водрузите на голову высокие папахи! С утра воскресного дня, после обедни, начнется веселье. Зурначи, вас ждут на Майданной площади! И еще пожелал светлый царь после смотра войска три дня уделить свое внимание верным картлийцам и выслушать жалобы на гзири, нацвали, весовщиков и друг на друга. Кто еще видел такого милостивца?! У кого еще из грузинских царств есть царь с золотым сердцем и алмазными думами с своем народе?! Тбилисцы слушали, и не столько их убедило восхваление "золотого сердца", сколько порадовала весть о предстоящем празднике. Джигитовка! Пляска! Зурна! Пандури! Давно пора, скука думы съела. Наверно, на Майданную площадь выкатит тугие бурдюки с пенистым вином щедрый князь Шадиман. Его царь - его угощение!.. Уже третий день, а именно с четверга, в ворота входят с распущенными знаменами персидские и княжеские войска и тут же устремляются к зубчатой стене, примыкаюшей к крепости. Идут тысячи пехотинцев, едут всадники с перьями на шлемах, громыхают пушки, тарахтят телеги с воинским грузом, величаво проходят обозные верблюды. Особенно многочислен отряд у Мамед-хана. Но хан в веселом полосатом тюрбане сумрачен и не обращает внимания ни на выкрики онбашей и юзбашей, ни на команду грузинских военачальников. "Готовятся!" - улыбались горожане, усиленно украшая дома и лавки. Особенно изумило тбилисцев пышное прохождение конного войска Зураба Эристави. Блестящие кольчуги, посеребренные шлемы, начищенные до ослепительного блеска налокотники, выхоленные кони. И... сколько их? Тысяча? Две? А может, все пять? Нет, Зураб знал точно: полторы тысячи, и за ними длинный верблюжий караван с едой и вином. Немалую борьбу с Иса-ханом выдержал Зураб, твердо заявив, что вызовет на смену уходящим в Кахети новые арагвские дружины. Он - владетель Арагвского княжества и, как уже сказал, должен предвидеть многое. Иса-хан слишком хорошо знал, что такое коварство, чтобы не уступить. Притом князь прав: кто, как не он, может дать отпор Саакадзе? И Шадиман скрепя сердце принужден был согласиться, ибо Зураб рычал, как пробудившийся медведь. Довольно кланяться до земли упрямцам! Он, Зураб, сам пошлет чапаров в замки Цицишвили, Липарита, Джавахишвили, Фирана Амилахвари и других, туго соображающих, как опасен Саакадзе для князей, если даже турки не придут. Но если слепцы и теперь не явятся в Метехи, то Зураб Эристави поодиночке их растрясет. Пора княжеству объединиться, пора восстановить блеск трона Багратиони! Довольно быть под пятой хищников!.. Этот и много других доводов, высказанных в гневе и запальчивости Зурабом, отвечали желаниям Шадимана и если не окончательно рассеивали подозрения, то подсказывали, что несвоевременно предаваться сомнениям. И Шадиман любезно заверил князя Арагвского в том, что, лишь только минует опасность, Магдана прибудет в Метехи. А в знаменательный день, когда Саакадзе, живой или мертвый, будет закован в цепи, Зурабу будет вручена власть над войском Картли. Якобы успокоенный обещаниями, Зураб зорко следил за прибывающими ханами и сарбазами, приказав Миха тайно проверять, не укрыты ли где минбашами сарбазы; указывал места для стоянок, ободрял заверениями о предстоящих царских наградах. Горожане увидели, что персидские войска оттеснены к крепости, за ними сгрудились арагвинцы, а ближе к Майданной площади расположились марабдинцы и дружины Андукапара. - Э-э, Вардан, все же грузинские войска впереди! Князь Зураб грузин и сильную руку имеет! - Только руку, Сиуш? - Вижу и удивляюсь, почему персы такое терпят? - негромко сказал Вардан. - Говорят, Симон угождает католикосу: еще не венчан в Мцхета - выходит, не царь! Строя всякие предположения, тбилисцы не заметили, как тысяча арагвинцев ночью вышла к Инжирному ущелью, как все улички и закоулки, примыкавшие к крепости, стали охраняться дружинниками Андукапара. А Мамед-хан со своей тысячей плотной стеной преграждал путь в Инжирное ущелье. Отборные дружины Шадимана и Андукапара обложили крепость, а все проходы из уличек к крепости охраняют сарбазы, подкрепленные десятками мушкетоносцев. Ни один любопытный не мог проникнуть за живую изгородь, не мог приблизиться к тройной цепи. В ночь на воскресенье до горожан долетели отдельные крики: "Победа князю Шадиману!", "Победа Хосро-мирзе!", "Да защитит аллах Иса-хана!" "Проверяют войска перед царским смотром", - говорили тбилисцы, сладко позевывая в своих постелях. Спит и Метехи. И еще слышнее снизу доносится рокот ночной Куры. Лишь в покоях Шадимана горит светильник, отбрасывая чудовищные тени на персидские и турецкие ковры. Шадиман углубился в послание. Сам не зная почему, он так подробно описал Георгию Саакадзе дела Тбилиси, предостерегал от неверного шага и не преминул похвастать, что без единой стрелы очистил Картли от лишних... "Видишь, Георгий, - продолжал Шадиман, - я оказался мудрым правителем. Персы уходят до одного, даже стража царя Симона сейчас из грузин. Теперь тебе не с кем воевать. Скажешь: "А с князьями?" Не время! Надо защитить Картли... от турок также. Вспомни случай с ахалцихскими атабагами: тоже опрометчиво обратились за помощью к туркам. И чем кончилось? Раньше помощь стамбульцы прислали, потом сами пришли. Сначала заставили дань платить, потом ислам навязали, а еще позднее расположились, как у себя дома, забрав власть над Ахалцихским княжеством... И вот сейчас тебе, Великому Моурави, приходится подчиняться тому, что противно твоему духу. Я, во имя иверской божьей матери, убеждаю тебя: забудь вражду, приди в Метехи; будешь встречен с почетом! Вырази согласие подчиниться царю Симону и стань снова Великим Моурави. Клянусь святым мучеником Гоброном и ста тридцатью тремя его воинами, мои слова правдивы. Но если не доверяешь, напиши, на каких условиях примешь власть над войском четырех знамен Картли? Тебе же царь поручит воздвигнуть новые крепости и сторожевые башни на рубежах, сопредельных с Турцией и Ираном. Если пожелаешь, пойдешь войной и отторгнешь захваченные врагом земли. Князья? Все подобострастно подчинятся твоему мечу - мечу полководца! Обдумай, Георгий. Ты ведь знаешь, церковь против тебя, помощи неоткуда ждать. Да и, как уже писал, воевать не с кем. Видишь, как я доверяю Великому Моурави... да, Великому! Ты можешь погубить меня: стоит только отправить мое послание шаху Аббасу или... хотя бы Зурабу Эристави. Кстати о коршуне. Захочешь, выдам тебе... Все действия его как будто верны и полезны царству, но ты убедил меня, и я не доверяю честолюбцу, мечтающему воцариться над горцами. Безумец уверен, что я позволю ему придавить горскими цаги корону Картли. Как уже через Хорешани тебе обещал: если изменит, отплачу! До конца сокращенных дней запомнит, что со "змеиным" князем шутить опасно: может ужалить смертельно. Итак, Георгий, жду твоего согласия. Руку приложил Шадиман, владетельный князь Сабаратиано. Не нужно быть смиренным! XIV круг хроникона, год 325"*. ______________ * 1625 год. Свернув свиток и запечатав его голубым воском, Шадиман накинул темный плащ, прикрыл резную дверь, выходящую на балкон, погасил светильник и вместе с чубукчи спустился по лестнице и исчез в ночной мгле... Если бы семь тигров ворвались в маленький домик смотрителя царских конюшен, и тогда не так бы поразился Арчил. Растерянно оглянувшись на всемогущего князя Шадимана, он неловко опрокинул табурет и несмело попросил князя удостоить его честью и присесть на тахту, с которой спокойно приподнялся Папуна. - Сам же просил тайно послание передать, - засмеялся Шадиман, - а сейчас смотришь, словно увидел на мне куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Э-э, веселый азнаур Папуна! Я готов поклясться, что болезнь твоя прибыльна Георгию Саакадзе: много полезного увидел здесь! - Для тебя, князь Шадиман, мало. - Это ты к чему? - К твоей дружбе с черными бесхвостыми чертями. И еще знай: шакал ястребу не спутник. - Ты слишком откровенен. Не опасно ли? - Э, князь, я больше всего опасаюсь попасть в гости к дураку, остальное на земле бог устроил все по своему нраву. Шадиман, искренне смеясь, отстегнул цепочку и сбросил алтабасовый плащ на чучело джейрана, стоящее в углу. Заметив неодобрительную ужимку Арчила, хмуро отошедшего к окну, Папуна сказал: - О-о, Арчил! Так ты принимаешь умнейшего из умнейших? Где то вино, за которым я сегодня гонял конюха в "Золотой верблюд"? Шадиман сам не знал, почему охотно восседал на поданной ему подушке, почему выпил с Папуна, почему, несмотря на колючий язык азнаура, от души был доволен веселой беседой, и вдруг спросил: - Скажи, азнаур, не хочешь ли при царе Симоне должность занять? - О-э! Князь, разве у меня, подобно Арчилу, лошадиные зубы? - При чем тут зубы? - При многом, князь! Вот мой Арчил пятого царя дожевывает - и ни разу не пожаловался на боль в животе! Шадиман чуть не задохнулся от нахлынувшего смеха. Чубукчи опасливо оглянулся на дверь: не хватает кому-нибудь обнаружить здесь князя. А Шадиман, словно вырвавшийся на свободу пленник, смеялся и потягивал вино из фаянсовой чаши, подарка Гассана, от которого Папуна узнавал немало полезного. - Где, Арчил, такое вино достал? - Светлый князь, разве посмеет хоть один духанщик прислать азнауру Папуна плохое вино? - Не посмеет - из опасения, что, когда Саакадзе вернется, я воспользуюсь старыми клещами новой власти и оторву дерзкому винодателю голову. - А ты думаешь, Саакадзе вернется? - Князь князей, скука - лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: "Почему опять пасешь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя затянула тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или не там протекает прохладный горный ручей?" Почесал пастух за ухом и такое ответил: "Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобою другие бегут, я вокруг красный бегаю, воплю. "Помогите! Помогите!" А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. "Держи! Тяни! Тащи!" Кровь у нас - как смола кипит. "Мэ-э-к!" - вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! "Мэ-э-к!" - благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: "Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!" Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! "Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе... Смотрю на луну - что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет... Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать". - О-хо-хо-хо! - заливисто хохотал Шадиман, прикладывая шелковый платок к губам, как бы стараясь приглушить слишком откровенный смех. Папуна, вновь наполнив его чашу вином, миролюбиво продолжал: - Видишь, князь, и от скуки есть лекарство. Будь здоров, царедворец Шадиман Бараташвили! - Папуна поднял чашу, осушил и потряс над головой. - Хотя у тебя и у Саакадзе разные мысли об овцах, но скучает мой "барс", когда долго о тебе не слышит, потому и гонит своих овец ближе к княжеским рубежам. - Не надеется ли, что я наконец образумлюсь и помогу ему вытащить овец из болота? Скажи "барсу": напрасно рассчитывает, - помогу тине поглубже засосать. - Тоже так думаю. - А не думаешь ли, что и метехское болото опасно для лазутчиков? - Если бы сведения возили в хурджини и мне бы пришлось нагрузить караван, тогда, конечно, опасался б, а раз все укладывается в голове, то я все равно что голый, - а голые все одинаковые. Вот вчера решил в Куре выкупаться; только разделся - вижу, один голый свой тройной живот на солнце сушит. "Э-э, кричу, почему жиром небо смазываешь?" - "Как смеешь, - в ответ рычит хозяин живота, - со мною шутить! Я князь при царе Симоне!" - "Очень прошу прощения! - в ответ рычу я. - Не узнал. До сегодняшнего утра думал: у князя на животе фамильное знамя выжжено, а на... скажем, спине - собственное имя!" Так почему-то рассвирепел мой сосед по воде, что чуть без шарвари не убежал, в одной папахе. Простудиться мог. Хорошо, телохранитель со скалы спрыгнул и на ходу князю шарвари натянул. Снова рассеялись тучи на челе Шадимана, и он небрежно заложил шелковый платок за пояс. Даже Арчил чуть улыбнулся. - Знаешь, азнаур, ты и голый не пропадешь. Почему Моурави не посылает тебя послом к султану? Наверно, вытянул бы у него даже... скажем, Золотой рог? - Может, и послал бы, но я уже "львом Ирана" объелся. - Выходит, боишься, что султан так же обманет? - Иначе не сумеет - дышит Босфором! А там обман - как дельфин: с виду невинный, а зубы - пила. - Никогда не одаривал дельфинов своим вниманием. - Большое упущение, князь, при твоем уме непростительно. Сам посуди: ты стремишься к славе, тебе добрая судьба посылает вместо достойного противника - труса; ты алчешь величия - тебе подсовывают царя; ты жаждешь правды - тебе предлагают монаха! - Ты, азнаур, опасный человек. - Мог быть опасным, но, увы мне, выслушай мой совет: созерцать лучше хвостатого, чем бесхвостого ставленника шаха, народ смеется: "Какой веселый Папуна, сколько лет не надоест ему говорить о царях!" - Обещаю тебе, азнаур, к своему столетию вспомнить твой совет. А в ожидании торжества, - Шадиман взял у чубукчи свиток, - передай Георгию Саакадзе, что у князя Шадимана Бараташвили хоть и разное с Великим Моурави отношение к овцам, но он тоже скучает, когда долго со стороны Носте не слышит грома. Сегодня суббота, выедешь не раньше, но и не позже понедельника. Вот ферман на свободный проезд. Знай, азнаур, свиток должен получить только Георгий Саакадзе. Чубукчи будет ждать тебя на рассвете у Авлабрис-кари. И Шадиман ушел. В недопитой чаше отражался луч, пробившийся через задернутую занавеску. В нише виднелся крылатый конь, вырезанный из дерева. На оленьем роге повис башлык, обшитый позументами. Знакомые вещи возвращали к реальному ощущению наступающего дня. И еще более неправдоподобным казалось посещение Шадимана. Арчил недоумевал: ведь царедворец считал ниже своего достоинства даже приблизиться к третьему двору, где размещались царские конюшни, а тут просидел до рассвета, вино пил... Какая цель? Наверно, важное послание к Моурави. Черным шатром высоко поднялось небо. Вызвездило, но крепостная дорога, примкнувшая к скалистым отрогам, теряется в кромешной мгле. Темные, мрачные выступы нависли над Инжирным ущельем. Таинственные очертания башен не озаряет ни один огонек. Ни стука копыт, ни звона оружия. Знамена свернуты, не гремят барабаны, безмолвствуют длинные трубы, окутанные черным войлоком. Грозен приказ сардаров, минбашей: "Во имя аллаха, войско должно стать бесшумным!" И вот сарбазы стараются даже не дышать. Силуэты верблюдов, как черные призраки пустыни, на миг появляются на гребне и тотчас исчезают. Тысячи в напряженной тишине стремятся не сломать походный строй. Одна часть персидского войска, миновав крепостной ход, медленно втягивается в Инжирное ущелье, где соединяется с другой - выползающей из Ганджинских ворот. Образовав общую колонну, тысячи поворачивают влево и направляются к скатам Мта Бери. Пять сотен конных арагвинцев где-то впереди, семь сотен в черных бурках замыкают колонну кизилбашей, две сотни рассыпались в дозорах, а разведочная сотня еще на мосту в ущелье и на тропах, ведущих к башне Шах-тахти, следит за плохо видимой Булчисской дорогой, прикрывая движение персидских сил. Охранение будет снято лишь тогда, когда последний обозный верблюд повернет к Крцанисским садам. Придержав резвого скакуна, Хосро-мирза нетерпеливо вглядывается в мрак. Наконец откуда-то вынырнул ананурский азнаур Миха, за ним виднеются пять рослых дружинников. Подражая сове, Миха приглушенно кричит, и, подчиняясь зловещему сигналу, огромная колонна с трудом сворачивает на каменистую, узкую дорогу, изгибающуюся по правому берегу тревожно ревущей Куры. Безлунная ночь не смущает ни всадников, ни коней. В Гурджистане и днем опасен каждый выступ, а разве мгла не способствует укрытию от ядовитой стрелы или метко запущенного дротика? И пусть утром тбилисцы, по обыкновению, увидят на башне Табори оранжевое знамя со свирепым львом, оставаясь в неведении о переброске правоверного войска. Куда двинулось войско? В Ширван, Ленкорань, Кахети? Это тоже должно остаться в тайне. Пусть будет так, как повелели мирза и хан. Лучи солнца покоятся в колчане ночи, но могучие духи войны покровительствуют начальникам в тюрбанах. Ни один всадник не свалился с кручи. Обвязаны черным войлоком копыта, и кони скользят над крутизной, похожие на сказочные существа. Пусть спокойно дремлет оружие в ножнах. Мгла беспредельна, и всадникам можно погрузиться в дрему, сладостную, как напев персидского моря: "Ай балам!.. Ба-а-ла-мм!" Рассвет застал войско Хосро-мирзы и Иса-хана в горном лесу, далеко от Тбилиси. Взглянув вниз, Иса-хан нахмурился: "Бисмиллах! Как обманчива лежащая внизу равнина! Не зеленые ли плащи мстительных гурджи покрыли ее? А выше - не распластались ли между ветвями чинар и грабов хищные "барсы"? Иса-хан собрал отважных минбашей, минбаши - опытных юзбашей. Прошуршало повеление: "Костров не разжигать! Держать наготове шутюр-баадов!" Короткий отдых. Вновь перестройка тысяч. Мазандеранцы переходят в голову колонны, не выпуская из рук заряженных мушкетов. Переваливая через лесистые горы, движется вдаль персидское войско. Но кто помогает врагу? Кто облегчает поход иранцев, укрывших во множестве вьюков картлийские ценности? Владетель Арагви, князь Зураб Эристави, кровавый охотник за горской короной, неуловимый, как золотая птица. Он сейчас в Метехском замке, а на крутом склоне словно распростерлась тень его руки, указывающей в сторону Кахети. Какие еще козни затаил Зураб в глубинах своей души? Высланные вперед три конные группы арагвинцев беспрестанно извещают о спокойствии дорог, лесных зарослей и гор. Ничто не нарушит плавность следования войска. И внезапно, как шайтан, примчался угрюмый арагвинец-сотник! Что доносит он, о Аали! - Впереди - западня! Справа над дорогой - завалы камней! Слева у двух висячих мостов подрезаны канаты! Особенно ненадежен путь через земли Сабаратиано. Минбаши и юзбаши растерянно поглядывали на Хосро-мирзу и Иса-хана. Сарбазы испуганно взирали на юзбаши и онбаши. "Не страшит враг, пепел ему на голову! Но погибнуть от бешеных собак, от змей? Лишиться рая Мохаммета?! Да защитит нас носитель правосудия!" - молили одни. "Не предопределил ли аллах нам самим себе перерезать горло?" - сетовали другие. Страх, словно туман, охватывал иранцев. Их сознание было парализовано игрой воображения. Они двигались с таким трудом, точно к ногам были привешены каменные ядра, и от каждого шороха падали, вознося дрожащие руки к равнодушному небу. Одно желание владело ими: обрести крылья, дабы вмиг очутиться в стране подземных огней*. ______________ * То есть в Бакинском ханстве. В окрестностях Баку пробивались из-под земли голубоватые огоньки горящих нефтяных газов. - Наше спасение в хитрости, - сказал Мамед-хан, подъехав вплотную к Иса-хану. - Не послать ли к Марабде пятьдесят арагвинцев? Пусть отвлекут внимание собаки из собак. - Пэ! Ты, Мамед-хан, говоришь, не посоветовавшись со своим разумом. - Иса насмешливо оглядел опешившего хана. - Ради сладости своей жизни арагвинцы выдадут нас. Сеятель благополучия подсказал мне другое. Угрюмый Миха, издали наблюдавший за ханами и как бы угадав, о чем они беседуют, приблизился и почтительно приложил руку ко лбу. Он заверил персидских сардаров, что князь Зураб Эристави преисполнен к ним самых дружеских чувств и желает отважным силам "льва Ирана" невредимыми достигнуть пределов Кахети. Поэтому он, Миха, слуга арагвского владетеля, не повел иранцев через Гомборский перевал, где каждый камень - союзник хищника Саакадзе, не поведет и через земли Сабаратиано, где каждый овраг - пристанище змей. Нет, он откроет возвышенному мирзе и всесильному хану никому не известный проход в Кахети через Гареджис-мта. Пусть сардары не поскупятся на доверие, оно будет вознаграждено благодатным исходом. Приказав арагвинцам повернуть к броду через Куру, Миха во главе конницы переправился на левый берег и принялся услужливо помогать иранцам налаживать переправу. Сарбазы подбодрились. Очутившись между двух огней, они предпочли воду. Но Иса-хан, наградив Миха алмазной застежкой, тут же повелел минбаши выдвинуть в боковые дозоры ленкоранцев с мушкетами и так двигаться от сумерек до рассвета к Гареджийскому перевалу, а днем залегать в густых чащах, пока окончательно не минует опасность, в чем заверил Миха. И впредь, повелел хан, не разжигать костров, не варить пищи, довольствуясь: ханы - холодным мясом и сладостями, сарбазы - лепешками и тыквенными корками. А дни ползли, будто издеваясь над короткими ночами, которые перемешивали, как черные ремешки в корзине, и без того одинаковые тропы. Сарбазские тысячи терялись во мгле, слепо повинуясь проводникам-арагвинцам. - Как бы жестокость не пробудилась во мне, - хмуро сказал Иса-хану утомленный Хосро-мирза, плеткой сбивая пыль с плаща. - Не кажется ли тебе, благородный хан, что гурджи Миха нарочно кружит нас по горным крутизнам? - Не позволяй шайтану, о Хосро-мирза, искушать твое терпение. Аллах пошлет нам оазис покоя после пустыни волнений. Скоро случится то, что должно случиться. И наступила ночь! Словно черными столбами подпирает она звездный купол. Небо уже не прозрачно-синее, а сиренево-серебристое, и под ним угадывается виноградная долина, обогащенная призывно рокочущей рекой. - Иори! - воскликнул Миха, снял шлем, поклонился востоку и торжественно объявил, что опасность миновала. Иранское войско находится по ту сторону Гареджис-мта. Радостные возгласы отозвались гулким эхом в последнем ущелье. Сарбазы бесновались, без умолку смеялись, неистово пускались в пляс. "Алла! Иялла!" - со звоном скрещивая копья, воздавали молитву "вечнодлящемуся". Потом запылали костры, забулькала вода. Но первый луч света, как вскинутая сабля, послужил сигналом. Едва сдерживая нетерпение, Хосро-мирза и Иса-хан вскочили на коней. За ними - минбаши и юзбаши. Распустили оранжевое знамя "льва Ирана" и рванулись с отрогов к манящей долине, не разбирая ни троп, ни дорог. Они мчались как одержимые, не замечая времени, не чувствуя ни голода, ни жажды... А позади оставалась картлийская земля, опаленная, но не побежденная. ГЛАВА СЕДЬМАЯ "Может ли беспрерывно человек шагать ночь, день и снова ночь? Человек, наверно, не может, а Георгий Саакадзе неделю будет давить цагами каменный пол, пока не приведет в боевой строй свои мысли". Так говорили "барсы", сами позабыв о сне, бесцельно меряя длину и ширину замкового сада. Они сравнивали себя с бронзовыми грифонами и мраморными крылатыми конями, расставленными вдоль аллей, грозными на вид, но прикованными к пьедесталам и поэтому не имеющими души. На линии зубчатых крепостных стен азнауры смотрели так, как смотрит барс на добычу перед прыжком через пропасть. Сначала непривычная тишина будто окутала горные отроги, ущелья. Борьба с Иса-ханом и Хосро-мирзою оборвалась внезапно, как в песне. Всадники едва успели натянуть поводья, и кони, тревожно поводя ноздрями, прервали свой бег на повороте к Тетрис-цихе. - Что ж, - Ростом привстал на стременах, оглядел придорожный кустарник и нарочито зевнул, - раз даже за пять марчили нельзя найти хотя бы хромого сарбаза, поскачем, друзья, к близким, а заодно разведаем, что за звон потрясает небо. Звон! Звон, подобно смерчу, возносится ввысь и, словно осколки меди, падает в долины, оглушая и путника, и лесного зверя, и мечущихся птиц. От края и до края содрогнулась Картли от ударов в колокола. Невидимой волной вырывается звон из городов, перекидывается в деревни, замки. Даже в Бенари, еще не точно зная причину благовеста, подхватили перезвон, и так затряслись колокола в двух церквах, что окна зазвенели. И вдруг одновременно в ширящийся звон врезался сонм голосов. С амвонов, потрясая крестами, загудели епископы, архиереи, благочинные, священники, дьяконы. "...Свершилось! Воскликнем, братья! Отрекаюсь от тебя, сатана! Поклоняюсь господу моему, Иисусу Христу, сыну божьему! Премного возлюбите господа, заступника нашего. Он, и только он, вложил в руку католикоса крест, владеющий силой карающего меча! Святой отец единой непреклонной волей изгнал персов из удела иверской божьей матери! Не пролито и капли крови, только мощной верой сотворил ты, святой отец, чудо! Сотворил исцеление нашей Картли! Ты пригрозил врагам слепотой и немотой, ты пригрозил им мором и всяческими болезнями. Испугались ироды и бежали от проклятий католикоса! Утешься, народ! Сгинул враг, восторжествовал крест, поднятый всесильной рукой отца церкови!" Льется благовест. Широко раскрыты двери храмов. "...Слушайте святые слова: нечестивцы изгнаны! И если найдется изменник и снова приведет персов, или турок, или иных, не верующих во Христа, то подвергнутся ослушники проклятию, да будут растерзаны гиеной, яко одичалые псы! А ежели кто осмелится помогать изменникам, то не будет вопля, равного его воплю! Да рассеются они по всей вселенной, да восплачут они о своем житии, ибо, не послушав святого отца, они оскорбили бога, творца всяческа. Утешься, народ! Враг сгинул!" В дыме кадильниц - слова предостерегающие, слова надежды. "...Разойдитесь, ополченцы, по деревням, возвеселите жен, матерей, детей! Долго ли томиться им у потухших очагов?! Направьте соху на осиротевшие поля! Пришло время оглянуться на свое житие, осенить себя крестным знамением и утешиться, ибо святая церковь незыблемо стоит на защите своей паствы. С миром да прибудьте в дома свои! Повесьте оружие над тахтой, расседлайте коней! Да отдохнут друзья боевые! Да придет народ с улыбкой радостной в церковь! Да возблагодарят господа нашего молебствиями и свечами за ниспосланную, озаренную чудом победу!" Раскачиваются большие колокола и малые. Гудят, бушуют. "...О господи, творец всяческа, ты, и никто другой, помог ставленнику твоему изгнать отца лжи, дьявола, из пределов Картли! Блюдите имя Иисуса Христа до скончания века! Аминь! Аминь! Аминь!" - раздается в церквах. Звон. Звон. Перезвон. Радостный и потрясенный народ ринулся к очагам, к остывшему полю. Праздник! Веселье! Ушли, ушли враги! Это ли не милость неба! Ошарашены ополченцы, за много лет войн привыкли они под знаменем Моурави считать себя обязанными перед родиной и не знают, на что решиться. Может, с Моурави посоветоваться? - Не время, - отрезал Гамбар из Дзегви. Помолчав, он вдруг поднялся, расправил широкие плечи. - Думаю, Пациа, нельзя нам разбрестись, подобно овцам, брошенным пастухом. Моурави тут ни при чем, сами решим, потом ему, потихоньку от звонарей, объявим волю ополченцев. - Много народа опасно собирать, Гамбар, сделаем другое... Собирались в кружок и отрывисто говорили, то и дело поглядывая на вершины: а вдруг там уже горят сигнальные огни. И, не доверяя тишине, привычно подхватывали косматые бурки и сжимали то рукоятку шашки, то боевой лук. В один из понедельников, когда охрипшие священники мирно, сквозь дрему, прополаскивали горло настойкой из листьев инжира, в Дзегви, на развилке каменных троп, сошлись выборные ополченцы. Конечно, тайно, будто возвращались с охоты, и вот встретились, за плечами самострелы, на поясах для виду убитая дичь. А кто не знает, раз с охоты, значит, и разговор подходящий. На всю улицу об удачах кричат. - ...Кто?! Кто подстерег льва?! - Я подстерег, хотел задние когти у льва пощупать, только хищник не согласился. - Э-э, дорогой, подстерегал льва, а поймал петуха! - Может, у жены выпросил вместе с шампуром? Ополченцы хохотали громко, задорно и, подталкивая Гамбара, приближались к его дому, где над приоткрытой дверью нависло синеватое пятно светильника. И вскоре сакля Гамбара стала напоминать улей не совсем проснувшихся пчел. Двигаются осторожно, говорят приглушенно. То выбегает, то вбегает внук Гамбара, гордый тем, что ему поручили стеречь вход, и, не сдерживая радости, оповещает: - Улочка пуста, лишь каджи звякнул топором о дуб, а так ни прохожего, ни соседа, ни даже рыжей собаки причетника. В глиняных кувшинах чуть белеет молоко. Никто не притрагивался и к лепешкам, вкусно пахнущим тмином. Горячатся все, сильнее других Ломкаци из Ниаби, гневно скинув бурку. Как?! Их, словно неразумных щенков, хотят отторгнуть от Великого Моурави, вернувшего им гордость сознания, что Грузия не одни лишь замки, высящиеся над ними, и не часть долины или горы, привычных им с детства, а нечто большее, без чего сердце мертво, как рухнувший в пропасть камень. Недаром их, знатных ополченцев, за агаджа обходят гзири и нацвали, а сборщики с трепетом переступают через порог их домов. Пациа опустил руку на прадедовский клинок, как знак клятвы. Никакие силы не вернут его в прежнее состояние покорного верблюда, на чьем горбу князь, возомнивший себя львом, перевозит в свое логово то богатство, которое народ оплачивает кровавой слезой. Зашумели ополченцы. Моле из Ахали-Убани так сжал кулаки, что и дружине не разнять: перед братством воинов и лев не больше, чем петух. Если одновременно обнажить лезвия шашек, образуется такой лес, что и мошкам не пролететь. О таком свойстве ополченцев еще узнают мучители народа. Слова затрещали, как орешник на костре. Жена Гамбара испуганно напомнила об участи Хосима; прикрыв буркой окно, она умоляет вести разговор потише. - Тише нельзя, - отшучивается Моле, - святой отец, говорят, на правое ухо плохо слышит. Гамбар принялся добродушно утешать жену, уверяя, что если она принесет из подвала два кувшина прохладного красного, то все соседи не отличат походку гостей ополченца Гамбара из Дзегви от походки кутил из духана под названием: "Не ешь мацони, вино есть!" - Хосим идет! - почти крикнул внук Гамбара в полуоткрытую дверь. И торжественно: - Клянусь святым небом, гордо ступает, совсем как до отлучения! И еще... Не дослушав, ополченцы ринулись навстречу Хосиму, обнимая его и троекратно целуя, как на пасху. Нельзя сказать, чтобы у всех на душе было спокойно, но... так бывает на горной дороге: стелется будто прямо, и вдруг поворот, а там или ангел источника с зеленой веткой, или с красным хвостом черт сухой панты. Случилось все нежданно. В воскресный полдень в переполненной церкови, где священник, не жалея горла, восхвалял подвиг святого отца, изгнавшего нечестивых врагов крестом, протиснулся к амвону, расталкивая обалдевших от проповеди людей, худощавый, весь в шрамах и рубцах, пожилой ополченец. И, словно с туч, упал его громовой голос: - Только святой отец гнал неверных крестом? Может, и мы, старые ополченцы, не успевали раны святой водой смачивать? Может, и наши сыны, не достигшие еще и половины высоты камыша, вместо кадильниц размахивали факелами, раздувая заградительные костры?.. Священник опешил и так застыл с вскинутым крестом, что напомнил об отшельнике, принявшем свою тень за вестника ада. - ...И еще добавлю, - продолжал греметь худощавый, - сейчас распахнуты двери церкви, а когда враг грабил и убивал паству, почему ворота монастырей на двенадцать замков, по числу неверных имамов, закрыли? Скажу, почему опасались, что не устрашит красно-головых ни крест, ни икона. На мел стало походить лицо священника. Раскинув руки, он прикрыл икону преподобного Додо и заплакал. И почти звериный рев потряс своды храма. - Сатана! Сатана! Люди, хватайте! В огонь его! - Откуда сатана?! - снасмешничал какой-то парень... - Это архангел! - И, довольный тем, что привлек к себе внимание. - Это Хосим из Цители-Сагдари, знатный ополченец, от него, как сумасшедшие, сарбазы через рвы прыгали. - Молчи, дурак! Молчи, - зашикали на парня со всех сторон. - Проклясть! Отлучить от церкови! Не так ли шумит захваченный бурей старый дуб? Никто ничего не понимал, кто возмущался, кто хохотал. Но чаще испуганно вторили священнику: - Да постигнет его проказа Гнесия! Да заедят его черви, подобно Ироду! - О-о женщины, прячьте детей! - О-о мужчины, - задорно выкрикнул некто, прикинувшись глупцом, - прячьте оружие. Крестом, крестом гоните врагов! Ош! Тош! Вон они! Идут! Идут сюда! Неимоверная давка. Толкотня. Вопли. Хохот. Все перемешалось. Завертелось. Метнулось к выходу. - Да не избавится душа его от ада! Аминь! Ударил колокол. Звон. Перезвон. И уже Хосим отлучен от церкови. И уже грозно вещают с амвона, что участи приспешника сатаны подвергнется тот на земле и воде, кто даже мысленно дерзнет усомниться в силе креста святого отца. Стольких раскаленных слов на сорок тысяч ослушников хватило бы. А небо не разверзлось. И ночь не покраснела, хотя бы по углам. И земля под ногами не гудит. И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося медведя. Хосим, принимая из дрожащих рук жены Гамбара чашу с вином, уверял, что сам недоумевает, почему вслед за отлучением ничего с ним нового не произошло, только глупые овцы стали усиленно плодиться, а отважившаяся курица выпила воды, посмотрела на бога и двадцать цыплят высидела. И еще, у старшего сына жена сразу двух мальчишек родила. Пять лет не было детей, видно, звон колокола помог. Тут все домочадцы успокоились: значит, бог внимания не обратил на проклятия неправедного священника. - И теперь он не знает, - заключил Хосим, - рога ли у быка, уши ли у ишака. Обрадованно подняли чаши ополченцы, поздравляя Хосима и с умными овцами и с плодовитой невесткой, обогатившей очаг двумя ополченятами. Из подвала извлекли еще один кувшин с прохладным вином, а с мангала сняли такой горячий чанахи, что и черту он пришелся бы по вкусу. Но синеватое пятно светильника так же скупо освещало обветренные лица. Порешили: к Георгию из Носте пойдут Хосим из Цители-Сагдари и Ломкаци из Ниаби. Они передадут Диди Моурави, что поклялись на шашках прийти к нему по первому зову с дружинами своих деревень. Тур не дойдет, беркут не долетит, нет преград для ополченцев! В косматых бурках и войлочных шапчонках, лихо сдвинутых на затылок, они пришли к Саакадзе и стали перед ним, суровые и решительные, как подобает знатным ополченцам. Выслушав тайных посланцев, Моурави одобрил их решение: "Стоять незыблемо! Все за одного, один за всех!" Потом до самой зари обсуждали предстоящие битвы, ибо в затишье никто не верил. Расспрашивал Моурави о жизни деревень, о пропавших дымах и возрожденных очагах, о чадах и баранте. Посоветовал беречь оружие, умножить скот, особенно коней. И еще использовать затишье и наладить хозяйство, дабы легче было семьям ожидать близких с войны. Одаренные советами, с хурджини, набитыми подарками, счастливые тем, что видели "барса" их жизни, умеющего заронить надежду в сердце не только воина, но и камня, ополченцы незаметно выскользнули из Бенари. После ухода выборных картлийского крестьянства Саакадзе долго шагал по дорожке еще не проснувшегося сада, над которым гасли остроиглые звезды, предвещая пробуждение птиц. Потом сказал "барсам": - Выходит, не так уже всесильна церковь, если, несмотря на запугивание, лучшие из народа, неся, как щиты, правду и честь, идут к своему Моурави, по пути отшвыривая кадильницы, наполненные тридцатью сребрениками. Разломив хлеб, Георгий стал бросать вниз крошки, с удовольствием следя, как тотчас слетались дозорные царства пернатых и деловито заработали клювиками. Он заметно повеселел, вновь поверил в силу своего слова, будто увидел, что не довольствуется оно крошками бытия на ограниченном клочке земли, а взлетает, распластав широкие крылья, над всей многострадальной Грузией. "Народ со мной, - посветлевшим взглядом обвел он сумрачные горы, - и никогда не выступит против. Это ли не награда за все содеянное ради любезного отечества! Пусть были жертвы... Великие жертвы!.. И слезы были пусть, отчаяние... Но неугасимая сила вечно живущего народа сумеет преодолеть мрак, черный туман веков, ползущий от княжеских замков, от крепких стен монастырей. И тогда воссияет солнце над раскрепощенной землей прадедов и слезы превратятся в благотворную росу". Ветви деревьев словно застыли в неподвижном воздухе. А ему почудилось, что налетел ветер, подхватил ушедшие дни, как опавшие листья осени, разметал их, а на смену им нагнал голубые глыбы скал, а с них стал виден широкий мир, перекрещенный, как мечами, ближними и дальними дорогами и тропами. В буйной голове Неугомонного назревало какое-то решение. Оно сулило победу. Но торжествовать было преждевременно. Народ еще крепко верил в непогрешимость церковников. Слух об отлучении от церкови дерзкого Хосима взбудоражил Верхнюю, Среднюю и Нижнюю Картли и... Правда, выборные ополченцы шептались, что не только небо, но и меч Моурави участвовал в изгнании врага и шашки ополченцев немало этому способствовали. Но после того, как одного смелого гракальца отлучили за подобный разговор от церкови, все смолкло. Даже дружинники азнауров боялись говорить между собой. Даже на базаре обрывали опасный разговор. И еще никогда церкви не были так переполнены. Каждый спешил показать себя верноподданным католикоса. Уж не потому ли в своей башенке два дня и две ночи шагал Георгий Саакадзе? Не потому ли Дато, Димитрий и Даутбек, не замечая времени, измеряют шагами длину и ширину замкового сада? Не ускакали они, подобно другим "барсам", проведать родных. И Гиви не ускакал: хотел воспользоваться короткой передышкой и навестить близких, но оказалось - все близкие рядом и скакать некуда. С чего началось?.. Папуна вернулся из Тбилиси. Он радовался, что караван новостей поместился в голове и он смог разгрузить его в один день. Как и вчера, во время застольного часа, слуга пригласил всех пожаловать к полуденной еде. Как и вчера, Русудан, строгая и заботливая, сидела на своем месте. Притихший Автандил поглядывал на дверь. Дареджан огорченно покачивала головой. Еда стыла, а чаши не опоражнивались и не наполнялись. Вдруг Хорешани с нарочитым удивлением спросила: - Почему уход персов, заклятых врагов, так опечалил "барсов"? Или устрашаются - кони зажиреют, или оружие заржавеет? А может, печалит опустевший Метехи? - Кого печалит? - сразу обозлился Димитрий. - Полтора змея им на закуску! Что дальше? С кем за Картли драться, на кого нападать? Вот о чем разговор. - Госпожа Русудан, хоть подымись в башню - сколько времени не кушает ничего Моурави. - Нельзя, Дареджан, мешать человеку думать. - Ничего не хочет Моурави, Эрасти все обратно приносит. Он сам почти от порога не отходит. - Что делать, моя Дареджан, - засмеялся Папуна. - У овец все богатство не в голове, а в курдюке. Однажды спросили одну: "Почему, батоно, тащишь в конце спины жирную тяжесть?" - "Как почему? - удивилась овца. - А кто за меня тащить будет?". Гиви недоуменно уставился на Папуна: - И правда, кто будет? Не пастух же. Автандил захлебнулся вином. Даже на губах Русудан мелькн