гда какая помощь от их стоянки за пределами Картли?.." День начался обычно. Мальчики Иорам и Бежан седлали коней для утренней езды. Для обмана любопытных, а может, и лазутчиков Метехи, пятьдесят дружинников четыре раза водили пятьдесят коней к реке, переодевались то в желтые чохи, то в синие, то в белые, - и получалось, что двести дружинников в замке. Дареджан за что-то бранила повара, а старая няня наблюдала за девушками, ткавшими новые подседельники для коней "барсов". Из конюшни доносились ржание и смех. Это пятьдесят дружинников, переодевшись в черные чохи, чистили коней и собирались вести их на водопой. Только в покоях Хорешани было необычно. На восьмиугольном столике приготовлены вощеная бумага, гусиные перья и золотистые чернила. Она намеревалась писать Шадиману. Дато подавал ей веселые советы, и Хорешани то смеялась, то сердилась. Приглашенные Русудан, Папуна, Даутбек и Георгий обсуждали полупросьбу, полуугрозу Шадимана. Хорешани со свойственной ей прямотой заявила: настало время твердого решения - или Даутбек женится на любящей его и любимой им Магдане, или навсегда откажется. Русудан поддержала подругу: нельзя держать девушку между льдом и солнцем. Мертвенная бледность разлилась по лицу Даутбека. Минуту он молчал, потом твердо заявил, что решение им давно принято... и оно не изменилось... - Тогда надо Магдану отправить к отцу, - с укоризной сказала Хорешани. - Монастырь от нее не убежит. В этих стенах и так слишком много молодости замуровано. Магдана, возможно, встретит в Метехи достойного князя и, если не полюбит, все же согласится стать его женой. Все ниже опускалась голова Даутбека, но он сурово молчал, словно сердце его не сжимали раскаленные тиски, словно рыдание не теснило грудь и страшные мысли не холодили голову. - Где у Даутбека совесть? - ругался Папуна. - Допустимо ли бросать девушку в пасть гремучему Шадиману?.. И еще много нелестных слов высказал Папуна. Но Даутбек молчал. Конец мукам друга решил положить Дато: - Главное, в такое время нельзя игрой с Шадиманом обострять и без того острое положение... Если бы даже хотел Даутбек, должен был бы пожертвовать личным... И Георгий признал разумными слова Дато. Затем, отец имеет право решать судьбу дочери; права и Хорешани: незачем обогащать монастырь новой жертвой... Внезапно Георгий понял, что не только из-за ущерба государственным интересам он ненавидел монастыри, но и за погубленную молодость золотой Нино... "Нино! О неувядаемый цветок моей юности!" Саакадзе вздрогнул, тревожно оглядел друзей. Нет! Никто не заметил... и спокойным голосом спросил: - Как думаешь, Папуна, твоего родственника Арчила не заменили новым смотрителем царской конюшни? - Э, кто посмеет? Арчил сам в коня превратился, пятого царя в метехской торбе дожевывает. Саакадзе расхохотался, поцеловал Папуна и посоветовал отправить Шадиману послание со священником, сейчас преданным дому Саакадзе за дары церкови. Пусть зайдет к Арчилу, передаст от Папуна приветствие и попросит внимательно следить, не понадобится ли помощь его, Арчила, княжне Магдане. Помолчав, перешли к обсуждению, как дать знать Вардану, что его послание оказало Саакадзе большую услугу... Дато тут же предложил способ, одобренный всеми. И Хорешани послала слугу просить священника древней церкви к полуденной еде... Тем временем, подружившись с лорийцем, Эрасти, гуляя по саду, охотно отвечал на расспросы. Что? Сколько Моурави дружинников имеет? Здесь, в замке, немного, всегда двести. А где много? Около Кехви, около Сурами тоже пять тысяч стоят... на Тбилиси готовится напасть Моурави... Потом таинственно признался, что в замке спрятан огненный бой, привезенный азнауром Дато из Русии. "Для важного дела бережем". Лориец счастлив. Еще бы! Привезти владетелю Лоре важные сведения и получить награду. Заметив Автандила в окне, машущего платком, Эрасти поспешил напомнить лорийцу, что Саакадзе ждет его на прощальную беседу. Даже спокойный Ростом согласился с Димитрием, что Георгий слишком много времени уделяет лазутчику... И все несказанно обрадовались, когда, наконец, сияющий лориец выбежал из дверей, вскочил на арабского жеребца, подаренного ему Георгием, и умчался. Димитрий свирепо теребил усы, а Гиви не переставал ахать, и было отчего: за поясом рыжебородого торчала изогнутая рукоятка кинжальчика, которым Георгий так ловко вскрыл тайную пружину в поясе. - Сегодня на рассвете выступим, друзья, к городу Лоре... - Как, Георгий, выступаем?! Возможно ли взять укрепленную крепость? Или забыл - у нас здесь только пятьдесят дружинников. - И все же, мой Даутбек, крепость мы возьмем. Начнем сами... Матарс, проберись к Квливидзе, пусть поспешит со стороны Джелал-оглы к северной стене Лоре, а ты, Пануш, - к Гуния и Асламазу, - пусть немедля пересекут Ташири-Лори, направят дружины к западным воротам крепости и начнут осаду. Мы вовремя подоспеем... Ты, Ростом, скачи к Бакару, скажи: необходимо пополнить конями и оружием наше ополчение... Бакар давно огорчался, что даже старикам приходится ходить пешком... Скажи суровому главе ополченцев, что мелик-атабаг Лорийский богат, а у наших ополченцев благодаря друзьям лорийского владетеля семьи голодают... Пусть Бакар подступает со стороны замкнутой поляны к главным воротам, там встретимся... Придется тебе, дорогой Папуна, скакать в Дзегви, Гамбар подымет Ниаби, Гракали, Ахал-Убани и Цители-Сагдари. Передай, пусть подойдут к замкнутой поляне, там встретимся. - Говоришь, выступаем сегодня? Но разве не месяц надо стоять у стен Лоре, чтобы разрушить хоть одни ворота?.. - Разрушать незачем, подойдем к Лоре, скрытые ночной темнотой. Пока наши азнауры и ополченцы будут осаждать Лоре, отвлекая внимание, лорийцы сами распахнут южные ворота. - Сколько ты заплатил лорийцу, кроме драгоценного кинжальчика? - Кинжальчик открыл нам тайну пояса... Каждая услуга требует расплаты... Зато Хосро услужил без задатка. Чему ты удивляешься, Даутбек, и ты, Ростом? Или вы забыли, что в послании мирза писал о помощи? Пятьсот сарбазов должны вот-вот подойти к южным воротам, но мы опередим Хосро, и вместо минбаши пять раз Дато прокричит кукушкой... Остальное произойдет быстро, ворота откроются, но не Хосро обрадует предателя, а я! Заставлю его хвастливое оружие покрыться ржавчиной от долгого бездействия... - Но, Георгий, условный крик могут изменить после рассказа лазутчика о тебе. - Лазутчик будет молчать, как рыба, ибо я вынудил его поклясться. Он ни слова не скажет ни атабагу, ни его главному советнику Сакуму, никому другому, что видел меня... - Э, Георгий... Вардану он тоже клялся. Клятва лазутчика - собачий лай. - Я вынудил его поклясться жизнью жены... Клятву Вардану нарушил - конь издох, мою нарушит... - Жена издохнет!.. - повеселели "барсы". - Ты, Гиви, угадал, так я ему обещал... Уже давно Папуна и "барсы" перестали серьезно обсуждать стратегию предстоящего боя. Внезапные налеты с малочисленными дружинами, быстрые "летучие" битвы приучили их не к рассчитанным построениям, как бывало раньше, а к дерзким наскокам, к беспечному отношению к своей жизни... Потому и сейчас никто из них не думал готовиться к бою, никто не задумывался о возможных неудачах: нет, неудач не будет, не должно быть... И, как всегда, "барсы" подзадорили Дареджан, и полуденная еда украсилась зажаренными на вертелах дикими гусями, фазанками, домашними каплунами. Папуна, решив выехать к ничбисцам после полуденной еды, поддержал "барсов". Только Георгий был задумчив, он знал, как много зависит от его смелого замысла... Знал, как риск велик. Но если удача? Тогда многое можно исправить, "А вдруг за воротами Лоре, как удалось выпытать у лорийца, не тысяча воинов, а гораздо больше? Вдруг Хосро удалось скрытно прислать персидские пушки? Лориец клялся: "Пушки только ожидают..." Доверять никому не следует. Отвага и осторожность - обязательные спутники летучей войны... "Барсы" беспечно относятся к ополченским сражениям, но я знаю - риску здесь больше... Приходится за них думать, чтобы уберечь от неожиданности... Тяжело, но следует взять и Арчила с десятью разведчиками. Женщин без охраны оставляю... Не больше двенадцати дней пройдет... Моя Русудан тайный выход знает... если... Нет! Никаких случайностей! Никто не разведает, что в замке нет охраны... Потом, стража не забудет каждую ночь подкатывать к воротам волков в железной клетке. В случае нападения волкам бросят мясо с порошком и, приоткрыв в стене потайную дверцу, выпустят на противника... Это сделает верный Омар, он все в Терки рвется... вернусь, пошлю с ним подарок воеводе... Кроме волков, пузыри с ядом усладят врага..." - Э, э, Георгий, не забывай - фазан вкусен горячий, а вино холодное... - Ты прав, мой Папуна... Твое здоровье, благочестивый отец! Священник, приглашенный к еде, торопливо поднял чашу; он с наслаждением вкушал праздничные яства. Видит бог, он был счастлив. Поездка в Тбилиси сулила много чистой радости... Вот он, бедный священник, обремененный многочисленной семьей, скучно доживал свой век, сокрушаясь отуречиванием паствы. Усердные молитвы и внимание к прихожанам, таким же беднякам, как он, не улучшали трапезу и одежду его семьи. Нередко священник другой церкви посмеивался над ним: "Даром крестишь, даром венчаешь, даром панихиду служишь... а свои дети голодают, это даже господу не угодно..." Священник сам знал, что плохо выходит, но от кого брать, от таких же голодающих? И вот Иоанн Креститель увидел его усердие и наградил чрезмерно. Да снизойдет небесная благодать на паству! Раньше, кроме оборванных чох и заплатанного женского платья, ничего церковь в своих стенах не видела. А сейчас? Все богачи бросились к нему, ибо семья Моурави, сам Моурави, если в замке находится, и вся "Дружина барсов", не считая слуг, конюхов, каждое воскресенье слушают его обедню... Сколько пожертвований, сколько подарков его семье! Богатые жители вдруг прозрели, вспомнили о древности церкви, тоже стали подражать обитателям замка Моурави. И, во славу святой троицы, церковь заново выкрашена, много ковров, свечей, церковные чаши. О господи, пути твои неисповедимы!.. Потом священник стал размышлять о поручении Хорешани купить церковную парчу ему на праздничную ризу, материю на платья его семье. Для себя она просила лишь купить фаянсовый кувшин, - вчера разбила... любимый был, даже черепок на образец дала, - священник нащупал в кармане рясы завернутый в лоскут черепок от разбитого кальяна и кисет с монетами... Прощаясь, священник обещал весь майдан обойти, но сыскать доброй дочери кувшин желаемой раскраски. Тут Хорешани, точно внезапно вспомнив, посоветовала: если сразу не найдет, пусть обратится к старосте майдана, он все знает. Одно - пусть не говорит, что для нее. Купец предан царю Симону и не захочет сделать ей, Хорешани, приятное. Никогда не лгавший священник со вздохом обещал сказать старосте, что для себя ищет... Неожиданно у самых дверей его догнал Гиви и, к беспокойству всех, сунул священнику несколько марчили, попросив привезти казахскую плетку, пусть майдан наизнанку вывернет, но достанет. Наверно, у амкаров-шорников. Долго после ухода священника ругали "барсы" безмозглого петуха за нарушение уговора ничего не поручать священнику, дабы не накликать на него подозрений Метехи и церкови. Искоса поглядывая на Саакадзе, погруженного в раздумье, Папуна вдруг заговорил о Вардане: кто знает, может, преувеличивает купец и осторожность его от страха? - Многим рискует Вардан Мудрый, потому осторожен. Но, дорогой Папуна, почему усомнился в Вардане? Какая ему сейчас выгода от Моурави? - Э, Ростом, хитрец знает: хочешь благополучной переправы через бурную реку, начинай строить мост с того берега. Осторожность его от тяжелого товара. - Товара? - Разве не знаете? Свойства товара отражаются на свойствах характера купца. Вардан больше парчой, бархатом, сукном ворочает, потому и мысли у него тяжелые... Вот кто шелком торгует - всегда шуршит чувяками, как влюбленный. А если сладости продает, столько слов сыплет, что сам становится липким... Зато купец, навязывающий лекарства, такой таинственный, что от страха больной спешит или выздороветь, или умереть... Я сразу разгадаю, чем купец торгует. - Очень хорошо! А который - оружием? - заинтересовался Автандил. - Непременно решительный. И с таким лицом обнажает шашку, будто сам полководец и вот-вот в бой бросится... только, говорят, в доме два засова на дверях повесил: один от воров, другой от хвостатых. Уверяют, любит оружейников чертово племя, ведь смерти помогают - значит, прибыль аду... - А который русийские сети всем навязывает? - Э, Гиви, это не купец, а ловец говорящей рыбы, потому веселый характер имеет. Продаст дураку сеть - хохочет, продаст крючок - за живот держится, чтобы от смеха не лопнуть. А если рукавицы продаст, покупатели в бане от смеха откачивают... - Лучше, друг Папуна, скажи, разве есть говорящая рыба? Я думал, рыба потому молчит, что воды полон рот... Почему смеетесь? Может, напрасно так думал? - Напрасно, мой мальчик. Тебе думать вредно, даже таинственный купец от такого не вылечит. - Пускай петух ему в горло плюнет, - в сердцах проговорил Гиви, - я после слов Папуна при встрече с таким, как от кудиани, открещиваться буду... - Не забудь рукавицы на такой случай натянуть. - И вместо бурки в сети закутаться. Даже за прощальной едой, несмотря на неизменную защиту Хорешани и к неудовольствию Дареджан, "барсы", желая развлечь Георгия, не переставали подшучивать над Гиви. Русудан и Георгий были молчаливы. Посвященная в предстоящее, Русудан обдумывала защиту в случае нападения на замок: "Иораму поручу восточные ворота, сама западные стану охранять... Но никто не должен знать о походе Георгия. Всем слугам скажу: неподалеку в лесу учение Арчил проводит, лишь свистнут - прискачет... Из ворот замка никого не выпущу, могут проговориться. Папуна вернется скоро и останется, он притворно спокоен. Пусть около Хорешани будет: она тревожится, ибо Дато совсем перестал дорожить жизнью... А все? Может, потому и побеждают? Да, жизнь любит смелых... Двенадцать дней! О, хоть бы они скорей миновали!.. Нет, продлятся вечность - надоедливые, скучные, как серый камень, как серый дождь. Начнут нашептывать самое злое, сеять сомнения... А вот сегодняшний день пролетел, словно ему под крылья стрелу вонзили... Георгий почти к еде не прикоснулся и вина выпил только первую чашу, за мое здоровье. Мой Автандил весь в трепете, еще не перестал встречать каждую битву, как возлюбленную... Он подобен сосуду, наполненному огнем... Мой Автандил! Мой мальчик! Как дорог ты сердцу моему... Что это со мною? Почему я... Нет, нет, жена Георгия Саакадзе не смеет предаваться печали, не смеет думать о личном..." Русудан поднялась, гордо откинула лечаки. - Дети мои, перед большим путешествием необходим сон. Мой Автандил, в полночь прикажи коней седлать. Саакадзе угадал настроение своей неповторимой Русудан, поднялся, преклонил колено и поцеловал подол тяжелого лилового платья. Русудан провела рукой по непокорным волосам Георгия: - Все будет хорошо! Мои дети, помните о нас - деритесь храбро, но не безрассудно... Берегите друг друга, ибо у Картли все меньше становится защитников. Темнота наступила сразу, будто упала опрокинутой чашей. Поспешно зажглись на черном куполе звезды. И вновь такая тишина охватила ахалцихскую землю, словно ничто не предвещало тревоги, словно безмятежный покой покорил мятежных. Георгий рванул ворот, что-то тяжелое душило его, что-то теснило, пригибало, слепило. И почудилось Георгию, что заблудился он в черной туче... И перед ним как будто внезапно возник острый утес. Георгий заметался, стремясь грудью пробиться к дорогам и тропам. Дикий рык рвался из сдавленного горла. - Куда? О господи! - Арчил было кинулся за Моурави. Рванув ворота, Георгий вышел из замка. Вышел... Разве так ходят? Нет, он, задыхаясь, мчался к лесу! Слишком тесен этот маленький замок... И, перегоняя его шаги, летели гневом взметенные мысли: "Раньше вырвусь на простор, чересчур узок скудный мир Самцхе-Саатабаго... Сначала освобожу Среднюю Картли... потом..." Обуреваемый яростью, мчался Георгий, натыкаясь на стволы, ломая ветви... Сдвинулся мрак, пошатнулась зеленая стена. Лес ожил, наполнился беспокойным говором зверей, шепотом встревоженных листьев, шуршанием опаленной травы. Тяжело вздохнул развесистый дуб. Саакадзе резко остановился. - Кто?! Кто говорит здесь со мною?! Кому близка моя ярость?! Где-то в кустарнике пискнул зверек, удивленно глянула из норы лисица на проносящуюся между сомкнутыми стволами большую тень. - Нет, это не каджи! Не житель ада, но и на тучу не похож, ибо шум его шагов подобен грохоту падающей ледяной глыбы. Тигр шумно вздохнул: - Это шагающая скала! - Нет, это не дэви, не житель бездны, но и на кентавра не похож, ибо взмах его руки подобен взмаху крыльев грифона... Рысь тревожно вскрикнула: - Это потрясатель громов! - Тише! Хур... ра... ак... Хура... ак! - хрипло закричал леопард. - Это человек! И сразу испуганно поднялись крупные и мелкие хищники. - Человек?! Какие беды несет он нам? Спасайтесь! Или притворитесь уже убитыми!.. - Тише! Тише, звери, не мешайте человеку! Он пришел к нам за помощью. Все больше распаляясь, ломая сучья, мчался сквозь гущу леса Георгий. - Ты, темная ночь, покровительница отчаянных, ответь мне... Нет! Нет, я больше не Моурави, и не великий, - ответь Георгию Саакадзе, который даже после смерти им останется... Ответь и ты, дремучий лес, разве не к вам прибег я в час страшного сомнения? Разве не вас вопрошаю? Или пламя сердца моего не обжигает вас? Или вечный покой опутал вас? Нет, неизменно бодрствующий не может уснуть. - Тише! - зарычал барс. - Не мешайте подслушивать замыслы носящего мое имя! - Я вопрошаю вас, древние старцы: разве не к вам прибегает народ, спасаясь от озверелого поработителя? Или не за вашими стволами воины выслеживают врага? Или не вы укрываете бегущих из княжеских замков! Или не в затаенных ваших ветвях веками куется свободная дума о счастье, о радостном смехе? - Но радость рождает победы! - Кто? Кто это сказал? Не ты ли, стройная чинара? Нет, не о войнах сейчас моя дума! Скажите мне, кто я?.. Бедный народ, когда перестанет литься твоя чистая кровь? Говорят, и я много ее трачу... Я?! Скажите, мудрецы, кто я? Почему так щедр на кровь народа? Почему на всем моем пути кровь и слезы? Почему стольким жертвую? Где мой зять, царь Луарсаб? Где сестра моя Тэкле? Где мой сын Паата? Почему в моей груди исступление огня и крови? Я спрашиваю тебя - слышишь, лес, - спрашиваю, кто я? Какой запас страданий таит еще моя судьба? Иль бог не дал мне сердца? Иль я рожден тираном? Почему молчите вы, мудрые старцы?.. Почему?! Что? Что сказал ты, старый граб? Я рожден народом, и воля народа предрешила мой удел?! А ты, нахмуренный дуб, обросший древним мхом, о чем кричишь? Народ повелел быть мне первым обязанным перед родиной? Значит, не осуждаете? Значит, я прав? Тогда не сетуй, лес, не сетуйте, крутизны и вершины, вскормившие мой дух, мою волю... Ни стоны, ни слезы, ни бездыханный труп друга, ни проклятья вдов не затемнят мой путь... Что стоят все страдания наши - была бы Грузия жива! Это ты сказал, строгий бук? Страданья пронесутся, как вихрь над пустыней, - и снова жизнь, снова солнце, а с ним и радость!.. Ты, ты, всегда зеленая пихта, говоришь мне о солнце?.. Где-то на верхушках блеснул слабый луч луны. Саакадзе вздрогнул, изумленно оглянулся: "Уж не сон ли потряс мою душу?" Со всех сторон его плотно обступили толстые стволы, о чем-то важном тихо перешептывались листья, смахивая, как слезы, прозрачные росинки. Полуночный холодок коснулся пылающего лба... Саакадзе осторожно раздвинул ветви, словно пресекая дружеские объятия, и зашагал. Он шел, не отдавая отчета куда... Внезапно где-то совсем близко из лунных бликов возник молодой печальный голос: Взвился орел над долиною, Кружится гордо над тучей, Никнут вдруг крылья орлиные. В сети попался, могучий. В гневе рвет сети заклятые. К солнцу, мятежный, стремится... Витязь с душою крылатою Разве смирится с темницей?.. Медленно спустившись с пригорка, Саакадзе сел на камень. Еще не проснувшийся ручеек заботливо, как детей, умывал кругляки. Саакадзе умиротворенно улыбнулся, взял мокрую гальку, нежно погладил и осторожно опустил в воду. - Это, господин, дочь лесника поет, - жениха проклятый бек в башню запер. - А тебе, видно, Дареджан жестко постелила, что вместо сна, беспокойный верблюд, всю ночь шатаешься по лесу? - Э... Имея беспокойного Моурави, и мягкая тахта жаровней сатаны покажется. Георгий Саакадзе поднялся, расправил могучие плечи. "Витязь с душою крылатой..." - Ну, пойдем, а то Арчил-"верный глаз" погоню за нами пошлет. - Кони уже оседланы, господин. По желанию суеверной Дареджан ворота открыла Хорешани. Выезжали по два, по три. Копыта лошадей были обмотаны войлоком. Не бряцало оружие... Ни говора, ни шелеста... На западной башенке, прислонившись лбом к холодному камню, Русудан острым взглядом смотрела в бледную даль, куда, как тени, исчезали любимые... ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ Если бы солнце, уподобившись дракону, вдруг вздумало забросать Тбилиси зелеными шарами, или небо, разнежась, обернулось голубым ангелом, - пожалуй, Метехи меньше был бы потрясен. Когда жалкий кма подошел к воротам замка, стража в гневе хотела оттолкнуть его: и как только осмелился стучаться в главные ворота! Но... что? что?.. Двор замка словно вздыбился, зашумел. Прибежал гостеприимец. - О Сакум! Первый советник владетеля мелик-атабага Лорийского! Лучше бы я ослеп, чем... А может, нарочно так пожаловал, для тайного разговора? В стороне шептались слуги: - Еще недавно как надменно въезжал этот самый советник в Метехи! Сколько кораллов, позолоты, чеканных украшений сверкало на берберийском скакуне! - А одежда из атласа, а обувь из сафьяна... Разве не уравнивали советника с самим владетелем! - А пять телохранителей, точно высеченных из камня, пять воинов, точно с картины страшного суда, разве не охраняли подарки царю, Хосро-мирзе, Иса-хану и князю Шадиману? - Два оруженосца, словно патриарха в собор, вели советника под руки по лестнице, спешно устланной ковром. Один оруженосец в вытянутой руке нес, как крест святой Нины, его золотую шашку, осыпанную эмалевыми цветами. На низкие поклоны не отвечал советник Сакум... И вот, жалкий, ободранный, украшенный липкой грязью, еле живой предстал советник Сакум перед Хосро-мирзой, боясь сесть, чтобы не запачкать арабский табурет. Порывисто войдя, Шадиман так изумился, что чуть не вскрикнул: "Что за шутовство? Неужели влиятельный советник только под видом нищего мог пробраться ради тайного дела?" И, обернувшись к чубукчи, приказал: - Для гостя бархатное кресло из моего покоя! Несясь по сводчатому коридору, чубукчи недоумевал: никому, даже знатному Липариту, не предлагал князь любимое кресло, в котором отдыхал, услаждаясь холодным вином, фруктами и своими мыслями... - А разговор! Помнишь, Гульшари, разговор?! - бегая по комнате, Андукапар сбросил пояс, потом скинул куладжу. - Может, князь, совсем разденешься? - насмешливо пропела Гульшари. - Сами виноваты: каждого ворона за орла принимаете! Но Андукапар, ничего не слушая, продолжал метаться: - Помнишь? Помнишь? Какой гордый, заносчивый был Сакум? Еще бы, он и его владетель уже стянули петлю вокруг бычьей шеи Саакадзе. Клялся: в Лоре отборная тысяча тебризцев, озверелых, как янычары... Все, решительно все было готово, чтобы оборвать последний вздох хищника... - Почему же не оборвали? - Гульшари деловито подула на рубин кольца и потерла бархаткой. - Почему? - Андукапар ощутил непреодолимое желание выбросить бархатку за окно. - И твоему рубину должно быть ясно, что для охлаждения пыла соседних турецких пашей необходимо было участие сарбазов... Иначе, - опасался атабаг Лорийский, - Турция не только за морем: может вмешаться. Стамбульский вор умеет подстерегать плохо спрятанное. Гульшари разразилась уничтожающим смехом: - И сейчас без улыбки не могу вспомнить: три дня торговались, даже от меня скрыли! Может, теперь скажешь, правоверный, на чем договорились? - Теперь эта тайна вот для того паршивого воробья, который другого места не нашел, как на твоем подоконнике оставить свой навоз... - А где Сакум оставил свой навоз после двухдневного пира в его честь? - Клянусь, у Шадимана в голове, - ибо, по змеиному замыслу, должен был прискакать рыжебородый гонец с ответом о согласии мелик-атабага на тысячу сарбазов с лучшим минбаши. Перед тем зазнавшийся владетель требовал прислать ему на помощь не меньше двух тысяч... С креслом в руках чубукчи застыл на пороге. - Кто? Турки? - Нет, Саакадзе! "Странно, - подумал Шадиман, - словно даже стены покраснели, никогда раньше такое за ними не замечал", - и гневно прикрикнул на чубукчи: - Сюда! - Опустившись в поданное кресло, сверкнул глазами и прошипел: - Вот какую радостную весть ты притащил нам, прыгая по болотам и ползая по оврагам?! Маленькие плутоватые глазки Сакума вспыхнули злобой. Он тоже вспомнил свой недавний въезд в Метехи и как-то весь подался вперед, сжал кулаки и прохрипел: - Пыль и грязь - не фамильная ценность, серная баня смоет. Я - советник, раньше надо выслушать... - Как, к серной бане гнал тебя Саакадзе?! - До меня дошло, что однажды возвращался с неудачной охоты на барса один родовитый князь, обильно поливаемый мутным соусом из дождевых капель, ибо небесный повар принял его за пережаренного фазана. А когда родовитый долетел до своего гнезда, то и птенчика там не оказалось... - Да поможет тебе аллах просветить смиренного Хосро. Что еще дошло до советника, пока он из жирного барана превращался в общипанного петуха? - Еще дошло, царевич из царевичей, что первое посещение одного высокорожденного Георгием Саакадзе пришлось как раз в то утро, когда у богоравного из конюшни последний слуга вывел на продажу последнего коня... Раньше надо выслушать... - Если до тебя больше ничего не дошло, то думай о настоящем, ибо сказано: дешевле верблюжьей слюны стоит заносчивость, исходящая из опустошенного бурдюка... Говори! И не стой! Ибо если табурет нельзя будет отмыть в серной бане, то сатана не воспретит подарить его слуге. Как пойманный в капкан, озирался Сакум: неужели это с ним так обращаются? Не эти ли лисицы лебезили перед ним, распустив льстивые слова, как пушистые хвосты? Разве не они хвалили его за советы и действия, обогатившие владетеля Лоре? А как перед Сакумом, знатным и могущественным, трепетали пригнутые им к земле подданные владетеля Лоре! Каким богатством сверкал его дом!.. Сакум опустился на подставленный чубукчи табурет и внезапно ощутил, что его былой блеск безвозвратно потерян, он лишь жалкий проситель... И потянулись слова его нудной, серой нитью. - Сначала рыжебородому лазутчику во всем сопутствовала удача. Притворившись больным, - так Сакума уверил рыжебородый, - он стал следить за берлогой хищника. Все высмотрел верный лазутчик: в замке двести дружинников, почти половина без коней. Стены хотя и высокие, но что для владетеля Лоре недоступно?! Сам Саакадзе куда-то скрылся со своей сворой, очевидно готовится к осаде Тбилиси: как хвастал младший сын Саакадзе. И вдруг не на Тбилиси, а на Лоре бросил сатана своих головорезов, и не двести, а две тысячи. Но Лорийская крепость, окованная железом, как ястребиное гнездо, нависла над лесистыми, а частью безлесными высотами. Можно еще прорваться на замкнутую поляну, примыкающую к подножию крепостной горы, но никак не вырваться: поляна пристреляна, и там царствует смерть. Владетель смеялся: пусть десять дней попрыгают, пусть повоюют у моего порога, охрипнут, а за это время Хосро-мирза минбаши с пушками пришлет. От воя и визга "барсов", от ударов в сатанинское дапи жители в ужасе затыкали уши и метались по улицам, не зная, кого молить о помощи... Уже ночь побледнела, когда, наконец, - как тогда условились в Метехи, - у южных ворот громко пять раз прокричала кукушка. И сразу по ту сторону стены раздались вопли: "Назад! Спасайтесь! Персы! Пушки везут! Пушки!" И такой конский топот, такое ржание потрясло воздух, что владетель не только уши - глаза зажал. Наверно, поэтому и крикнул неосмотрительно: "Открой, Сакум, скорей ворота. Пожаловал сам Иса-хан с грозными тысячами. Еще бы! Он лично хочет изловить ностевского зверя с его хвостовой свитой. Не следует и нам фазанить. Немедля отправь в погоню за "барсами" наше войско, ибо шах Аббас за поимку хищника одарит и меня и тебя!" Но лишь только по моему приказу открылись ворота, в них лавиной хлынули проклятые саакадзевцы... Едва я успел кинуться к владетелю, как следом ворвался сам "барс". Раздумывать было не время. Через тайный ход я и владетель Лоре, отважный мелик-атабаг, бежали к горным расселинам. О, горе нам! Саакадзе пленил жену и детей владетеля! Город Лоре разграблен и разрушен. "Сундук пошлин", наполненный золотом и серебром, тоже захвачен разбойниками. Особенно свирепствовали оборванные ополченцы. Откуда он их столько взял?! И мой дом дотла разграблен! На моих же коней взвалили сундуки, ковры, посуду, шелковые одеяла. Тащили все, что под руку попадалось. Кричали: "Трофеи! Трофеи! Все берите!" Унесли даже алый бархатный нагрудник, который я сам отнял у шемахинского караван-баши. Подбитый ватой, этот нагрудник для большей крепости был обит золочеными гвоздиками и предохранял не только грудь, но и затылок. Я счел недостойным прикрывать эту часть головы и спасался скачками. О разорении Лоре рассказал позднее, не скрывая истины, догнавший меня у ворот Тбилиси тот самый рыжебородый лазутчик, который удостоился получить от вас пояс с тайным запором. Да будет над тобой благожелательное небо, Хосро-мирза, окажи помощь нам, вырви из лап "барса" семью владетеля! Ты храбр, как лев, тебе сопутствует удача! - Не пой соловьем! Храбрость тут ни при чем! - оборвал Хосро льстивую речь. - Ты уверен в своем рыжем шайтане? - Я?! Да станет мне свидетелем мой ангел, я и сейчас доверяю ему свою жизнь! Пояс он передал мне целым. - А не потерял ты и пояс, как и нагрудник? - Нет, доблестный Хосро-мирза, я сохранил его, как и твое распоряжение... Позволь продолжить о рыжем шайтане: дом его тоже чуть не растащили, и только потому уцелел, что жена догадалась крикнуть: "Эй, рыжий сатана! Почему из ада не вызовешь свое войско?" Тут веселый "барс" расхохотался и говорит другим: "Оставим этот дом в покое, он достоин нашего снисхождения, а его жена, наверно, кудиани, если нас не испугалась. Э... э!.. Красавица, передай рыжему сатане, пусть меньше шляется около азнаурских владений, иначе остаться ему без хвоста, а заодно и без рогов!" Бедный мой лазутчик, трясясь от страха, вынужден был выслушать все насмешки, спрятавшись в стенной нише, а когда, слава богу, снова настала ночь, выскользнул через собачью лазейку из Лоре и сломя голову, не замечая Шулавери, кинулся в Тбилиси. Сакум продолжал униженно вымаливать помощь владетелю Лоре, пострадавшему из-за верности шах-ин-шаху. Но не до того было Хосро-мирзе, все мрачнее становились его мысли. И Шадиман торопился отделаться от назойливого просителя. Снова вызвав чубукчи, он приказал проводить советника в дом азнаура Дато Кавтарадзе. Хосро передернулся: "Бисмиллах, в дом прекрасной Хорешани! Может, там остались ее любимые сосуды для цветов? Может, мантилья небрежно брошена на тахту?.." И Хосро холодно оборвал: - Дом азнаура Дато мною занят. Шадиман хотел возразить, но, взглянув на упрямые скулы царевича Багратида, промолчал. - Может, светлый князь, - чубукчи низко поклонился, - проводить советника в дом ностевца Даутбека: тоже просторный, с длинноносым драчуном занимал. Но мысли Шадимана уже были далеко: всеми мерами надо отвлечь тбилисцев от опасных разговоров. А Сакум все тянул просьбу - помочь владетелю Лоре вернуть семью. Оценив в советнике свойство породистого мула - лягаться, даже будучи взнузданным, Хосро-мирза приказал чубукчи приготовить Сакуму одежду, коня и марчили и посоветовал ему отдохнуть, обещая подумать о помощи... Кто первый оповестил? Кто обронил, словно искру, слово, упавшее в самую гущу майдана? Неизвестно. Но тотчас восторженные возгласы: "Ваша! Ваша победителям!" громом ударили в стены Метехи. - Всеми мерами! - кричал Шадиман. - Где? Где рыжий сатана?! Пусть повторит весть о победе азнауров над Лоре! - злорадно потирал руки амкар Сиуш. И рыжего сатану хватали, тащили в духан, угощали, одаривали, заставляя без конца излагать подробности разгрома Лоре. Приверженцы Шадимана, Хосро и царя Симона держались отдельно, нащупывая на поясах кинжалы. Им преувеличенно вежливо кланялись приверженцы Саакадзе, похлопывая по кинжалам, висящим на поясах. Внезапно глашатай огорошил майдан новостью о празднике для горожан на аспарези. Будет джигитовка! - Бежан, выпьем! - Выпьем! - Роин, выпьем! - Выпьем! - Будет состязание в лело, будут для женщин танцы! - О!.. О Эсабер, выпьем! Чей праздник - того вино! Внезапно на площадь майдана ворвалась группа с зурначами. Образовали круг, и два марабдинца, оголенные по пояс, схватились в отчаянной борьбе. Гогот. Шум. Подзадоривающие крики: - Э-э! За живот хватай! Ого-го!.. Бросай, бросай Сакума! - Хо-хо-хо!.. Владетеля тоже бросай! - Вай ме!.. Кто внизу ляжет? - Владетель Лоре! - Хо-хо-хо!.. А сверху кто? - Победитель! Озлобленные марабдинцы предпочли исчезнуть с майдана. И тотчас снова заиграла зурна. Какие-то гуляки, с бурдючками под мышкой, горланя и распевая хвалу царю Симону, угощали всех красным вином. - Пейте, люди! За царя царей! - Эго-го! - Ваша, ваша победителям! - хватая чаши, орали развеселившиеся подмастерья. - Ваша! Ваша Хосро-мирзе! - провозглашали приверженцы Метехи. - Победа! Победа Георгию... - увидав начальника гзири, Сиуш закончил: - ...Победоносцу! И с хохотом подхватили молодые амкары: - Победа - победоносцу!.. О-о, Бакар, выпьем!.. Э-э, Сумбат, выпьем! Вы-пь-е-м! - За кого, ишачий сын, пьешь?! - заорал начальник гзири. - Непременно за победителя, батоно гзири! - За какого победителя, ишачий хвост?! - Как за какого? Разве в Картли нет победителей? - Ваша! Ваша, батоно гзири! - Чтоб длинный черт подавился таким весельем! - угодливо крикнул приверженец Шадимана. - Как ты сказал?! - начальник гзири угрожающе придвинул коня. - Хорошо Реваз сказал, - подхватил приверженец Хосро-мирзы: - Слезы в чашу сами падают... - Уксусом в горле вино свертывается! - выкрикнул третий, подымая пенящуюся чашу. И наперебой группа гуляк разразилась криками: - Правду! Правду сказал Сумбат! - Черту на ужин победителей! - Ваша! Ваша тому, кто явился, облепленный грязью! - В яму ишачьих прославителей! - под хохот толпы надрывался осатанелый начальник гзири. - Э, гзири, ломайте плети о спины свиней!.. Чье вино пьете, дырявые шкуры? Уксус? Попробуй перец, верблюжий помет! И на спины ничего не понимающих приверженцев царя посыпались удары плетей. Хохот захлестывал майдан. - Победа! Победа начальнику гзири! Под неистовый свист амкаров, под свист нагаек гзири кричал озорной подмастерье: - Где? Где рыжебородый сатана?! В духан, друзья! В "Золотой верблюд" тащите гонца радостной вести! - Выпьем! Выпьем! - Выпьем, Сиуш! Вардан усмехнулся и, прикрыв дверь своей лавки, сел за стойку. И он немало способствовал веселью майдана, но осторожность - аршин, отмеряющий бархат. Не то, чтобы ему было безразлично происходящее или бы он надеялся на приход покупателя, но, по совету Нуцы, держался в стороне: по ее мнению, в подобных случаях лучше ложиться посередине тахты, - пусть те, кто ляжет по бокам, тянут каждый к себе одеяло, все равно тепло достанется догадливому... "Неужели Хосро и сейчас не выйдет из-за прилавка Метехи отмерить азнаурам десять батманов пороха за Лоре? Похоже, что нет. Все царство Симона в одном Тбилиси замкнулось. Князья ворами о Метехи пробираются, больше ради милостей шаха Аббаса рискуют. А Моурави? По всей Картли скачет его конь! Если кто из князей слишком дерзко высунет уши из своего замка, Моурави одним взмахом шашки загонит обратно. Нуца права, это настоящий царь! Эх, Моурави, Моурави, почему не прислушался к желанию народа? Почему отверг мудрый совет старцев гор? А может, сейчас нападет и освободит нас от мусульманского рая? Нет, не подвергнет Моурави опасности жителей. Едва к стенам приблизится, сарбазы радостно ринутся грабить город. Прав Моурави, и так Тбилиси освободится. Царство - не лавка, не может долго царь в одном городе торговать обещаниями милостей шаха Аббаса. А правда, что "барсы" переодели дружинников в русийское платье? Любит Моурави путать мысли врагам. Умная Нуца, видя мое беспокойство, сварила гозинаки и отнесла смотрителю царских конюшен... Арчил тоже умный - догадался, для кого готовлю караван сведений, тайком рассказал: "Пожелтел Хосро-мирза, узнав о новом нападении Моурави на селение Лиси. И стоило - совсем рядом, два агаджа от Тбилиси. Из тысячи сарбазов минбаши спас только триста. А в Цадарети? Не успел стоявший на страже сарбаз крикнуть: "Непобедимый!", как юзбаши с сарбазами, бросив награбленное, в ужасе разбежались". Уменьшив еще на пол-аршина голос, Арчил такое отмерил Нуце: "Не решается царевич Хосро рассылать кизилбашей для сбора еды... А кормить надо?.." - ...Не время торговать!.. Пануш-джан, угощаю, люля-кебаб! Выпьем! Выпьем!.. Вардан теснее прижался к стене. Голоса, шумные, задорные, то удалялись, то приближались. Опасно, но если не я, Вардан, дам знать Моурави о Тбилиси, тогда кто? Скрипнула дверь. "Нездешний", - определил Вардан вошедшего, оценивая в четыре пятака старенькую рясу. - Недорогую парчу? А разве парча сейчас не дороже человеческой жизни? - Да защитит меня святая матерь, такая и даром не нужна!.. Сотворил господь человека по подобию своему... - Масхара! Ты как смеешь смеяться?! - орал за дверью начальник гзири. - Ваша! Ваша, батоно гзири!.. - ...и жизнь его да возвысится над суетой сует, - продолжал, несмотря на шум улицы, священник. - Хорошие слова, божьи, говоришь, но время сейчас скорее для рыка каджи. - Веруй, сын мой, веруй - и придут к тебе... - ...тащи, тащи в "Золотой верблюд"!.. Го... го... го!.. - ..."Все от Савы приидут, носяще злато, и ливан принесут... и дом молитвы моея прославится..." - Э, Гурген-джан! Что, как столб, стоишь? Пойдем выпьем! - Где наш староста? Где Вардан-джан?.. Что?.. В лавке?! Не время торговать!.. - Из далекого места изволил прибыть, преподобный? - Из Самцхе-Саатабаго. Вардан насторожился. Внезапно ватага подмастерьев ворвалась в лавку: - Выпьем, Вардан-джан, не время торговать! Увидев священника, рванулись к нему: - Благослови, отец, веселое вино! Выпьем! Наполнив две чаши, поднесли Вардану и священнику: - Мравалжамиер!.. Таши! Таши! Кто-то пустился в пляс. Притворно хмурясь, Вардан подбородком кивал на священника. Ва