о восторгался мудростью царя Теймураза, который могучей десницей повернул персов на зазнавшуюся Картли. Католикос чувствовал себя, как рак в сачке: и бежать нельзя, и в сторону не податься, и пятиться не по сану. А кахетинское духовенство сетовало о бесплодно потерянном времени, о разорительных подарках царю всея Руси, и патриарху Филарету, и их ближним людям, которых Христос завещал любить, как самих себя. Но избраннику неба, святому отцу церкови, господь, конечно, послал двойное зрение, и не пристало покорной пастве осуждать действия католикоса всея Грузии. После первой беседы с прибывшим царем Теймуразом католикос уже походил на изнуренного пилигрима. "О господи, за что испытуешь мя?! Ведь еще предстоит совместная беседа с царем, с князьями и еще неизвестно с кем..." Видя смущение католикоса, Трифилий возмутился непотребным поведением кахетинского духовенства. - Сын мой, - кротко произнес католикос, - сам вижу, что не по-божьему возложили на плечи мои всю вину. Но вступать в пререкания подобает ли мне? - Да будет над тобой сияние неба, святой отец, прости мою дерзость. Но подобает ли в сей грозный час отдавать в неумелые руки царя Теймураза судьбу двух царств? Знаешь ведь, кахетинского войска мало даже для одной Кахети. - Господь бог не оставит - тушины, Зураб Эристави, пшавы помогут царю. - Отец, разве не зришь: шах прямо на Картли идет! Церковь в опасности. Благослови Георгия Саакадзе, пока не поздно, на ведение войны хотя бы в Картли. - Если бы и хотел - опасно, сын мой; сколько в молитвах ни вопрошал, господь не отверз уста... Подумай о церкови, Трифилий. Победит Саакадзе - сам воцарится. Кончится благословенная восьмисотлетняя династия Багратиони... Кончится и благоденствие церкови, ибо... мстительный Саакадзе не простит святой обители поддержки царю Теймуразу... Трифилий пытливо следил за беспокойно бегающими глазами святого отца. "Ты прав, - думал Трифилий, - не простит тебе Моурави измену", - и оборвал бесплодный спор: может, Саакадзе, победив, сам найдет предлог отправить на покой одряхлевшего телом, но коварного мыслями старца. Единственно, чего добился Трифилий, - приглашения Саакадзе присутствовать на совещаниях. Разговор в большой палате первосвятителя, куда собралось высшее княжество и духовенство, принял, сразу, к удивлению католикоса, веселый характер. Феодосий пустился в подробные описания хитроумного хода с хитоном. Патриарх Филарет, желавший доказать степень великодушия и благорасположения шаха Аббаса к Русии, призвал двух отъявленных плутов, крестовых дьяков Ивана Семенова и Михайла Устинова, и приказал им испытать чудодейственную силу реликвии, дабы установить ее подлинность. Тут Арсений не вытерпел, вскочил и, потрясая свитком, возвестил, что здесь перечислены все чудеса, сотворенные не святыней, да будет вечна ее благодать, а дьявольской хитростью церковных дьяков, да сгинет сатана шах Аббас! Долго не могли успокоиться хохочущие князья и тихо всхлипывающие пастыри, выслушав рассказ Арсения о волшебном исцелении какой-то девицы Марины, которая двенадцать лет не могла есть курицу, а лишь прикоснулась к хитону - проглотила сразу две, целиком с потрохами. А потом Арсений за малую деньгу выведал: девица Марина не потому двенадцать лет не тешила себя курицей, что не могла, а потому, что не имела и украсть негде было. Не менее благодушно выслушали владетели и церковники подробности и о других чудесах, за кои церковные дьяки и получили по своей челобитной от патриарха по четыре аршина сукна лундышу мясного цвета ценой по шестьдесят алтын за аршин. Увидя, что архиепископ Феодосий не поддается, а, напротив, настаивает, чтобы приложили хитон к его слепцу-гусляру, которого он разыскал на базаре, дьяки свирепо объявили, что у них свой порядок исцеления, и силком повезли грузинское посольство в богадельню на Тверскую. А там уже, по указу Филарета, торжественно встретил грузинских архипастырей преподобный Киприян, митрополит Сарский и Подонский. И тут пошли такие чудеса, что в глазах зарябило. Об этих чудесах три дня кричали на всех перекрестках. Феодосий не без удовольствия рассказал, как он упрекал церковных дьяков в неподобающих проделках, чем вызвал неудовольствие думного дьяка Ивана Грамотина. Но персидские послы в эти дни уже получили отпускные грамоты и, хвастливо погружая на верблюдов богатые ответные дары, кричали о заключении нового торгового союза между Ираном и Русией. А грузинские послы, не без умысла, не были даже приглашены на праздник уложения священного хитона в золотой ковчег и перенесения его в Успенский собор. Неожиданно Арсений вновь вскочил, он вспомнил, как в Русии азнаур Гиви вечно опережал его и отхватывал себе за трапезой лучшие куски, а Дато, посмеиваясь, вечно сбивал его при подсчете дарственных лампад, и Арсений вслух заявил, что забыл упомянуть о черте, который лез к девице Марине до ее чудесного исцеления не только во сне, но и наяву. И в Греческом подворье уверяли, что этот черт во сне был не кто иной, как азнаур Гиви, а черт наяву - не кто иной, как азнаур Дато. Над этим происшествием особенно потешались кахетинцы. Разгадав хитрость кахетинцев, желавших умалить поражение своего посольства в Москве, Саакадзе резко оборвал неуместное веселье. Властно взмахнув рукой, он заявил, что политическая победа шаха Аббаса в Русии гораздо опаснее, чем представляют себе князья и духовенство. И как мог искушенный в мирских делах архиепископ Феодосий не понять, что шах Аббас сумел ловко доказать неизбежность своих войн с Грузией, якобы из-за непрекращающихся измен грузинских царей Ирану, а потому-то Русия и не должна вмешиваться в его спор с Багратиони, ибо религия тут ни при чем. Он, шах Аббас, так же чтит Христа, как и Магомета, и в знак своего благоговения перед русийской церковью послал чудодейственную святыню, отнятую у неверных грузин в Мцхета. А говоря на военном языке, заключил Саакадзе, шах умным ходом приблизил на целый год свое вторжение в Картли-Кахети. И разве он, Саакадзе, не предостерегал и царя и высший княжеский Совет, отговаривая от посылки сейчас в Русию посольства с просьбой о помощи? И сейчас время не для смеха, - нужно серьезно обдумать, как собрать силы для смертельной борьбы с могущественным шахом Аббасом. Точно шашкой полоснули царя Теймураза. Он побагровел, не сдерживаясь, кричал, что не нуждается в советах Моурави и сам подготовит встречу, достойную кровожадного "льва". И, вторя ему, - словно буйный ветер сорвался с вершин, - палата наполнилась негодованием, бранью, угрозами. - Можно подумать, мой царь, что я, а не твои советники, повинен в потере драгоценного времени. Но разве мой соратник, азнаур Дато Кавтарадзе, не поведал тебе о положении дел Русии? Почему не пожелал поверить? И вот еще несколько месяцев утрачено, - неужели лишь для того, чтобы услышать веселый рассказ о курице? - Как смеешь ты, Георгий Саакадзе, дерзко говорить с царем? Как посмел сомневаться в чудодейственной силе хитона господня? - Не я, Филипп Алавердский, как ты улицезрел, - духовенство само сомневается. - Не кощунствуй, сын мой, - стукнул посохом католикос. - Ты, вижу, мало вникаешь в промысел творца небесного: в хитоне не открылась божественная сила, ибо побывал он в руках неверных, и снова обретет он сокровенный дар, лишь только освятится в Мцхета и приложат к чему крест из виноградной лозы, обвитый волосами святой Нины. - Тогда, святой отец, победа шаха в Русии еще страшнее. И об этом говорил азнаур Дато... Патриарх Филарет в тайном разговоре с Булат-беком благодарил шаха не столько за хитон, сколько за серебро в слитках, присланное умным Аббасом на ведение войны Русии с польским королем и немецким владетелем. И еще обещал шах русийскому царю стоять заодно против турецкого султана, который, ощетинившись, подстерегает удобный час, чтобы вслед за поляками ринуться и растерзать царство, с таким трудом возрождаемое патриархом Филаретом. - Слушаю и удивляюсь, время ли для праздных разговоров? - Конечно, не время, князь Чолокашвили! Однако вы уже четыре дня веселите Картли. А не полезнее было бы архиепископу Феодосию не жалобиться и не оспаривать подлинность хитона, который послужил патриарху Филарету предлогом заключить с шахом Аббасом торговый союз. В неизбежности этого усиленно убеждал преподобного Феодосия боярин Грамотин... Не следует ли отцам церкови и высшему княжеству задуматься, почему же русийский царь, стремившийся поставить под свое знамя Кахетинское царство и уже намеревавшийся перекинуть мост через Картли в Имерети, сейчас даже за огромные ценности не пожелал уступить нам хотя бы несколько пушек? А разве не потому, что Русия окружена врагами и сама вынуждена вылавливать баграми и сетью каждого, могущего стать стрельцом? Почему же прозорливый архиепископ Феодосий не направил с азнауром Дато разумное послание царю, а предпочел держать Кахети в неведении? - По-твоему выходит, что Русия из-за любви к Ирану не пожелала оказать нам помощь? - Не смогла, князь Цицишвили, вот что я сказал. Уверен, когда-нибудь окажет Русия нам помощь и против турок и против персов, но сейчас сама вынуждена обещать шаху Аббасу невмешательство в его дела с Картли-Кахети. - Довольно поучать нас, Георгий Саакадзе из Носте, тебе все равно ничего не поможет! - И тебе, Зураб Эристави из Ананури, тоже ничего не поможет, ибо ты не орел, а коршун, парящий над горцами, не желающими быть тобою заклеванными. - Время покажет, коршун тоже не напрасно имеет крылья, а за хищным хвостом "барса" не пойдет княжество. - Может, придется еще кое-кому облизывать хищный хвост. И снова взметнулись куладжи, сверкнули на вскинутых руках перстни, и посыпались язвительные упреки, насмешки. Не слушая друг друга, князья злорадно кричали о наступившем конце самовластья Саакадзе, о желании доблестных владетелей сражаться с любым врагом, но под знаменем царя царей Теймураза. Князья Магаладзе даже заинтересовались: не соблаговолит ли Саакадзе отдохнуть в Имерети? - Нет, заботливый князь, - засмеялся Саакадзе, - ты забыл, что Имерети только для царственных беглецов. - Что? Уж не пророчествует ли нечестивец?! - вскричал Джавахишвили. - К оружию, князья! Палату огласил звериный рев: - К оружию! К оружию! Уничтожить оскорбителя богоравного! - Если бы здесь присутствовал лазутчик шаха, - насмешливо заметил старый Мухран-батони, - более радостной вести не мог бы доставить "льву Ирана". "О аллах, аллах, как ты милостив к своему ставленнику, - воскликнул бы шах, - междоусобица владетелей Гурджистана перед, самым вторжением моим! Даже ты, Караджугай, не придумал бы лучше!" - Успокойся, благородный сын мой, Великий Моурави исполнит свой долг, как неизменно обещал, и подымет меч на врага под знаменем царя Теймураза. Завтра в Сионском соборе я благословлю царя Теймураза на ведение войны с... Католикос вдруг тревожно оборвал речь. Старый Теймураз Мухран-батони поднялся и молча вышел из палаты. За ним его сыновья - Мирван и Вахтанг. Ксанские Эристави поклонились Саакадзе и тоже покинули палату. Ледяное молчание, точно глыба, придавило всех. Липарит в тревожном ожидании не спускал глаз с Великого Моурави. Великий Моурави по-прежнему сидел на своей скамье. В полночь, когда на площадках, у дверей и во всех переходах во второй раз сменились копьеносцы и в светильники, окутывавшие ниши фиолетовой дымкой, подлили свежее масло, у опочивальни Теймураза остановились двое. Саакадзе молча снял с себя оружие и передал князю Джандиери. Чуть приоткрыв дверь, за которой царило безмолвие, Джандиери остался сторожить... Кого? Неужели Саакадзе?! Нет, никогда благородный Моурави не пойдет на предательство! Разве не ради спасения короны Теймураза он, князь Джандиери, охраняющий сегодня сон царя, решил помочь Моурави? Пусть Чолокашвили, пусть придворные клянут его завтра, но сегодня он будет способствовать Моурави отвести гибель от царства. И все же князь не отводил взгляда от узкой щели. Так, видя происходящее и слыша произносимое, он в случае... Нет, нет, зачем подозревать витязя в недостойном! В первую минуту Теймуразу показалось, что он грезит. Широко раскрытыми глазами он всматривался в лунную полосу, где появилась огромная тень. - Кто? Кто сегодня начальник стражи моей опочивальни?! - Самый благородный из твоих придворных, ибо, презрев злобу князей, он пожелал помочь царю победить. - Мы уже говорили, что не нуждаемся в услугах дерзких глупцов! Эй, стража! - Ты можешь, мой царь, кричать до восхода солнца, тебя никто не услышит! Однажды шах Аббас спросил меня: каким оружием удобнее всего обороняться? "Тем, которое под рукой", - ответил я. Шах Аббас выпустил на меня льва. Я схватил папаху и втиснул хищнику в разверстую пасть. Шах Аббас наградил меня алмазной стрелой. Ближайшее к тебе оружие - тайна, которая должна быть сохранена не ради меня, а ради тебя. Прошу, светлый царь, выслушай... Проходили минуты, может, часы. А Джандиери все слушал и слушал затаив дыхание, то восхищаясь, то поражаясь: "Победа! Великий Моурави спасет царство!" Но... почему... почему царь надменно отклоняет план отражения полчищ шаха Аббаса? Что? Моурави предлагает в присутствии сардаров Кахети и Картли поручить ему, Саакадзе, выполнение этого плана, якобы обдуманного царем, и тогда... тогда он ручается, что ни один не узнает, что это план Саакадзе... Зычный голос Саакадзе гневным рокотом, как ручей - ущелье, наполняет опочивальню. Он призывает к самозабвению во имя родины. Он красноречиво рисует картины нового неистовства кизилбашей, - и опочивальню наполняют кровавые призраки. Опустившись на колено, он умоляет царя ради Грузии подавить гордыню. Взмахом руки он словно срывает завесу с будущего, и перед бархатным пологом разверзается дымящаяся бездна. Он требует, стараясь с вершины доводов разглядеть хоть мимолетное колебание на лице венценосца. Тщетны и гнев, и мольбы, и унижение, - царь с негодованием отвергает предложение Моурави. И исчезает лунная полоса, словно меч безнадежно опускается в ножны. Джандиери прислонился к косяку, он больше не мог слушать, стук сердца мешал... Сопротивление царя и удивило, и обеспокоило Саакадзе. Он положил перед царем свиток с голубой каймой: - Возьми, царь, это плод моего двухлетнего размышления... Возьми и крепко запомни: тут спасение двух царств. Шах Аббас не забыл Упадари, от твердынь которой в смятении чуть не отступил. И сейчас этот план - Упадари! Опасаясь встречи со мной, опасаясь поражения от моего меча, шах не рискнет своим величием. Джандиери взволнованно встретил Моурави, порывисто обнял его, вернул оружие и молча проводил до самых ворот. Напрасно Джандиери ждал грозы, напрасно готовился к опале. И уж совсем лишним оказался приказ слуге уложить хурджини. Едва поднявшись, царь повелел Чолокашвили собрать князей высших фамилий и церковников высшего сана на тайное совещание у него в Малом зале. Липарита удивило, что княжеские скамьи были несколько отдалены от трона, но додумывать причину этого было некогда. Теймураз вошел шумно, поблескивая красноватыми глазами, снисходительной улыбкой отвечая на приветствия. Величественно опустился он в кресло и, к изумлению Джандиери, развернул свиток с голубой каймой. Голосом великого стратега Теймураз стал зачитывать хитроумный план войны с грозным "львом Ирана". И вот от подножия тушинских гор до берегов Алгети пронеслись бурные ветры, промчались грозовые тучи, засверкали молнией мечи, загрохотали щиты. Сначала растерянно, потом восхищенно князья и архипастыри слушали неожиданное откровение. Перед ними огромная шахматная доска, и царь, как опытный игрок, заранее разгадывая любые ходы противника, озадачивал его неожиданной перестановкой фигур: то группируя конницу, то образуя линии засад, то внезапно обрушивая квадраты копьеносцев на ревущих верблюдов, то перебрасывая конную колонну во вражеский тыл, то сжимая подковой красноголовую лавину. Беспрестанно путая ходы противника, царь, держа в крепкой деснице судьбу боя, не переставал вносить сумятицу во враждебные тысячи и сеял панику на ратных полях. Потом Теймураз остановился на решительных мерах обороны, на случай, если шах Аббас опрометчиво вторгнется с трех сторон. Не выдержав, князья выкрикнули: "Ваша! Ваша царю царей, светлому Теймуразу!" Милостиво улыбаясь, Теймураз, слегка повысив голос, зачитал завершающие ходы боя. Джандиери вытер со лба холодный пот: именно этим замыслом восхищался он ночью... И именно этот замысел вызвал неистовые рукоплескания князей. И, больше не сдерживаясь, Зураб, выскочив на середину зала, исступленно закричал: - Такое мог придумать только Великий... - с губ чуть не сорвалось: "Моурави". Он запнулся и, захлебываясь, повторил: - Великий Александр Македонский! Князья, нет сомнения, богом данный нам царь Теймураз поведет Кахети-Картли к неслыханной победе. - Мы еще возжелали сказать вам... - Теймураз выставил правую ногу, оглядел придворных и торжественно произнес: - Мною все обдумано, шах Аббас сам не придет, опасаясь встречи с моим мечом. Джандиери снова вытер со лба холодный пот. Царь величаво вздымал свиток с голубой каймой. А Зураб продолжал сыпать восхваления. Увы, Зураб впоследствии убедился, что "сто забот" на шахматном поле чреваты опасностями для обеих сторон и что даже гениальный план в неумелых руках может обратиться в кровавый проигрыш. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Не раз Саакадзе, вспоминая детство, останавливался у развесистых ореховых деревьев, погружавших в тень глухие ворота. Но два каменных барса, прижавшихся к прямоугольным плитам, словно готовых к прыжку, неизменно напоминали ему о сегодняшнем дне. Вот и сейчас, в утренней синеве, они высятся дикими стражами, будто прислушиваются к скрипу колес и равномерному топоту. Медленно, словно остерегаясь внезапного нападения, открываются ворота. Вереница ароб выползает на улицу, а за ними с вековой надменностью выступают верблюды. В угловом водоеме отражаются двугорбые силуэты с покачивающимися тюками. Вспугнутые птицы взлетают на ветки и тревожно перекликаются. Из-за Триалетских вершин приоткрывает красный глаз солнце, вглядывается в дремотные дома, набрасывая на верхушки садов розоватую зыбь. Дед Димитрия добродушно проводил взглядом торопливого всадника, гулко проехавшего по еще пустынной улице, поправил поклажу, пересчитал следующие к Дигомским воротам арбы, как со старым другом, поздоровался с Мкинвари-мта, белым башлыком из-под неба приветствующей деда, и, удобно устроившись на тугом хурджини, посоветовал погонщику не гнать буйволов, ибо они поднимают пыль и лишают горожан свежего воздуха, которого и так не хватает городу в этом вечно дышащем огнем котле. Семьи азнауров покидали Тбилиси. Уезжали Русудан с домочадцами в Носте, Хорешани, Миранда, жена Ростома, с детьми. Уезжали родители Даутбека, приехавшие погостить, расставался с любимым Димитрием он, дед. И только одно утешало: ему, деду, "барсы" поручили ценное имущество. Пусть злые духи гор не рассчитывают обвалом камней смутить деда Димитрия, - зорко, как подобает, следит он за караваном. Не в силах унять биение сердца, смотрела вслед уходящим Дареджан, пока последняя арба не мелькнула черной точкой за серым выступом, потом смахнула слезу и тихо спустилась с верхней площадки. Вернутся ли они когда-нибудь в Тбилиси? Или враг, по примеру прошлых лет, разорит и сожжет красивый и богатый город? Потом она поймала себя на мысли, что радуется малолетству своего единственного сына, Бежана, - ему не идти на войну... Зардевшись, она порывисто обернулась: хорошо, Эрасти не подслушал ее мысли... Недостойная она грузинка, вот еще только вчера Русудан сказала: "Жаль, что у меня так мало сыновей! И Иорам еще не подрос..." Внезапно Дареджан нахмурилась: что с Циалой? "Святая дева, уж не лишилась ли она ума? С того дня, как узнала, что близко нашествие персов, повеселела, в бане целый день мыла черные косы, - они до земли у нее, - тело благовониями натирает, ступни ног до гладкости мрамора довела, вышивку бросила: говорит: "Боюсь пальцы наколоть..." Бесстыдница! А когда я ее ругать начала, Хорешани засмеялась, увела меня и шепнула: "Не трогай, видишь, как у нее глаза блестят? Может, опять полюбила, может, страшное задумала девушка". И подарила ей княгиня новую кабу, подарила ожерелья, браслеты... Теперь беспрестанно примеряет, любуется собой... Откуда у Циалы такая красота? Ведь из деревни, отец ее только жалким месепе был. Наша госпожа Русудан выкупила всю семью у князя Качибадзе, - не хотел князь продавать, настоятель Трифилий увещевал. Затем всю семью в глехи перевел Моурави, дом им подарил в Носте, землю отвел, много одежды, ковров, посуду послал... Богато живут, правда, трудятся все. А Циала в дом отца отказалась вернуться: "Отвыкла". Бесстыдница! От отца, матери отвыкла!" Дареджан бросилась наверх, там на плоской крыше растянулся на паласе Эрасти. Он, конечно, уже проснулся и, щурясь, смотрел в свежее голубое небо. Взволнованная Дареджан опустилась рядом: - Арбы уже ушли... - Видел. - Вчера к госпоже Хорешани гостья прибыла, княжна Магдана, с прислужницей и двумя дружинниками. - Видел. - Прислужница говорит, в Марабду княжна возвращается. Княгиня Цицишвили прислала слуг, чтобы проводить ее. - Не возвратится, что ей там делать? - Как что делать? Жить. По пути сюда заехала, наверно, Даутбека... - Дареджан, посмотри на небо Картли, нигде нет такой манящей глубины. У персов оно - как розовая шаль, потому там так душно... - Ты что, первый раз небом залюбовался?.. Эрасти, подумал ты, что с Циалой? - Как же, лишь об этом думаю... - Эрасти зевнул и обнял Дареджан. - Лучше больше яблок кушай, виноград тоже, персики обязательно, - у персиянок потому щеки бархатистые. - Ленивый верблюд, откуда знаешь, какие щеки у персиянок? А может, шершавые, как песок? - Дареджан не совсем нежно оттолкнула его. - И в монастырь Циала не идет, сидит у княгини Хорешани, как чирий на носу. - Напрасно кровь портишь, - жалеет княгиня девушку. - Жалеет? А вот госпожа Русудан все же в семью не взяла Циалу, хоть наш Паата и любил ее... О, о, наш Паата!.. - Дареджан заплакала. Слезы капали на циновку. Эрасти нахмурился, потом решительно перевернулся на другой бок и вдруг привстал: - Дареджан, чем беспокоит тебя Циала? Может, красоте завидуешь? Так знай, твои глаза равны звездам, только еще ярче, ибо указывают дорогу и днем... Эх-хе, саакадзевец и днем не часто небо видит, землю тоже, больше шеей коня наслаждается... Вдруг Эрасти вскочил и опрометью сбежал вниз. Торопливо всадник осадил коня перед каменными барсами и нагайкой нетерпеливо постучал в ворота. Оттолкнув слугу, Эрасти сам распахнул тяжелые створы, бросил взгляд на знак суконного чепрака: "белый орел, терзающий змею", и поспешил в покои Саакадзе, досадуя, что придется его поднять на час раньше. Но Моурави, освежившийся ледяной ключевой водой и уже чисто побритый, сидел на тахте, поджав ноги, и что-то чертил. Услышав выкрик Эрасти: "Гонец от Мухран-батони!", он повелел ввести гонца в дом. Поднявшуюся суету Дареджан услыхала из кухни. Как раз, склонясь над грудой битой птицы, она решала с главным поваром, блиставшим белоснежным колпаком, важный вопрос: хватит ли каплунов, или еще с десяток подрезать? И, может, совсем не лишне зажарить еще пять-шесть баранов? Ведь, кроме обычной еды, вечером прощальная скатерть для всех "барсов". В кухню вбежала прислужница. - Батоно Дареджан, дружинники коней седлают! Моурави уезжает, Дато тоже, Даутбек тоже, Папуна, Гиви, батоно Ростом, Эрасти непременно... все без утренней еды выезжают. Всплеснув руками, Дареджан поспешила во двор. - Ты что, чанчур, коню живот перетянул! - рассердился Папуна и, вырвав у молодого дружинника подпругу, сам принялся седлать своего коня. - Всегда помни: коню должно быть удобно, как тебе в бане... Э, э, Дареджан, почему прячешься? - Дорогой Папуна, все без еды выезжают, хотела в хурджини Эрасти хоть баранью ногу положить. - В другой хурджини бурдюк спрячь. - Боюсь, Эрасти рассердится, еще скажет: не на праздник едем! - Еще не родился такой грузин, который за вино сердился бы. Вот конь не человек, а если устанет, должен остановиться у источника, попить, поесть. Тут-то и всадник за бурдюк примется. Где-то на пригорке солнце нас ожидает, и, чтобы Эрасти перед ним стыдно не было, сыр в хурджини положи. А перец? Соль? Подкинь еще вареную курицу... Первым из ворот выехали Дато и Гиви, они торопились к Ксанскому Эристави. С теплой улыбкой взглянул Папуна на тугой хурджини, перекинутый Гиви через седло: молодец Хорешани, знает азнаурский аппетит. Папуна пробовал шутить, но сегодня веселость бежала от него. И даже вслед умчавшимся в далекие замки Даутбеку и Димитрию он ничего не крикнул. Молча обошел он коней, поглаживая лоснящиеся бока. Особенно долго стоял около молодого Джамбаза: "Э, э, друг, не слишком ли много тебе хлопот предстоит?.." В дальних покоях Георгий, привешивая к кольчатому поясу шашку в черных ножнах, прощался с припавшей к его плечу Русудан. - Значит, дорогая, поможешь? - Пусть влахернская богородица вразумит меня. - Отъезд твой придется отложить... И еще неизвестно, куда выедете... - Напрасно так тревожишься, дорогой. Разве не было хуже? Пусть защитит тебя в пути святой Георгий. Вынув двухцветный платок, Русудан поцеловала его и положила за отворот куладжи Георгия, затем твердо направилась к дверям. Вскоре двор опустел, пожилой дружинник соединил железные створы и накинул засов. В доме водворилась тишина, хотя молодежь уже покинула комнаты сна, и Бежан, вчера прибывший с настоятелем Трифилием, уже о чем-то вполголоса спорил с Автандилом. Придвинув Магдане чашу с пряным соусом, Хорешани продолжала разговор: - Выходит, князь Шадиман вспомнил о тебе все же? - О моя Хорешани, ты угадала. - Но княгиня Цицишвили ведь обещала защитить. Или слово княгини легче пуха? - Крестная уговаривает подчиниться воле отца... думаю, боится ссориться, - ведь неизвестно, может, опять царь Симон в Метехи вернется. Тогда князь Шадиман снова всесильным станет. На это в изысканно начертанном письме намекает отец. "Пора, - пишет, - моей дочери поблагодарить прекрасную княгиню за гостеприимство. Скоро Магдане предстоит блистать в царском дворце... где... все может случиться... Муж, которого я наметил для наследницы Сабаратиано, да окажет честь нашему роду..." О дорогая Хорешани, крестная уверяет: о царе Симоне думает надменный князь Шадиман... Некоторое время Хорешани задумчиво смотрела на серебряный кувшинчик, в котором отражалось бледное лицо Магданы, потом просто спросила: - А тебе, моя Магдана, разве не хочется стать царицей Картли? - Нет, если бы даже царь удостоил меня... - Почему же не удостоит? Ты знатного рода... Ведь царь Луарсаб на простой азнаурке женился. - Да приснится мне в светлом сне такой царь! Я не забыла, как отец высмеивал Симона Второго. И потом... ты знаешь, моя Хорешани... сердце занято, другому не отдам себя. - Это дело тонкое, дорогая Магдана. - и крепко любить можно, а корона притягательную силу имеет... И еще... ради блага ближнего можно другому сердце отдать. - Не скрою стыда от тебя, любимая Хорешани, не сильная я... только немножко, совсем немножко счастья для себя хочу, о другом не думаю... Откуда сильной быть? Мать робкая, запуганная, на птичку была похожа, подхваченную ураганом. Обессилели крылья, и задохнулась в каменной клетке, прикрытой турецко-персидской парчой. Братья себялюбцы рано бросили нас. На золото, неизвестно откуда добытое, купили корабль. И первая волна смыла у них память о покинутой сестре. Я не познала тоски, ибо никогда не знала радости. Росла каким-то одиноким цветком на скале, окутанной, туманом. А внизу бесшумно скользили слуги, приниженные враги. Запах лимона и стук шахмат стали ненавистны, как яд. И надо всем возвышался отец, изысканный тиран... В твоем благословенном доме, в доме благородной Русудан я узнала, что человек может обрести счастье... Нет, не гони меня, не бери на душу тяжелый грех; не вернусь я в Марабду. Я обманула крестную: сказала, заеду лишь проститься с тобой. - Ночь напролет молилась я о тебе, моя Магдана. Знай, если бы все как раньше было у меня, осталась бы. Но другое время сейчас, в Носте уезжаем... Не могу я подвергнуть опасности очаг Русудан... Скоро враг станет на рубеже Картли. Твой отец притаился, в глуши гор нетерпеливо ждет врага... Никто не знает, что может случиться, ведь не Моурави возглавит войско, а царь-шаирописец. - Значит, покидаешь меня? - с отчаянием вскрикнула Магдана. - Как могла такое подумать? Ведь ты любишь Даутбека и любима им. Магдана застонала и повисла на шее Хорешани. - Лю... лю... - Еще как любима! - Тогда зачем, зачем томить?! - Боится, что не достоин тебя. - Он?! Он не достоин?! Тогда кто же, кто достоин? Нет, не поеду я, лучше в Куру! - Я другое придумала: на срок войны Димитрий отвезет тебя в монастырь святой Нины... там игуменья... - Знаю, знаю! Гиви все рассказал... Димитрий любил... Димитрий как брат Даутбеку. О моя Хорешани! Я поеду, там пережду войну, там буду молиться о ниспослании победы и здоровья всем... всем... Не прошло и часа, как письмо к Шадиману было готово, так писать умела только Хорешани: "Князь Шадиман Бараташвили, доблестный владетель Сабаратиано, благородный и разумный, великодушный и незлопамятный! К тебе мое скромное послание! Твоя дочь, княжне Магдана, больше, чем злых духов, боится змей, потому и решила не возвращаться в Марабду. Но запомни: если ты задумаешь повторить свою "добросердечную" прогулку в Носте, воспользовавшись отсутствием Моурави, обороняющего Картли от твоих друзей, то тебя постигнут два разочарования: там ты Магдану не найдешь, и там немало твоих дружинников, а возможно, и ты сам, укоротятся в росте на голову. К слову напоминаю: Георгий Саакадзе ни разу не покушался на твой замок, вызывая этим недоумение врагов и друзей. Если богу будет угодно допустить несправедливость и ты вновь увидишь Одноусого, передай ему от меня: в Метехи очень скользкие ступени, и даже при помощи твоей сильной руки ему вряд ли удастся не поскользнуться... Об этом все. Продолжаю пребывать в счастливом азнаурстве. Хорешани Кавтарадзе, дочь князя Газнели, так чтимого когда-то тобою". Позвав закованного в броню гонца княгини Цицишвили, Хорешани приказала ему немедля скакать в Марабду и передать свиток князю Шадиману. Потом отправила своего одетого в светлую чоху гонца с любезным посланием к княгине Цицишвили, убеждая ее не волноваться, ибо Шадиман будет немедленно извещен о согласии Магданы погостить еще у ностевских друзей... Русудан послала Автандила в дом к Хорешани. Сегодня будет приятно навестить в Метехи старого князя, и если намерение Русудан совпадает с намерением Хорешани, пусть предупредит отца об их желании за полуденной едой видеть настоятеля Трифилия и светлейшего Липарита, еще не успевшего выехать в свой замок... Внимательно выслушав Автандила, Хорешани сказала, что дорогая подруга опередила ее ровно на минуту... потом спросила: не хотят ли Автандил и Бежан провести у нее скромный вечер, дабы не дать в ее отсутствие скучать Магдане? Улыбнувшись, Автандил рассыпался в благодарностях. Хорешани тут же позвала старшего повара и, к удовольствию Автандила, приказала устроить приятный пир для молодежи. Управительнице она мимоходом шепнула: "Не забудь позвать сыновей Ростома и соседку-хохотушку, которая, несмотря на веснушки и широченные бедра, ухитрилась понравиться Автандилу..." Когда Русудан и Хорешани, накинув легкие покрывала, в сопровождении старого Отара вышли из дома, было уже за полдень. Необычайная тишина на улицах еще недавно веселого города щемила сердце... Понимая друг друга без лишних слов, подруги шли молча, да и предстоящее дело требовало большой сосредоточенности мыслей. Старый князь Газнели, известный своим гостеприимством, сегодня особенно радовался гостям - и потому, что все были по душе ему, и потому, что есть чем похвастать: этот маленький Дато, как джигит, вскакивает на жеребенка и скачет, не замечая препятствий. Нельзя сказать, чтобы у деда при этом не дрожало сердце, но он тщательно скрывал страх и сурово покрикивал: "Держись прямее! Не трясись, как азнаур перед турниром!" Над этой княжеской заносчивостью любил подшучивать большой Дато так, что у князя глаза сверкали. Впрочем, всегда спор кончали кувшином доброго вина, которое князь любит распить с веселым зятем. Только поздоровавшись с молчаливой Русудан, настоятель Кватахеви уже понял: озабочена она чем-то серьезным и недаром пришла сюда. С каждым годом все больше притягивает его возвышенная княгиня... Да, господь благословил, и они связаны навек: у них общая любовь - Бежан! Ее кровь и плоть - его духовный сын... Нежность охватила сердце Трифилия. Милосердие божье! Ее сын - наследник его дум, чаяний, его богатства, его сана, его Кватахеви. Теперь не страшно умереть. И этого чистого отрока, умного мужа, сильного воина церкови дала ему прекрасная из прекрасных... Трифилий вздрогнул. Божий промысел! Ряса, как панцирь, защищает от земного соблазна... И, отпивая из серебряной чаши прохладное вино, думал, любуясь Русудан: "Нет, не меняется божья красота, только побледнел слегка мрамор лица, и глаза излучают суровость, и холоднее руки". Дастархан внесли в круглую комнату, где в глубине виднелся балкончик, нависший над садом, как ласточкино гнездо. И тут Хорешани вспомнила, что не видела новой куладжи маленького Дато. "Как?! - изумился Газнели. - Ведь голубые отвороты целый месяц оторачивала серебристым мехом прислужница!" И, подхватив дочь, увлек ее в другой конец Метехи. "Там задержит строптивца умная Хорешани столько, сколько надо", - усмехнулась Русудан. Кресла, обитые фиолетовым бархатом, и полумгла располагали к таинственности. Чем дольше слушали Липарит и Трифилий, тем тревожнее становились они. - Но, моя госпожа Русудан, - вступил в разговор Липарит, - Моурави невозможного требует... Царь повелел высшему Совету больше в Тбилиси не собираться. Дела войска решаются в Телави... Так же и другие дела царства. Кто осмелится ослушаться? - Когда царь отменял высший княжеский Совет в Тбилиси, он не предвидел, что могущественные Мухран-батони, имеющие войска больше, чем имеет он, царь Кахети, оскорбленные им, отделятся. А кто не знает, что за Мухран-батони последовали Ксанские Эристави? Распадается царство, на радость шаху Аббасу! Отпадут от кахетинца еще многие приверженцы Моурави. Понимаешь, князь, какая опасность? - Если Мухран-батони отложились, знаю - не изменят решение, пока царь не утвердит Моурави... А царь не утвердит... - Об этом не думай, князь, - поспешно перебила Русудан, - Моурави никогда мелким самолюбием не страдал. На твой зов соберутся, ибо велико твое влияние на князей. - Опять же любопытство погонит многих, - Трифилий благодушно расправил бороду, он понял: Саакадзе не допустит раскола и сражаться будет как Моурави, а не как прислужник Теймураза, и, стало быть, царству не угрожает смертельная опасность. - Главное, следует остерегаться князя князей Зураба, - убежденно проговорил Липарит. - А он против царя не пойдет. - С божьей помощью, пока и против Моурави тоже, - протянул Трифилий. - Может, церковь вмешается? - Церковь нельзя трогать. Опять же святой отец благословил решение царя. Лучше пусть могущественные фамилии сами встревожатся... Первый Зураб Эристави. - Не встревожится Зураб. - С божьей помощью, встревожится... - Как так?! - нетерпеливо вскрикнул Липарит. - Встревожится, если верная дочь царства, Русудан, жена Моурави, пожелает написать ему. Все трое не решались прервать тягостное молчание. Но вот Трифилий, коснувшись нагрудного креста, настойчиво проговорил: - Госпожа моя, к тебе взываем, напиши. - Напишу... - со вздохом проговорила Русудан и поднялась. Светский князь и церковный владетель в знак глубочайшего уважения склонились перед женой Моурави. Она удалилась, даже не попрощавшись с гостеприимным хозяином. Сначала старик Газнели рассердился: пора заговоров для него давно прошла; вино и яства он с неизменной радостью предоставит дорогим гостям, но... Хорешани обвила теплыми руками шею отца, и на столе вместо блюд и кувшинов очутились на круглой подставке вощеная бумага, киноварь и воск. До полуночи скрипели гусиные перья - писали князьям. Шурша рукавом шелковой рясы, писал Трифилий. Покусывая губы, писала Хорешани. Сумрачно теребя ус, писал Липарит. Но подписывал приглашения только Липарит. Без согласия католикоса настоятель Трифилий гласно не мог действовать. Потом, под бурчание отца, Хорешани вызвала скоростных гонцов. Передавая каждому из них запечатанный воском свиток, она прибавляла по пол-абаза и, наградив кого подзатыльником, а кого рывком за чуб, посоветовала обязательно заглянуть в духан на обратном пути. Осчастливленные великодушной княгиней, гонцы вихрем понеслись из Метехи за пределы городских стен и по пяти дорогам устремились к княжеским замкам. А дом Хорешани наполняло благоухание цветов, сплетающихся над скатертью в яркие узоры. Молодежь продолжала пировать. Лишь Автандил догадывался, что пир не случаен, и он старался беспрерывно шуметь: тo лихо проносился в лекури, то, подражая обитателям высот и трясин, клокотал, рычал, квакал. От заливистого хохота у толстушки побелел кончик носа. И даже Бежан смеялся, нежно поглядывая на брата. Сыновья Ростома, так похожие на отца, сдержанно улыбались и в перерыве между танцами развлекали Магдану вежливым разговором о старинных витязях любви. Магдана скучала. О счастье! В комнату впорхнула Циала, наряженная гаремной танцовщицей. Звеня дайрой и браслетами, извиваясь в сладострастном танце, она, изображая зарождение страсти, слала кому-то неведомому поцелуи. Автандил сравнил Циалу с зыбким маревом, сквозь которое вот-вот пробьются пурпурные лучи. - А мне Циала кажется радугой, разорвавшей сетку дождя, - тихо проговорила Магдана. - Так скользит лунный блик по затаенному озеру, - краснея, проронил Бежан. Циала ничего не замечала, она с невидящими горящими глазами пленительно кружилась по ковру. И, точно влекомая видением, выскользнула на лунную дорожку сада и, продолжая кружиться, роняла слова, как лепестки роз: "О мой Паата! Мой любимый, я научилась быть красивой, я овладела тайной соблазнять. Видишь, как я веселюсь? Но нет, я только готовлюсь к веселью, о мой любимый, навсегда мой!.." Вдруг она замерла. На пороге, расправив могучие саакадзевские плечи, сидел... кто? кто? Паата! Она подавила невольный стон. "О счастье! Да, да, это он, - та же белая шелковая рубаха, в какой любил ходить дома, та же упрямая черная прядь на высоком лбу! О пресвятая богородица, ты услышала мою мольбу и послала долгожданную встречу. О мой любимый, мой единственный! Мой! Мой!" Она прижалась влажным лбом к шершавому стволу. Видение шевельнулось. - Нет. Нет, не уходи, не оставляй меня на муку!.. О пресвятая богородица, помоги мне! Помоги! Циала рванулась, простирая руки к видению. В сладо