таптывающее цветы и слишком постоянно лелеющая крапиву. - Георгий, оружие погибло!.. - В голосе бледного Ростома слышалось отчаяние. - А... а Эракле? Где... где Эракле?.. - Он жив... но... Саакадзе не дослушал. Вскочив на коня, он вынесся из ворот. С трудом поспевали за ним "барсы". Миновали площадь, улицу в платанах... Вот и знакомые ворота, странно накренившиеся. Не обращая внимания на разрушения, Саакадзе внезапно осадил коня и, спрыгнув, ринулся к Эракле, спокойно идущему к нему навстречу. - Брат мой, Эракле! Слава пречистой деве, я вижу тебя! - И, не в силах преодолеть радость, Георгий крепко обнял растроганного Эракле. - Может быть, брат мой Георгий, стоило заплатить всем этим, чтобы увидеть твою любовь... Но погибло... - Знаю... Лишь бы ты был у меня здоров... Эракле просиял. Он увел гостей в дальние, каким-то чудом уцелевшие, комнаты слуг. Чем больше слушали Георгий и взволнованные "барсы" Ахилла, которому Эракле велел повторить рассказ обо всем им пережитом накануне, тем серьезнее становились их лица. Но о том, что он спас Арсану, Ахилл не обмолвился ни словом. - Дорогой брат, - твердо сказал Саакадзе, - ты не можешь оставаться здесь ни минуты. "Барсы" перевезут всю твою семью ко мне, а ты сейчас же выедешь со мною... - Дорогой мой господин и брат, этого делать не следует. Наши враги скажут, что мы сами все разрушили, дабы в твоем доме злоумышлять против султана. Тебя всеми мерами Хозрев стремится очернить. - Знаю и не устрашаюсь. Ты поедешь со мною. Фанариот обнял Саакадзе и вышел с ним в сад. "Барсы" стояли над развалинами. По щекам Гиви текли обильные слезы, но он их не замечал: - Мой! Мой мушкет погиб! - Только твой?! Может, еще чей-нибудь? Полторы стрелы тебе в утешение! Матарс нервно поправил черную повязку и сурово взглянул на Димитрия: не время острословить. - Что же, друзья, теперь делать? - На виске его забилась жилка. - Может, раскопать? - Напрасно потрудишься. - Помнишь, Пануш, притчу шадимановского кма о том, как ангелы с неба свалились? - Если бы и забыл, сейчас как раз время вспомнить. Ибо мы, подобно обреченным, свалились... только не с неба, а с воздушных замков своих надежд. Лицо Автандила свела судорога, он безотчетно повторял: - "Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!" Да не приснится такое и в страшном сне! Только ведьма способна на подобное! Нет, "барсы", оказывается, есть страшнее, чем потеря оружия! - Не стоит, чтоб печалило то, что послано чертом! - Дато силился выглядеть беспечным. - Пропажа безвозвратна. Нет огненного боя, но есть холодный. Разве шашка не укорачивает врага как раз на одну голову? Э-э, "барсы", вернемся к испытанному другу. - Или не замечаешь, Дато, испытанный друг постарел и, подобно старому Джамбазу, согнулся. Пока замахиваешься шашкой на одного, десять лягут от пуль мушкета. - Увы, прав Ростом, слабеет мощь шашки! - Ничего, отточим на священном камне, вновь заблестит в руке... - А враг будет целиться не в руку, а в голову. - Пусть хоть в... целится, все равно непрошеный гость после угощения шашкой по-ностевски полтора часа будет прыгать, как недорезанная курица... Элизбар не проронил ни слова, но прядь волос прилипла к его побелевшему лбу. Взобравшись на груду камней, он стер все написанное Арсаной до последнего завитка. И вдруг из его рта захлестала такая изощренная брань, что "барсы" то и дело оглядывались: нет ли поблизости женщин. - Гиви, если не перестанешь лить воду из глаз, я полтора часа... - Ты лучше на свой длинный нос бархатный башлык накинь, иначе совсем замерзнешь... - О-о, Гиви! Молодец! Видно, к старости дело идет, умнеешь. Дато нарочито громко хохотал, но поддержал его один Гиви. Долго бродили друзья по изуродованному саду. Наконец Эракле привел Моурави в чудом уцелевший мраморный киоск. Там долго вполголоса говорил с ним о дальнейшем: - Видишь, мой брат, я бы не был антикваром душ людей, если бы не предугадывал их поступки. Везде есть люди, способные променять даже свою душу на золото... все поправимо. Оружие мы найдем в другой стране, например в Венеции, куда соберусь, как только семья моего брата окажется вне опасности... Мне следует все обдумать. - Я отправлю с Варданом всех в Картли... - Только князей с Еленой... Брат с женой вернется в Афины. Он хитрит, но знаю: у него там осталось золото, недаром дом не продал, крепко заколотил. Там где-нибудь в стене и замуровал... Дал бы ему часть отсюда, - Эракле многозначительно ударил по скамье, - но опасно, сразу враги догадаются, что не все взяли... Пусть едут нищими. Из другой страны пошлю к ним гонца... Хитрит и Ахилл, он знает, куда упрятали Арсану, но почему-то скрывает. - А знать это, мой брат, очень важно. Я оставлю здесь Матарса и Пануша, они уже научены, как разрушенные крепости вновь обращать в неприступные. Кто придет, в обиде не останется. Не сопротивляйся, мой Эракле. Знаю, что делаю. Твои верные слуги составят войско "барсов" и... тебя прошу не покидать дворец, пока я не дам сигнала. Улучив момент, Саакадзе шепнул Ахиллу: если он хочет спасти жизнь господину Эракле, пусть незаметно ночью проберется в Мозаичный дворец. У ворот его будут ждать. Матарс и Пануш словно броней прикрыли чувства. Они уже привычно распоряжались, как военачальники. Нагнали такое множество бедняков, жаждущих заработать хоть на черствый лаваш, что стало тесно на улице. "Барсы" велели из мраморных глыб соорудить высокую стену. Поднять ворота удалось при помощи цепей и канатов. Мастера железа выправили ограду. Брешь завалили обломками, вырыли узкий ров и наполнили водой. Кроме бедняков, трудились все слуги, даже женщины, спеша укрыться за какой-либо стеной. Обещанная большая плата и хорошая еда удвоили усилия бедняков, и они до темноты не оставляли молотков и кирок. А когда настала ночь, Матарс приказал накормить всех бараниной и рисом, раздать лепешки в изобилии и подслащенную воду. Расположив свой "отряд" на ночлег, Матарс наказал, чтобы каждый положил рядом кирку и молоток, и если кто дерзнет нарушить их сон, бить беспощадно, хотя бы невежи оказались слугами пашей. Эракле улыбался. Он любовно смотрел на военачальников. Нравились ему окрики Матарса и Пануша. Хотел было Эракле тоже чем-нибудь помочь, но Матарс, облеченный властью полководца, сурово воспретил ему даже близко подходить к ограде. Неизвестно, может, среди бедняков затесался лазутчик посла, иезуита или, еще того хуже, Хозрева. Никто не должен видеть ни веселого, ни скучного Эракле Афендули. Скажут! "Веселится? Значит, сам разорил дворец! Скучает? Значит, осуждает волю аллаха, без которого и волосок с головы человека не упадет!" Посмеявшись над мудростью Матарса, Эракле пошел утешать невестку. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Как в бурю фонари на мачтах кораблей, тускло мерцали звезды. Иссиня-черное небо источало мглу, погружая Стамбул в дрему. Власть сна была неодинакова. Крепче всех спали бедняки, ибо не остерегались воров. Тревожно ворочались на своих удобных постелях купцы, прислушиваясь к окрикам сторожей. И бодрствовали паши, не столько развлекаясь в гаремах, сколько взвешивая и оценивая свои поступки и разговоры на минувших охотах или пирах; их назойливо преследовали мысли: уж не готовят ли на них доносы затащившие к себе на пир хозяева?.. Не вскинули ли за их спинами ножи устроители облав на зверей?.. Но эту туманную ночь хуже всех проводил Хозрев, первый везир султана. Он не только себе, но и Фатиме надоедал вздохами. Напрасно она применяла то ласку, то ругань. Хозрев, вглядываясь в тьму за окном, все больше тревожился: "Билляхи! Зачем приглашает де Сези? Ведь решили четыре и еще три дня совсем не встречаться? Почему же этот франк прислал своего осла Боно, нагрузив его загадочными словами: "Опасность! Немедля с первыми лучами пожалуй в посольство". "Осел" бесшумно удалился, а что оставил он в голове Хозрева? Шум моря, волны которого выбрасывают его из мягкого ложа. И он, верховный везир Оттоманской империи, к неудовольствию Фатимы, мечется по узорчатому ковру, уподобясь стручку, подхваченному ветром. "Эйвах! Что могло произойти?! Все обдумано так тщательно, что и самому догадливому не догадаться..." Скрипнула дверка, и Эрасти, тихо ступая, повел Ахилла, закутанного в плащ, наверх, в покои. Саакадзе смотрел на мрачные выси: "Вон ковш Большой Медведицы, он плещется сейчас в водах Ностури. Скоро, совсем скоро война, а там..." Он по привычке резко оглянулся, перед ним стоял Ахилл... Уже дважды переворачивал Эрасти шары песочных часов, а молодой грек продолжал рассказывать о случившемся. Но вот Саакадзе прервал его: - Помни, от твоей правды зависит многое, может, даже жизнь лучших из людей. Мои думы о твоем господине. Ты все повторяешь одно и то же, а мне необходимо знать другое. - Что, мой повелитель? - Где Арсана? - Я сказал: ее бросили в Босфор. - Это для других, а для меня она жива. Ты сам видел, как ее топили? - Видел сам. Саакадзе пристально вглядывался в ерзавшего на табурете Ахилла: - Значит, ты был тем четвертым носильщиком, который упал, убегая от моря? Ахилл широко открытыми глазами смотрел на Саакадзе. - К-то ска-а-зал те-те-бе, го-го... - Я был третьим носильщиком. Ахилл, вскочив, попятился к дверям. Саакадзе рассмеялся: - Успокойся. В то время, когда ты вытаскивал Арсану из воды, я, ничего не подозревая, пировал с пашами. Итак, говори открыто, как на исповеди. - Господин, кто тебе сказал? Опасно, если еще кому-нибудь известно. - Видишь, как догадлив я? Как только ты упомянул о носильщике, который поскользнулся, я сразу подумал - это Ахилл. Одного не пойму, зачем ты спас дочь дьявола? Не она ли причинила твоему господину невиданное злодеяние? - Господин мой, Арсана посмела не только ограбить, но и оскорбить светлого, как лик святого, господина Эракле. - Не совсем ясно. Все же, по-твоему, она недостойна смерти? - Недостойна, господин. Что такое смерть? Мгновенная неприятность, а там ничего не чувствуешь. Так говорит мой повелитель. Нет, пусть проклятая богом живет долго, восемьдесят, сто лет! И пусть каждый день терзается, если не о содеянном ею, то об обманутых надеждах. О боги! По милосердию вашему, она больше всех осмеяна! Пусть каждый день переживает свою подлость, свой позор! Пусть, содрогаясь, вспоминает любезность франка и любовь Фатимы! Они обкрутили ее, как глупую кошку, ее же хвостом. Пусть со стыдом вспоминает, чем была в богатом доме Эракле и чем стала в доме родителей, возненавидевших ее, как злейшего врага всей семьи. О, я предвижу, какая радость ждет ее в Афинах! А женится на ней только старик, соблазненный остатками ее красоты, ибо ни одной медной монеты отец не даст ей в приданое. О господин мой и повелитель, почему Христос не сподобил тебя узреть, как с прекрасной Арсаны сдирали почти вместе с кожей одежды и ценности. Я прыгал от радости. О господин, я потом прибегал узнать, не мало ли она страдает! Нет, не мало. Она, ломая руки, мечется по лачуге, она стонет, проклиная друзей, проклиная себя за глупость. Так она до конца жизни не обретет покоя, - это ли не меду подобная месть?! О господин, я был бы достоин плевка осла, если бы не оставил ей жизнь! С большим удивлением слушал Саакадзе страстную, полную ненависти речь слуги: "Но слуга ли он? Откуда такие мысли? Откуда? От Эракле, конечно!" - Видишь, Ахилл, я воин и всегда думал, что врага прежде всего надо лишить жизни. - Господин, ты, высокий полководец, прав. Враг тоже воин, а каждый воин достоин смерти, ибо сражается за своего царя, за свою родину. Он не враг - он противник, и, конечно, его следует благородно убить, или он убьет. Это поединок насмерть. И чем больше убить противников, тем ближе победа. А павшим за свое царство всегда слава. Но разве посмеет кто сравнить Арсану даже с самым свирепым врагом?! Нет, господин, она достойна самой страшной муки, и она получила ее из моих рук! Пусть живет! Господи, пошли ей долгую жизнь, пусть судьба забудет оборвать нить для недостойной покоя! - Допустим, ты прав, почему же не открыл все твоему господину? - Почему? Нет, я никогда не уподоблюсь выжившему из ума коршуну. Подвергать моего повелителя риску? Подумай, Моурави: если бы я развязал язык, великодушный Эракле поспешил бы простить ее. И разве посол, иезуит и везир Хозрев, узнав, что Арсана жива и что об их грабеже и неудавшемся убийстве неминуемо станет известно Эракле, не постарались бы немедля уничтожить всю семью Афендули? С глубоким уважением смотрел Саакадзе на молодого грека: "О, как он прав. Разве три "ангела" не знают, на что способна мстительная Арсана? А патриарх Кирилл не поспешит ли использовать такой случай для уничтожения в Турции католиков? Для "святой троицы", посла, иезуита и везира не тайна, что пользующийся у султана доверием Фома Кантакузин не преминет помочь Эракле, а заодно и патриарху. А в этой суматохе может пострадать возвышенный эллин. Да, нам выгоднее, чтобы злодеи не знали, где их разоблачительница". Поднявшись, Саакадзе по привычке несколько раз прошелся по комнате, потом поцеловал Ахилла и надел на его указательный палец свой перстень. - Ты прав, мой мальчик, - Эракле не должен знать, где Арсана, но я должен, ибо, устрашив разбойников, могу принудить их смириться с тем, что жизнь Эракле для них неприкосновенна. А ты достоин быть воином и, думаю, будешь им! - Великий Моурави, я и так воин, ибо оберегаю драгоценную жизнь, стоящую царства. Больше не за кого мне сражаться. У меня нет родины, ибо ее лишен мой повелитель. Ты знаешь, как турки зовут мой народ? "Стадо!" Они поработили мою страну, они согнули эллинов! Но не думай, Моурави, что Греция покорилась. Надо выждать - и борьба начнется. Клянусь, начнется! А пока надо выждать. "Никогда не согласился бы мой народ с такими мыслями, - с гордостью подумал Саакадзе. - Нет, мы никогда не выжидали! Мы боролись даже и тогда, когда задыхались под развалинами городов, и тогда, когда пепел сгоревших деревень осыпал нас! И так будет во веки веков! Ибо кто вкусил сладость побед, не устрашится временных поражений! Да, враг укрепляет мускулы, окрыляет мысли, обостряет зрение и расширяет просторы желаний. И... все может погибнуть, но только не содеянное для отечества. Да живет оно вечно!" - Господин... ты сам пожелал удостоить... - Нет, мой Ахилл, с тобою отправится азнаур Дато: никто так не сумеет узнать то, что следует узнать. Потом... ты скажешь матери, где ее дочь Арсана, ибо в тот день, когда купец Афендули с женой покинут несчастливую для них страну, они обязаны взять с собою и дочь. Таково мое желание. Ведь, вырвись Арсана из твоего плена, она, как безумная, крича на весь Стамбул о мести, ринется к султану, но по дороге будет схвачена ее "друзьями", и может случиться непоправимое. Так вот: Арсана, закутанная в старую чадру, покорно, как раба, последует за родителями. На этих условиях верну ее отцу сундук, похищенный разбойниками с помощью его дочери. А если не удастся, то помогу золотом из моего сундука. Тень серого аббата всюду мерещилась де Сези! Он даже приписывал чарам этого служителя кардинала таинственное молчание фанариота Эракле, который имел возможность давно обратиться к патриарху Кириллу или, "упаси святая Женевьева", к Фоме Кантакузину. Де Сези стал носить горловое прикрытие и подбадривал сам себя: "О, подозревать меня, посла, было бы смешно! Ну, а везира? Еще нелепее! Зато милейший Клод - иезуит и, конечно, для патриарха, ненавистника католиков, неплохая мишень. Приходится удивляться создавшейся ситуации. Дьявол возьми! Лучше бы подняли крик. А вдруг все же укажут на меня? Ведь один из моих людей исчез!.. Не держит ли его Афендули как свидетеля?" Де Сези в изнеможении то падал в кресло, то судорожно поправлял горловое прикрытие, то шарахался от своего отображения в зеркалах, то выхватывал в ярости шпагу, то бессильно отбрасывал ее. Дрожа и обливаясь потом, он сожалел, что обстоятельства требовали спешно скрыть Клода Жермена в иезуитской церкви, уделив ему из богатств Эракле незначительную часть. Хотя Клод сетовал на взрыв, разрушивший дворец и погребший под его обломками большую часть богатства, но все же успел припрятать под плащом немало ценностей, лишь для отвода глаз возмущаясь скудностью добычи, составившей его долю. На протесты иезуита граф сокрушенно вздыхал: что делать, везир Хозрев почти все забрал себе, и он, де Сези, сильно огорчен, ибо ему тоже досталось слишком мало. А Хозрева де Сези убедил, что Клод бежал, забрав большую половину всего украденного в Белом дворце. Взбешенный Хозрев хотел было послать погоню во все концы суши и моря, но королевский посол решительно остановил его: неизвестно, что лучше, ведь Эракле Афендули может пожаловаться Фоме Кантакузину, а этот грек, упаси святая дева, - султану. Теперь незачем устрашаться, все можно свалить на Клода, иезуиты у греков не в почете. Разлучив и обманув обоих, де Сези еще раз пересчитал присвоенные им ценности Афендули и накрепко спрятал в потайной шкаф, где обычно хранил реляции королю. Блеск монет вполне заменил четырнадцать успокоительных капель, и де Сези почти совсем пришел в себя. И вдруг... - О бог мой, кто?! Кто ждет меня?! Боно бесстрастно повторил: - Монсеньер Моурав. - Вот как?! "Способен ли этот дикарь на визит вежливости? - размышлял де Сези. - Нет, скорее на манипуляции с саблей. Встретить весело? Не заслужил! Сухо? А вдруг с приятной новостью пожаловал? Что делают канатоходцы, теряя равновесие? Ба, разумеется, прибегают к балансиру". Действительно, де Сези вошел в приемный зал как по канату, силясь согнать с лица кислую усмешку. Саакадзе невольно рассмеялся: - Итак, господин посол сразу разгадал причины, приведшие меня в столь высокое владение. - Вероятно, вы пожелали принести извинения? Насколько мне помнится, вы не соизволили посетить Пале-де-Франс. - В ночь ограбления Эракле Афендули? - Не понимаю, сударь, какая связь? - Я рад, что посол, оказывается, говорит не хуже меня по-турецки. Нет сладости в беседе, если ее разбавляет водой липкий переводчик. - Саакадзе, крупно шагая, остановился у окна: - Хороший сад у посла. - Сад? - де Сези удивленно взглянул на Саакадзе: "Мой бог! А я... было испугался". - Сад Пале-де-Франс восхитителен! Скоро расцветут розы, и залы наполнятся нежным благоуханием. - И птиц, думаю, много? Де Сези опешил: - Мой бог, при чем птицы? - Как при чем? Птицы способствуют взлету мыслей. Я очень люблю птиц. Но чем они богаче оперением, тем наглее. Мне приходится прощать их и удостаивать трапезой в сообществе с воробьями. - Непостижимо! Разве подобное занятие достойно полководца? - Ничего, посол, многие пренебрегают своим достоинством и занимаются тем, чем не следует. Так вот, в Исфахане все знали о моей дружбе с птицами и привозили мне из разных стран крылатых непосед. Я открывал клетку, но они дальше сада не улетали. - Феноменально! О чем вы вспоминаете? И почему не улетали? - Надеюсь... старожилы ада предупреждали посла, что лучше другого заставлять кормить себя, чем самому заботиться... - Великолепно! Вы, оказывается, простодушны! Хвалить Исфахан здесь небезопасно. Быть может, вы еще о чем-либо сожалеете? - Посол угадал, сожалею... поэтому и стремлюсь туда. Прищурясь, де Сези любовно гладил эфес шпаги. - Вы ничего не слыхали о Сером аббате? Нет? О, вас ждет большое разочарование. Именно эта "птица", похожая на летучую мышь, решила изменить направление вашего полета. - Что ж, и так бывает: устремляешься к розоволикой деве, а попадаешь к Серому аббату. - Я еще не могу уловить, как такой серьезный полководец уделяет столько времени пустому разговору? - Пустому? По мнению посла, стратегия... - Птичья стратегия! А посол, с помощью девы Марии, дипломат, а не птицелов, особенно когда спор касается персидских птиц... Вдруг граф прервал тираду. Только сейчас он заметил, что в узоре из золотых точек, украшавшем меч Саакадзе, виднелась голова барса на фоне двух птичек, распростерших крылья. - Именно о персидских, - учтиво поклонился Саакадзе. - Я обязательно привезу из Исфахана в дар послу... - О бог мой, я не любитель... впрочем, это будет нескоро, возможно, и никогда! - Почему? Разве султан не горит желанием получить пятый трон? - И он получит его, но не с помощью "содружества пантер". - Мне известно другое, ибо, если не ошибаюсь, я назначаюсь сераскером в войне против шаха Аббаса. - Да? Мой бог! Значит, по-вашему, предстоит... - де Сези с удовольствием разразился смехом. - Мерси, Моурав-бек, за волнующее известие. А я и не подозревал. - Странно, а я думал, посол обо всем осведомлен. - И не напрасно думали. Мой бог, так спутать дороги! Я же говорил вам о летучей мыши? Вот это настоящая птица! - Не иначе, как посла обводит вокруг своего крашеного ногтя Хозрев-паша. - Монсеньер! Я предупреждаю! Неосторожно отзываетесь о главном везире. Или полководцу совсем незнакомы законы дипломатии? - А разве я лишнее сказал? - Как это изрекает турецкая мудрость?.. О! "Беседа, приносящая тебе вред..." - Не увлекался ли посол франков похождениями сказочного араба, у которого одна губа на земле, а другая на небе? - Что ваш желтый араб перед Серым аббатом! Экзотическая погремушка! Ваш поход... - де Сези, прервав фразу, искоса взглянул на собеседника. - А я, признаться, был убежден, что вы обо всем или сами догадались, или Осман-паша по дружбе просветил вас. Саакадзе охватила тревога: "Только ли дело в войсковой задержке? Не ясно, почему, вопреки настойчивым просьбам Дато, ни одним словом не открыл Осман-паша причину, побудившую Диван упорно молчать о походе на Иран. Во что бы то ни стало надо выпытать сейчас все!" - Мне не совсем понятно, ведь и посол франков неизменно вел разговор о походе на Иран, а сейчас, можно подумать, Серый аббат завладел поводьями. - Мой бог, а я о чем? - Султан не станет менять решений, - раздельно произнес Саакадзе. "За исключением тех случаев, - подумал де Сези, - когда их меняет кардинал Ришелье". Вздохнув, он произнес: - Есть птица, которой более полезен климат Запада. - Скажем, той, которая похожа на летучую мышь? - Скажем, всесильному везиру Хозрев-паше! А вы тешитесь иллюзиями. Я снова предупреждаю: опасно раздражать мужа принцессы Фатимы. Это он переубедил Диван. - В чем переубедил? - В том, что сначала нужны устрицы, потом лимон. Через три пятницы из Сераля вынесут знамя Магомета - Санджак-и-Шериф. Слышите? Ровно через три!.. О мой бог, я словно скалу передвигаю. И еще знайте то, что немаловажно: Франция всесильна! - Выходит, и я должен покориться королю франков? - Нет! Конечно нет! Только султану. Саакадзе все больше прикидывался "выбитым из седла". Но его уже и на самом деле тревожила мысль: "Что же затевается?" - Мне султан не изволил повелеть... - Когда найдет нужным, можете не сомневаться, повелит. Тем более, что не кому иному, как вам, придется вести турецкое войско. - Куда? - Куда захочет проказница судьба. - Или? - Пожелать своей голове "спокойной ночи"! - Так думает Франция? - Нет, Хозрев-паша. Диван уже получил согласие султана. Поздравляю, монсеньер! Бедные птицы, я должен им открыть секрет: о пернатые, не ждите в Исфахане вашего покровителя, его опутала серая сутана. - Так вот, граф, есть политики, способные ранить и хлопком. Посол де Сези предпочел запугать меня миражом. Но поздно, главное я понял: посла одурманила "летучая мышь", первого везира - тугой мешок посла, Диван - звонкие обещания Серого аббата. - А Моурав-бека - персидские птицы? А не железная перчатка королевского посла? Но... прочь уловки! Побеседуем серьезно! - Кстати, не по турецкой, а по персидской мудрости: "Беседа, приносящая тебе вред, будь то серьезная или веселая, стоит дешевле ослиного крика". Посол во вред себе открыл моим птицам больше, чем мог бы сделать лучший мой лазутчик. А что выторговал взамен? Птичье молоко? - И вы наивно полагаете, что этого мало? Вам, дьявол возьми, не молоко, а сера нужна, и вы найдете ее у Габсбургов. В поход! В поход! В преисподнюю! В ад! Счастливого пути! О дева Мария! Есть ли еще на земле подобный птицелов?! - К слову, посол: я своих птиц в саду держу, а вы свою летучую мышь где? Не в сундуке ли Иоанна - не Крестителя, а купца? - Сундук? Что еще за фантазия! Ха-ха!.. - Граф, казалось, сохранял полное спокойствие. - После птиц - саквояж! Ваши слова меня поражают. Да, кстати, прошу помнить, что вы находитесь в посольстве короля Франции. Повернувшись в сторону портрета Людовика XIII, Моурави почтительно поклонился: - Очень жаль, что посол короля сам так мало помнит о короле и путает обязанности посла и грабителя. - Что? Как вы посмели! Вы пришли испытывать мое терпение? Извольте! - Де Сези выхватил из ножен шпагу. - Знайте, я отлично владею этой служанкой смерти! Не медля ни минуты, ни ми-ну-ты! Саакадзе снисходительно посмотрел на шпагу, как на мотылька. - Я преподал послу науку дипломатии. И еще: государственному мужу никогда не следует терять терпение. Так вот, придется отложить поединок - скажем, на час, - ибо впереди серьезный разговор, который должен быть начат и закончен. Осторожно отодвинув фаянсовую вазу, на белой глине которой под прозрачной свинцовой глазурью чернел графский герб, Саакадзе оперся обеими руками на полированную тумбу. - Так вот, посол, сундук - это мелочь, но я обещал вернуть его купцу, дабы он смог выехать на родину не совсем обнищавшим по воле посла, иезуита Клода и... - Не сочтите за труд объяснить, кто донес вам о каком-то мифическом сундуке? - Арсана. - Кто?! - Сези несколько секунд оторопело смотрел на Саакадзе, потом звучно расхохотался. - Восхитительно! А я слышал, что ее утопили. Мой бог! Такую красавицу! - Она воскресла. Посол может не огорчаться. - Вот как?! - Какие-то желтые круги поплыли перед глазами графа. "Но... осторожней! Только самообладание спасет". - Значит, воскресла? - И после нежданного вторичного крещения еще больше похорошела. Я хотел сказать рассвирепела. Она готова, положа руку на евангелие, назвать своих крестных отцов, которые ее трудами прибрали к своим рукам не только все богатство Эракле Афендули, но и ее личные драгоценности, содранные с ее прекрасных плеч и рук вместе с одеждой. Де Сези почувствовал себя в центре белого круга и вспомнил о планете Сатурн, которую считал своей путеводительницей. "Спокойствие, граф! - он силился овладеть собою. - Спокойствие! В этом твое спасение". И он с нарочитой беспечностью вынул из фаянсовой вазы цветок и, поднеся его к носу, насмешливо произнес: - Если это дитя каким-то чудом спаслось, я должен лично принести мои поздравления. - Она тоже на этом настаивает и ставит условием, чтобы присутствовали патриарх Кирилл, Фома Кантакузин и Осман-паша. Теперь де Сези почувствовал себя в центре красного круга. Сфера иной планеты напоминала о войне: "Осторожнее, граф! Постарайтесь отступить от Марса". - И вы всерьез полагаете, что клеветнице больше поверят, чем моему слову? - Посол прав, без доказательств не поверят. - А какие доказательства у этого "ангела"? Я был с нею безупречно любезен, и только. - Обманутая оказалась хитрее, чем предполагали некоторые. - Саакадзе провел пальцем по колечкам усов. - Она в кожаном поясе, надетом прямо на тело, хранила письмо, в котором посол де Сези просил одну знатную госпожу оказать гостеприимство юной гречанке. Там же оказался дар щедрого посла франков: медальон, - так, кажется, называется вещица в виде раскрывающегося сердца с изображением посла и надписью: "Прекрасной Арсане Афендули от восхищенного ею графа де Сези". Арабские цифры отметили внутри золотого сердца год и день восторга высокочтимого посла. Де Сези, чтобы скрыть замешательство, охватившее его, подбросил в курильницу ароматические травы и постарался окутаться дымом. Он вспомнил день, когда Арсана потребовала именно эти доказательства. Он уступил, зная, что... концы в воду. Выплыла ли она сама, или только пояс нашли? Де Сези хотел спросить об этом, но язык его словно прилип к гортани. Саакадзе насмешливо следил за струями фиолетового дыма. - Опрометчивые поступки не похожи на дым курильницы, они оставляют след. Разве не мог за графа написать слуга? Боно? Посол может писать даже о том, что настал час, когда одно государство может ограбить другое, но грабителю опасно доверяться медальону. - Заметив нервное движение руки де Сези, Моурави услужливо подал ему шпагу и хладнокровно продолжал: - Так вот, говорить все можно, особенно красивым женщинам, но писать опасно. - Сколько? - Все! - Все! Все! - теряя самообладание, взревел де Сези. - И Серого монаха? И кардинала Ришелье? - Нет, они мне ни к чему. А вот послу нужны сдержанность и улыбка, а не НИЧЕГО на птичьем молоке. - Вы... Вы надеетесь играть со мною, как с голубком коршун? - Вернее, как барс с лисицей. - Сколько? - прохрипел де Сези. - Сколько?! - За что? - За письмо и медальон? - Жизнь Эракле Афендули неприкосновенна. - Согласен! - Не верю! - Отлично! Что в залог? Сундук? - Э-э, посол так дешево ценит бесценную жизнь Эракле? - Но, мой бог! Я уже расплатился с вами, и довольно щедро! Вы раньше срока узнали о тайном решении Дивана. - Я тоже умею расплачиваться щедро, потому продолжаю разговор с послом, а не... скажем, с Фомой Кантакузином. Сундук должен быть прислан ко мне с Клодом Жерменом, а также все драгоценности, что были на Арсане, - "дитя" этого требует и не отступит ни на шаг. Кстати, иезуит погостит у меня, пока Эракле не покинет Турцию. Но если... - У вас, монсеньер, хороший аппетит. А куда так спешит богач? На Кипр, к веселому завтраку? - На скучный пост в свое последнее поместье. Благодаря бесстыдным грабителям он больше не богач. - Саакадзе пристально следил за обрадованным де Сези. - И еще в залог ожерелье ханым-везир Фатимы на... скажем, три пятницы... потом... - Вы его вернете мне вместе с письмом? - Почему я? Эракле Афендули оставляет верного человека для охраны разрушенного Белого дворца. Ведь послу известно, как он ценит руины. И хотя они не древние, все же немало ему стоили. Так вот, как только фанариот уедет, этот человек отнесет ожерелье Хозрев-паше. Его добыча - его право. А посол получит свое. Но пока Эракле здесь, я не спокоен, потому не позже как через три дня - Клод и сундук, или ожерелье и сундук, и ценности Арсаны у меня... или на четвертый день Фома Кантакузин расскажет обо всем султану. Итак - три дня! - Фантазия не сильнее разума. Это невозможно! Клод бежал, захватив все безделушки, облюбованные им в Белом дворце. Ведь это он устроил нападение, иначе зачем бы ему бежать? - О-о! Как неосторожен Хозрев-паша! - Непостижимо! При чем тут Хозрев-паша?! - После присвоения владения Афендули на Принцевых островах он не должен пренебрегать опытом. "Проклятая дрожь!" Де Сези посмотрел на плотно задвинутые шторы. - Заверяю, Клод Жермен бежал. - Оставив высокочтимому послу все ценности? Говорят, инквизицию придумали иезуиты, но к себе они не любят применять ее забавы - скажем, вгонять иголки под ногти, - и тут же выдают своих сообщников. А как... - Клянусь, он бежал! Но жизнь Эракле Афендули неприкосновенна, готов поклясться на кресте. - Не верю. - Что в залог? - Клод Жермен. - Он бежал. - Тогда все, что перечислил я, и ожерелье, которое Хозрев-паша выудил из антиков Афендули. - Это неосуществимо! Ханым-везир Фатима не отдаст. И не следует забывать, что она сестра султана. - Сестра султана? Святая дева! Я об этом чуть не забыл! Посол должен передать Хозреву, что нехорошо знатной даме уподобляться воробью и из-под чужого клюва тащить зерно. Говорят, султан восхищался ожерельем, но, узнав, что его купил Хозрев-паша у прибывшего из Египта купца, поморщился, ибо не доверяет вкусу везира. Потом, зная скупость Хозрева, усомнился в ценности ожерелья. Думаю, "падишах вселенной" будет приятно удивлен, узнав - скажем, от Фомы Кантакузина, - откуда у царственной сестры ожерелье. Хорошо, если не рассвирепеет, ибо египетский купец тут ни при чем. - Советую, мой друг... - Прошу не называть меня другом, ибо придаю чувству дружбы священное значение. Так что мне советует де Сези? - Покориться решению Дивана и ни в коем случае не восстанавливать против себя первого везира. - Ни первого, ни последнего не устрашаюсь. И если через три дня я не получу сундук, ценности и ожерелье, то... - Мой бог, почему такая спешка? Ведь сперва надо догнать Клода, сундук у него. - ...то на четвертый день к королю франков поскачет гонец. - От вас? - Я слишком мал для того, кто носит имя Людовика. От патриарха Кирилла. И даже к султану с таким делом сам не обращусь, - удобнее Фоме Кантакузину. "Проклятая дрожь!" - мысленно возмущался собою граф. И как можно спокойнее: - Дьявол побери, султану не до пустяков! Я, кажется, предупредил вас: он готовится к большой войне! И вам полезнее думать о более важном для вас. Раньше Дунай - потом Заендеруд! - Раньше шах - потом император! - Если разговор закончен, напоминаю о поединке. - Если граф рассчитывает ударом шпаги прервать спор со мною, то напрасно, - и, подойдя к столику, над которым висел портрет мадам де Нонанкур, Саакадзе взял увесистую бронзовую медаль с изображением короля Людовика, сплющил в кулаке и бросил на сукно. - Я играю честно: драться будем на конях. Де Сези не в силах был скрыть смятение, он инстинктивно подался назад и почти прохрипел: - Что еще за причуда?!. - Не причуда, франкский посол, а привычка. Все знают: я люблю одним ударом меча рассекать всадника вместе с конем. Конь должен отвечать за своего хозяина. Итак, через час - если не раздумаешь - на конях! - Придется отложить, дела Франции превыше всего! Но запомните, Моурав-бек, если дьявол поможет вам не задохнуться в серном дыму, я сочту священной обязанностью вонзить клинок в ваше... Яркий луч ударил в зеркало камина. Де Сези отпрянул. Из глубины сплющенной медали угрожающе смотрело на посла искаженное лицо Людовика XIII. Король играл в "живые шахматы". В эту тихую ночь, неосторожно разбросавшую на черно-синем своде золотые крупицы звезд и осмотрительно скрывшую красоту и уродство двуликого города, крепче всех спали бедняки, ибо им нечего было опасаться воров. Тревожно ворочались на своих удобных постелях купцы, прислушиваясь к окрикам сторожей. А пресыщенные паши беспокойно отбрасывали одеяла, приломиная, не сказали ли они что-либо лишнее на пиру у затащившего их к себе наушника султана. И в эту тихую ночь совсем не смыкал глаз везир Хозрев. Семеня в остроносых туфлях по пушистому ковру, он настойчиво повторял: "Свидетель шайтан, франк сам решил четыре и еще три дня совсем не встречаться. Зачем же прислал за мной своего осла Боно, да еще с тревожной просьбой быть не позднее чем на рассвете в посольском дворце?" ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ История Афендули это не только правдивая история одной семьи в Стамбуле. В ней, как в зеркале, отразилось состояние турецкой империи XVII столетия, зашедшей в тупик. Об этом беспрестанно думал Георгий Саакадзе, стараясь разобраться в противоречиях, потрясавших государство османов, понять причины этих потрясений и предугадать их следствия. Что знаменовали собою действия Хозрев-паши, верховного везира? В его руках сосредоточилось управление огромными владениями султана, простиравшимися от самого Гибралтара до Персидского залива и от "Железных ворот" на Дунае до нильских порогов. Управление такой империей, казалось, должно зиждиться на соблюдении существующих законов, - конечно, жестоких, низводящих подданных до уровня рабов и стиравших грань между богом и падишахом, - и все же законов. Но султанские законы в политических условиях средневековой Турции стали иллюзорными, и между верховным везиром и предводителем пиратов стерлась грань. Там, где все дозволено, с неимоверной быстротой, как следствие тирании, развиваются хищнические инстинкты. Представитель высшей власти запасается оружием разбойника, он намечает жертву, и горе тому, кто угодит в его сети. Бесправие торжествует, достоинство человека попрано, правосудие молчит, палач хохочет. Но что страдания, что слезы одной семьи? Они тонут в море несправедливости, их считают ничтожными, как ничтожна гибель одного стебля, смятого ураганом. Все же капля за каплей долбит камень, размывает стену мнимого благополучия: наверху под ослепительным солнцем сверкают полированные плиты, внизу сырость разъедает основание. История одной семьи как бы становится историей нравов, обличительным документом угнетенных и униженных. Прав ли был Георгий Саакадзе, проводя прямую связь между пороком, свойственным представителям высшей турецкой знати, и инертностью сотен тысяч обитателей империи? Безусловно. Насилие, опирающееся на религиозный фанатизм, парализует волю. Ятаган, поднесенный к горлу, способен исторгнуть из груди рабе вопль восхищения султаном. Коран за покорность на земле сулит услады рая. Порабощенный вынужден оставаться рабом. Так было и в Стамбуле и других городах империи, где развитие ремесел почти прекратилось и где так успешно процветал торгово-ростовщический капитал, который разрушал старую военно-феодальную систему, но не создавал новой. На рубеже двух столетий - XVI и XVII - с особой силой вспыхнули восстания крестьян. Но новые хозяева государства, помещики-феодалы, оттеснившие военных ленников, "рыцарей", и пробивавшиеся к политической власти, потопили крестьянские восстания в море крови. На железных колах погибали смельчаки, дерзнувшие считать себя людьми. Как повелось в течение столетий, при каждом завоевании османов военным ленам отводилась половина земель, но главным средством обогащения оставалась не хозяйственная эксплуатация земельных угодий, не торговля, а грабеж завоеванных территорий: получение военной добычи, рабов и дани. Развал военно-ленной системы повлек за собой снижение военной мощи Оттоманской империи. Начался "период остановки". Границы Турции более существенно не изменялись. Несбыточной мечтой оставалось желание отбить у Московского государства Астрахань и Казань, завоевать царства Западной и Восточной Грузии. Но легкий способ наживы - грабеж - глубоко проник в сознание пашей и беков, он настолько узаконился, что казался таким же естественным, как поглощение пищи или любовь наложниц. Подавление слабого, присвоение чужого! Удовольствие для себя, печаль для оскорбленного - вот мораль правящей верхушки империи; мораль, которая возвышала Хозрев-пашу в его собственных глазах. Он грабил безудержно потому, что и власть его была безгранична. За ним стояли вооруженные силы, корпуса сипахов, орты янычар, флотилии пушечных кораблей. Господин над живыми душами, он легко превращал их в мертвые. Афендули могли считать себя погребенными. Там, где отсутствует правосудие, стирается, как медная монета, честь. Жестокость быстро уживается с подкупностью. В Стамбуле не стало закрытых дверей для того, кто хотел платить. Постоянный посол короля Людовика XIII, граф де Сези, орудовал золотом, как отмычкой. Иной раз, пускаясь в рискованные авантюры, как