? - Но ты не турок, Непобедимый, ты гурджи. - Я Моурав-паша! Заметил у входа три бунчука? Как гурджи я не трону тебя, как трехбунчужный паша - я должен знать правду. Что заставило тебя пойти на риск и пробираться в Токат? Говори, ничего не утаивая! - Я люблю странствовать, Непобедимый! - Сейчас война. Странствуют только безумцы и лазутчики. Ты не дорожишь головой... Говори, что случилось в Иране? Почему Иса-хан и Эреб-хан не среди войск? Если ты лазутчик - разоблачу! Если ты беглец - окажу помощь. Выбирай! - О сардар, - торопливо проговорил лекарь, - умерь свой гнев. Случилось... Тот, кто дал тебе звание Непобедимый, покинул землю ради седьмого неба справедливого аллаха! - Что-о?! Шах Аббас... Умер?! - Мохаммед свидетель, это истина. Саакадзе не мог сразу осознать эту весть, такую неожиданную и столько в себе таящую: "Нет больше шаха Аббаса! Притеснителя многострадальной Грузии! Открыт путь в завтрашний день, где ждет счастье борьбы и сладость победы, где потянутся к солнцу новые всходы и запылают очаги, где разольются песни радости и зацветут цветы любви и где жизнь скинет с себя чадру полувекового кошмара!" - Кого объявил наследником шах? - Сэма-мирзу. - А кто сейчас правит Ираном? - Мертвый шах Аббас. И лекарь рассказал подробно обо всем, что произошло в Мазандеране. Какая-то мысль осенила Саакадзе, лицо его преобразилось; крупно шагая между полотняными стенами шатра, он что-то напряженно обдумывал. Не желая мешать ему, "барсы" замолчали. Дато стряхнул со лба холодный пот. "Странно, - думал он, - почему в этом году случается столько непредвиденного? Вот Зураб... Ну, его смерть можно понять. Чтоб высоко взлетать, нужны подходящие крылья, а не хвост шакала. Крылья!.. Хосро-мирза сейчас царь Картли... Чтоб согнать, его с трона, надо победить шаха Аббаса, а он ускользнул в ад. Доберемся ли мы до Картли? Не завершается ли последняя страница Книги судеб?" - Что с тобою, Дато? Почему стонешь? - Шаха жалко, Георгий... Хотя бы еще год прожил. Саакадзе шепнул "барсам" по-грузински: - После хекима - военный разговор и в путь! - и вновь опустился на бурку. - Так ты говоришь, на престол Ирана взойдет Сэм-мирза? - Мохаммед свидетель, это истина. - Жестокий рок довлеет над Тинатин-Лелу! Как теперь надо бояться ей за маленького Сефи-мирзу. - Видит пророк, уже не надо. - О Юсуф, ты хочешь сказать, что... - Ага Дато, зачем аллах не уничтожит шайтана, нашептывающего только плохое? Сэм-мирза еще не открыл миру, что он шах, а уже ослепил Сефи-мирзу. Говорит, давно глаза брата аллаху обещал. "Барсы" невольно схватились за рукоятки клинков. Димитрий в сердцах выругался. Юсуф, взглянув на помрачневшего Саакадзе, продолжал: - Потом велел отправить ослепленного в крепость Алимут, что в трех днях пути от Казвина. Там многие годы страдали старшие сыновья шаха Аббаса, рожденные от хасег, Ходабенде и Имам-Кули. - Их облепил шах Аббас? - Видит аллах, он, ага Элизбар. Все дела в руках аллаха. Пожалел милосердный и маленького Сефи, хоть и слепого, - отбили неизвестные в капюшонах католических монахов. Они напали на караван палачей. - А кто спас маленького Сефи? Наверное, слух есть? - Ты угадал, ага Ростом. Царственная Лелу! Много туманов и драгоценностей отдала она. Теперь о Зулейке. Одно злодеяние тянет за собой на поводу другое. Зулейка требовала ослепить Гулузар на один глаз, дабы она другим, уже как рабыня Зулейки, видела бы ее торжество. Сэм-мирза колебался. Лелу укрыла Гулузар у себя. Когда же на слезы и мольбы Зулейки новый шах согласился выдать Гулузар матери, то несчастной не оказалось в Давлет-ханэ. Зулейка обвинила Лелу, будто она уговорила Гулузар оказать неповиновение молодому шаху, самим Аббасом великим возведенному на трон Сефевидов. Нет лекарства от низостей души. Сэм-мирза приказал отдать покои Лелу его матери, Зулейке, как старшей в Давлет-ханэ, а Лелу переселить в розовый домик, где жила Гулузар. Царственная Лелу так велела сказать шаху: "Хорошо, пусть завтра моя бывшая рабыня Зулейка, которую я воспитала как дочь и выдала в жены своему сыну, прекрасному Сефи-мирзе, займет мои покои". Ночью Лелу призвала Мусаиба, передала ему остаток драгоценностей, ибо большую часть уже вручила Гулузар, для нее и маленького Сефи, и велела евнуху поклясться на коране, что он, как только похоронит ее, Лелу, исчезнет из Давлет-ханэ, и потому, что Сэм, истязая, казнит его, Мусаиба, облеченного почетом, заподозрив, что он причастен к похищению Сефи; и потому, что одной несчастной Гулузар не воспитать слепого мальчика. Напрасно Мусаиб умолял Лелу скрыться с ним, обещая проводить ее до Тбилиси, Лелу отказалась. Незачем ей туда возвращаться. Луарсаба нет, а Хосро-мирза откроет новую страницу Книги судеб, и ей нет места в этой книге. Потом Лелу позвала меня, как старшего хекима: "Передай шаху! Я, дочь грузинского царя Георгия Десятого, никому не позволю унизить меня! Царицей жила - царицей умру!" Я передал. Зулейка, она была там, так закричала: "Скорей зови палача, пусть выколет ей оба глаза! Как дерзнула напомнить о своей крови?!" Сэм, беснуясь, ринулся в покои Лелу, за ним Зулейка. Я тоже поспешил за ними, хотя уже полезнее было вспомнить о скоростном верблюде. Из глаз Мусаибе текли слезы. Голова царственной Лелу, успевшей принять яд, покоилась у него на коленях. "Как смел ты допустить такое?! - закричал Сэм-шах, уже присвоивший имя Сефи. - Умрешь в страшных муках!" Тогда Мусаиб встал и сложил руки на груди: "Твоя воля для всего Ирана священна. Я много видел почета и доверия, и мне после ухода моего повелителя, шаха Аббаса, делать на земле нечего. Но, свидетель аллах, я поклялся, - тут Мусаиб взял в руки коран, - что сам похороню царственную Лелу. Аллах видит, клятва, которую я дал любимой жене "льва Ирана", должна быть исполнена. И выслушай, молодой шах, верного слугу: без желания аллаха ни один волос не упадет с моей головы". Тут Сэм-шах передернулся от злобы и покинул обитель печали, а Зулейка метнулась к ларцам Лелу, но Мусаиб не допустил ее: "Завтра успеешь обогатиться!" - Эрасти! - крикнул Саакадзе. - Передай беку сипахов - через час выступаем! Подготовь к походу и наших коней! Продолжай, хеким Юсуф! - Когда настала ночь, я пробрался к старшему евнуху: "О Мусаиб, ты при шахе Аббасе был сильным и много плохого мог сотворить. Пророк подсказывал тебе, и ты сотворил больше хорошего. И меня ты всегда хвалил великому Аббасу. Настал срок отблагодарить тебя. Вот индусский яд, прими - и уснешь спокойно. Знай, завтра палачи на Майдане-шах сдерут с тебя кожу, ибо новому шаху выгодно, чтобы весь майдан знал, что ты отравил царственную Лелу, замыслив похитить ее драгоценности". Выслушав, Мусаиб подарил мне двести туманов и два изумрудных браслета для моей жены и вынул из мешка восемь ларцов, наполненных драгоценностями, накопленными им за долгую службу у шаха Аббаса, их он передает маленькому Сефи. Потом, наполнив чаши шербетом, предложил выпить за самое хорошее - за память о светлой Лелу, скрасившей его жизнь. Яд тоже у меня взял и посоветовал мне бежать из Исфахана, ибо кровожадный Сэм уничтожит всех, кто был предан шаху Аббасу. Я обещал подумать. А наутро Давлет-ханэ закипел, как смола в котле, ибо на рассвете палачи не нашли Мусаиба в гареме. Обыскали Исфахан, много евнухов всполошили, но Мусаиб словно растворился в воде или в воздухе. - И тебе, Юсуф, пришлось бежать из Исфахана? - Пророк свидетель, пришлось, ибо Мусаиб угадал: Сэм-шах начал рубить головы всем, кого заподозрил в сочувствии царственной Лелу. "Барсы" скупо обменивались словами, не в силах отделаться от наплыва разноречивых чувств. Саакадзе поинтересовался: - Где хочешь скрыться, ага Юсуф? - Вам можно сказать: в Константинополе, у моего друга, тоже хекима... - Женатого на сестре четочника Халила? Так? Саакадзе встал; приложив ладонь к глазам, он стал следить за сбором орты сипахов. Там уже играла бори. - Вот что, ага Юсуф, - решительно повернулся Саакадзе к лекарю, - я облегчу твое пребывание в Константинополе. Ты прибудешь в Сераль как тайный гонец от меня. Известишь "средоточие мира" о смерти шаха Аббаса, а также обо всем тобою виденном. Припав к стопам "падишаха вселенной", скажешь, что покинул Исфахан ради Турции, где решил врачевать всех страждущих. А жестокого Сэма-шаха, который испоганит благородное имя Сефи, лечить не намерен. Такое придется по душе и султану и пашам. Кто знает, может, со временем ты станешь хекимом Мурада, повелителя османов. - Да будет, Непобедимый, над тобою милость аллаха! Ты возродил во мне желание радоваться жизни, ибо, если так, я сумею после войны переселить свою семью в Стамбул. Когда в путь отпустишь, Непобедимый? - Сейчас. Необходимо тебе поскорее миновать Токат. Здесь на всех дорогах уши и глаза верховного везира. У него пять бунчуков и свирепый характер. Торопись. В Стамбуле раньше предстань перед Осман-пашою. И еще: я дам тебе в провожатые преданных мне двух сипахов. Смотри, будь осторожен. В путь! Оседланные кони уже нетерпеливо били копытами возле шатра, где высились на высоких древках три красных бунчука. Перед тем как опуститься в седло, лекарь дал клятву на коране, что он точно выполнит секретное поручение Георгия Саакадзе, служить которому отныне считает для себя наградой аллаха. По приказу Саакадзе сипахи должны были проводить хекима Юсуфе в Самсун и тем устроить на один из кораблей мореходца Мамеда Золотой Руки. Улеглась пыль за ускакавшими всадниками. Близился заход солнца, и чуть потемнело безоблачное небо. Наступило затишье, очертания дальних гор стали мягкими, и над ними робко замерцала первая звезда. Новый раскат бури нарушил очарование. И вновь помчались вдаль Георгий Саакадзе, верные "барсы", а за ними в конном строю орта сипахов. И словно на крыльях рока пронеслись три угрожающих бунчука, пролагая в воздухе незримую тропу в Токат, город мелодичных колокольчиков. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Токат! Город оранжевой полутьмы, внезапно спускающейся со скалистых высот. Токат! Город мелодичных колокольчиков и звонких бубенцов. Они рождаются в недрах руд, в горах, с трех сторон окружающих городские стены. Полуобнаженные токатцы кирками и ломами извлекают груды руды и сваливают в медноплавильные ямы. Горит древесный уголь, рокочут подземные силы, валит черно-бурый дым. Из века в век проходят по древним торговым путям Азии и Европы караваны, плывут над зыбкими песками пустыни песни меди: динь-дзилинь, дзинь-диликь. Выплывает из желто-синей дали хор неземных существ, доносится таинственный перезвон, манят призрачные озера, ажурные мечети, изумрудные сады. Но караван-баши не сворачивает верблюдов к соблазнительной прохладе озер, знает: видения эти - шутки скучающего шайтана. Величавый вожак-верблюд, ведя за собою караван, отворачивается от обманчивой тени садов, - он изучил повадки знойной пустыни: соблазнять доверчивых путников и потом вместо прохлады являть взору раскаленные холмы. О правоверные, бойтесь горечи обманутых надежд! О верблюды, не следуйте глупостям правоверных, ибо всегда останется виновным тот, кто в тишине прошел стороной. Вот почему вожак из века в век водит за собой вереницу верблюдов. И в знак отличия у него от головы к седлу, среди цветных кистей, колышутся ярусы бубенцов и колокольчиков: дилинь-дзинь, дзилинь-динь. Так из века в век приближаются караваны... Удаляются караваны!.. Не подобна ли кораблям пустыни многоликая судьба? Кто может предугадать ее поклажу? Кого обогатит она? Кого обеднит? Кто потеряет жизнь? А кто найдет ее? Судьба! Она вездесуща, она изменчива, она беспощадна, она следует по всем путям и перепутьям жизни!.. Токат! Город мечетей, город фанатиков, город немыслимых суеверий, город жестоких расправ, город мелодичных колокольчиков. Не сюда ли спешит неумолимая судьба? Не ее ли встречают звонким переливом бубенцы и колокольчики? Бубенцы - душа Токата. Они звенят на ногах танцовщицы, на тамбуринах, на колпаке бродячего факира, на дверях молчаливых и мрачных домов. Звенят... звенят... звенят, напоминая о прошлом, утверждая настоящее, предвещая будущее! Есть в Токате поверье: когда в город въезжает человек с черным сердцем, бубенцы и колокольчики на миг приобретают черный оттенок и лишаются своей мелодичности. Но кто может определить этот миг, исчезающий, как пушинка, скоротечный, как тень? Токат! Шумны и суетливы в эти дни базары в нем! Спешат в распахнутые ворота караваны с филигранными изделиями лазов, с мареной, с турецкими коврами из Смирны, с розовым маслом из страны болгар, с сырым хлопком, с изюмом Измира, с зернами сезама и сладкими рожками, с пушистыми шкурами из Русистана, с коконами из страны Золотого Руна, с шафраном из Зафаран-Болы, с лакрицей из Греции, с шелковыми тканями Индостана, с отборными плодами Афганистана и фарфором Поднебесной империи. Спешат с грудами медной руды. Спешат с окрашенной и набивной бумажной тканью. И как можно не торопиться, если судьба сулит наживу? Разве войско анатолийского похода не заполнило Токат? Разве вдоль стен города в несколько рядов не тянутся шатры, расходясь раструбом возле городских ворот? И разве не сказано: где звон оружия - там и звон золота. Гул перекатывается возле серединных западных ворот. Здесь расположилась буйным станом семьдесят первая ода Самсумджы, обычно в Стамбуле надзиравшая за охотниками с меделянскими собаками в дни султанской охоты за медведями. Капудан Ваххаб-паша - любимец султана и сторонник Непобедимого. Вот почему его янычары нетерпеливо ждут Моурав-пашу. Он должен помочь им превратить Багдад в обложенного медведя. На шесте около шатра Ваххаб-паши - значок Самсумджы: на желтом поле черная собака, оскалившая пасть и поджавшая хвост. Рядом с Самсумджы войсковые шатры оды Джебеджы, первой, третьей и пятой. Их капудан, Джянум-бек, щеголяет в чалме, повязанной белой кисеей. Он главный по эту сторону стен Токата и хочет стать главным по ту сторону стен Багдада. И потому его янычары ждут Моурав-пашу. Гурджи должен помочь им опутать Багдад белой кисеей, как жертвенного барана. Возле шатра Джянум-бека - значок Джебеджы: на розовом поле под пальмой лев с высунутым языком. Поодаль желтеют шатры оды Чериасы семнадцатой. Их право ставить свои шатры перед шатром султана, и, когда султан в стане, он не может пройти в свой шатер, минуя их. Тогда янычары Чериасы становятся по сторонам, приложив руки к груди. Но сейчас нет с ними "средоточия вселенной", и они ждут... Моурав-пашу. Он должен дорогой наживы привести их в Исфахан, где они втопчут в грязь "льва с мечом в лапе и солнцем на спине". Возле шатра их капудана, Незир-бека, - значок Чериасы: на красном поле серебряная лестница; она ведет к раю. Несколько впереди линии шатров оды Зембетекджы восемьдесят второй. Янычары этой оды славились меткой стрельбой из самопалов, сейчас они вооружены мушкетами и стремятся первыми захватить пятый трон шаха Аббаса. Их капудан, Тахир-бек, мечтает о регалиях янычар-агаси, и поэтому его стрелки ждут Моурав-пашу. Он приведет их к сокровищнице Сефевидов. Возле шатра Тахир-бека - значок Зембетекджы: на зеленом поле рука с растопыренными пальцами. Хищная рука! Поздняя осень. Воды в Ешиль-Ирмаке прибыло, она уже не грязна, как в дни августа, и не прогрета солнцем. И войск вокруг Токата все больше. Вот через близлежащий городок Зиле, нарушив ярмарку двух тысяч купцов, проходит кавалерия сипахов - гордость Мурада IV, "дети богатства" - под шестым знаменем. На арабском скакуне гарцует их удалой начальник Рамиз-паша. Подходят и орты корпуса топчу "Артиллерист", гордо распустив знамя с изображением пушки и ядер. Пушкари беснуются, переругиваясь с тележниками, захватившими их площадку. Фаиз-паша, начальник пушкарей, с трудом восстанавливает порядок. В полдень стан жужжит, как растревоженный улей. Снуют янычары в пестрых кафтанах с пуговицами из черного дерева, в причудливых касках с перьями. Распоряжаются чауши в красных суконных нарядах, подпоясанные золотым кушаком. Звякают ятаганы в ножнах, обсыпанных драгоценными камнями, и в простых металлических, торчат из-под кушаков стволы пистолетов, рукоятки ножей. Лошаки подвозят багаж. Отгораживают место для запасов пороха. В мясном ряду свежуют телят и вешают их на крючья. Сменяются часовые возле сундуков с казной, небрежно откинув за плечо колчаны, полные стрел. Волокут мешки с отборным рисом. Из загонов гонят баранов. На телегах провозят ядра. Ревут верблюды. Ржут кони. Орут люди. Несусветный гомон. Пахнет потом, дегтем, бараньим жиром, смолой... И внезапно, как гром среди синего неба, издали раздаются удары барабанов, раскаты бори, звуки литавр. Янычары прислушиваются, несется от орты к орте слух: прибыл Моурав-паша, орел Эрзурума! Что толку в молве? К серединным западным воротам Токата подскакал окруженный охраной передовой всадник - Абу-Селим-эфенди, в кафтане багряного цвета, в шлеме, обмотанном разноцветной шалью, с блестящими талисманами на руках и цепью на груди, с ханжалами за красивым широким поясом. Круто осадив жеребца, нервно дрожащего под чепраком с кистями, он метнул быстрый, взгляд из-под черных бровей и торжественно провозгласил: - Во-славу аллаха! Приближается сердар-и-экрем - ставленник султана славных султанов в Анатолии Хозрев-паша! Приветственные возгласы не обманули Абу-Селима. Он своим тонким слухом уловил потаенный ропот. Так было от Самсуна, где кончился морской путь, до Токата. Войска анатолийского похода признавали своим сераскером только Моурав-пашу и терпели верховного везира как неизбежное зло. О, с каким удовольствием он шепнет об этом везир-паше! Долго ли ему, эфенди, скрываться от хищных "барсов"? Хозрев-паша говорит: "Не долго", но еще строже повелевает не показываться на глаза "барсам". О аллах, это ли не унижение?! Сипахи сводного караула вмиг очутились на конях и тревожными криками подняли орты. Пристегивая на ходу к поясу ятаган, Тахир-бек тихо сказал Джянум-беку: - Олду аладжак, кырылды наджак! Янычары выстраивались по обочинам дороги. Вдали, на светлом фоне неба, показались пять бунчуков, отбрасывающих зловещие тени. Ваххаб-паша подал знак. Конные барабанщики взмахнули толстыми буковыми палками, опустили их с размаху на сардарнагары (бубны) и выбили торжественную дробь встречи. Возле закрытых дверей домов Токата чуть дрожали в бледных солнечных лучах большие колокольцы. Кто знал, какого оттенка были они? Орты анатолийского похода стекаются в Токату. Немало их пока в прибрежных Зонгулдаке, Инеболу, Бафре. И всюду янычары и сипахи, военачальники и строевые продолжают восхвалять Моурав-пашу, в песнях и изречениях увековечивая его успех в Сирии, Ираке и Восточной Анатолии. Это становится нестерпимым. Он, Хозрев, верховный везир, со всем пылом стал сочинять доносы на Георгия, сына Саакадзе, и со скоростными гонцами направлял их один за другим в Стамбул султану. В Бафре он наконец получил от Мурада первый ответ - хатт-и-шериф. Развернул его торопливо, жадно и... позеленел. Падишах отказывался верить в тайные переговоры Моурав-паши с шахом Аббасом, якобы обещавшим за Багдад отказаться от Тбилиси. Султан славных султанов советовал своему главному везиру побольше думать о победах и не мешать трехбунчужному гурджи стремиться мечом и умом завладеть пятым троном шаха Аббаса. Накаленный до предела, словно кусок меди в печи, прибыл Хозрев-паша в Самсун. На рейде стояли корабли Мамеда Золотой Руки. Кораблевладелец внушал подозрение, и фелюги его запылали, как горсть соломы. Обогнув огромный, низкий, поросший лесом вынос-дельту реки Кызыл-Ирмак и прорезав широко и далеко уходящую в море полосу мутной речной воды, он, сардар-и-экрем, высадился на берег, где стали на постой сипахи Хамида и Эсади. Эти однобунчужные паши громогласно заявляли, что готовы следовать за Моурав-пашой не только в пасть "льва Ирана", но и в кувшин джинна. Одиннадцать беков не отступили от желаний своих пашей. Они смеялись. Над чем? Не иначе как над неудачей верховного везира добиться у "средоточия вселенной" права на гибели Моурав-паши. Что стоит свирепость, если ее нельзя утолить? Но каждому цветку свой день. И Хозрев-паша определил день... Он ехал мрачный, словно закутанный в черную тучу. На правом берегу Абу-Селим, скользкий, как мокрый камень, подвел к нему чернобородого Рагиба, соперничавшего на Черном море с Мамедом Золотой Рукой. Мореходец воскликнул "Селям алейкюм!", словно переломился надвое перед верховным везиром, и, вообразив себя пауком, а Мамеда Золотую Руку мухой, стал плести паутину. Хозрев-паша повеселел. Он узнал, что двое сипахов, преданных Георгию, сыну Саакадзе, тайно проводили в Самсун двух незнакомцев, похожих на переодетых персиян, и устроили их на трехмачтовый корабль Мамеда Золотой Руки, выходящий в море. Эта весть, как хорошая чорба; имела остроту перца. Поручив Абу-Селиму розыск виновных сипахов, Хозрев решил не повторять неудачу и пока не посылать султану новый донос. Нашептыванию придет свой черед, а пока путь в Токат следует привести к концу, а месть - к началу. И вот он ехал мимо токатской мечети с мыслями о шайтане: "Эйваллах! Я разгрызу Зеленый Орех! Да поможет мне сары сабур! - И то и дело косился на Абу-Селима. - И ты, бесхвостый мул! Через тебя я свершу задуманное!" Чуть придерживая скакуна, эфенди тоже косился на бритый затылок садразама и строил радужные планы: "Твоей рукой, пятихвостый шайтан, я нанесу наконец удар возмездия тому, кто наложил на меня в Иране клеймо позора. Пророк свидетель, я сделаю то, что сделаю!" Между шатрами од Зембетекджы восемьдесят второй и Чериасы семнадцатой был поставлен полуоткрытый шатер верховного везира: шестиугольный, подбитый верблюжьим полотном, на одном шесте, увенчанном вызолоченной медной маковицей. Снаружи полы шатра были украшены множеством зеленых кисточек, внутри расшиты золотым шнуром. Два роскошных ковра, один на полу, другой на софе, поставленной на возвышении, дополняли убранство. Наверху трепыхался зеленый значок с изображением пяти бунчуков, над софой горели лампады, и на полке виднелась зеленая чалма Хозрев-паши, свидетельствующая о его причастии к свите пророка. Но сардар-и-экрем не жил в этом парадном шатре. Дважды выходило и заходило солнце с того часа, как верховный везир, заняв дворцовый дом токатского вали, уподобил весь город необъезженному коню, которого силился, и не тщетно, взнуздать. Сегодня он прибыл в свой великолепный шатер, дабы принять от войска знаки почитания и покорности. На смотр были выведены ода Джебеджы пятая под начальством Джянум-бека и ода Самсумджы семьдесят первая под начальством Ваххаб-паши. Они прошли мимо верховного везира, вздымая "льва с высунутым языком" и "черную собаку, оскалившую пасть". Смотря на ряды янычар, Хозрев-паша хмурился. Всюду ему виделись сторонники Саакадзе. Янычары, образовав полукольцо, показывали свое искусство в забавах, бегали взапуски, боролись на кушаках, не скупясь на подножки, устраивали поединки на ханжалах, играя всем телом, - то становясь на колени, то приседая, то вставая во весь рост, но ни на миг не спуская друг с друга глаз. Потом прибыли сипахи - "дети богатства", - распустив желтое знамя с изображением раздвоенного меча. Привязав покороче широкие стремена, они, стоя на них, пронеслись с копьями наперевес. Но их бас-чауш как-то странно посмотрел на Хозрев-пашу, и он вновь почувствовал, как разливается по его телу желчь: "И здесь измена!" Сипахи разбились на две партии, и каждая на всем скаку врассыпную устремилась на своих "противников", метко бросая в их головы джириды, уклоняясь от ударов, ловя дротики на лету и на галопе ловко подхватывая их с земли. Но верховный везир уже не следил за любимой игрой. Он неторопливо подсчитывал, сколько копий с нанизанными на них головами разместит он по бокам серединных западных ворот Токата. Спустился вечер. Зеленые разводы пошли по небу, будто кто-то суконками сметал с купола солнечную пыль. Потом блеснули звезды, как глаза настороженных небесных зверьков. Особенно сильно озлил верховного везира пир, данный вали в честь его прибытия. Неуловимая ирония прозвучала в приветствии: "Буйрум садр-и-азам!"*. А что означал несъедобный дастархан - на больших круглых блюдах верхом насыпанные разной величины золотые и серебряные монеты? Не что иное, как намерение подчеркнуть, что у токатского вали в изобилии то, чего нет у управителя империи османов. А кто это подстроил? Конечно, те войсковые паши которые ждут так баловня побед, Моурав-пашу. ______________ * "Милости просим, верховный везир!" (тур.). Дорога из Эрзурума длинна. Гурджи-полководец, очевидно, на крыльях надежд летит в Токат. Надо вовремя подготовить ему достойную встречу. Глубокой ночью Хозрев-паша вызвал Абу-Селима-эфенди и долго вел с ним приглушенную беседу. А днем к нему прибыл глава мечетей Токата, старец с белыми бровями и с зеленым огнем в глазах, и тоже долго шелестел словами, словно перелистывал страницы корана. И как-то сразу в Токате стало тревожно. Никто ровно ничего не знал, но все стали разговаривать вполголоса, оглядываясь и в испуге отскакивая от своей тени. Прошел еще день, настал другой. Все настороженно ждали, но ничего не случилось. А темной ночью у Хозрев-паши собрались неожиданные гости. Тут были муллы больших и малых мечетей и военачальника тех орт, которые прибыли непосредственно с верховным везиром. Безмолвные арабы в белых тюрбанах стояли у входа с саблями наголо. Хозрев-паша, разжигая ненависть военачальников и фанатизм мулл, объявил им о двойной игре полководца-гурджи, который, очаровав султана славных султанов, нарушил его доверие, обманул доброту и вступил в тайные переговоры с Ираном. Паша Скутарийской орты Муса чуть повел бровями: - Садразам, твое обвинение подобно тяжелой гире на чаше судьбы. Но Моурав-паша облечен доверием "падишаха вселенной". Необходимы доказательства! - Есть одно, оно перевешивает два. - Хозрев зло ударил в медный круг. Отдернув занавес, арабы втолкнули в зал двух сипахов со связанными руками. На бескровных лицах - следы страшных ударов бича. Сипахи стояли не сгибаясь, полные отчаянной решимости. За ними проскользнул Рагиб, мореходец. Он с подобострастной улыбочкой повторил свой донос: - Свидетель морской шайтан, эти двое служили проводниками лазутчикам-персам, пробравшимся на стоянку Моурав-паши. - Собаки только лают, вам же небо даровало говорящий язык. Не оскверняйте мой слух ложью и не утаивайте правды! - приказал Муса, невольно любуясь сипахами, и в лохмотьях не утратившими гордой красоты. Сипахи молчали. Абу-Селим бесстрастно пояснил, что никакой пыткой не удалось вырвать признание у двух отступников. Остается последняя. - Две собаки меньше, чем один человек, - погладил рукоятку ятагана Хозрев. - Через одну минуту не признаетесь, через две будет поздно. Сипахи молчали. Паши и муллы выжидательно взирали на них. Хозрев ударил в медный круг. Арабы вытолкнули несчастных, и тотчас раздался приглушенный вопль. Абу-Селим бесстрастно пояснил, что отступникам отрезали языки. Но он не пояснил, что эта мера была предрешена, дабы они ничего не могли рассказать Моурав-паше. Мореходец в замешательстве испарился, как морской туман. Трещали фитили в светильниках. Верховный везир хрипло твердил о том, что необходимо раскрыть глаза янычарам и сипахам, которые слепо верят Моурав-паше, сыну гиены, укравшему у турецкой славы три бунчука. И кто, как не ставленник неба, должен оберегать государству османов?! До первого намаза плелась паутина. На чаши весов судьбы бросались все более тяжелые гири коварства, их звон заглушали мелодичные напевы колокольчиков Токата. И началось... Сначала муллы говорили тихо, только со строевыми янычарами и сипахами, разжигая фанатизм; потом с чаушами. В ортах и одах началось брожение. Самсумджы семьдесят первая, Джебеджы пятая, Чериасы семнадцатая и Зембетекджы восемьдесят вторая угрожали перевернуть котлы. Толпы вооруженных слонялись по Токату. Казалось, под их напором рухнут стены. Стало тесно - от тяжко дышащих, от одержимых, от возмущенных, от растерянных, от полубезумных. Но тут внезапно прибыл Чапан-оглу, советник Дивана, особый гонец Сераля. Он привез награды султана войскам анатолийского похода. Невольники разгружали верблюдов, гонец нагружался слухами, враждебными и тревожными. Немало озадаченный Чапан-оглу спросил, что значат непристойные разговоры мулл и военачальников о Непобедимом? Хозрев прикинулся удивленным. Он призвал пашей и беков, возглавляющих орты и оды, и в присутствии высокого гонца стал укорять одних за неуместное проявление вражды, других - за попустительство. - Бисмиллах! - свирепел верховный везир. - Почему допускаете янычар и сипахов своевольничать? Разве совсем без головы лучше, чем с одной? Ай-я, кто дерзнул выразить Моурав-паше непочтительность?.. А муллы, поняв притворство везира, продолжали рыскать между войсковыми шатрами. - Настал час, - возвещали они, - и раскололась луна. Но неверные при виде и этого чуда отворачиваются и говорят: "Все это черная магия". - Возмутитесь, правоверные! Мухаммед сказал: "Не вступайте в дружбу с моими врагами и врагами вашими!" - Эйваллах, изменника гурджи охраняет шайтан! Приверженцы Моурав-паши гасили в себе пламя ненависти. Другие, сбитые с толку, недоумевали: "Аллах, кого слушать? Рубить кого? Кого проклясть? Что кричать: "Ур-да-башина"? "Аман"? Собирались в кучи, растекались по улицам, острыми взорами будто насквозь пронзали дворцовый дом вали. - Клянусь головой Османа, - пугливо отходил от зарешеченных окон Хозрев-паша, - эти глупцы-муллы испортят все дело! Эфенди, посоветуй слишком пылким не усердствовать. Пока не уедет Чапан-оглу, пусть надушат свои пасти, это поможет им вспомнить, что язык - не всегда милость аллаха; иногда избранным подвешивает его сам шайтан, уподобляя погнутому бубенцу, дабы хрипом оповещал о приближении ишака... Все было как надо. Зажглись запасные светильники. В разноцветных сосудах - шербет, на вертелах - барашки, на подносах - пилав. Чапан-оглу ублажают. Ароматный дым вьется из курильниц. В неблагопристойных позах кружатся мальчики-плясуны с женскими шапочками на распущенных пышных волосах. Чапан-оглу щурит глаза, он перестает видеть то, что происходит в Токате. Его осыпают дарами, отуманивают клятвами, заверениями: и часа лишнего не пробудет Моурав-паша в Токате. Вот отдохнут кони, верблюды, и лучшие орты анатолийского похода выйдут на дорогу Диарбекир - Багдад. Доволен Чапан-оглу, все услышанное представляется ему мудрым. Ночь валится под откос. Дневной свет низвергается на город. Летят косяком перелетные птицы. Течет река. В саман превращается время, ветер гонит листву, кружит. То что вчера было душой, сегодня - тлен. Едва слышно звенят мелодичные колокольчики Токата. Хозрев-паша стал действовать осторожно. Муллы внезапно принялись убеждать янычар и сипахов ждать доказательств... Чапан-оглу на вощеной бумаге красноречиво описал для ушей советников Дивана все виденное в Токате. Вали гордится: "Моурав-паша непобедим, и мудрость советника осветит Токат лучом справедливости. Какой сын собаки и ишака засаривает уши правоверных ложью?!" Как баранту, гонит ветер облака. Под бой тамбуринов, под приветственные крики янычар и сипахов и пожелания золотого пути покидает Чапан-оглу Токат, город мелодичных колокольчиков... Муэззин на минарете призывает правоверных к молитве: "Бисмилляги ррагмани ррагим!" Верховный везир болезненно морщится. Он уже слышит издевки ханым Фатимы, он уже видит де Сези, дарящего шпагу франков торжествующему Осман-паше, - и так скрежещет зубами, что самому становится страшно. И тут вовремя, словно тень водяного джинна, появляется Абу-Селим с еще одной собачьей новостью. Прискакал гонец: "Удачливый Келиль-паша соединил свои орты сипахов с конницей гурджи Саакадзе. Полководцы не позже чем завтра вступят в Токат". Хозрев-паша чуть пригнулся, словно над его головой пронеслось ядро, и вдруг подмигнул Абу-Селиму. - Ур-да-башина Моурав-паше!.. "Я испорчу тебе, пятихвостый шайтан, ту радость, которую вызвал в твоей мутной душе отъезд Чапан-оглу!" И Абу-Селим с почтительным поклоном передал Хозрев-паше список военачальников, открыто выразивших свой восторг по случаю прибытия трехбунчужного гурджи. Они стремятся попасть в передовое войско, которое возглавит полководец гор. "Кто храбрее и удачливее в боях?" - дерзко вопрошают паши и беки. Они без утайки твердят: "Моурав-паша - меч войска, добывающий ему золото, а верховный везир - кисет, поглощающий богатства. Как искры из кремней, высекает победы орел-паша, а муха-паша первым садится на мед победы. Свидетель Мухаммед! Мы последуем за тремя бунчуками, ибо пять не всегда больше". - Якши! - хрипит Хозрев-паша. - Чох якши! - и вскочив, затрясся. - Эфенди, скажи Рахман-паше, чтобы он после первого намаза выехал в Стамбул с посланием к своему брату Осман-паше, второму везиру! Необходимо довести до жемчужного уха султана всех султанов о моем решении после Багдада сразу броситься не с одной, с двух сторон на Исфахан! И еще необходимо передать, что я ему доверю... - Во имя третьего неба! - воскликнул эфенди. - Поверит ли Рахман-паша? Ведь не прошло и двух дней и одной ночи, как прибыл он в Токат и услаждал мой слух рассказом о своей встрече с Чапан-оглу у поворота Белого шайтана. И Чапан посоветовал Рахману ждать Непобедимого в Токате. И только после того, как своими глазами увидит переброску Моурав-пашой совместно с Келиль-пашой войск анатолийского похода на линию Диарбекир - Багдад, вернуться в Стамбул. - Еще что посоветовал Рахману морской див рассказать тебе? - О сердар-и-экрем, видит пророк, не хотел я огорчать... - Говори, эфенди! И лучше больше, чем меньше. И помни... большая награда ждет тебя за преданность верховному везиру! - О, почему нигде не сказано, что делать с двуличными? - притворно сокрушался эфенди. - Еще рассказал, что ты одурманил Чапан-оглу фимиамом и непристойными плясками, после чего почти насильно выпроводил из Токата. "Ты, Рахман-паша, будь осторожен, - советовал Чапан-оглу, - и не повтори..." - Кер оласы! Где встретились два сына одной судьбы? - Думаю, везир везиров, - эфенди радовало позеленевшее лицо Хозрева, - Осман-паша велел брату передать что-то тайное Непобедимому, и он не покинет Токат, пока... - Где встретились два сына... - ...одной судьбы? У поворота Белого шайтана. - Якши! Чох якши! Ты проводишь Рахман-пашу до поворота... - Белого шайтана? Хозрев быстро оглянулся и приложил палец к губам: - Спусти на дверь ковер... Возможно, Ибрагим, несмотря на поучения четочника Халила, не соблюдал бы особую осторожность на пути в Токат, ибо по природе был общителен и жаждал веселого путешествия, но неожиданное зрелище вынудило его перейти от беспечного любования дикой красотой горных отрогов, пересеченных Чекереком, к настороженным действиям. Распевая песенку о Джейлен, у которой зубы - индийский жемчуг, нос - финик Медины, а уши - птичье гнездо, Ибрагим предвкушал остановку в Зиле, где он освежит горло шербетом из вишневого сока или бузой из проса. Среди голубых и розовых туманов солнце медленно взбиралось на небесный купол, напоминая ослепительный тамбурин, и воздух, казалось, звенел тысячами невидимых мелодичных колокольчиков. До Зиле, знаменитого базарами, оставалось не более двух переходов, как вдруг впереди послышалась брань, ржание сгрудившихся лошадей. Ибрагим быстро свернул в сторону, отвел коня подальше за камни, а сам взобрался на высокое дерево и распростерся между густых ветвей. Крики усиливались. Два всадника, судя по богатству одеяний - паши, угрожающе наезжали друг на друга. "О ты, щедро дающий и отнимающий, скажи, что это?" - Ибрагим протер глаза. Нет, это не мираж. Грузный всадник не кто иной, как Рахман-паша, родственник Осман-паши, второго везира, выехавший в Токат недавно для встречи с Моурав-пашой. Об этом говорил в Стамбуле хеким, зять четочника, советуя Ибрагиму тотчас по прибытии в Токат проникнуть к паше и передать то, что следует передать. Второго всадника, Абу-Селима, зоркий Ибрагим сразу узнал, ибо ненавидел заносчивого эфенди. Неожиданно из засады карьером выехали башибузуки в шишаках, отливавших золоченой медью, и плотным кольцом окружили Рахман-пашу. Лязг стали, свист, топот коней и хриплые проклятия. Рахман-паша выхватил запасную саблю и тут же выронил ее от невыносимой боли: рослый башибузук ударил клинком по пальцам. Сипахи, сопровождавшие Рахмана, схватились было с разбойниками эфенди, но под натиском многочисленного врага пали наземь один за другим. Ибрагим старался не шевельнуться, хоть и помнил мудрость корана: "Никакие меры предосторожности не остановят предопределения аллаха". На какой-то миг что-то ослепило Ибрагима, потом он увидел, как Рахман-пашу стащили с коня. Башибузук с двумя кинжалами за кожаным поясом и тремя шрамами на лице, зычно сплюнув, отпихнул отсеченную голову паши, и она покатилась куда-то вниз, цепляясь красной бородой за камни. Кровь похолодела в жилах Ибрагима. Зрелище расправы с пашою в присутствии эфенди убедило его, что злодеи не только разбойники, но и палачи из шайки Хозрев-паши, верховного душителя. Эфенди Абу-Селим не стал дожидаться, когда преданные Хозреву башибузуки ограбят всех ими зарубленных, и поскакал по дороге в Токат, город чернеющих колокольчиков, город невероятного вероломства. Зуб на зуб не попадал у Ибрагима. Он пролежал весь жаркий день и прохладную ночь в расселине. Утром он опасливым взором оглядел дорогу: трупы были убраны - наверно, для того, чтобы не вспугнуть новые жертвы. Решение Ибрагима выждать до полудня оказалось не лишним. Чем ближе он подвигался к Токату, тем назойливее становилась стража. Не успел он въехать в западные ворота, как его остановили янычары и подозрительно начали расспрашивать, откуда он и не встречал ли по дороге богатого пашу, которого могущественный везир Хозрев-паша направил с важными вестями в Стамбул. Засмеявшись, Ибрагим ответил, что аллах не послал ему встречу с богатством, иначе он бы непременно уговорил пашу купить на счастье амулет и зеленые четки, предохраняющие от укусов змей. Переглянувшись, стража потребовала у молодого купца бакшиш - обязательный подарок. Полуоткрыв малый тюк, Ибрагим роздал янычарам по амулету, посулив, если выгодно продаст товар, угостить их целиком зажаренным молодым барашком, начиненным рубленым мясом, и в придачу не поскупиться на еще больший бакшиш. В благодарность стража указала Ибрагиму мечеть вблизи токатской орты, где чорбаджи - щедрый толстяк Ваххаб-паша. Хотя в Токате было так же спокойно, как на поверхности мрамора в безветренный день, Ибрагим уже не доверял тишине и, бойко торгуя амулетами, расспрашивал янычар обо всем, но из осторожности ни разу не упомянул имя Моурав-паши или кого-либо из "барсов". Удары тамбуринов, сливаясь с мелодичным звоном колокольчиков, как бы стремятся в звуках передать ту ласковость, которая светится в глазах верховного везира. Необычайно пышно встречает Хозрев-паша Моурави и "барсов". Лишь только осадили взмыленных скакунов сипахи с крыльями на шлемах и щитах, верх