься от хохота. Но с главой фамилии шутить не приходится. И он, Кайхосро, восседая на привезенном из Метехи летнем троне, парадно принимал почтительные поздравления и всемилостивейше приглашал весь род Мухран-батони к малому пиру. А потом, оставшись наедине, дед ругал его за промахи как последнего псаря. Правитель сочувствовал Гашим-беку, особенно в день победоносного возвращения Моурави, который опустил к ногам правителя священный меч первого мтавари Двалети. На круглой башне Мухранского замка взвилось знамя Картли. Вдоль садовой дороги на почетной страже стояли в легких куладжах княжеские азнауры. Не смолкали веселые дудуки. На малый прием прибыли и князья влиятельных фамилий. Разговорчив был Зураб, шумны Ксанские Эристави. Их владения снова вне опасности. Лишь Гашим-бек еще больше пожелтел, узнав о принесенной двалетцами клятве на верность. Но он изысканно улыбнулся, прикладывая руку ко лбу и к сердцу. Утешало бека только многозначительное ответное послание, в котором Моурави давал заверения в ненависти к шаху Аббасу и любви к падишаху вселенной - Мураду Четвертому. О более важном до слуха мудрого везира донесут послы Картли. Пусть Осман-паша верит им, как он, Георгий Саакадзе, поверил отважному Гашим-беку. Послы предстанут перед везиром - да хранит аллах его возвышенную жизнь! - как только на княжеском съезде, посвященном обсуждению военно-торговой дружбы Картли и Стамбула, правитель поставит большую печать на отпускной грамоте... Когда Папуна нагайкой сбил с цаги дорожную пыль и с удовольствием посмотрел на ворота Носте, он сам поверил, что кривляющийся дервиш был только удивительным видением в его жизни... Он не заезжал в Тбилиси, откуда, спасаясь от небывалой жары, разлетелись даже мухи. Но Георгий Саакадзе был там, готовясь к съезду духовенства. Радость встречи с фамилией Саакадзе и со всеми друзьями не разогнала озабоченности на усталом лице Папуна. Он нехотя говорил и даже не опорожнил чашу пенистого вина, поднятого Автандилом за благополучное возвращение друга... Взглянув на отодвинутую чашу, Русудан встревожилась. После долгих расспросов Хорешани и Дареджан Папуна наконец сказал: - В Марткобском монастыре остановился караван Вардана. Купец ждет приказаний Моурави... На белом верблюде драгоценная поклажа - останки Паата. На лицо Русудан легла белая тень. Всю ночь просидела она на открытой площадке, прислушиваясь к шепоту листьев. Она ждала чуда: ждала живого сына, но последняя надежда исчезла с мертвым словом "останки". Уже на рассвете Хорешани и Дареджан бережно перенесли ее в покои. Русудан не чувствовала, как раздели и опустили ее на ложе. Неподвижно, точно упавшее изваяние, лежала она с остановившимся взглядом больших глубоких глаз. Внизу, под сводом, забившись в угол каменной скамьи, рыдали Маро и Хварамзе. Свесив белые букли, причитала княгиня Нато. Автандил разорвал ворот шелковой рубашки, не помня себя, вскочил на коня и понесся по ночной дороге, оставляя далеко позади испуганных слуг. Тихо, как бы боясь разбудить дитя, Папуна рассказывал Хорешани о несчастной Тэкле, ради которой он пошел против желания Георгия, силясь всеми мерами освободить Луарсаба. Выслушав о неудачной попытке Керима устроить побег царю на охоте, Хорешани сказала: - Именно таким я и знала царя Картли - Багратиони, Луарсаба Второго. Но Папуна не мог смириться. Его любовь и жалость к Тэкле превращала добряка в ворчуна. Он привез письмо Трифилию с мольбой отправить в Русию посольство к патриарху Филарету. - О, если бы ты, добрая Хорешани, прочла послание к патриарху... - И вдруг вскипел: - Кто твоего царя просит заботиться о Тэкле? Разве Папуна, Керим, все "барсы" не вывезли бы бедную из проклятого Гулаби? Не Папуна ли, как масхара, бегал ради нее по раскаленному Исфахану! - Ради бедной Нестан тоже, - напомнила Хорешани. - В это дело никогда не верил - старался для совести. - Не старался, в рисковал жизнью, - поправила Хорешани и неожиданно поцеловала Папуна в нахмуренный лоб. Несчастную подругу Хорешани жалела больше, чем Тэкле. В страдании Тэкле была возвышенная любовь, была надежда... А у изумрудноглазой Нестан - пустота. Зураб забыл о ней, как забывают о сорванном цветке. Папуна уверял, что только по уговору Вардана он оставил так рано Гулаби, где Керим подготовляет новый побег царю. Но Хорешани трудно было обмануть: Папуна приехал раньше в надежде хоть как-нибудь смягчить тяжелое горе Русудан. Так в притихшем Ностевском замке протекла печальчая ночь... В Тбилиси Автандил не застал отца, он еще накануне ускакал с Эрасти неизвестно куда: наверное, в Носте... Даже не брызнув водой на свое разгоряченное лицо, Автандил помчался обратно. Но Саакадзе в Носте не оказалось... Зная по опыту, что в таких случаях напрасно искать отца, Автандил на вопросительный взгляд Хорешани тихо ответил: - Скрылся, думаю, по тайному делу... "Барсы" тоже разбежались. Что-то готовится... Георгий сидел в прохладной келье игуменьи Нино. Он даже не искал предлога своему внезапному приезду. И строгая игуменья не спрашивала, что нужно в тихой обители беспокойному Моурави. Она знала Георгия, дорогого ее сердцу с детских лет. Вся битва с Двалети прошла сквозь золотой поток волос Нино. Отовсюду, как синие лампады, светились ее лучистые глаза. Какая-то тоска, опустошенность заползали в душу Георгия. Сильнее и сильнее охватывала тревога, он решил не сопротивляться: огонь лечат огнем. Лишь только он надел смиренную азнаурскую одежду, которая молодила и умеряла величественный вид, Эрасти кинулся в конюшню... И вновь под копытами Джамбаза неслась крутая тропа. Необычайный покой исходил от лица игуменьи. В ее как будто нарисованных пальцах бесшумно скользили гишерные четки. Даже воспоминания о детстве не вызвали краску на ее мраморных щеках... Но Саакадзе не могло обмануть это внешнее спокойствие. Разве так ходят монахини? Разве так улыбаются схимницы? А золотой поток, сплетенный в две тугие косы, разве не рвется из-под черной шапочки на волю? Не рвется из душных каменных стен?!. Где его юность? Где бедная сакля над обрывом? Откуда такая тоска?.. Ночью из оконца кельи Эрасти видел, как по дорожкам бурно разросшегося сада метался Саакадзе. Непроглядное небо нависло над скалами. Вдруг, словно горящая слеза, сорвалась с темного купола звезда и мгновенно погасла. Георгий провел ладонью по глазам: кого ждет он, полный смятения? К чьей легкой поступи затаив дыхание прислушивается?.. Все тщетно, прошлое ушло безвозвратно, как река в море. Георгий прощался с игуменьей. Спокойным голосом благодарил ее за отдых и молодые мысли, которые пробудила в нем золотая Нино. Пообещав возместить вдвойне убытки, причиненные нашествием шаха Аббаса ее монастырю, Саакадзе легко вскочил, почти взлетел в седло и поскакал с каменистой крутизны. "Слава тремстам шестидесяти пяти святым Георгиям - успокоился!" - вздохнул Эрасти и, рискуя свалиться в пропасть, помчался за Великим Моурави. Стихийно, никем не званные, стекались толпы к Марткобскому монастырю. Шли купцы в траурных одеждах. Шли амкары с опущенными знаменами. Шли торговцы, держа в руках шапки. Шли монахи всех монастырей. На конях, покрытых черными чепраками, ехали князья. Медленно передвигались арбы, из-за темных тканей смотрели заплаканные глаза. Молодые и старые, в знак печали, опирались на тонкие палки. По извилистым тропам тянулись босые и полуголые люди, сопровождая церковные хоры. Крестьяне Носте шли отдельной толпой, все с бритыми головами, без усов, бород и бровей. В шерстяных мешках, в чувяках из козьей шкуры шерстью наружу, они шли, сгорбленные, показывая, что придавлены непосильным горем, оглашали отроги гор тяжелыми вздохами: "O-ox! O-ox!" Спустились с гор тушины. Впереди них, склонив на кольчуги головы, ехали витязи Анта Девдрис и Мети. Спустились пшавы, хевсуры. Тихо ступали кони, на плечах арагвинцев повисли плащи из белых и черных полос. Дружинники Квливидзе ехали на конях с подстриженными гривами и хвостами. На белых и черных конях ехали тваладцы в уродливых козьих колпаках. Марткобская равнина едва вместила траурных гостей. На самой середине стоял гроб, вынесенный из монастыря, покрытый парчой. Священники окропили красным вином землю вокруг возвышения. Каждый князь и приближенные азнауры прислали плакальщиц, прославленных умением выбить слезу даже из камня. В черных балахонах, с распущенными волосами, они царапали свое лицо, били себя кулаками в грудь и, вырывая космы, издавали страшные вопли, от которых вздрагивали горы. То в поэтических прославлениях возносили деяния Паата, подобного ангелу Гавриилу, то вдруг в полных отчаяния выкриках повествовали о потере витязя, о страдании благородной матери, о слезах родной земли. Рыдали женщины, суровые воины, убеленные годами старики, бились в истерике девушки. Всем казалось: померкло солнце, навсегда ушел смех. Торжествует смерть. Оглядел Саакадзе равнину, где в битве была возвеличена Картли, ради которой отдал жизнь его сын Паата. Оглядел и разъярился: что за черные волны захлестывают Георгия Саакадзе? Словно тиной затягивает душу притворная людская печаль. Кто смеет оплакивать подвиг во имя родины? Где же радость жертвы во имя счастья? Кто хочет видеть слабость Георгия из Носте? И, перекрывая вопль равнины голосом, "от которого стонало бранное поле", Саакадзе крикнул: - Э-хэ, мои "барсы"! Кто не забыл, как любил Паата играть с копьем? Кто повторит его ловкость? Эй, зурначи, играйте арагвинскую походную! Вздрогнул Дато, сердце его захлестнула боль. Взглянул на друга и все понял. Откинув рукава чохи, он, а за ним "барсы" очистили круг, схватили копья и под яростные удары дапи и вой дудуки воинским строем понеслись вокруг гроба, то выкрикивая угрозу, точно преследуя врага, то отскакивая, словно под ударом, то, перестраивая ряды, медленно соединяли и разъединяли копья, склоняя их над гробом. - Э-хэ, девушки! Кто порадует витязя Паата боевой песней? Звучный напев огласил равнину. Затаив дыхание смотрели люди на девушку с распущенными волосами, в белом, подобном савану, плаще. На выступе скалы, у башни святого Антония, пела Циала любимую колыбельную песню Паата: Колыбель слезой согрета, Иав-нанинао. Барс прилег у вод Ностури, Иав-нанинао. Спят орлы у Гуджарета, Иав-нанинао. Звезды спят, умолкли бури, Иав-нанинао. Сердце спит в горах далеких, Иав-нанинао. Луч у скал заснул высоких, Иав-нанинао. Башни спят под звездной пряжей, Иав-нанинао. Но лишь рог затрубит вражий, Иав-нанинао. Ты, разбуженный тревогой, Иав-нанинао. Вмиг подымешь меч двурогий, Иав-нанинао. И взлетишь на бой высоко, Иав-нанинао. Боевой картлийский сокол, Иав-нанинао. И едва замолкла песня, снова "барсы", увлекая юношей, в неистовстве понеслись с копьями наперевес. Потрясенные картлийцы смотрели на Георгия Саакадзе. Ветер спутал его непокорные волосы, огнем костров полыхали глаза. "Барсы" подняли гроб и понесли. И, точно охваченная неведомой силой, загудела Марткобская равнина... Но Русудан и тогда не уронила слезы, когда в Эртацминдском храме, под погребальный звон колоколов и стенания певчих, настоятель Трифилий присоединил к останкам голову в серебряной оправе. Лишь Папуна горестно проронил: - Наконец Паата найдет успокоение в родной земле. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ В придорожном духане "Веселый бурдюк" не визжит зурна, не разлетаются с осколками кувшинов пьяные песни. Необычный говор наполняет все углы и ниши. В Мцхета съезд белого и черного духовенства. Это тревожит и волнует всю страну. Из городов и поселений народ стекается к первопрестольной. Что решат отцы церкви? Как дальше жить? Будут ли покровительствовать Моурави, или не все решили одобрить задуманное? Вот обещал Моурави подорожные княжеские рогатки снять. Потом, говорят, Моурави не только от подымной подати на два года освободит, но еще каждому отмерит по кисету серебряных монет новой чеканки. Вот в селении Жинвали такие кисеты приготовили, что кувшин орехов туда войдет. Еще, говорят, землю будут прирезывать участникам Марткоби, только от кого брать?.. О многом своем, наболевшем, торопится узнать народ, устремляясь, никем не позванный, в Мцхета. Духан, стоявший на полпути от Тбилиси, уже не вмещал путников. Торговцы, странники, бродячие сказители, амкары, плотогоны, расправляясь со свежей рыбой и прохладным вином, жадно прислушивались к толкам и пересудам. Особым вниманием пользовались три сказителя. Говорили они туманно, раздувая гудаствири и приплясывая, пели о таком времени, когда черт больше угоден, чем бог. - Вот, батоно, - говорил высокий, заросший черной бородой сказитель, - черт любит насмехаться, и если кто от творца отступит, сейчас же под власть хвостатого попадет! Эласа, меласа, висел кувшин на мне. Сказителю, слушателю счастье - вам и мне!.. Совсем недавно было, все князья, по примеру дедов, на дорожных рогатках крест обновляли, а князья Газнели хвостатого не хотели обидеть, совсем соскоблили крест. Вдруг буря поднялась, столетние дубы к горам склонились, горы на реки обрушились, а вода в озерах закипела. А черт советует: "Если крест сняли, рогатки тоже ломайте". И так сжал двух азнауров, подъезжающих к замку, что кости у них, как дерево, затрещали, "Как ломайте? - испугался старший Газнели, почувствовав, что кто-то его зеленые усы держит. - А богом определенную пошлину за проезд через мою землю кто будет платить? А если платить не будет, на что стану дорогу чинить, мосты поправлять? Народ совсем обеднеет - что, кроме кизяков, на базар повезет? Что ты, ушастый, придумал?" Не успел такое сказать, смотрит, а у его любимого мсахури вместо серебряного кинжала на поясе кизяк болтается. Рассмеялся черт, огонь из пасти хлынул. "Совсем поглупел ты, князь. Рогатку снимешь - еще богаче станешь!" "Как так?" - удивился князь и прислушался, а в роднике вместо воды золото звенит. Тут черт прищелкнул языком, отбросил копытом сорвавшийся с башни купол и такое начал: "Я за тебя, батоно, хлопочу, уже шепнул, кому следует, по моему совету действует, а перед богом истину скрывает. За каждую снятую рогатку я, черт, муж кудиани, повелитель дэви, золотом плачу, иначе из чего бы в Тбилиси на монетном дворе марчили чеканили? Зато душа всякого, кто протащит свою арбу через владения, где сняты рогатки, принадлежит мне, - такой уговор. Монеты князья пусть между собою разделят, а душами грешников я возвеселю мое царство!.." Тут черт хвостом взмахнул, гром прокатился, князь еле на ногах удержался, деревья, дома, бараны, мосты вихрем пронеслись над головой, треснула земля, а там серые черти вилами ворочают в кипящей смоле грешников вместе в их арбами, кудиани же на вертелах диких барсов поджаривает. Обрадовался Газнели. "Завтра же, - кричит, - вся наша фамилия рогатки сломает!" Сказал - и едва успел отскочить: мосты, бараны, дома, деревья обратно пронеслись на свое место. Только бог не допустил вредного примера, свою рогатку месяцем изогнул на синей дороге неба. Если какой ангел из сословия азнауров нагрузит арбу крыльями или яблоками для продажи в раю и замыслит без пошлины прошмыгнуть мимо месяца, то, получив посохом по удобному месту, на землю звездой летит, а арба с товаром остается в пользу бога. А отступника Газнели так наказал: спустил ночью с облаков белое воинство, и оно истребило всю фамилию, - одного лишь оставил, пусть его грызет совесть. Только черт и тут помог - в Метехи проник, спрятавшись в хурджини конюха. Конюх чихнуть не успел, а хвостатый уже в опочивальне старому Газнели нашептывает: "Кричи, батоно, на всю Картли, что Шадиман Бараташвили и его приверженцы ночью напали на замки и твою фамилию изрубили. Мор там - пир здесь, отсев там - мука здесь!" Тревожно переглядывались крестьяне. Уже давно пора было двинуться в путь, но страшные сказы о проделках остроголового вселяли смятение. Из-за стойки выпрыгнул молодой мествире, презрительно оглядел сказителей и насмешливо спросил: - А сами-то вы не служители черта? Иначе как понять: вот уже две луны, куда с песней ни заглянешь, везде вы торчите. Видно, по велению черта народ смущаете! Чернобородый сказитель обозлился, широко осенил крестом себя и своих друзей. Зашумел народ: - Сразу заметил прислужника черта! Пусть плетет рассказ! Правды многие боятся! - Правда на огонь похожа - обжигает! - Дураков обжигает, а умный всегда увернется. - Почему из-за стойки выпрыгнул? - замахала руками на мествире какая-то толстуха. - Может, в цаги копыта прячешь? Может, газнелевский раб? - Го-го-го, дайте ему по тыкве! Пусть ниже пригнется, удобнее князя целовать. - Лучше, люди, падем ниц перед католикосом! - выкрикнул чернобородый сказитель. - Да окропит он святой водой рогатки! Будем молить отцов церкви защитить божий закон. Да сгинет лукавый, подкрадывающийся к нашим душам! - Э-э, человек, почему так крепко на черта обиделся? Не катал ли он ночью твою жену? - выкрикнул прадед Матарса под громкий смех. Он с дедом Димитрия тоже спешил в Мцхета: там их "барсы", там решается важное. Духан разбушевался: одни сожалели, что бог не перебил, кроме Газнели, еще несколько княжеских фамилий; другие уверяли, что князей бог послал. - Бог послал в наказание за грехи ваши! - хохотал дед Димитрия. - Вот я, несчастный, со дня рождения без князя обхожусь, - наверно, потому веселый. - А не потому ли веселый, что у тебя в голове князя нет? - Постой, постой, старик! Я тебя вчера молодым встретил, по смеху узнал! Да у тебя и борода сегодня серой пахнет. Э-э, люди, держите нечистого! Народ шарахнулся, кто-то истошно вопил, что черт нарочно всех в духане задержал, надо немедля отправиться к католикосу и молить, чтоб не снимали рогаток. - Рвите хвосты у слуг сатаны! - кричали сказители, надвигаясь на ностевцев. Мествире свистнул. Из-за свода выскочили вооруженные гзири. Сказители метнулись к выходу, но дед Димитрия, приставив к своему лбу два обнаженных кинжала, как рогами, загородил дверь. Поднялась свалка, в руках у мествире оказалась черная борода сказителя. Кто-то сдернул с мествире плащ, и пойманные увидели, что с песней ходил за ними два месяца по пятам никто иной как начальник гзири. - Чьи лазутчики? - гаркнул начальник, отодвигая на стойке чаши и раскладывая пергамент. - Говорите, кем посланы народ против Моурави подымать? - Мы ничьи!.. Мы странники!.. Люди, помогите! Убьют нас!.. - Убить мало, собачьих детей! По-вашему выходит, народу выгодно князьям проездную пошлину платить? - Очень выгодно! - насмешливо прищурился прадед Матарса. - Недавно поехал с сыном на тбилисский майдан, полную арбу нагрузили, хотели на цаги обменять. Пока доехали, меньше половины осталось. Во владении князя Цицишвили сыр взяли! У рогатки князя Качибадзе мед взяли! У моста князя Орбелиани шкуру лисицы взяли... Лучше бы мою! У мельницы... - Слышали, ишачьи хвосты? Кому верить вздумали! Смущенно топтались крестьяне и вдруг наперебой стали рассказывать, кто сколько и где потерял из-за проездных пошлин. - Аба, люди, что смотрите? - вскипела та же толстуха, закатывая рукава. - Разве не видите, князьями подкуплены! Бейте шампурами, пока из башки у них князья не выскочат! Какой-то рослый плотогон рванулся вперед, но дед Димитрия схватил его за руку: - Ты что, не грузин? Как смеешь связанного бить? - Э-э, гзири, отведи лгунов к моему внуку, "барсу" Димитрию, он хорошо свое дело знает, полтора желудя им в ухо загонит! - Лучше ниже, - заметил прадед Матарса. Связанные взвыли: они - темные люди, пусть благородный начальник хоть свиньям их бросит, только не "барсам". Какой вред от сказки? Но если нельзя - никогда больше рот не откроют. - А на что мне твой рот? - удивился прадед Матарса. - Ты что, мне вновь арбу наполнишь? У мельницы князя Амилахвари зерно взяли - как раз к помолу подвез. У рогатки Ксанского Эристави шкуру медведя отняли. "Лучше бы мою!" - кричал сын. У ворот сада какой-то светлейший подхватил мацони, тут же съел, а кувшин в замок отослал. - Ох-ох-ох! - тряслась от смеха толстуха, размахивая черной бородой, выпрошенной на счастье у гзири. Но пойманных уже вытолкали из духана и повели к Тбилиси. Начальник гзири, заглянув на прощанье в низкое окошко, выкрикнул: - Эти разбойники - шадимановские мсахури! Напоминание о Шадимане, казалось, переполнило чашу негодования. Какой-то овцевод в сердцах хватил о косяк двери глиняным ковшом и гневно обрушился на ностевцев: - Зачем отпустили? Тут надо было судить! Перед народом! Дед Димитрия поторопился напомнить, по какой причине в "Веселом бурдюке" встретились, и предложил, не теряя времени, направиться к Мцхета. Народ шумно повалил за двумя дедами... Что решат отцы церкви? Будут ли и дальше покровительствовать Моурави или не все одобрят, что он задумал? Под зелеными кудрями чинар стоит строгий Самтавро. Величественный купол возвышается над церковкой, где просветительница Нина склонялась над крестом из виноградных лоз, перевитых ее волосами. Царь Мирван, основатель Самтавро, любил отсюда взирать, как, разбросав два серо-зеленых рукава, Арагви и Кура сливаются в одно русло. Католикосу, занятому съездом, некогда было любоваться окрестностями - он видел только груды церковных гуджари. Тут были списки картлийских монастырей с точным подсчетом убытков, причиненных нашествием шахе Аббаса: "...кресты церквей, жемчуга и каменья с икон похищены, ризы содраны, сбиты алтари, церкви не отделаны, царские врата заменены завесами, служители входят в алтарь без стихарей". В других списках перечислялся приток людей в святые обители. Настоятели требовали увеличения наделов пахотной земли виноградниками и лесами, дабы глехи имели где трудиться. А епископы просили, чтобы католикос добился у правителя скрепления подписью повеления царей о неприкосновенности церковных владений и крестьян. Был еще свиток, отложенный католикосом в секретный ларец. Саакадзе твердо просил именем церкви воспретить в пределах Картли работорговлю. Люди, отстоявшие свое отечество, не могут продаваться как скот. Искоренить варварство можно мечом, но указ, соответствующий духу Иверии, должен исходить от церкви. Затем Саакадзе настоятельно просил обсудить желание правителя упразднить придорожные рогатки во владениях князей. Когда католикос прочел обращение беспокойного Моурави, легкая усмешка промелькнула на его лице: Моурави не хочет ссориться с князьями, но он, католикос, не только благословит отмену рогаток, а и поможет Моурави запретить торговлю людьми, ибо решил во имя прославления церкви и ради своей души не мечом, а крестом пресечь надвигающуюся опасность. Она шла грязной волной из Западной Грузии, готовая захлестнуть удел иверской богородицы. Вот перед ним деяния нечестивцев: продают гуртом детей в османскую неволю, продают красивых женщин. Никто не рискует выйти за порог, ибо сосед арканом ловит соседа. Один, богом проклятый, даже мать свою променял на коня! Тотчас монахи записали проповедь и разослали по всем церквам, дабы священники во всеуслышание, с амвонов, могли предупредить всех о решении католикоса... Неожиданно в Мцхета прибыли князья Цицишвили, Джавахишвили, Липарит, Газнели и Орбелиани с богатыми дарами. Вслед за ними прискакали царевичи Багратиды - Вахтанг и Кайхосро-младший. Они долго беседовали с католикосом, но не во фресковой палате, а в келье, где присутствовали лишь высшие чины духовенства, в том числе Трифилий. Бежан Саакадзе еще накануне знал, о чем царевичи и высшее княжество будут молить католикоса. Настоятель многое не скрывал от своего будущего преемника. Хроника больших и малых дел царства, которую Трифилий вел "для потомства и славы Кватахеви", хранилась Бежаном. Он красиво переписывал быстрые мысли настоятеля, а затем свиток за свитком прятал в потайную нишу. И сейчас Бежан в тревоге записывал слова, которые ронял Трифилий, то порывисто расхаживая по келье, то задумчиво опускаясь в глубокое кресло. Первое, о чем просило или, вернее, чего требовало княжество, - это возведение на престол богоравного царя. Приятный, но равнодушный к делам царства Кайхосро нежелателен. Где радость? Метехи потускнел, как нечищенный кувшин. У князей нет охоты склоняться перед насмешливо улыбающимся правителем - пешкой в руках Моурави. Гордость княжеская возмущена. В замках сомнение и неудовольствие. Нужен царь! Необходимо возродить блеск престола. Если Луарсаб вернется... Бежан силился сдержать волнение. Князья не говорили о Моурави, но чувствовалось, они твердо решили избавиться от правителя, и если призрачно возвращение Луарсаба, то есть царевич Вахтанг Багратид и князья... Решительное требование князей не удивило пастырей, ибо и церкви был не по душе потускневший Метехи. "Да, князья правы, - рассуждали епископы, вечером вновь собравшись в келье католикоса, - нужен богоравный, но кто - если никто из царевичей Багратидов нежелателен?" Общецерковные дела отложены. Высшее духовенство толковало о положении Картли. Трифилий прав: для сохранения влияния церковь обязана дать царя. Так сказал Агафон, митрополит Руисский, и тотчас все согласились: Луарсаб должен вернуться. - Просить о заступничестве? - встревожился Димитрий. - Но не возмутится ли, спаси господи, Моурави? - Об этом, уповая на отца, сына и святого духа, оставим Моурави в неведении... Ведь осененная знамением неба грузинская церковь посылает патриарху Филарету сыновнюю покорность и мольбу помочь Картли в предстоящей войне с шахом Аббасом стрельцами и огненным боем, ибо вторжение нечестивых грозит бедствием и осквернением уделу святой богородицы. Далее Трифилий развил план тайных переговоров не только с патриархом, но и царем всея Русии об освобождении Луарсаба. Настоятель прочел письмо царицы Тэкле к заступнику православной веры, способное расплавить железное сердце, заставить рыдать камень... Скрыл лишь Трифилий, что привез из Гулаби это письмо Папуна вместе с личной просьбой царицы о помощи мученику Луарсабу. К концу второго дня все было вырешено. Тайные переговоры о Луарсабе поручили Агафону, Доментию и тбилели. Письмо Тэкле, переведенное на греческий, передали Агафону. Доментия благословили на сбор с церквей подарков патриарху и его ближним сподвижникам. А для царского дома и бояр решили просить Моурави щедро обложить народ. Если же откажет в этом, то пусть развяжет кисеты торгового люда... В эти дни Саакадзе находился в Тбилиси. Он выполнял обещанное. Вардан Мудрый принял от него золотой аршин и серебряные весы - знаки власти тбилисского мелика. Саакадзе старался избегать Мцхета, дабы не заподозрили его во вмешательстве в дела католикоса. Он пировал в садах Крцаниси с торговой знатью, созванной Варданом. На тенистой лужайке под старым каштаном ходила по кругу азарпеша, пенились роги и гремели тосты в честь почетного купца - Георгия Саакадзе. Своим внезапным прибытием Русудан и Хорешани приятно удивили вершителей судеб майдана. Жена и дочери Вардана получили дорогие подарки. Честь, оказанная мелику, возвышала его, как возвышает выигранное сражение. Вардан уже предвкушал славу и власть, которые поведут караваны по новому торговому пути. Как зачарованное, смотрело купечество на гордую Русудан, восседавшую рядом с женой Вардана, пунцовой от счастья. И многим казалось странным, почему им раньше не нравилась привычка толстой купчихи переваливаться гусыней и ладонью нагонять ветер на свое лицо... Вернувшись в Мцхета, Георгий уже не застал князей. Он понял - не одни дары послужили причиной разговора царевичей и князей с католикосом: скрывают что-то важное. Но и он не останется в долгу и возрадует католикоса, ошеломив съезд посланием Пьетро делль Валле. Доверенный папы римского, красочно восхваляя подвиги Моурави, предлагал помощь Рима в укреплении Картлийского царства. И взамен золота и солдат просил разрешить миссионерам, отцам капуцинам поселиться в Картли и помогать народу в болезнях души и тела. Обширные познания в богословии, философии, поэзии, истории, особенно в языках древних и новых, будут способствовать приближению Грузии к Риму, тем более, что миссионеров "привлекают в Грузию не желание золота, привлекавшего некогда аргивян к берегам Греции", а благочестие. В Риме коллегией пропаганды веры уже учреждена кафедра грузинского языка и сеньор Паулини приступил, по воле папы Урбана VIII, к составлению первого грузино-имеретинского словаря, который должен содержать в себе три тысячи восемьдесят четыре слова. Саакадзе украдкой оглядел палату. Особой радости на лицах епископов и митрополитов он не заметил. Напротив - тревожно зашуршали рясы. Латинская туча нависла над властью грузинских иереев. Они получали мзду и за лечение и за советы, а если католики начнут щедро расточать блага, думая не о боге, а о прославлении римского владыки, то вся паства кинется к еретикам и православная церковь уподобится пустыне! Давно, аки лев рыкающий, подбирается Рим к Грузии, шаха тоже задабривает! Митрополит мцхетский с яростью принялся хулить смутьяна Пьетро делла Валле. Разъярился и епископ Феодосий. Но Саакадзе не дал разгореться страстям и успокоил отцов церкви: он сам считает предложение Рима опасным - раньше от лихорадки начнет лечить, потом - от веры наших предков. Духовенство бурно выразило свое восхищение мудростью первого витязя в священной свите Георгия Победоносца. А католикос тут же решил умерить свои притязания по возмещению убытков. И когда Саакадзе сказал, какую часть дани, взятой у двалетцев, он может уделить божьему дому, первосвятитель не мог скрыть своего удовольствия. Монастырям святой Нины и Кватахевскому Моурави выделил личные приношения, ибо настоятель Трифилий дрался сам, как простой воин, на поле славы, а игуменья Нино, чья обитель разграблена кизилбашами, не устрашилась шаха и возвеличила приют христовых невест. Моурави, не обременяя Картли, удовлетворил огромные требования церкви. Конечно, на эти монеты он мог бы вооружить пищалями постоянное войско, помочь малоземельным поднять хозяйство, пополнить казну, развить торговлю и увеличить изделия амкарств, но с церковью ссориться было рано. Чувство какой-то недоговоренности беспокоило Саакадзе: святые отцы что-то скрывают. И когда Трифилий, как бы вскользь, пригласил его в келью католикоса, Саакадзе облегченно подумал: "Теперь узнаю, в чем благочестивые служители неба хотят меня перехитрить..." Внимательно выслушав решение снарядить посольство в Русию, Саакадзе восхитился мудростью католикоса, но и бровью не повел, что догадывается о подлинной цели церковного посольства. Он охотно согласился изыскать монеты и товары. Но раз отцы церкви считают необходимым отправить подарки царю, его семье и их ближним людям, то для пышности следует присоединить некоторых князей... Агафон, подождав, пока католикос одобрит такое предложение, стал восхищаться мудростью Моурави: - И то правда: некоторые князья застоялись, аки ожиревшие - прости, господи! - кони, прогулка на пользу пойдет. Трифилий незаметно подмигнул Феодосию: - Святой отец, благослови Орбелиани и отважного Джавахишвили на путь! Католикос одобрительно кивнул: эти князья особенно были нетерпеливы в своем желании свергнуть Кайхосро. Нашел выбор удачным и Моурави, посоветовав для пышности добавить еще двух азнауров, Дато и Гиви. Тогда можно спокойно и сборы начать. Церковники озадаченно переглядывались, но Трифилий торопливо подсказал согласие, тут же переложив на Моурави снаряжение каравана с подарками. Доментий пробовал предложить вместо азнауров еще двух князей, но Саакадзе бесстрастно заметил: - Азнауры тоже застоялись, а Дато и Гиви не раз бывали в Иране при русийских боярах, знают обычаи и помогут проникнуть в происки турецких и иранских послов, ибо нет сомнений, они также должны прибыть в Московию. Католикос не возражал, а Трифилий вдобавок стал настаивать на включении в посольство и азнаура Даутбека - истинного дипломата. Но Саакадзе так увлек отцов церкви обсуждением грамот к царю Михаилу и патриарху Филарету, так блестяще развил план действий посольства, что совсем затушевал им же высказанное предложение об участии азнауров в поездке. Синклит сиял. Моурави сразу придал блеск и силу посольству. Еще раз католикос почувствовал, что Георгий Саакадзе достойный сын иверской церкви. Не дождавшись конца съезда, Саакадзе отправился в Носте. Здесь уже золотились яблоки, над изгородями, обвитыми колючей ежевикой, хлопотливо жужжали шмели, и на склонах от жары изнемогала трава. Обняв Автандила и ласково отбросив с его лба черную прядь, Саакадзе тихо проговорил: - Узнай у Бежана, о чем совещались католикос, князья и царевичи. При встрече со мною Бежан вздрогнул и отвел глаза. - Узнаю, мой отец. Вскоре конь Автандила гулко простучал копытами по мосту. Накануне служители погасили торжественные свечи в храмах Мцхета. После долгого спора из-за дележа духовенство разъезжалось по своим епархиям. Спрятав в ларец парадный крест, усыпанный адамантами, и сбросив дорожную рясу, Трифилий поспешил на зеленый бережок Кавтури. Здесь, под кустами облепихи, он с наслаждением скинул обувь, занялся ловлей форели и, словно не замечая угрюмости Бежана, заставил и его предаться "божьему промыслу". Нанизывая на крючок свежего червяка, настоятель украдкой косился на воспитанника: чем расстроен Бежан? Утром вяло запивал еду вином, а молитву, как ветер, пропустил мимо ушей. Может, скучает по мирским утехам? Ведь совсем еще отрок... Нетерпеливое фырканье коня прервало его размышления. Трифилий обрадованно загоготал, вздернул удочку с болтающейся рыбкой и приветствовал подъезжающего Автандила. Как-то странно встретил Бежан брата: не то не рад, не то встревожен, не то очень доволен, а может - все вместе. Два дня Автандил говорил только о приятном. Он назначен ностевским сотником, и, в отличие от конницы Гуния и Асламаза, его сотня будет гарцевать на скакунах цвета расплавленного золота. Потом рассказал о веселом приключении Папуна, одурачившего феррашей ловким фокусом с монетами. Поведал о необычайном Арчиле, которого Моурави взял в Ностевский замок. Арчил не по летам умен и один умеет вызвать улыбку на сжатых губах Циалы. Лучшая из матерей, Русудан, не приняла ее в семью, - почему-то не любит. Пока Циала гостит у деда Димитрия. Но Димитрий тоже невзлюбил ее: "Как смеет при Русудан хвастать своим горем?" - Прав Димитрий, надо уметь прятать свою печаль и радость, - проронил Бежан. - Нет, не прав! Отец говорит; "От каждого требуй, что он может дать, и ни капли больше". - Отец? Наш отец великий... Автандил, ты веришь в угрызения совести? - Наша замечательная мать говорит: "Не делай того, от чего потом будешь страдать". - А если невольно становишься сообщником? - Во имя Христа, Бежан, что мучает тебя? Две ночи ты стонешь подобно больному быку. Или вертишься, точно кинжал в арбузе. - Почему с кинжалом сравниваешь меня, мой брат? Разве подобает мне владеть оружием? - Может, и не подобает, но невольно владеешь. Бывают поступки опаснее, чем кинжальные раны... Вот, к слову: строит зодчий прекрасный храм, а бездельник его подожжет... Кто-то видит, как подкрадывается разбойник с факелом, и спокойно проходит своей дорогой. И многолетний благородный труд сгорает в один миг... - Ты на два года старше меня, Автандил, но многого не понимаешь. Есть обет, который выше всего земного. - Тогда не угрызайся, не стони всю ночь, радуйся своему обету, как это делает настоятель Трифилий. Бежан смолчал, но целый день ходил мрачнее своей рясы. Ночью луна залила келью. В открытое оконце вползала свежесть. Белые розы в кувшине казались синими. Бежан вскочил с жесткого ложа и торопливо схватил рясу. - Ты куда, мой брат? - спросил Автандил. - К отцу Трифилию. - Напрасно, покайся прямо небу, в таком деле не следует иметь посредников. - В каком? Ты о чем? - О бесстрастном созерцателе. - Автандил, что ты знаешь? - Я знаю - есть люди, которые замышляют зло против Великого Моурави, отдающего жизнь на возвеличение родины. - Нет, нет, Автандил! Может, отцы церкви и правы, - какой Кайхосро царь? Недовольны и царевичи Багратиды. А князья говорят, что с тех пор, как в Картли нет настоящего царя, померк престол Багратидов... Нет блеска, исчезло величие...