яла!" неистово стал хлестать чью-то жирную спину, а сам думал: "Вот сейчас жирная спина тоже схватит веник, и тут пойдет у нас настоящая драка". Но избиваемый стал весело подпрыгивать, охать, фыркать и восклицать: "Добро! Добро!". И, очевидно от удовольствия, тоже схватил веник и, окунув в кипяток, принялся нещадно хлестать спину Гиви. Тут он, бесстрашный "барс" Гиви, взвыл, как ошпаренный смолой шакал. Напрасно он кричал: "Добро! Добро!", извивался, прыгал, отскакивал: детина ухмылялся и продолжал трудиться, потом вдруг схватил его, Гиви, и бросил, как перышко, на третью полку. Если бы он, Гиви, был на коне, то десятипудовый толстяк непременно швырнул бы его вместе с конем под потолок. И здесь глупый пар, вообразив себя нежным молочным облаком, начал бесцеремонно обволакивать Гиви, залезая в нос, уши и всюду, куда сумел заползти. А этот "барс" Дато стоял посередине бани и так хохотал, что стены дрожали. В эту минуту он, Гиви, впервые усомнился в дружбе к нему азнаура Дато. Хорошо еще, что вовремя догадался спрыгнуть вниз и трижды окатить себя ледяной водой... Гиви вдруг оборвал рассказ и удивленно оглядел дарбази. От хохота "барсов" дрожали стены. Элизбар, скрючившись, держался за живот, Пануш катался по тахте, Автандил вертелся, как волчок, не в силах выдавить застрявший в горле смех. А этот длинноносый черт? Что с ним? Уж не подавился ли он косточкой от персика? Даже Георгий чему-то рад. Но вот Папуна, обняв растерявшегося Гиви, посоветовал ему поспешить в серную баню и научить терщиков выколачивать из картлийских князей нечистую силу. Наутро Гиви никому не давал покоя, он торопился поразить друзей привезенными подарками, и добрая Хорешани уже расстелила для этой цели праздничную скатерть. Он слишком порывисто сдернул кожаный ремешок с первого хурджини, и "барсы" уставились на посыпавшиеся шапки на зайцах, раскрашенные деревянные яйца, рогатых петухов... Неестественно улыбаясь, Автандил вертел в руках фаянсовое пестрое блюдце. "Что я, кошка? - негодовал Автандил. - Всю жизнь пью вино из чашки или среднего рога!" "А Хорешани на что кокошник и платье русийской девушки?! - негодовала Дареджан. - Разве она не носит всю жизнь тавсакрави и кабу княгини?" Но Гиви прибег к мольбе, и Хорешани стала ходить, расставив руки и покачивая бедрами, как ее учил Гиви, и так проходила целый день. Одна лишь Дареджан не поддерживала восхищения "барсов" и сердито повторяла: "Разве пристойно княгине уподобляться шутихе?" Хуже пришлось Русудан. Торжественно врученные ей меховые рукавицы она вынуждена была надеть тут же, но, несмотря на желание угодить простодушному "барсу", только минуту могла держать в них руки, ибо обжигающее солнце не способствовало испытанию дружбы нестерпимым жаром. Понадобились объединенные уговоры Даутбека и Саакадзе, чтобы убедить Дареджан, что она всю жизнь только и мечтала о привезенных ей "снеголазах". Сам Георгий безропотно взял посеребренную утку с белым хвостом и тихонько предложил Даутбеку обменять ее на резную из дерева свинью. - Полтора часа тебя спрашивать буду, - кипятился Димитрий, - на что мне папаха с заячьим хвостом и половина ослицы? - Как на что? - искренне удивился Гиви. - На эту половину приятно смотреть, а без такой шапки русийцы в лес за дровами не ездят. Почему не нравится? Остальные "барсы" не считали нужным спорить и, к радости Гиви, восхищались подарками. Даже Эрасти, тихонько вздохнув, надел на себя длиннополый кафтан. Не забыл Гиви порадовать и семьи "барсов". Для объезда он выбрал субботний и воскресный день, дабы захватить ностевцев в их наделах. Не особенно доверяя отцам и дедам "барсов", Папуна вызвался сопровождать Гиви в этой рискованной поездке. И действительно, Иванэ, отец Дато, побагровел, получив саженную шапку из голубого сукна. Папуна, поспешно отказавшись от праздничной еды, уволок Гиви с его набитым хурджини и Элизбару. Там обошлось сравнительно благополучно. Младшая сестра Элизбара убежала в слезах в сад и бросила на плетень костяного петуха с неприлично растопыренными перьями, а сам отец Элизбара с удивлением уставился на монашеский посох с черным яйцом вместо надставки. Освободив хурджини, Гиви с веселым сознанием исполненного долга вернулся в Тбилиси и тут же торопливо велел седлать коней. С чистой душой, на полдня раньше срока, выехал он с Дато в Кахети. Случилось то, чего и ожидал Моурави. Царь Теймураз не поверил донесениям азнаура Дато Кавтарадзе. - Мы возжелали ждать своих посланцев. - Но, светлый царь, я числился только свитским азнауром и мог легко многое разведать. Русия еще сама не оправилась от страшного бесцарствия, а ее исконный враг, Польское королевство, уже вновь готов выхватить саблю из ножен. Сейчас в Московии, кроме твоего, светлый царь, еще два посольства: короля шведов и шаха Аббаса. Шведское королевство ведет войну с Польшей и, по всему видно, стремится перетянуть Русию на свою сторону. Но Русии самой выгодно использовать войско шведов и отразить нападение польского короля. С западных рубежей Русийское царство не уведет ни одного стрельца, ни одной пушки. Умное государство иначе поступить не может. Напротив, все свободное войско, все новые пушки Русия двинет из своих внутренних земель на западные рубежи. Нетрудно понять желание царя Михаила и патриарха Филарета договориться с шахом Аббасом. Вести две больших войны Русия не станет. Ей нужен мир с Персией. А что выигрываешь ты при таком положении, светлый царь? От лица Георгия Саакадзе молю тебя немедля приступить к сбору грузинских сил. Лишь только шах Аббас заручится дружбой, хотя бы и притворной, с Московией, он тотчас вторгнется в Грузию. Война неизбежна. Шах стремится к одному: победой смыть с себя позор марткобского поражения. Грозный час приближается! Молю тебя, царь, выслушай и прими план ведения войны, который день и ночь обдумывает Георгий Саакадзе. Молю тебя, царь, внять просьбе Моурави и напрячь все усилия, дабы склонить грузинские царства на военный союз. Немедля отправь за Сурами посланцев из влиятельных князей, пусть добиваются согласия на совместные действия против шаха Аббаса. - О, знать вам не дано, куда стремлю я крылья! - вскипел Теймураз. В выражениях, бурлящих, как горный поток, он дал понять, что не допустит указывать политический и военный путь ему, избраннику бога, который не только наделил его двумя царствами, но и открыл тайну, как вдохновенно излагать свои мысли и чувства в одах и шаири. Он в мире ищет мудрость и не намерен унизиться до неразумных просьб. Пусть знает Моурави, что он, Багратиони, сам выступит против шаха, как уже не раз выступал. "И как уже не раз был побежден", - подумал Дато, сожалея о напрасном путешествии в Кахети. Вслух Дато сказал: - Георгий Саакадзе - первый обязанный перед родиной. По первому твоему зову, царь, он поднимет меч и щит. Теймураз молчал. Телавский двор торжествовал. Твердой десницей царь Теймураз выводил Восточную Грузию на кахетинскую дорогу. Успех посольства в России, так казалось вельможам, предвещал усиление власти царя и окончательную потерю престижа власти Моурави. Отходило время азнаурского мятежа. Кахетинские владетели предвкушали буйный расцвет своих владений, готовились уничтожить раздел Кахети на моуравства, происшедший в XVI веке и способствовавший укреплению царской власти, и восстановить эриставства, усиливающие власть князей, готовились поставить Кахетинское царство под свои фамильные знамена, готовились с помощью царя вновь захватить у Ирана богатые Шеки и Ширван и разделить между собою. Чувство неловкости не покидало Джандиери. И не потому, что несправедливо ущемлялись заслуги Саакадзе, а потому, что он сам боялся последствий войны с могущественным шахом. Что ожидает царя и советников в лучшем случае? Не вновь ли тоскливая крепость Гонио? И эта не слишком заманчивая возможность вынуждала Джандиери быть в числе немногих, желавших поручить ведение надвигающейся войны с шахом именно Георгию Саакадзе. Вот почему он даже рискнул просить царя прислушаться к советам Моурави. Но и эта попытка была тщетной. Не только царь упрекнул князя в приверженности к Саакадзе, но, в угоду царю, и многочисленные придворные. Ссылаясь на усталость после путешествия в Россию, Дато отклонил предложение смущенного Джандиери погостить у него в замке и предпочел спешно вернуться в Тбилиси. Неблагоприятный поворот политических дел в Телави сильно озадачил Саакадзе. Мучительный вечный вопрос: где взять войско - с новой силой встал перед ним. План ведения войны, который он намечал, требовал создания многих сотен легкой конницы, особых подвижных отрядов и огнебойных дружин... Может, Зураб?.. Вот и Русудан уговаривает довериться ее брату. Но "барсы"?.. Они непримиримы. Да и он сам насторожен, а время неумолимо уходит, и надо решиться даже на противное его сердцу, надо не только использовать рвение князей сражаться за свои замки, за своего царя, но и поддерживать в них страх перед "львом Ирана", способным одним ударом лапы разбить в щепы их родовые владения. Стоял один из безоблачных дней. В синем мареве терялись горы. Моурави пересекал Дигомское поле. Лишь после третьего сбора чередовых дружин он уступил просьбе Зураба и Русудан осмотреть войско. У capдарского шатра Моурави неожиданно встретил не только Эристави Ксанского и Мухран-батони, но и многих князей, чьи дружины восторженно приветствовали его трижды вскинутыми копьями. Пряча хитрую улыбку в выхоленных усах, Цицишвили от имени княжества Верхней, Средней и Нижней Картли вновь горячо благодарил Саакадзе за... обученное войско, грозе подобное, и клялся при боевом кличе Моурави стать под его реющее знамя. "Нелегко, видно, достался Зурабу столь мощный пригон на Дигомское поле золоторогих буйволов", - подумал Саакадзе и, растроганный, поцеловал в уста сияющего Зураба. На роскошных знаменах орлы, змеи, волки, коршуны - символы княжеских притязаний. Но не было на поле Дигоми ни конных, ни пеших азнаурских чередовых. "Барсы" наотрез отказались посылать под начальство Зураба азнаурские дружины. И не было на поле Дигоми ни конных, ни пеших церковных чередовых. Иерархи крепко держали их за воротами монастырей. Осадив молодого Джамбаза, Саакадзе зорко оглядел поле. Разрозненные группы князей рубили на полном галопе мнимого врага. "И в Носте сейчас, - подумал Георгий, - под верным взглядом старого Квливидзе, Нодара, Гуния и Асламаза испытываются в мнимых битвах разрозненные группы азнауров. И в монастырях, наверно, разрозненные конные группы церковников преодолевают сейчас мнимые пропасти". Удивительно было, что так незаметно, так просто произошло то, чего сильнее любых потрясений опасался он, Саакадзе: единое войско царства вновь распалось на княжеское, азнаурское и церковное. Не это ли роковое явление повлекло за собой еще более страшное? Опять возникли два войска - картлийское и кахетинское. А за разладом в военных делах уже начался упадок в торговых: резко сократился привоз сырья из княжеских владений. И купцы, недобрым словом помянув старину, вновь поворачивают верблюдов к замкам, где снова оживилась гибельная для царства меновая торговля. Видения поверженного было им мира вновь тесно обступили Саакадзе... Вплотную подъехал к нему, блистая белыми крестами на хевсурском нагруднике, Зураб. Саакадзе провел нагайкой по глазам, словно хотел разогнать мрачные видения. Он утвердительно кивнул головой, ибо решил наконец, вопреки неудовольствию "барсов", внять просьбе Зураба. - Завтра выеду в Телави. Вечером Зураб, как ветер в ущелье, ворвался в покои Русудан. Он сам зажег все боковые светильники: пусть будет кругом так светло, как светло у него на душе! Да, буйно праздновал Зураб нелегко завоеванное решение Моурави. Так когда-то отметил он согласие Нестан стать его женой. - Клянусь, дорогая Русудан, - гремел Зураб, подымая рог с пенящимся красным вином, - я сумею сблизить Теймураза с Моурави! Клянусь кровью наших предков быть верной опорой любимому мужу Русудан! Подымал до краев наполненный рог и Саакадзе, желал Арагви серебряных берегов, но громким клятвам Зураба мало доверял. Тот, кто обманул Моурави однажды, не может впредь рассчитывать на братство. Еще меньше верил он в любовь арагвинца, так пышно именуемую им "безудержной". Одно ясно: Зураб с новой яростью стремится к возвышению над князьями. И пусть. В этом следует ему помочь, ибо, даже будучи зятем царя, на горцев он не пойдет войной. Такого не допустит Теймураз и потому, что у царя дружба с тушинами, и потому, что ревниво оберегает он картли-кахетинский трон, пристально следя за дерзкими, алчущими его достояния. Большие и малые свечи, изнемогая от огня, роняли восковые слезы на светильник из оленьих рогов. На восьмиугольном столике лежали свитки, золотые чернила ложились на бумагу ровными строками. Русудан писала: "Первому князю Картли, благороднейшему Теймуразу Мухран-батони! Верному витязю слова и меча, не знающему предела отваги, грозному защитнику земель и достояний удела иверской божьей матери. К тебе мольба Русудан Саакадзе, дочери доблестного Нугзара Эристави. Ведомо тебе расстройство дел царства. Сон давно покинул ложе Моурави. Не жалея сил, печется он о любезной нам Картли. Но злой рок преследует печальника, нет в стране единства и согласия. Миновали годы расцвета и надежд, что так сияли в дни возвышенного в своей душевной красоте правителя, благословенного Кайхосро Мухран-батони. Но перед лицом жестокосердного шаха Аббаса не должны ли сыны отечества забыть обиды и обманутые ожидания? Властолюбивый царь Кахети все меньше заботится о Картли и все больше тревожится о Кахети. Такое пагубно для объединенных царств. И Моурави, слыша тяжелую поступь беспощадной войны, благоумыслил приблизить царя к Картли. Мой брат князь Зураб Эристави Арагвский и ради любви к царевне Нестан-Дареджан, и ради мира между царем и Моурави решил сочетаться браком с царевной кахетинской. Моурави выезжает в Телави, дабы добиться согласия царя на бракосочетание Зураба и царевны, тебя же извещает о решении своем и прибегает к помощи твоей. И я, Русудан Саакадзе, молю тебя, благородный витязь, о милости к моему брату, Зурабу Эристави. И если мольба моя дойдет до твоего сердца, ты направишь в Телави свадебное посольство, возглавляемое сыном твоим Мирваном Мухран-батони, дабы наступил мир и согласие между двумя царствами до победы над персами. А потом да сбудется предначертанное богом в книге судеб, да примет достойно народ избранника неба, да возвеличится Картли под милостивым правлением, ибо пренебрежение царя Кахети не может длиться вечно. Услышь мою мольбу, о князь из князей, о рыцарь из рыцарей! Пребывающая в молитве о здоровье твоем приложила руку княгиня Русудан Саакадзе, из могущественного рода князей Эристави Арагвских". Свеча зашипела и погасла. Ночь была на исходе. Где-то скрипнула дверь, лениво тявкнул пес, и снова безмолвие в просторном доме Моурави. Русудан зажгла новую большую свечу и склонилась над свитком. Капал розовый воск, точно отсчитывая минуты. Она писала князю Шалве Эристави Ксанскому, писала светлейшему Липариту Орбелиани и суровому, убеленному сединами Палавандишвили. Она молила высшее княжество Картли о милости к ее брату, Зурабу Эристави... Ранний рассвет нежно коснулся верхушки высокой чинары. Весело ржали кони, слышались негромкие голоса. Ворота распахнулись, и всадники выехали на еще сонную улицу. Русудан быстро поднялась по винтовой лестнице на верхнюю площадку деревянной башенки. Она хотела еще раз взглянуть на Георгия, на Автандила, на своих детей, как называла она "барсов". У перил стоял Зураб, он тоже смотрел вслед удалявшимся всадникам. Русудан хотела обнять брата - и вдруг отшатнулась. Она увидела искаженное злобой и торжеством лицо, увидела по-волчьи сверкающие глаза, ей почудилось даже дикое рычание, и она в ужасе вскрикнула: - Князь Зураб, кого напутствуешь ты страшными проклятиями?! Вздрогнув, Зураб подался к перилам. Он так и остался с поднятым кулаком, с оскаленным ртом, он никак не мог сомкнуть губы, не мог скинуть волчий образ с окаменевшего лица, не мог совладать с охватившей его дрожью. - Князь Зураб, - грозно повторила Русудан, - кого ты, неблагодарный, напутствуешь страшными проклятиями?! - Сестра моя, - прохрипел Зураб, - сестра моя Русудан, я напутствую проклятиями врагов наших, я злорадствую. Великий Моурави снова восторжествует над злодеями и изменниками. Снова перед ним склонятся знамена надменных владетелей замков. - Но разве среди твоих врагов числится и Георгий? - Да, сестра моя, Георгий... Сослани - злейший мой враг, ибо он первый из осов отложился от Эристави Арагвских. Теперь и те злейшие мои враги, которые препятствуют Великому Моурави возвеличивать нашу... - Зураб, помни: Моурави еще силен, и если ты замыслил... - О чем ты говоришь, любимая сестра моя? Разве я смолоду не доказывал преданность твоему мужу? - Преданность твоя не нужна моему мужу, она нужна Моурави, полководцу Картли, который однажды спас тебе жизнь и которому ты обязан владением Арагвского княжества. - Русудан, Русудан! Чем вызвал я гнев твой? Во имя отца нашего, не мешай моему счастью. Неужто ты замышляешь погубить меня? Ведь ты знаешь, не только Моурави должен говорить с царем, ты обещала написать Мухран-батони, князьям Эристави... - Твоя женитьба на дочери царя Теймураза не семейное дело, и не ради твоего счастья обеспокоил себя Моурави поездкой, не ради твоего торжества над князьями решил доказать царю выгодность для обоих царств такого союза... - Но... - Князь Зураб Эристави, не забывай, что ты сын доблестного Нугзара, никогда не нарушавшего своего слова. Помни, если ты предашь Великого Моурави, который решил возвеличить тебя над всем княжеством, сделав зятем царя, то знай - не будет тебе радости и удачи и кончишь ты не смертью витязя на поле брани, а погибнешь в гордыне своей от руки карающей. - Остановись, Русудан! За что клянешь меня?! Разве неведомо тебе, что шах Аббас у порога Картли? Кто будет опорой Моурави, кто приведет арагвское войско под знамя его?! Клянусь прахом отца моего - я! Я, Зураб Эристави! Клянусь сражаться против персов рядом с Георгием Саакадзе!.. - Я принимаю твою клятву, князь Зураб Эристави!.. Послания к Мухран-батони и другим князьям сейчас будут мною отосланы. И, круто повернувшись, Русудан покинула площадку. В самую глубину сада принесла Русудан сомнения свои, в быстрой ходьбе стараясь совладать со смятением, охватившим ее душу. Неужели она ослышалась? Георгий... Сослани или Саакадзе?! Над каким врагом так злобно торжествовал ее брат? Откуда такое подозрение? Разве хоть раз Зураб изменил Моурави?.. Нет, ни разу! Русудан вдруг остановилась. Ни разу? Но почему вдруг охладели к Зурабу все "барсы"? Почему насмешливо смотрит на ее брата не терпящая лжи Хорешани? Может, знают страшное, но щадят... Щадят?! Кто видел Русудан стонущей под ударами злой судьбы? Кто слышал стенания ее? Русудан с несвойственной ей быстротой рванулась к дому, накинула темную мантилью и поспешно вышла на тихую улицу. Недаром княгини с завистью, а "барсы" с восхищением любовались изящно убранными покоями Хорешани. Она любила цветы, и цветы любили ее. Они благоухали в ярких фаянсовых вазах, долго цвели, лаская глаз Хорешани, которая повторяла их оттенки шелками и бисером. В дни, когда Дато странствовал по чужим и своим землям, она садилась за пяльцы, и неизменно к возвращению беспутного Дато на его тахте появлялись новые, словно ожившие розы, или фиалки, или нежные колокольчики: вот-вот качнутся они на шелковом поле, приветливо встречая вернувшегося путника. Не бывал забыт и Гиви, чья душевная чистота служила щитом неосторожному Дато. Так верила Хорешани, неизменно настаивая на совместном путешествии двух такой разной породы "барсов". Сейчас она подбирала шелка для пояса Гиви. Уже были отложены блекло-зеленые, нежно-фиолетовые... Внезапно Хорешани вскочила: в дверях неподвижно стояла Русудан. - Что случилось, душа моя?! Ты белее водяной лилии! - Моя Хорешани, я сейчас переплыла вечность... Мне надо знать правду... Скажи, почему "барсы" так холодны с Зурабом? - Почему это встревожило тебя, моя сестра? Разве только сейчас заметила перемену? - Хорешани пытливо смотрела на Русудан. - Заметила давно, а сегодня... утром заметила, что и Зураб не жалует "барсов". Может, вы скрыли от меня важное? Хорешани... это очень серьезно... Может, мне суждено предотвратить огромное несчастье, может, потом будет поздно, непоправимо... Хорешани колебалась только мгновение. Нет, она не вонзит в благородное сердце Русудан отравленное лезвие... Она не скажет о сговоре Зураба с Шадиманом, но и не солжет ей... - Дорогая Русудан, ты права, но предотвратить ничего не сможешь, ибо не несется река обратно... Церковь расторгла брак Зураба с несчастной Нестан, а неверный, жестокий князь добивается царевны. - Значит, из-за Нестан негодуете на Зураба? - Из-за Нестан! Ибо нет рубежа нашей жалости к зеленоглазой пленнице. Точно ледяная гора свалилась с плеч Русудан. Она глубоко вздохнула: и ей жаль нежно любимой сестры, и она немало часов убеждала Зураба. Но сейчас - Хорешани знает - не время бесплодных вздыханий. Сейчас Моурави озабочен объединением всех картли-кахетинских сил. Свадьба Зураба примирит враждующих - конечно, на короткий срок, но достаточный, чтобы достойно встретить шаха Аббаса. - Да, моя Русудан, разум подсказывает: "так надо", а сердце сердится и стучит: "так не надо, так не надо!" Зураб у тебя? - Да... - Он будет ждать возвращения Моурави? - И Мухран-батони. - Знаешь, Русудан, ты как раз вовремя посетила меня. Утром отец прислал гонца с просьбой разделить с ним полуденную еду. Тебя особенно просил прибыть. Маленький Дато чем-то сильно обрадовал его, спешит с нами поделиться... С благодарностью взглянула Русудан на чуткую подругу. Конечно, она сейчас все это сама придумала. Как мог знать князь Газнели, что Русудан сегодня не в силах встретиться с братом? Надо, чтобы в груди улеглось волнение, надо снова обрести покой... Да и она желает повидать маленького Дато и старого князя. - Я сейчас пошлю гонца, - вскрикнула обрадованная Хорешани, - пусть предупредит Зураба о твоем пребывании до первой звезды в гостях у князя Газнели. Вскоре Русудан и Хорешани, накинув легкие покрывала, направились в Метехи... ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Когда-то эта котловина, опоясанная лесистыми горами, заросшая тутовыми рощами, считалась обетованной. Почему - считалась? Разве и теперь не украшает Кахети драгоценный орех? Или кто-нибудь обнаружил недра, хранящие золото и серебро? Или ослепительного солнца стало меньше? Или воздух, подобный весенней розе, не источает аромата над зеленой землей? Или Алазани... Да, когда-то здесь было изобилующее морской рыбой озеро, но тысячелетия согнали сине-голубые воды, обнажив илистое дно... И разве и теперь не водится в Алазани красавица форель, лаская взор черненькими шелковистыми крапинками? А как пышно разрослись виноградники на плодоносном иле! Казалось, здесь родилось счастье человека. Но нет счастья там, где поселяется несчастье! И лишь мрачная тень фанатиков пала на зеленые долины, началось неистовство. Из века в век орды монголов на азиатских низкорослых конях вытаптывали кахетинскую землю. А задолго до них обрушивались сарацины, затягивая аркан на горле Кахети. И перед ними какие-то питиахши брали в полон виноградную лозу и шелк. Еще недавно полчища иранских шахов рубили Кахети. Беспощадная смерть торжествовала здесь над жизнью. С горечью думал сейчас об этом Саакадзе, хмуро взирая на Гомборские вершины, где виднелись зубчатые стены замков кахетинских владетелей. Именно они, эти слепые коршуны, ревниво оберегающие свои гнезда, натравливают царя на Моурави, снова вероломно подставляя Кахети под кровавый меч "льва Ирана". И Саакадзе пожалел, что не может вернуть на мгновение озеро, некогда царившее между этими хребтами, чтобы выплеснуть его из каменных берегов на замки и навсегда смыть их с прекрасной кахетинской земли. Сотни Автандила и Нодара с оранжевыми и алыми значками на копьях следовали за Моурави и "барсами". Во главе охраны, с самострелом через плечо и двумя кинжалами на поясе, ехал Арчил-"верный глаз". Несколько поодаль тихо вздыхал Эрасти: как радовался всегда Моурави кахетинскому солнцу и благоуханию садов, - а сейчас, опустив голову, застыл, как покинутый волной утес. "Конечно, Мухран-батони не откажет Русудан, - углами стремян торопя Джамбаза, продолжал размышлять Саакадзе. - Надо полагать, посольство будет пышным и подарки по характеру Теймураза. Пожалуют, разумеется, и остальные князья. Как не воспользоваться случаем лишний раз выразить мнимую покорность царю? А царь воспрянет - в надежде отторгнуть от меня дружественных мне князей - и пожалует их шаири. Ради идеи - "князья превыше всего!" - они добьются согласия Теймураза. Дружественные будут притворно сдержанны со мною. А может, кто и непритворно перешагнет через дружбу... Хорошо, Мухран-батони, говорят, холодны к царю, за меня оскорблены. Думаю, за себя тоже... Еще Иесей Эристави Ксанский, муж моей дочери, останется верен мне, Зураб Эристави Арагвский, брат моей Русудан... Ого, Моурави, какая знатная у тебя родня! Скоро царь Теймураз тоже родством возрадует. Хотел бы предугадать, чей братский поцелуй станет для меня смертельным?" - Почему смеешься, Георгий?! - возмущенно выкрикнул Димитрий. - Или понравилось, как встречают тебя неблагодарные ишаки? Теперь лишь заметил Саакадзе, что при въезде картлийцев в Телави горожане словно сговорились: от холмов предместья до белых башен крепости они высыпали на улицы, расположились на крышах и молча, настороженно смотрели вслед саакадзевцам. Ни одного приветствия, ни одного радостного пожелания. - Э-э, мои друзья, правы телавцы: захотим - свистнем сотням Автандила и Нодара - и завоюем виноградное царство, - засмеялся Дато. - Хуже, что и азнауры-кахетинцы попрятались, - процедил сквозь зубы Ростом, - и не оказали внимания своему полководцу и сословному другу. - Боятся, - вздохнув, проговорил Даутбек, - царь Теймураз крепко держит в золотой деснице своих баранов. Науку превращения живых в мертвых изучил он в шахском Давлет-ханэ. - Вместе со сладкозвучным шаири, - неожиданно выпалил Гиви. Даже мрачный Матарс загоготал, и, конечно, вовремя, ибо картлийцы уже проезжали мимо дворца, где царь Теймураз, притаившись за занавесью, пытливо наблюдал за веселыми всадниками. Галереи, прилегающие к дворцу, наполнились вельможами и советниками. Прискакал скоростной гонец и сообщил Чолокашвили о следовании к Телави торжественного возглавляемого Мирваном Мухран-батони свадебного посольства в нарядах цвета знамен картлийских княжеств. Но царь счел нужным предварительно выслушать Моурави, ближайшего родственника владетеля Арагви. Разговор был тайный, присутствовали только Чолокашвили, Джандиери, Вачнадзе и епископ Филипп Алавердский. Моурави настоял, чтобы допущены были и его советники - Дато, Даутбек и еще Гиви, как предвестник удачи, так верила Хорешани. Князь Чолокашвили нехотя согласился, но потребовал от картлийцев оставить, из уважения к царю, шашки у оруженосцев. "Барсы" не возражали: они, по примеру персиян, собираясь к друзьям на пир, прятали за куладжей тонкие ножи... Георгий Саакадзе вручил свой меч Джандиери. Князь покраснел, вспомнив, как на Сапурцлийской долине Моурави, сжимая этот самый меч, кинулся с "барсами" на помощь кахетинским князьям. "Моурави прав, - решил князь, - доверив мне меч, я не допущу предательства, тем более Моурави и "барсы" приняли предложение остановиться в моем доме". И он сам разрешил Автандилу расположить свиту Моурави вблизи Малого зала, где совещались царь Теймураз и Георгий Саакадзе. Поразила Дато сила слов Георгия. Его доводы о значении для Картли-Кахетинского царства брака царевны Нестан-Дареджан и князя Зураба Эристави Арагвского могли поколебать даже идола. Царь сопротивлялся все слабее, советники все одобрительнее кивали головами. Возможно, и не так легко согласился бы царь на домогательство Моурави: разве мог забыть то пренебрежение властителей Западной Грузии, которое осмелились они выказать ему, не прибыв в Мцхета, из приязни к Моурави, на коронование? Но опасность действительно надвигалась, как самум. Курчи-баши Исахан уже сосредоточивал северо-иранское войско на юго-западных берегах каспийских. Лазутчики доносили, что от шаха Аббаса часто прибывают особые гонцы к ширванскому хану и бегларбегам ереванскому и азербайджанскому. При такой нарастающей угрозе приходилось считать явной удачей возможность присоединить силы Зураба Эристави к кахетинскому войску. И по другой важной причине князь Арагвский желателен был Теймуразу: Симон Второй, ставленник шаха, по-прежнему находился в Тбилисской крепости, которую, как скрытно утверждал Цицишвили, Моурави не разрушил из-за какой-то затаенной цели, вселяя в одноусого глупца надежду на сговор с ним. Недаром однажды архиепископ Феодосий в тревоге сообщил, что Трифилий, настоятель Кватахеви, чуть не проговорился ему о каких-то замыслах Шадимана Бараташвили. Опасался, видно, заговора и Зураб, поэтому в приливе откровенности пылко поклялся преподнести царю Теймуразу голову царя Симона. Сложившиеся обстоятельства, особенно упоминание о Шадимане, вынудили Теймураза благосклонно отнестись к сватовству Саакадзе. Но мысленно царь еще тверже решил использовать политические ходы Моурави и впредь шагать по уже проложенному им пути, решительно отстраняя его от дел царства. Доброжелательно внимая заключительным словам Моурави, царь думал: "Надо непременно напомнить князю Зурабу: за прекрасную царевну Нестан-Дареджан небольшая цена - голова Симона Второго". - Мы возжелали поразмыслить и благосклонно объявить о нашей воле княжеству Картли... - Теймураз поднялся и, неожиданно столкнувшись со взглядом Дато, громко расхохотался: - Помнишь, азнаур Дато: Красотою лучезарной затемняя лик светила, Серебристой рыбкой плещут в водах гурии лазурных... - Никогда, светлый царь, не забыть мне твоей милости, - низко поклонился Дато. - Не сочтешь ли ты и сегодня, светлый царь, возможным усладить наш слух сладкозвучными шаири? Даутбек взглянул на опешившего Гиви и собрал все свое мужество, дабы сохранить серьезность. Саакадзе затеребил ус. А Дато, не моргнув глазом, продолжая мягко уговаривать стихотворца. Теймураз повеселел. Он как раз отделал маджаму "Спор вина с устами". Ему страстно захотелось вот сейчас прочесть эту маджаму. Волнуясь, он стал в позу. Но Чолокашвили поспешил напомнить царю о часе его трапезы. Стихотворец просиял, широко улыбнулся: - Жалую тебя, Моурави, совместной едой. И вы, азнауры Картли, следуйте за мной. Пусть и прибывшие с Моурави посетят меня. Да отхлынут от нас в час отдохновения заботы и притворство. Остаток дня посвятим маджаме и вину... Долго лежал на тахте Георгий, закинув под голову руки. Уже порозовевшее солнце выглядывало из-за гор, уже где-то призывно играла свирель пастуха, уже несколько раз Эрасти тревожно прошелся мимо дверей, а Георгий, прикрыв глаза, не мог отделаться от обаяния маджамы, увлекшей его в мир благоухающих роз... Сейчас ему было немножко неловко вспоминать, как он, суровый воин, опьяненный маджамой "Спор вина с устами", вдруг, сам неожиданно для себя, упал на колено и поцеловал край одежды стихотворца. Хорошо еще, что такое проявление легкомыслия Джандиери истолковал как верный шаг политика и одобрительно кивнул головой, ибо в этот миг и остальные застольники заметили необычно просиявшее лицо Теймураза. Совсем рядом ясно донесся шепот Чолокашвили: "Царь сейчас решил отдать царевну Зурабу Эристави". - Приходится ликовать, спокойный верблюд, - встретил Саакадзе нетерпеливо ворвавшегося Эрасти, - что венценосец не догадался маджамами побуждать князей к измене мне, иначе я вынужден был бы признать себя побежденным. И то правда, что можно противопоставить его вдохновенным одам, способным испепелить душу, искривить путь, сбросить колесницу в бездну. - Не знаю, Моурави, почему ты опутался напевами царя, но хорошо знаю, почему я, верблюд, уподобился ишаку и упрямо отгонял от твоего порога владетельных баранов, которые, обнявшись с "барсами", до третьих петухов нараспев читали маджаму царя Теймураза. Восхищение Моурави и поклонение азнауров опьянили стихотворца, но не царя. Утром царь с ближайшими советниками еще раз трезво взвесил все выгоды от сближения Арагви и Алазани и повелел вынести по правую сторону трона царские регалии, по левую - знамена Кахети и Картли. И не успел Мирван Мухран-батони, склонив одно колено перед троном, вымолвить как следует мольбу о милости к арагвскому владетелю, не успели другие князья хором воспеть просьбу, как царь Восточной Грузии объявил о своем благосклонном решении соединить в счастливом браке царевну Нестан-Дареджан и князя Зураба Эристави. Пировали только один день... Спешили... Бракосочетание, залог твердого мира между царем Теймуразом и Моурави, было назначено в Ананурском храме, высящемся на горе Шеуповари - Неустрашимой. Моурави спешил покинуть Кахети. Такая она не нравилась "барсам". Пробовали "барсы" говорить с кахетинскими азнаурами, но они явно сторонились картлийцев. Или опасались гнева царя, или сами решили: чей царь, те и главенствуют, - но только на призывы "барсов" крепить сословную дружбу угрюмо отвечали: "Теперь не время отделяться от князей". - Ну что ж, мои "барсы", - негромко сказал Саакадзе, - познаем еще раз, что и азнаурство состоит не только из единомышленников. Будем остерегаться перебежчиков, предпочитающих сохранение личной шкуры доблестному служению отечеству. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Когда-то царь Ануширван Сасанид повелел повесить у входа в свой дворец цепь с колокольчиком. Каждый, кто искал правосудия, мог позвонить. Старый осел, подвергавшийся беспрестанно ударам и понуканиям, тоже решил позвонить в колокольчик. Притчу эту нередко вспоминал Булат-бек в Русии, не столько завидуя ослу, сколько проклиная Али Баиндура. "Бисмиллах, этот хан-разведчик бесится, как холостой верблюд, завидуя посольским поездкам Булат-бека. И да будет мне аллах свидетелем, я угадал: в союзе с шайтаном Баиндур, ибо все пожелания его вплоть до ниспослания пепла на голову Булат-бека, высказанные им в Гулаби, неумолимо сбывались не только в городах Ирана, но и в других странах. Виновником стычки в Гостином ряду персиян с лазутчиками шакала Саакадзе считал Булат-бек также гулабского тюремщика, ибо не кто другой, а сам шайтан, союзник Баиндура, соблазнил его, Булат-бека, снизойти до драки, вызвавшей неудовольствие царского воеводы... Бисмиллах! О чем могут просить гурджи властелина Русии? О помощи против Ирана! О спасении веры креста в Гурджистане! Но велик шах Аббас! Могучее оружие в ковчежце передал он своему рабу, Булат-беку. Иранские послы сумеют доказать, что Иисус так же чтим шах-ин-шахом, как и Мохаммет, ибо если они этого доказать не сумеют - о аллах, аллах, они - это я! - то всем им - значит, мне - придется прибегнуть не к цепи с колокольчиком, которую шах Аббас не счел нужным повесить у входа в Давлет-ханэ, а к веревке с петлей, которой достаточно много на пути к раю Мохаммета. Повелитель Ирана грозно повелел способом лицемерных заверений в дружбе, обещанием торговых льгот и даже пожертвованием серебра в слитках убедить Русию не вмешиваться в дела Ирана в Восточной Грузии, дабы шах-ин-шах мог осуществить "поход мести" в Картли-Кахетинское царство. Но время изменилось, Русия крепла, и уже трудно заслонить ей глаза персидской парчой. Но шах Аббас прикоснулся к источнику мудрости Земзему и вместе с персидской парчой прислал христианскую ткань, захваченную им в Мцхета, древней столице Гурджистана. Как раз эта выцветшая ткань должна стать главным даром Ирана. Почему? Булат-бек не только не ощущает ее веса, но и красоты. О аллах, зачем шах Аббас не прислал с купцом Мамеселеем розовый жемчуг, слоновьи бивни или золотых крылатых женщин?! Караджугай-хан, как строки корана, пересказал ему, Булату, слова шаха Аббаса, которые он должен был повторить царю Русии: "Ставленник Мохаммета преисполнен трогательной любви к своему северному брату, ставленнику Иисуса, и возвращает царю царей христиан великую святыню христианства". И недоумевающий Булат-бек покорно их изучил. Он не был ханом, схожим по судьбе с Караджугаем или Эребом. Лишь пребывание Али-Баиндура в Гулаби способствовало его взлету до уровня ножки трона "льва Ирана". И он твердо осознал, что успех ковчежца неразделим с его личным процветанием. Не первый раз Булат-бек в Москве в качестве посла. Еще в 1618 году привез он, совместно с Кая-Салтаном, царю Михаилу Федоровичу церковную казну, награбленную шахом Аббасом в Картли и Кахети. Привез образ Ивана Предтечи, омофоры - широкие ленты, надеваемые епископами во время служения на плечи, воздухи - покровы на сосуды со "святыми дарами", плащаницы - изображение на полотне тела Христова во гробу, расшитые каменьем и жемчугом. Но, несмотря на священные ценности, иранские послы в Москве были встречены сухо. До торжественного приема их царем явились к Булат-беку на подворье архангельский протопоп и соборный иерей и, по указу царя, потребовали реликвии. "Да утащит вас за бороды омывающий покойников!" - мысленно пожелал тогда длинноволосым русийцам Булат-бек, но вслух учтиво произнес: "Да не подвергнет вас аллах неожиданной стреле!" - и сослался на повеление шаха Аббаса передать ценности Гурджистана лично повелителю Русии. Но служители Христа заупрямились: иверские святыни вновь освятятся в храмах, и несвященники касаться их не смеют, дабы не попасть в когти сатане. А царь осмотрит святыни в убежище Христа. Бисмиллах! Нарушение воли шах-ин-шаха вселяло ужас, значительно легче было передать гяурам вещи, не пригодные для правоверных. Не забыл Булат-бек лопату протопопа, похожую на руку, которой он выгреб церковную казну из исфаханского сундука. И лишь замолк стук колес, Булат-бек и Кая-Салтан торопливо расстелили коврики и совершили намаз. "О свет предвечного аллаха, помоги мне!" - воскликнул Булат-бек, ощущая уже на своей шее ханжал давлетханэского палача. Но помог тогда Булат-беку не свет творца луны и солнца, а польский королевич Владислав, сделавший судорожную попытку завладеть Москвой и уже гарцевавший в голубом ментике под Вязьмой. Союзник королевича, украинский гетман Сагайдачный, булавой пробивал дорогу к Москве с юга. Пылали подмосковные леса, и по ночам вспыхивало небо от близящихся кровавых сполохов. Серебро в слитках, присланное шахом Аббасом, могло помочь обороне Русии, поэтому царь Михаил Федорович и Дума ограничили свое неудовольствие вторжениями шаха Аббаса в Грузию лишь изъятием святынь. Серебро же допустили в Золотую палату, где окольничий Зузин от лица царя говорил послам: "Любительные поминки и серебро принимаем в братственную сердечную дружбу и любовь". С тех пор прошло шесть лет. И столько же раз подмосковная мет