стота и печаль! Блеснет ли еще время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе?" Прикрывая отступление остатков имеретинских дружин, конный отряд Кайхосро Мухран-батони уходил за своим князем в Имерети: не хотел Кайхосро оставлять Великого Моурави в невероятной кручине. Растроганные "барсы" выразили бывшему правителю свою любовь и восхищение: "Только витязь большого сердца мог так поступить, лишь обладатель возвышенной души может так чувствовать". Не остался должником в изъявлении лучших чувств и Кайхосро: он обнимал "барсов", уверяя, что лучше с правдивым грустить, чем с лживым пировать, и что решил он погостить у приветливого имеретинского царевича, ибо после смерти деда трудно привыкает к Мухрани. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ Позвякивая колокольчиком, подвешенным к шее, курчавый ягненок щипал травку, пробивавшуюся между каменными плитами. Синий густой воздух казался шелком, вьющимся над куполами храмов древнего акрополиса, над зубчатыми башнями и величавыми стенами. Солнце поднималось неторопливо, напоминая золотое блюдо: вот-вот положат на него зажаренного оленя и подадут к царскому столу. На губах Русудан мелькнула усмешка и погасла. Увы, здесь не одно солнце, здесь, казалось, все поставлено в угоду мелким, будничным интересам дня. Слишком непривычно для Русудан протекала жизнь во дворце царя Имерети, так непривычно, что становилось тяжко от одного вида вельмож, бесцельно снующих по строго убранным залам. Здесь все обставлялось торжественно, даже еда не обходилась без грома: в десять часов раздавался удар барабана, и все устремлялись в "зал крылатых коней", шумно рассаживались, согласно установленному этикету, за узким столом, где их ожидало кислое молоко. Почему сегодня особенно искала Русудан уединения? Ночью, во сне, она шла по белым розам, и незримые шипы вонзались ей в ступни; было сладостно от бесконечной дороги цветов и нестерпимо больно от кровоточащих ранок. Вдруг розы стали красными, образовали огромный венок и запылали, а она металась в замкнутом кругу, задыхалась от терпкого дыма и не могла разомкнуть глаз. Порывисто оставив ложе, Русудан потушила курильницу, но фиолетовый дымок продолжал виться, и в его струйках чудилось что-то недоброе. Вся во власти каких-то предчувствий, вспоминая сон, она задумчиво поднялась на безлюдную площадку акрополиса, главенствовавшего над стольным городом Кутаиси. Отсюда неистовый Риони походил на спокойную голубую ленту, протянутую вдоль цветущей равнины, а за ней зеленели ущелья темных гор, покрытых лесами, они как бы качались в зыбком мареве. Белые черепа Пас-горы и соседних великанов сурово выглядывали из-за отвесной Квамли и других гор, подымающих свои громады над изломом лесистых хребтов, почти вплотную подступивших к городским стенам. Некогда в Ананури, в дни молодости, Русудан, княжна Арагвская, дочь доблестного Нугзара Эристави, любовалась гордым, замкнутым азнауром Саакадзе. Он был непонятен, словно книга чужого народа, но другого не ждало ее сердце, не терпящее покоя. Вспомнилось, как взобрались на вершину горы, откуда замок Ананури казался игрушечным, как бы сложенным из камешков рукой ребенка. О, как было наверху хорошо! Там царствовал ветер! А когда на горе ветер, небо качается... Здесь среди мраморных стен тщетно надеялась она ощутить ветер, который напоминал бы ей о Георгии! В неподвижном воздухе ветви будто застыли, и шелест листвы не повторял песню, давно отзвучавшую. Да и в светлой высоте не парил арагвский орел. Склонившись, Русудан погладила ягненка, и детеныш с шелковой шерсткой уткнул влажный носик в ладонь незнакомке. И внезапно пришло ей на ум: не так же ли невинна и, увы, глупа была политика Георгия Третьего Имеретинского в отношении Картли, как этот ягненок? Над акрополисом распростерлось облачко, похожее на перистое опахало, - и хотелось крикнуть Русудан: "Мчись за Сурами! Там ты обернешься ливнем, преграждающим путь врагу, туманом, укрывающим друга, каплей воды, что иной раз дороже океана". Но облачко не шелохнулось. И не настоящими казались багрово-красные плоды, пламеневшие на гранатовых деревцах. Внизу высились дворцы, башни, храмы, дома с узорчатыми балконами. И над ними словно царствовал величественный собор Баграта Третьего, опоясанный орнаментом из каменных львов и грифов. Крепость бога и стольный город царя! Тут проповедовалось отрешение от земных благ, а по речным водам неслись зеленоватые ладьи, украшенные коврами, на них купцы властью золота утверждали обратное; и деловитые фелюги и легкие бурдючные плоты, груженные дорогим товаром, утверждали торжество материи над духом. Русудан никогда не припадала в экстазе к подножию креста. И какие божества, какие кумиры могли пленить сердце, познавшее величие любви и смысл жертвы? Не одна Русудан, все ностевцы тосковали по родной Картли. Пышный Кутаиси был чужд их душе, не касался самых затаенных струн сердца. Красивые имеретинские княгини и азнаурки с набеленными лицами и насурьмленными бровями, шуршащие шелками и звенящие браслетами, выглядели беднее, чем ностевские девушки в простых платьях, но гибкие, как серны, скользящие над крутизнами, с бархатистыми щеками и сдержанной улыбкой, словно отражающей природу горного раздолья. Видения родного Носте не покидали Русудан, и она стала еще более молчаливой и замкнутой, словно оберегая тайник своих мыслей от придворных имеретинского царя. Жизнерадостная Хорешани остроумным словом и любезным обхождением обворожила имеретинскую знать, но тоже избегала дружбы с нею. Дареджан, втихомолку роняя слезы, старалась чаще оставаться в просторном, богато убранном доме, отведенном семье Моурави. Лишь Иорам и Бежан азартно состязались с юными царевичами Мамукой и Ростомом в меткости стрельбы из лука, в поединках на клинках, в езде на горячих конях. Окруженные упитанными князьками, царевичи неизменно проигрывали, но силились показать, что лишь из вежливости уступают картлийцам, как гостям. Такое коварство приводило в бешенство Иорама, и он с наслаждением то подбивал в единоборстве глаз царевичу Ростому, то шашкой с притупленным концом раздирал бархат на плечах царевича Мамука. Царь Георгий и царица Тамар радушно встретили семью Великого Моурави. Царица уважала величественную Русудан, искренне полюбила обаятельную Хорешани, и даже скромная Дареджан была у всех придворных желанной гостьей. Вельможи пользовались всяким предлогом, чтобы устроить празднество и развлечь гостей, не понимая, что картлийкам дороже их уединение. Но пока им нельзя отказаться от шумной жизни при дворе со всей ее роскошью, - никто не должен замечать их тревоги, тоски и тяжелых раздумий. Встреча престарелого Малахии, имеретинского католикоса, с достойной Русудан прошла очень удачно, благочестивая, полная холодного блеска беседа привела католикоса в необычайно возвышенное состояние. - Дочь моя, ты, подобно посланнику неба, наполнила мое сердце священным трепетом! Откуда ведомы тебе речи столь мудрые и милосердные? Хотела сказать Русудан, что настоятель Трифилий, в прошлом имеретинский князь Авалишвили, за много лет дружбы с нею научил помнить: "Кесарю - кесарево, а богу - божье". Но, спохватившись, вспомнила: вовремя промолчать - все равно, что украсить разговор благоуханием весенних фиалок. Шумным торжеством отметили во дворце отвод Леваном Дадиани своих войск от имеретинского рубежа. Хорешани, восхитив княжество, привела изречение из персидской мудрости: "Не стой там, где можешь упасть!" А в опочивальне царь Георгий, сбросив мантию и отстегивая ожерелье из изумрудов, шепнул царице: - Хвала моей предусмотрительности! Я спас свой удел от страшных бедствий: если приезд семьи Моурави так напугал Левана, то как притихнет разбойник, узнав, что я породнюсь с великим "барсом"... В мраморной нише на тахте, облокотясь на мутаки, Русудан и Хорешани обсуждали событие: - Может, царь теперь снарядит в помощь Георгию если не три, то хотя бы одну тысячу дружинников? Нехорошо: раньше обнадежил, а потом почти предал. - Нет, моя Хорешани, и одного дружинника не пошлет царь. Зачем? Вести из Базалети все печальнее. Конечно, для нас лучше, чтобы послал, а для Имерети важнее, чтобы войско охраняло ее рубежи. - Еще неизвестно, что для Имерети лучше: три тысячи дружинников на берегах Базалети или на берегах Риони? - Ты о планах Георгия? Но ведь скоростной гонец вчера поведал о сговоре Моурави с Александром. Он царевичем очень доволен. - А я так думаю, - дрожащим голосом проговорила Дареджан, подойдя к нише: - Если хочешь греться на солнце, не садись на лед! Может, наш красавец Автандил хранит в сердце неприязнь к царю, нарушителю слова, тогда и царевна ему ни к чему! - Да, ты права, дорогая, - вздохнула Хорешани. - Не понадейся Георгий на имеретин, что-нибудь другое придумал бы. Некоторую неловкость испытывали царь и царица перед мужественно скрывающими свою печаль картлийками. Через день прибывал от азнаура Дато очередной гонец, но лица Русудан и Хорешани не светлели. И вот как-то царственная чета посетила Русудан. Уже по тому, что телохранители были оставлены у входа, придворные совсем отсутствовали, Хорешани поняла, что разговор будет негласный, и, обняв Дареджан, поднялась с нею на верхний балкон, обвитый благоухающими розами. Поблагодарив царственных гостей за посещение, Русудан приготовилась слушать. - Мы полны сочувствия к тебе, достойная госпожа Русудан, - начал царь издалека. - Но разве после грозы солнце не сияет ярче? В теплых словах выразила и царица надежду на лучшие дни: "Они грядут на смену злоключений, как вестники весны". Расправив лечаки, ниспадавшую жемчужной пеной, и сдержанно улыбаясь, Русудан выразила признательность за внимание к семье Георгия Саакадзе: - Уповаю на справедливость судьбы! И если вновь засияет солнце на нашем пути, то Моурави сумеет доказать, как высоко ценим мы гостеприимство царя царей и царицы цариц. - Сколь приятны мне твои речи, госпожа Русудан! И я уповаю на меч Георгия Саакадзе! А обещание свое сдержу: царевна Хварамзе, благословенная гелатской божией матерью, будет женой отважного витязя Автандила, сына Великого Моурави. - Возжелала я, моя Русудан, пожаловать тебя малым пиром, дабы царь Имерети Георгий Третий мог объявить придворным свою волю, а католикос Малахия благословить царевну Хварамзе. Русудан про себя усмехнулась: "Сильно изнурил вас Леван Дадиани! Едва владеете собой, чтобы не закричать на все грузинские земли: "О-э! Мы можем спать в своей золотой палате, никого не устрашаясь, нас защищает меч Великого Моурави!" - и твердо сказала: - До конца своих долгих лет, служа тебе мечом и сердцем, мой Автандил не сможет расплатиться с тобою за прекрасную царевну Хварамзе. Но отложим радостное пиршество до более счастливого для нас времени, ибо примем мы высокую милость только в тот день, когда Моурави мечом и умом вновь обретет свое могущество, свое право называться первым обязанным перед родиной. Слегка разочарованно выслушал царь гордо выпрямившуюся Русудан. Но царица восхитилась: "Вот с кем сладко будет моей Хварамзе". Выражение лица Русудан ясно говорило, что продолжать разговор бесполезно. Нет, не такова жена Великого Моурави, чтобы унизить себя, приняв в черные дни предложение царя породниться. Даже цари должны считать за честь быть в родстве с Георгием Саакадзе! О Базалети знала Русудан все. Но тяжелые вести не меняли характера бесед ее с царицей, а княгини все более испытывали в ее присутствии какую-то робость и, зная о частых посещениях гонцов, не решались расспрашивать. Никто не видел Русудан ни вздыхающей, ни жалующейся, как и не видел ее притворно смеющейся. И вот в одно ничем не примечательное утро прискакал Омар, последний гонец! Он щурился, как от рези в глазах, будто что-то хотел разглядеть, но мешал густой туман. Бурка его разодрана в клочья. Он был голоден, но с трудом отломил и проглотил кусок лепешки. В его хриплом, срывающемся голосе звучала безнадежность. В эту ночь картлийки не спали... Колокольный звон плыл над Кутаиси. Над четырьмя башнями куполовидного замка реяло темно-голубое знамя Георгия Третьего. Яркое солнце заливало купол храма Баграта, где только что закончилась торжественная литургия по случаю возвращения наследника царя Имерети невредимым. Свита, окружив царевича Александра, Кайхосро Мухран-батони, Автандила и всех "барсов", направилась к выходу. Восемнадцатиоконная палата наполнилась разодетыми придворными. Предстоял воскресный обед в честь Великого Моурави. У главного входа толпились азнауры, затянутые в атлас и бархат. Ожидали появления царевича Александра. Шептались княгини: - Как молодой олень, красив Автандил! - А наша царевна Хварамзе не напоминает ли нежную газель на горном утесе? - И не цветет ли, подобно неувядаемой розе Эдема? - Заметили, княгини, как побледнел Автандил, увидев нашу царевну? - Я другое заметила. - Если заметила, почему таишь, княгиня? - К слову не пришлось. - А теперь? - Теперь прямо скажу: Моурави пытливо, точно оценивая покупаемый замок, смотрел на царевну Хварамзе. - Избегай неудачных сравнений, Саломэ, теперь никто замок не покупает, так берут... Княгини рассмеялись. - Тебе ли, Фати, это не знать! Ведь твой князь... - Э, княгиня, мы должны радоваться, если у мужей длинные шашки... - Дорогая, не смеши! - под общий смех вскрикнула молодая Медея. - Кто не знает, что длинная шашка самую неприступную крепость достанет. Вот Отия... - Достал... скажем, твою твердыню. - Имэ! - фыркнула смешливая княгиня Эсма, прикладывая к губам золотистые букли. Обрывая неприличный хохот, княгиня Тасия, полуприкрыв густыми ресницами искрящиеся глаза, чуть нараспев протянула: - Богом возлюбленная и смиренная сердцем царица возрадует нас веселой свадьбой. - Хлынет поток милостей. - Не на всех... - А ты предстань просительницей. - И то верно, царица никогда не отталкивает бьющих ей челом. Княгини вновь засмеялись. Пожилая Абашидзе, поджимая тонкие губы, покосилась на вечно недовольную Мхеидзе, прозванную за желтизну щек "пергаментом". Ежедневно досаждая какими-то просьбами то царице, то митрополиту Захарии, то стольнику царицы, она всегда боялась что-либо упустить и считала, что никто не смеет забыть о ней хотя бы на один час. И достигла обратного: при ее появлении все спасались бегством, кто куда мог. - Для тебя, княгиня, - как бы вскользь проронила Абашидзе, - дверь просьб, открывшись, уже не в силах закрыться, так как, подобно голодным баранам, в нее всем стадом врываются твои домогательства. - Ха-ха-ха!.. - Хи-хи-хи!.. - Нато всегда развеселит! На другом краю ковра, отливающего серебром, шептались князья, затянутые в парчовые кафтаны турецкого покроя: - Сейчас Моурави опровергает запутанные доводы дьявола. - Не опасно ли, князья? Ведь Моурави после женитьбы его сына на царевне ближе светлейших станет царю! - Видно, ты, князь Инасаридзе, больше всех опасаешься: не успел узнать о поражении Моурави на Базалети, как распорядился новый виноградник закладывать. - Невзирая на то, что твое владение у самых болот Самегрело! - под одобрительные возгласы князей добавил князь Аслан, в своем фиолетовом наряде с алмазными запонами похожий на красивого, но опасного жука. - Горе нам, беспредельно грешным! Нет у Моурави больше ни сына брачного возраста, ни дочери! - Иначе князь Сехниа поспешил бы женить своего разбойника Заала. Видали, как увивается вокруг меча Моурави? Чем не медведь, почуявший мед? - И, ошарашенный дружным смехом владетелей, казнохранитель Татаз всполошился: - А что? Разве я лишнее сказал? Князь Аслан поспешил успокоить друга, конечно, в пику князю Сехниа, с которым вел многолетнюю тяжбу из-за тутовой рощи: - Напротив, дорогой, умолчал! Что сам Сехниа готов вторично жениться... хотя бы на любимой собачке госпожи Русудан... - К тому же нелюбимая кошка у него уже есть! Князья разразились таким хохотом, что княгини с любопытством повернулись в их сторону. - Напрасно, князья, на одного нападаете! Многие готовы распластаться перед "барсом", лишь бы он рычал на Левана Дадиани. - Раз все то же самое думают, спасибо тебе, что один высказал чаяния владетелей. - Католикоса тоже. - Прибавь монастырских праведников. Княгини неодобрительно поглядывали на потешающихся князей. По разумению княгинь, неприлично мужчинам своим хохотом, напоминающим тарахтение бочек, летящих под откос, заглушать хохот женщин, соперничающий с нежным звоном колокольчиков. Жена князя Джоджуа, славящаяся длинной шеей, украшенной самым крупным рубином Имерети, старалась привлечь к себе внимание мужа и, когда, наконец, привлекла, он ужаснулся, точно упал лицом на раскаленные угли. Шелковым платком смущенный Джоджуа провел по влажному лбу и, ответив жене взором, таящим соответствующее пожелание, понизил голос: - Прибавь сатану, епископа Никорцминдской церкови. - Который отторгнул у тебя мельницу для своей... - Необходимо, князья, подсказать Моурави. - Дать совет дельный и умный. - Может, предсказать победу над Самегрело? - Смотри, - князь Аслан назидательно поднял указательный палец, на котором солидно красовалось кольцо-печатка, - как бы Моурави за такое известие вместо ложки сиропа из лепестков роз не всыпал тебе в рот лопату перца. Князь Отия поперхнулся смехом, словно перец по ошибке попал ему в горло, потом, как знаток в волшебстве, убежденно сказал: - Надо тонко сделать! Погадать на серебряных бубенцах: если крест окажется внизу - дела Моурави плохи, а если вверху, то... - Если ты, Джоджуа, начнешь подбрасывать бубенцы, то они все лягут крестом вниз! Перемигивание веселящихся князей вывело Джоджуа из себя, он вспылил: - Я лучше, Бавдур, погадаю о твоей красноволосой, а во избежание греха - на бубенцах, снятых с шеи моего осла. Укрывшись от общества князей в глубине оконной ниши, князь Чиджавадзе напутствовал сына, держа его за краешек бархатного плаща: - Так запомни, Бакар. Будешь говорить с Моурави, окажи ему почести: не приближайся, как невежда, слишком близко к нему. - Почему? Разве я проситель, а он царь? - возмутился Бакар, кичливо откинув голову, отчего его глаза навыкате будто остекленели. - Ты? Ты хуже, ибо ухитрился родиться на двадцать два года позже Моурави, - выходит, щенок перед ним. А Моурави - пусть не венчанный - все равно царь! Ну, можешь остановиться перед ним на один шаг ближе, чем перед царем. Теперь покажи, как... Бакар осторожно освободил плащ, отошел, раскачиваясь, сделал три шага вперед, будто начинал танец, и застыл в поклоне. - Хорошо! - Осанистый князь вновь ухватился цепкими пальцами за краешек плаща. - А если он сам приблизится ко мне? - Глупец! Сегодня, что ли, увидел свет? Не заметил, как поступают князья, оказывая почет? Если приблизится сам - прикладывай руку ко лбу и сердцу и, низко кланяясь, пяться назад. - До каких пор? - Пока задом не стукнешься в дверь. Тогда вылетай вон! Теперь покажи, как... Что смотришь? Скажем, я Моурави, пяться! Бакар осторожно освободил плащ, откинул его на кресло и, касаясь правой рукой пола и кланяясь, попятился к двери. - Так! Так! Так! - командовал князь, почувствовав себя как на ристалище. В этот миг дверь с силой распахнулась, и Бакар налетел задом на входящего царевича Александра. Царевич, стараясь незаметно для княгинь, - но княгини заметили, ибо всегда смотрели, куда нужно, - наподдал князьку коленом, и тот, почему-то бодро выкрикнув: "А-п! А-п!", кубарем вылетел за дверь. Под невообразимый шум, хохот и заверения духовенства, что "смех к добру", Александр со свитой вступил в ковровую палату. Теребя усики, Кайхосро Мухран-батони постарался чуть отстать. "Хорошо, "барсы" задержались, - думал он, - не к месту такое неожиданное шутовство". Откинувшись на разбросанные мутаки, княгини, прикрыв рты поясными лентами, скромно потупили глаза, но вздрагивали их плечи, выдавая едва сдерживаемый смех. Водворяя подобающее случаю благолепие, епископ приподнял крестик, источавший аромат розового масла, и нараспев, что помогло ему не рассмеяться, протянул: - Всему этому я радуюсь и веселюсь, ибо смех, яко светило, рассеивает мрак. - И то верно, отец, - подхватил князь Джоджуа, - утешились мы, повержен враг наш к стопам царя царствующих. - Так возликуем, князья! - вскрикнул Чиджавадзе, радуясь возможности показать, что неудача сына не отразилась на самочувствии отца. - Возликуй, возликуй, приспешник искусителя! - под гул приветствий царевичу прошипел Аслан. - Только не забудь про неучтивость зада твоего сына и преподнеси пострадавшему Александру арабского жеребца. Не смолкали поздравления по случаю благополучного возвращения наследника. Находчиво отвечая прославителям и льстецам, царевич Александр не забывал склоняться перед княгинями и просил любить его друга, лучшего из лучших князей Картли, Кайхосро Мухран-батони. Первым вскочил князь Джоджуа и, вскинув правую руку, так просиял, словно поймал золотую бабочку. - Кланяюсь тебе, князь князей, до лица земли! - Падая ниц, восхваляю фамилию Мухран-батони! - вторил, вздымая руки к высокому потолку, князь Баадур. И посыпались витиеватые и удивившие Кайхосро приветствия и пожелания. Выждав, когда утихнет порыв приторной лести, "барсы" сплоченной группой вошли в палату, - и как-то сразу оборвались голоса и стало совсем-совсем тихо, словно раздвинулись мраморные стены и открылось прошлое, которое было похоже на легенду, если бы так реально не доносило запах крови и дыма. Гибель Даутбека наложила на лицо "барсов" печать тяжелой скорби. Возможно поэтому не заметил Автандил, как вспыхнула царевна и тут же мгновенно побледнела, отчего, казалось, еще чернее стали локоны, окаймлявшие ее щеки. Даже Дато не расточал красавицам свое восхищение, и на его стиснутых губах не порхала так свойственная ему улыбка. "Барсы" как бы застыли у порога. У каждого на груди дрожала желтая роза - знак печали о Даутбеке, о друге любимом и незабвенном. Лишь один Саакадзе приколол слева - словно к самому сердцу - черную, зловеще блестящую звезду, с которой больше не расставался. Он молча последовал за советниками в царские покои. Нет, не походили "барсы" на аристократов, умеющих повеселиться, - не улыбались они женщинам, не отвечали шуткой на шутки придворных. Сжаты губы, опущены руки. Туман Базалетского озера, казалось, навек застлал им глаза: там обрушилась лестница, которая привела бы Картли к счастью. Они готовы были вновь приняться за ее сооружение. Все можно простить, но гибель Даутбека ни простить, ни забыть нельзя! С нежностью матери взирала Русудан на "дорогих сынов", ей хотелось приласкать поседевшего Димитрия, сказать ласковое слово. Но она продолжала сидеть, как прикованная к тахте, стремясь не нарушить установленную форму обхождения и не выдать внутренней грусти. Спокойно перебирая четки из желтого янтаря, она старалась унять учащенное биение сердца и мыслями была далеко от праздных, любопытствующих княгинь. "Как назойливы придворные! Не все ли им равно, почему Дато так молод, Ростом суров, Элизбар высок, а Димитрий старше всех? Что эти беспечные, изнеженные женщины знают о настоящей любви, о настоящей скорби? Бедный Димитрий, как ему жить дальше?.. А Георгий? Какой обвал можно противопоставить обвалу его надежд? Рухнула ледяная гора и похоронила под своей тяжестью цветущий лес, полный солнечного блеска. И Георгий - над бездной, на дне которой под грудой льда погребена его вера в народ, в себя. Незачем бояться правды: князья угнетают народ, но народ пошел за князьями. Моурави сердце отдал, и не одно, за народ, - и в самый тяжелый час народ оставил его... Нет, я не согласна с Георгием, что будто он сам виноват! Если любишь, слепо идешь на все жертвы!" Одиночество Георгия, его потрясение, его боль вытеснили из души Русудан все остальные невзгоды. Давно охладевшая к обществу владетелей, в поступках брата, Зураба Эристави, увидевшая всю мерзость феодального строя, она теперь охладевала и к народу, не в силах осознать, что лишь в его нелегком пути залог будущего. Взгляд Хорешани, преисполненный любви, встретился со взглядом Русудан, и они понимающе улыбнулись, - словно два луча пробились сквозь тьму разочарований и осветили их грустные лица. В палате вновь восстановилось оживление, но ближе к дверям царских покоев величественная тишина не нарушалась. Архиереи и советники ждали выхода царя из двухоконной палаты размышлений, там шел тихий разговор. - ...Нет, мой царь, не смирился я. Не царствовать в Картли Теймуразу! Не царствовать и Зурабу Эристави! Я заставлю их, как и всех князей-клятвопреступников, вспомнить тяжелую поступь Георгия Саакадзе! Так ответил Великий Моурави царю Имерети, предложившему ему поселиться в Кутаиси... посулившему ему многое... Отдав долг вежливости имеретинскому двору, Дато и Гиви на следующий день выехали в Стамбул. Каждая гора, таявшая позади в светло-синей дымке берега, вызывала у них ласковые слова прощального привета. Малый пир не принес радости царевне Хварамзе, хоть и облачилась она, как сокровище весны, в платье цвета фиалок, возложив алмазное созвездие на красиво убранные волосы, просвечивающие сквозь кисею. Автандил, весь во власти печали, не отвечал на ее светлые взоры, полные затаенного огня, не танцевал с нею лекури, не шептался с молодыми князьями, как другие, о ее красоте и, точно изжив пылкость юности, не выразил желания сразиться в ее честь с имеретинскими витязями в праздничном поединке. Состязания и пиршества были далеки его истерзанной потерей Даутбека душе. Не понимала Хварамзе: как можно огорчаться из-за одной неудачи! Разве Имерети всегда выигрывала битвы? Но царь милостиво не отменял забав дворца. Она страдала. В сердце ее разгорался поединок между чувством любви и неприязнью. Звенели мечи самолюбия, свистели стрелы увлечения - и победила страсть. Автандил оставался холодным, по ночам его не посещали видения любви, ибо неотступно клубились базалетские туманы вокруг его ложа, цепляясь за бархатное одеяло, а призрачные сабли рушились на мертвого Даутбека, и, как страшный призрак, вдоль базалетского берега мчался без всадника пронзительно ржущий Джамбаз... Но любовь эгоистична. Хварамзе готова была заковать Автандила в золотые цепи и кольцо их прибить к порогу своей опочивальни. Коснуться его непокорных волос, оставить печать поцелуя на резко очерченных губах стало пределом желаний царевны. Жаркие взгляды из-под целомудренно опущенных ресниц не укрылись от Автандила и пробудили в нем горячее желание скорей покинуть Имерети. Каждое утро ему вносили на подносе сладости. Автандил догадывался: от Хварамзе - и возненавидел и орехи в меду и лаваш из сгущенного виноградного сока. Потерпев поражение в платье цвета фиалок и узнав о рассеянности Автандила, не вызвавшего в ее честь имеретинских витязей на турнир, царевна застенчиво потупила глаза и велела подать ей щит и копье. На ристалище колыхались имеретинские и картлийские стяги, играли серебряные трубы царства и беспрестанно гремели барабаны. После торжественного проезда князей и видных азнауров на богато убранных конях начальник церемонии объявил о поединке двух красавиц: девы аметистов и девы рубинов. На зеленый круг галопом выехали две наездницы: Хварамзе - царевна имеретинская и княжна Церетели - единственная дочь всесильного владетеля. Автандил до боли прикусил губу: царевна своеобразно отплачивает ему за равнодушие, - ее воинственность могла быть подсказана только уязвленным самолюбием. О, почему же победа над царской дочерью не вызывает в нем торжества, а стук его сердца, увы, скорее похож на стук копыт по булыжникам, чем на трепет любви? Как витязь он готов был вознаградить царевну за доблесть золотой чашей с изречением: "Ради бога, пощади нас, не отмщай своих обид!"*, или венцом из пунцовых роз, или дамасским клинком с надписью: "Да обратится в бегство нежеланная!", и еще многим... Только не поцелуем! ______________ * Шота Руставели. "Витязь в тигровой шкуре", сказ. 55. Ристалище гудело. Наездницы съехались на длину двух копий и высокомерно оглядели друг друга. Автандил не подозревал, что княжне Церетели он пришелся по душе не меньше, чем Хварамзе. Перехватив на малом пиру обжигающий взор княжны, устремленный на Автандила, царевна Хварамзе тут же решила сразиться с соперницей, но внешне у нее лишь чуть дрогнули губы. Постигнув искусство амазонок в фамильном замке, княжна Церетели, следуя примеру отца, надела тяжелые доспехи - так труднее быть выбитой из седла. В правой руке она держала массивное копье, в левой - выпуклый щит, прикрывавший саблю с позолоченной птичьей головкой на рукоятке. Лук с наложенной на тетиву стрелой виднелся за левым плечом, а из-под медного шлема с пышными перьями выбивались две толстые косы, спускавшиеся до конского хвоста. Хварамзе хотела напомнить и княжне и Автандилу, что ее прапрадед царь Баграт IV был женат на Елене, дочери греческого императора Романа Аргира, поэтому она въехала на ристалище в легкой тунике с тисненым афинским орнаментом, из-под короны с металлическим султаном спускалась белая вуаль, изящно вскинутый плоский щит дополнял наряд. Шею княжны обвивали рубины, делающие человека мудрым. Шею царевны - аметисты, камни волшебной силы: под ними тухнут горящие угли, как под струей воды. По сигналу начальника празднества наездницы трижды потрясли копьями и устремились к серединному кругу. Автандил невольно восхитился: царевна вздыбила коня и ловко опустила копье на медный шлем, оглушив соперницу. Княжна в свою очередь подняла щит, чтобы нанести удар, но Хварамзе мгновенно отразила щит щитом. Гром от ударов скрестившихся копий вызвал рукоплескания. Кони вздыбливались, ржали, кусались, точно исход поединка касался и их. Сверкали рубины и аметисты. Восторженные возгласы сопровождали поединок. Все были захвачены увлекательным зрелищем. У одной из наездниц обломилось копье, у другой оборвалось ожерелье, и на траве, словно капли крови, блеснули рубины. Хварамзе одолевала соперницу - дерзость брала верх над предусмотрительностью. Над рядами амфитеатра ширился радостный гул. Автандила же все больше томила скука, он с трудом боролся с зевотой, но, боясь прослыть невежей, счел уместным податься вперед в тот миг, когда царевна, на полном галопе заканчивая круг почета, скакала мимо него. Бледность покрыла ее щеки, и она, полная трепетного смущения, уронила свою красивую головку на бурно вздымавшуюся грудь. А сыну Саакадзе в это мгновение привиделась иная, незнакомая девушка. Она плавно опускалась к роднику, неся на плече узкогорлый кунган, и нежная песня ее сливалась с притаенным журчанием ручейка... Шли дни один за другим, отмеривая странное, почти призрачное время. Хварамзе, впервые познавшая, что любовь может стать источником страдания, все чаще обращала умоляющие взгляды на Русудан. И вот в дремотном саду, спускающемся к берегу пенящегося Риони, Русудан задушевно беседовала с сыном. Слишком трудное дело... Как коснешься другой души? Но царевна так молила... - Мой мальчик... Ты ведь знаешь, не в моем характере напрашиваться на откровенное признание... но... - Знаю, моя лучшая из матерей, о чем твоя беседа. - Тогда... - Разве царевна не замечает на моей куладже желтую розу? - Бывает, что на сердце не накинешь узду. Умолкли. Тени легли под глазами Автандила, и взор его был устремлен в какую-то неведомую даль. "Нет, не с Автандилом, - поняла Русудан, - суждено царевне встречать радостное утро. Точно факел в сыром лесу - вспыхнет и погаснет, не успев воспламениться". - Что сказать мне царевне? - Скажи, золотая: "Если царь и приятный моим мыслям царевич Александр не раздумают..." - Об этом говорить не стоит, они не раздумают. - Тогда скажи: "Когда Великий Моурави победоносно возвратится в Картли и над нашим домом вновь зареет знамя "барс, потрясающий копьем", я, если пожелает мой отец, склонюсь перед царевной и проведу ее под скрещенными шашками".* ______________ * Старинный свадебный обычай в Грузии. - Увы, мой мальчик, если сердце молчит, уста обретают жестокость. Русудан поднялась - больше говорить не о чем. Как провинившийся, шел за нею Автандил. И совсем некстати припомнилась ему лягушка, вскочившая на подоконник. Да, это было там, в Бенари... Какое счастливое время! И, точно найдя причину своему смятению, дрогнувшим голосом прошептал: - Тяжело мне без Даутбека. Нежно обняв сына, Русудан поцеловала его кудри, и они стали говорить о самом любимом... Георгий был почти безучастен к происходящему. По утрам с трудом поднимал отяжелевшую голову от подушки, и как бы нехотя исчезали мрачные видения ночи, оставляя в покоях ощущение только что отгремевшей битвы: лязг клинков, ржание коней, переливы рожка. Невидящими глазами вглядывался он в полуовальное окно имеретинского замка и шорох занавесок принимал за шелест знамен. Потом заботливый голос Русудан возвращал его к обычным треволнениям дня, - он принимал из ее рук чашу с отваром из сока сладкого граната или прикладывал к вискам красные зерна лаконоса. Но оцепенение не проходило. Хотелось уйти на далекое поле, зарыться там лицом в густую траву и не слышать ни клекота хищных птиц, ни жужжания пчел, ни человеческих слов, назойливых и докучных. Равнодушным движением он надевал темную чоху, на ней зловеще искрилась черная звезда, и лишь в силу привычки двигался он, широко расправив могучие плечи, поправляя потускневшие кольца усов и любезно отвечая на поклоны. А придворным представлялось: перед ними гигант, олицетворение легенды, в течение двадцати пяти лет тревожащий умы и сердца. И потоки лести, сладкой до приторности, беззастенчиво низвергались на Саакадзе. Он привык к двуличию льстивых князей Картли, но имеретинское княжество могло по праву получить пальму первенства за искусство лжи и лести. Нетрудно догадаться, зачем царь Георгий Третий, возложив на себя зубчатую корону, унизанную жемчугом, и облачившись в муаровый кафтан с золотым кружевом, устроил пышное совещание князей совместно с духовенством. Справа от царя сидел католикос Малахия, кутатели - митрополит Кутаисский, гелатели - митрополит Гелатский, архиепископы Хонский, Джручский, Никорцминдский, епископы, архимандриты и настоятели. Слева двадцать князей Нагорной Имерети и двадцать - Долинной. Но нет, не изменяет Георгий Саакадзе своему слову, не льстится ни на какие посулы. И потом... слишком тесно в Имерети даже усталому "барсу". А имеретины все убеждали, взывали к сокровенным чувствам, пророчили суд божий, ссылались на законы земли. - Мудрый Моурави, ты, как хороший искусник, из солнечных блесков добываешь золото и из лунных лучей - серебро. А разве имеретинское войско для тебя не то же серебро? Не с ним ли ты найдешь то золото, что недавно потерял? - Ты, источник умственный, просветил нас удивительными деяниями, так тебе ли не склонить сонм врагов к стопам своим? - Единый бог, безначальный и бесконечный, неведомый и страшный, неприступно в небесах обитающий, - повелитель небесный и земной! Он взирает на воинство свое! Сын мой, зачем искать у нечестивцев то, что предлагают тебе братья во Христе? - Святой отец, - Саакадзе, как всегда, склонился перед католикосом, - не властен я над мыслями, обуревающими меня. Не только священная месть толкает меня в погоню за бурей! Нет, не смею я использовать народ Имерети для битвы, как верно ты определил, с нечестивцами сатаны. - А разве Леван Дадиани, пожелавший покорить Имерети и править ею по-собачьи, не менее достоин удара твоего меча? - с укоризной сказал царь, приподняв оправленный золотом жезл так, чтобы стал виден резной на камне образ. - Царь царствующих изрек истину! Утешь меня, возьми с войском моим под свой покров! - вскрикнул Джоджуа. - Пойдем на Левана, ослепленного злом и корыстолюбием! - Присоедини и меня к войску своему! - проговорил пожилой князь, рисуясь благородной осанкой и искоса наблюдая, какое впечатление произвело его великодушие на Саакадзе. И князья наперебой стали предлагать свои войска, коней, запасы, но при этом сами страстно жаждали лишь одного: мечом Саакадзе поразить Левана Мегрельского и навсегда избавить свои владения от опасности. На минуту Саакадзе померещилось, что он в Метехи и бряцают своими доспехами, мечтая о мече Моурави, князья Картли, устрашенные новой угрозой: "Вот князь Чиджавадзе - чем не Квели Церетели? А почтительный Баадур не похож ли на двуликого Джавахишвили? А Джоджуа? О, этот похож на десять князей, отмеченных одним лицемерием! И остальным мог бы дать двойную фамилию". Саакадзе затаил усмешку. "Нет, владетели, Моурави создан не для сохранения замков, не для упрочения ваших устоев! Я ли ради получения от вас войска для битвы с врагами не ублажал вас? Я ли не обогащал ваших глехи воинскими званиями? Не возвеличивал ли ваши фамильные знамена в битвах? Не прославлял ли ваших княгинь? Как видно, правдива пословица: "Сколько хищников ни корми, все в лес тянутся". "Колеблется Саакадзе!" - так превратно истолковали его молчание духовенство и князья Нагорной и Долинной Имерети и усилили натиск. - Добром помянем, Моурави, непостижимое благочестие твое! - проговорил митрополит Захарий и вскинул правую руку, как бы призывая в свидетели небо. - Разве не заметил ты, Моурави, своим проницательным оком, - изогнулся лисицей сорок восьмой князь, сидевший слева, - как, поджав хвост, бежал при одном твоем приближении Леван Дадиани? - В Самегрело произошло большое смятение! - подхватил оживленно Джоджуа. - Прискакав в свой волчий дворец, коварный властелин выкрикнул: "Э-о, мегрельцы! Готовьтесь: скоро царь Имерети совместно с Великим Моурави на радостный пир нас призовут". Рассеянно слушал Саакадзе, в душе завидуя пастухам и охотникам, которые бродят сейчас по нагорным лугам и в лесной чаще. Там ветер рыскает между скалами и над пропастью вьется тропа, и цель ясна - как воздух, который хоть пей из цельной голубой чаши, опирающейся на грани вершин. И мечта об этом усугубила духоту, царившую в палате, и остро покоробил намек на скорую, как предполагали князья, свадьбу Автандила. Он нервно провел ладонью по вороту и с неприязнью спросил: - Почему же вам, князья, не опередить Левана и не поскакать к нему на "пир" с обнаженными мечами? Князья опешили, беспокойно взглянули на епископа, который строго ответил: - Господь наш единый, вездесущий, все сохраняющий и творящий благо, тебя благословил. Да будет тебе ведомо, что царь наш, по наитию свыше, желает получить меч твой в твоей деснице. Да примет святая троица тебя под покров свой! - Не ты ли, правитель над правителями, полон священного огня негодования? - Джоджуа, подражая митрополиту, тоже вскинул правую руку, отчего на перстнях вспыхнули синие и малиновые камни. - Тебя мыслим мы посланцем неба! Саакадзе пропустил мимо ушей многословное восхваление и, обращаясь к Георгию Третьему, сухо сказал: - Считаю, царь царей, несвоевременным напасть сейчас на Самегрело. Словно под ледяной каскад попали отцы церкови и имеретинские владетели! Страсти утихли, и в палат