Цепляясь баграми, помогая друг другу, гомоня, мужики полезли вслед за своим вожаком. Потянули наверх и тяжелые лодки. Последняя лодка еще была на весу, как все зашевелилось: неподалеку ледяные обломки попали на мелкое место, остановились, на них с шипением полезли соседние льдины. С грохотом и треском в одно мгновение вырос десятисаженный ледяной холм. Горы льда громоздились словно по мановению волшебной палочки там, где отмели задерживали бег ледяного потока. Поблагодарив бога за спасение, мужики молча смотрели на разбушевавшуюся стихию. О передний несяк, за которым притаились поморы, как о скалу, разбивались ледяные валы. С шумом и грохотом двигался лед вдоль "двора"; иногда мелкие куски льда, словно ядра, взлетали из-под ног промышленников. Но "двор" держался крепко. -- Ребята, гляди, гляди! -- раздался чей-то заполошный крик. К несякам стремительно приближалась сморозь с большой детной залежкой зверя. Вот конец ее коснулся ледяного холма; сморозь начала дробиться, превращаясь в крошево; быстро уменьшаясь, она словно таяла. Почуяв опасность, тюленихи метались по льду. Но спасения не было: в сжатом льду не уйти зверю в воду. Обезумевших зверей давило льдом; скользнув гладкой кожей, они стремительно подлетали кверху и падали в ледяную кашу. Часто, не выдержав нажима льдов, крепкий кожаный мешок зверя лопался, и внутренности" разлетаясь брызгами, окрашивали лед.... Вой и стенание временами заглушали шум ломающегося льда. Молодой мужик Евтроп Лысунов, впервые попавший на промысел, закрыл рукой глаза. -- Не, -- сказал он с решимостью, -- хошь всю казну окладниковскую посули, ноги моей во льдах не будет... Милай, -- обратился он к Алексею Химкову, -- как у берега станем, отпусти меня ради Христа домой, отпусти, милай! Зверей и то жалко, -- со слезой говорил он, -- а то ведь и люди так-то бедуют. Эх, жалко-то, -- добавил он, глядя, как у самого несяка тюлениха пыталась прикрыть своим телом детеныша, -- впору идти зверя выручать. Зверобои молчали. Видно, им тоже было не по себе. -- Недаром этот торос Кровавым люди зовут, -- нарушил молчание Шарапов. -- Зверя тут сгибло тьма тем. Течение вод умерилось. Стало тише. Алексей внимательно следил за льдинами на восток от несяков. -- Тут раздел льда должен быть, прямая дорога к берегу, -- показал он на возникшее извилистое разводье, -- поспешим, ребята! -- Подумав еще, Алексей первым взялся было за карбас. Но коварная природа беломорских льдов не раз обманывала надежды людей. Не суждено было сбыться и расчетам Алексея Химкова. Глава третья. ГРОЗА НАСТУПАЕТ Ясное, безветренное морозное утро. Воздух неподвижен. В синем небе, точно нарисованные, застыли сизые столбы дыма. Лениво поднимаясь из многочисленных труб над крышами городских строений, они расплывались высоко в небе, превращаясь в грибы-великаны на тонких прямых ножках. Архангелогородцы сегодня усиленно топили печи -- старики старожилы прочили лютый мороз. Несмотря на воскресный день, на улицах трудно было встретить живую душу. Редкие прохожие, подняв воротники и надвинув меховые шапки, торопились поскорее добраться к теплому жилью. В полдень на главной улице раздалось поскрипывание тяжелых саней. Орали сиплыми голосами прозябшие возчики. Медленно шли усталые, седые от изморози лошади. От Старой Слободы, с Зимнего берега Белого моря двигался обоз, груженный мороженой рыбой. На целую версту растянулись рыбные возы. Когда головные сани с караванным старостой въехали на постоялый двор, хвост обоза только-только поравнялся с городским собором. Постепенно уменьшаясь, обоз медленно втягивался в широкие ворота. Среди возов, груженных рыбой, выделялись легкие санки с тремя седоками, плотно укутанными в оленьи малицы и совики. Не доезжая собора, еще не законченного постройкой, сани свернули в сторону набережной и остановились у бревенчатого двухэтажного дома кормщика Амоса Корнилова. Приезд мезенцев был кстати. Сегодня Амос Кондратьевич праздновал именины своей старшей дочери Анны. Званых гостей было много, а перемен наготовлено еще больше. Хозяйка достала из резного поставца1 праздничную посуду. На коленях у гостей красовались шитые полотенца. Стол накрыли полотняной скатертью с набивными узорами домашней работы. _________________ 1 Шкафчика Пир начинался с ухи из сушеных семужьих голов и пирогов с палтусиной и семгой. Гостей обносили рыбным студнем, грибными пирогами, жареной бараниной и треской. Среди гостей сидела и вдова Лопатина -- мать Натальи. Аграфена Петровна, тощая старуха с ехидным морщинистым лицом, осаждала мезенского кормщика Афанасия Юшкова -- Милай, -- в который раз спрашивала Лопатина, -- так ты говоришь, видел Химкова Ванюшку-то? -- Видел, как не видеть, Аграфена Петровна, соседи ведь. -- Не наказывал он чего Наталье-то? -- Не наказывал, Аграфена Петровна. -- Вот беда-то, а делает он ныне что? -- не отставала надоедливая старуха. -- На детной промысел собирался, зверя бить. -- А отец? -- И отец на промысел. -- Кормщик недовольно поджал губы, явно не желая дальше вести разговор. Ничего не добившись, Лопатина решила пригласить Юшкова к себе домой и выспросить все как следует. По совести говоря, она надеялась, что жених пришлет немного денег, как обещал. Но об этом разговаривать в гостях она не решалась. -- Афанасий Иванович, не побрезгуй, зайди назавтрие вечерком к старухе, попотчую чем бог пошлет, поговорим, -- ласковым голосом просила старуха. -- Помнишь, муж вживе был, так ты сиднем в доме сидел, не выгонишь, бывало. -- Зайду, зайду, матушка, -- отмахивался Юшков. -- Да ты кушай, смотри, как хозяева угощают. "Поклонюсь завтра Окладникову, -- думала Аграфена Петровна, авось не откажет, отпустит в долг харчей. Да и Афонька Юшков с понятием, от вдовы разносолов не потребует". На столе появились ягодные кисели с белыми шаньгами, сладкая каша, пироги с черникой и моченой морошкой, изюм, пряники, и кедровые орешки. В кружках пенился хлебный квас и крепкое хмельное пиво. Раскрасневшаяся Аннушка с поклоном потчевала гостей. В просторной горнице сделалось шумно и весело. За весельем незаметно надвинулись ранние зимние сумерки. Внесли сальные свечи, стало еще уютнее. Хмель давно играл в головах гостей. Амос Кондратьевич шепнул хозяйке: -- Убирай хлеб, Варвара, занавесь иконы -- пусть веселятся. Видишь, у молодых глаза разгорелись, спеть да сплясать охота... А мы, старики, мешать не будем... Милости прошу, -- поклонился он приятелям, степенным бородачам-мореходам, -- милости прошу в горницу ко мне. Кормщики поднялись со своих мест и, поблагодарив хозяйку, перешли в мужскую половину. Теперь на почетном месте сидели гудошник и гусельщик. Гудошник был молодцом с курчавой бородкой, подстрижен в кружок, как стриглись, впрочем, тогда у староверов все мужчины. На нем была шелковая красная рубаха, синий кафтан и бархатные брюки, заправленные в козловые сапоги. У гусельщика волосы давно побелели. Он был одет в рубаху и длинный кафтан "смирного" темного цвета, приличного для людей пожилых и степенных. Первым начал молодой музыкант: по жильным струнам гудка -- поморского инструмента, с виду похожего на мандолину, -- он ударил смычком -- погудальцем. Тягуче застонал, заплакал гудок, послышались мягкие мелодичные переборы гуслей. На середину круга первой вышла Аннушка. Она кокетливо поводила плечами, наклонив русую голову в парчовой повязке. Северный мелкий жемчуг, нанизанный на оленьи жилы, матово поблескивал в длинных до плеч серьгах. Дробно стукнув подковами сапог, навстречу Аннушке вышел молодой носошник Федор Рахманинов. Хозяйка, сложив на животе руки, умильно поглядывала на свою любимицу. Танцы разгорались, на круг выходили все новые и новые плясуны. А мореходы сидели в горнице хозяина вокруг тяжелого резного стола и вполголоса вели задушевный разговор. В дверях показалось озабоченное лицо Варвары Тимофеевны. Она пришла узнать, не нужно ли чего гостям. Не слыша приказа от Амоса Кондратьевича, она отправилась было дослушивать песни. Вдруг ей показалось, что в горнице холодновато. И хотя печи были хорошо топлены. Варвара Тимофеевна решила добавить жару. Через несколько минут раздобревшая стряпуха Ефросинья внесла на большом железном листе раскаленные угли и медленно стала прохаживаться по горнице. -- Что ты, Ефросинья, делаешь? -- испугался Корнилов. -- Не холодно нам, и так хоть кафтан снимай, вовсе распарило. -- Пар костей не ломит, Амос Кондратьевич, а тело тешит, -- затараторила бойкая баба. -- Гостюшкам дорогим угодить надо: чай, намерзлись по дороге, мороз-то лютый. Афанасий Иванович, как из саней вылез, и языком толком не ворочал, я уж заприметила. Мореходы, рассмеялись, вытирая выступивший пот. -- Ну-ну, Ефросинья, довольно, иди, иди с богом, -- отмахивался хозяин. Стряпуха с ворчаньем вынесла жаровню. Настоящего разговора все еще не было, каждый думал о своем. Наконец Юшков, засмотревшийся на редкую икону новгородского письма, повернулся к товарищам. -- На погибель нашу граф Петр Иваныч сальную контору завел, право слово. Не графское это дело, а промыслам большой убыток. В прошлом году по вольной торговле за пуд моржового зуба двадцать рублей брали, а сей год графская контора десять рублей дает. За большую моржовую кожу четыре рубля, за пуд сала рупь получай. Вот и считай -- как раз вполовину. А что делать?" Тут и жаловаться некому -- сиди помалкивай. Мореходы оживились и принялись со всех сторон обсуждать "Торговую графа Петра Ивановича Шувалова контору сального беломорского промысла". -- Ежели в расчет взять, сколь лодья стоит да снасть, харчи, одежа, выходит, и в удачливый год дай бог концы с концами свести, поддержал хозяин. -- На Груманте ежели промышлять, там зверя много. Это еще не вся беда, -- вздохнув, продолжал Амос Кондратьевич, -- о корабельщине подумать надо. Носошник Егор Петрович Ченцов, лохматый седой старик, вскочил с лавки. -- Слыхал я, в селе Устьянском приказчик с пильных заводов баял, будто большие деньги от казны дадены для пользы мореходам: и лес будто для нас рубить и корабли строить. -- Старик подтянул штаны, сползавшие с худого живота. -- Подрядился будто для нас, мужиков, порадеть господин Бак, а на поверку-то, на поверку, господа кормщики, инако выходит. -- Тенорок Ченцова задрожал. -- И лес рубит и корабли строит сей проходимец для иноземной державы, сиречь Аглицкого королевства... Тридцать ластовых кораблей, хвалился приказчик, в прошлом годе отправил в заморье господин Бак. Мореходы переглянулись. Это известие ошеломило их. -- А я, -- насупив брови, вступил Амос Кондратьевич, -- от верных людей наслышан, хлопочет господин Бак новое позволение -- рубить мезенскую да онежскую корабельщину противу прежнего не в пример больше. -- Что ж, -- басовито рявкнул Афанасий Юшков, -- начисто сведет купчишка Бак ближний строевой лес. А доведется нам лодейку шить, так и тесины худой не сыщешь. -- Правду говоришь, Афанасий, -- вымолвил Фотий Ножкин, старательно водивший пальцем по гладкой столешнице. -- Да ежели такие дела, так не только детям али внукам нашим, а нам, грешным, не на чем будет в море выйти. -- Обсказать бы про то лесорубам, -- пробасил лысый, с огромным синим носом кормщик Чиракин. -- В онежских лесах много устьянских мореходов лес валит, да и сумских посадских немало. Всех-то не мене сорока артелей наберется. -- Да уж обсказал я, как есть все обсказал, -- снова услышали кормщики тенорок старика Ченцова. -- Ребята и топоры было побросали... Купец Еремей Окладников, будь он неладен, на те поры случится, в Каргополь по делам гнал... Ребята его обступили, так и так, говорят, не хотим свой лес англичанам отдавать, самим сгодится. Дак что Окладников содеял, господа кормщики, -- вынес складень из саней да на иконе пресвятые богородицы поклялся: в Кронштадт, дескать, лес идет, императорские корабли строить. Известно, супротив святой иконы не пойдешь, -- понизил голос старик, -- а только... врал все Окладников. Ну, а далее вызнал Еремей Панфилыч, от кого слух, и наклал мне собственной ручкой по шеям, -- с обидой закончил Ченцов. Кормщики, пряча улыбки в бородах, переглянулись. Последние слова старика носошника развеселили их. -- Ха-ха-ха, -- не выдержал смешливый Яков Чиракин. -- Собственной ручкой, говоришь, Окладников ощастливил? Ха-ха-ха! Прости, Егор Петрович, согрешил, -- утирая слезы, говорил он старому носошнику... -- А господин Бак хитер, самому неспособно с мужиками разговоры вести, дак он Еремею Окладникову подряд на вырубку онежских лесов подсунул. -- Как же нам за лес постоять, за мореходство, за промысел? -- спрашивал товарищей Афанасий Юшков. -- Помоги, Амос Кондратьевич, посоветуй. -- У меня про это думано-продумано, -- спокойно ответил Корнилов. -- В столицу ехать надо, челобитную царице отвезти. Она Петрова дочь, не должна нас в нужде оставить. Мы ведь тоже державе-отечеству опора. -- Не допустят мужика низкого звания, хотя бы и кормщика, до матушки... челобитную в печку, а тебя в железа, в тайную канцелярию, -- с горечью возразил Чиракин. -- Значит, выходит, не мешай их сиятельству из поморов сало топить? А лесу он тебе оставит сколько надобно... на тесовый гроб? -- опять вскочил на ноги Ченцов -- А может, лучше не они нам, мы им на гроб отпустим, а, господа кормщики? -- с угрозой пробасил Чиракин. -- Не горячись, Яков, -- по-прежнему спокойно сказал Корнилов, -- побереги жар, сколь еще тебе по Студеному морю плавать -- сгодится. Попадет наша челобитная к Елизавете Петровне... -- Как же, гуси-лебеди во дворец доставят, -- мрачно вставил Савва Лошкин. -- Не гуси-лебеди, -- повысив голос, ответил Амос Кондратьевич, -- в Санкт-Петербурге, в Академии наук состоит Михаило Ломоносов, сын Васьки Ломоносова, вот он и передаст в собственные руки. Он и есть надежда наша. -- В таком разе поезжай, Амос Кондратьевич, -- за всех сказал Чиракин, -- поезжай, друг, авось делу поможешь... Дружно подписали мореходы челобитную императрице Елизавете Петровне, собрали Корнилову деньги на дорогу, поклялись держать все в тайне... Закончив все дела, мужики решили сойти вниз, поглядеть, как веселится молодежь. Истосковавшийся по табаку Яков Чиракин торопливо набивал трубку. Но мореходов ждала еще одна неприятность. Под окнами заскрипел морозный снег. Кто-то торопливо шел к крыльцу... Хозяин краем уха уловил незнакомый голос, певуче ответила Варвара Тимофеевна. Затем голоса умолкли, видимо, гость раздевался. В горницу вошла хозяйка. -- Амос Кондратьевич, гость к тебе пожаловал. -- Обернувшись, Варвара Тимофеевна добавила: -- Проходи, милый человек, тут он, хозяин-то. Корнилов поднялся с места, разглядывая посетителя. -- Да ведь это, кажись, Карла Карлыч, -- признал он конторщика купца Бака. -- Садись, милости просим, -- и подвинул стул. -- Я не думаль устроить вам помеха, -- извинялся нежданный гость. Он раскланялся со всеми, сел и вытащил большую трубку. -- Батюшко Карла Карлыч! -- вдруг раздался голос Варвары Тимофеевны. Она всегда появлялась словно из-под земли. -- Выйди в сени, мил человек, поохладись. Там и покуришь, а здесь грех -- иконы стоят, огонек божий зажжен. Карл Бринер рассыпался в извинениях и, повернув трубку, сунул ее в карман. -- Пива вот нашего отведай, Карла Карлыч, -- обратился к немцу хозяин. -- Варварушка, подай гостю пивца! Сами варили, на славу удалось, крепкое да пенистое. Неловкое молчание длилось долго. Гость выпил, но разговора не начинал. Молчали и хозяева. Наконец Корнилов не выдержал: -- С чем пожаловал, Карла Карлыч? Говори, не стесняйся, люди здесь свои -- все приятели дорогие... Вот он, -- показал Корнилов на Афанасия Юшкова, -- первый мореход на Мезени, Новую Землю, как свои дом, знает. Этот вот -- Чиракин Яков -- грамотей, опись берегам делает, чертежи морские сочиняет. А эти, что рядом сидят, Лошкин Савва и Откупщиков Алексей, молодые мореходы, а глядишь, скоро нас, стариков, за пояс заткнут... -- Ты, Амос Кондратьевич, хвали да не захваливай, -- вмешался Юшков, -- и получше нас кормщики есть. -- О, ошень допрая компания... -- оживился Бринер. -- Я пришел для ошень выгодный сделка. Продайт мне ваш рукописный карт и лоций ланд Шпицберген. Пуду дафайт сто руплей за один карта, сто руплей один лоций. Мореходы переглянулись. -- Зачем тебе, Карла Карлыч, карты? Ты ведь по морю ходить негож, тебя, слышь, море бьет? -- осторожно спросил Корнилов. Бринер замахал руками. -- О да, я море не люпит, много страдал от качка. Это хозяин для английский шкипер покупайт. Шкипер не хочет Шпицберген плыть, льдов боялся. Русский карта надо, где лед дорога показана. Мистер Пак желайт сфой корапль моржи таскать, в Ефропа посылать. Савва Лошкин тихонько свистнул. -- А губа не дура у твоего мистера Бака -- моржей таскать. Много не натаскает. -- И он лукаво подмигнул приятелям. Амос Кондратьевич сразу посуровел, нахмурился. -- Вот что, Карла Карлыч, продавать мне нечего, своих чертежей да лоций у меня нет. Я только до времени пользуюсь, пока хозяину надобности нет... -- О, другая хозяин... -- Немец удивленно уставился на Корнилова. -- Какая шкипер? -- Не шкипер книгам хозяин, Карла Карлыч, народ русский! От пращуров множится в книгах знатство народное. Немец не понимал, он снова твердил свое: -- Пудь допр, копирку делай, а деньги клади карман. Кормщики весело рассмеялись. -- Хитер ты, я вижу, больно, -- ответил настойчивому посетителю Корнилов, -- да не выйдет твое дело, не могу я, Карла Карлыч, книги продавать... Было время -- верили вам, иноземцам, что знали -- показывали, да выходит, на свою голову доверчив русский человек. А теперь мы учены... -- Я даю полше -- дфести руплей книга, дфести руплей карта. Ошень хороший цена, дафай руки пить, ну? -- прибавил немец. -- Все равно, сколько ни давай, книгам этим цены нет. Дорого пришлось знатство студеных морей русскому народу. Нельзя купить кровь, жизнь человеческую... Много жизней, тысячи... Нет, Карла Карлыч, не проси. Вдруг Корнилова будто осенило. Он резко повернулся, пригнувшись почти вплотную к недоумевающему Бринеру. -- А ты, Карла Карлыч, не слыхал, для чего мистеру Баку наши чертежи понадобились? Без обману скажи, ведь мы с тобой в приятелях ходим, -- покривил он душой. -- Из Лондона письмо мистеру Паку пришел от торговый дом "Вольф и сыновья". Трепуют срочно рюсский карта и книга. Карл Карлыч, вспомнив, что недавно говорил иначе, забеспокоился: -- Я по дружпе сказал, Амос Кондратьевич, пудь допр, не выдай, хозяин пудет меня опвинять. Бринер заторопился домой. Корнилов не стал его задерживать. У хозяина да и у гостей-мореходов настроение было испорчено. Проводив до дверей немца и вернувшись в горницу, Амос Кондратьевич задумался. Смутное предчувствие беды охватило его. -- Н-да, неспроста им морские чертежи понадобились, -- прошептал старый мореход, -- жди беды, не иначе... Глава четвертая. ПОДКУП Утром на следующий день Аграфена Петровна робко вошла в лавку купца Окладникова. Она терпеливо ждала, пока освободится приказчик, отпускавший товар двум важным покупательницам. -- Тимофей Захарыч, милай, мне бы мучки полпуда да маслица самую малость, -- пропела старуха. -- На святой жених вернется, тогда и вернем. -- Полгода, тетка, посулы твои слышим. -- Приказчик открыл толстую книгу, перелистал несколько страниц. -- Гляди, под сто рублей за тобой. -- Сто рублей, помилуй, Тимофей Захарыч! -- Лопатина побледнела. -- Неужто такие деньги? Откуда бы... Ошибся, милай, посмотри-ка внове. -- Тут все записано. -- Приказчик стал мусолить пальцем по странице. -- Муки пшеничной пуд взяла, масла два фунта, круп разных... -- Неграмотная я, Тимофей Захарыч. Обижаешь старуху. -- Лопатина всхлипнула. -- Погоди, тетка, плакать, самому скажу, пусть решает. -- Приказчик взял книгу и скрылся в дверях. В ожидании Аграфена Петровна застыла у прилавка. Ждать ей пришлось недолго. В дверях появился приказчик, лицо его расплывалось в угодливой улыбке. -- Аграфена Петровна, -- чуть-чуть склонил он голову, -- Еремей Панфилыч вас к себе просит, пожалуйте, Аграфена Петровна. -- А мучки отпустишь, Тимофей Захарыч? -- удивляясь неожиданной вежливости, допытывалась старуха. -- Да уж иди к хозяину, -- распахивая двери перед старухой, ответил приказчик, -- он сам скажет. Еремей Панфилыч Окладников поднялся навстречу Лопатиной. -- Здравствуй, матушка Аграфена Петровна, давно не виделись, почитай, как мужа схоронила, -- ласково сказал купец. -- Садись, дело к тебе. Лопатина осторожно присела на кончик дубового стула. -- Эй, Тимоха! Подай-ка наливочку дорогой гостье, -- распорядился Окладников. -- Да заедков: пряников, орешков поболе. Выкушай, Аграфена Петровна, хороша наливка. -- Купец, разливая в серебряные стаканчики золотистую жидкость, не спускал внимательных глаз с Лопатиной. -- Спасибо, Еремей Панфилыч, не пью я... да разве с мороза... морозец-то знатный ныне. -- Жениться хочу, Аграфена Петровна, надоело бобылем жить... Наталью хочу сватать, -- поставив свой стаканчик на стол, сразу перешел к делу Окладников. -- Что ты, что ты, Еремей Панфилыч, -- замахала руками Лопатина, -- засватана Наталья. Жених Иван Химков, на выволочном промысле зверя бьет, вернется -- и свадьба. -- Разве я Химкову ровня? Ему до самой смерти в нищих ходить, а я... а я... похочу -- весь Архангельск мой будет! Тебе-то, Петровна, али не надоело побираться, на хлебе да на воде жить? С Химковым породнишься -- думаешь, лучше будет? А выдашь Наталью за меня, в шелк да в бархат одену, в холе и довольстве до гроба проживешь. Наталью отдашь -- вся лавка твоя... домой носить будут. Окладников налил еще по стаканчику. -- А что сговор был, того не бойся, Петровна, -- вкрадчиво говорил купец. -- С деньгами все можно и греха нет. -- Стыдно перед людьми слову отказать... -- заколебалась Аграфена Петровна. -- Да пойдет ли Наталья за тебя? Девка-то с норовом -- отцовских кровей! -- Аграфена Петровна, матушка, стыд твой деньгами закрою, а Наталья против материнского слова не пойдет, -- горячо уговаривал Окладников. -- Помоги, матушка, сохну я по Наталье. И богатство ни к чему будто. На крысиной мордочке Лопатипой выступил пот. Она напряженно думала. -- Помогу, Еремей Панфилыч, заставлю девку слово забыть, -- решила старуха и потянулась к стаканчику. Рука ее дрожала. Окладников бросился к двери. -- Тимофей, -- закричал он, -- Аграфене Петровне все, что прикажет, -- он задыхался от волнения, -- все, что прикажут... Одно слово -- всем чтоб были довольны! Аграфена Петровна выждала, пока купец успокоится. -- Однако ты послушай меня, старуху. -- Она скромно опустила глаза. -- Ключницу-то свою, економку Василису, из дома вон, негоже невенчанную девку-распутницу в доме держать... Не прогневайся, Еремей Панфилыч, а слых-то в городе есть. Ох, грехи, грехи. Не приведи господь. Прознает Наталья, тады не взыщи... -- Завтра выгоню, матушка, -- стиснув зубы, ответил купец, -- и духу ее завтра не будет. Вот те крест. -- Еремей Панфилыч перекрестился двумя перстами, глянув на темную икону. -- Ладно, -- махнула рукой Аграфена Петровна, -- верю, не для меня делаешь... О женишке-то Ваньке Химкове подумал? -- Старуха прищурила хитрые глазки. -- А что мне Химков, -- с презрением сказал купец, -- тьфу! -- А вот и нет, не так рассудил, -- запела Лопатина. -- Наталью разом не обломаешь: глядишь, на полгода девка канитель разведет. Не взял ты того в расчет. А ежели Ванюшка здеся, в городе, мельтешиться будет? -- Старуха развела руками. -- Молодца от крыльца отвадить надобно, права, матушка. А ты как смекаешь? -- Да уж по слабому бабьему умишку... -- Лопатина задумалась. -- Я бы его поприветила, да на лодью кормщиком, да на Грумант-остров за зверем покрутила, там-то, -- рассуждала старуха, -- авось зазимует молодец, а тем часом мы Наталью окрутим, понял? -- Аграфена Петровна захихикала. -- А седни я Наташку обрадую: сватается, мол, Еремей Панфилыч. Посмотрим, что девка скажет. -- Ну и голова у тебя, матушка, -- удивился купец, -- ну и хитра! Отправлю, отправлю молодца за море. А ежели что, и лодьи не жаль. "С коготком старуха, -- подумал он, искоса глянув на Лопатину, -- такой палец в рот не положишь -- голову откусит". Аграфена Петровна вернулась домой в разукрашенном возке, на паре дорогих рысаков. Приказчик долго таскал из саней мешки, кулечки, свертки. Уходя, Тимофей Захарыч, осклабясь, низко поклонился Аграфепе Петровне, словно важной барыне. Но Лопатина чувствовала себя неспокойно. Оставшись одна среди подарков, сваленных кучей в горнице, она, волнуясь, вынула из шкафчика пузатую бутылку своей любимой наливки. Долго раздумывала, как быть, то и дело прикладываясь к стаканчику... С улицы вбежала раскрасневшаяся с мороза Наталья. Увидев свертки, она захлопала в ладоши, радостно бросилась на шею матери. -- Мамынька, Ванюшка деньги прислал, вот хорошо! Пряча глаза, Аграфена Петровна отвернулась. -- Откуда деньги, мамынька, али от тетушки из Вологды подарок? -- допытывалась девушка. Она достала из кулечка медовый пряник и с удовольствием откусила. -- Какой пряник вкусный, мамынька! Старуха, развязывая и вновь завязывая концы головного платка, думала, как приступить к делу. -- Натальюшка, -- вкрадчиво начала она, -- каждый день пряники будут. Да что пряники, тьфу! Первой барыней в Архангельске сделаешься. У губернатора на балах танцевать будешь, ежели, ежели... -- Ежели что, мамынька? -- не поняла Наталья. -- Ежели за Окладникова замуж пойдешь. Сватался сегодня Еремей Панфилыч, -- торжественно произнесла Аграфена Петровна. -- Счастье-то, счастье привалило... первый купец в Архангельске... -- Как он смел, невеста ведь я! -- И, вспыхнув, Наталья с отвращением бросила пряник на пол. Голос ее дрожал. -- Ванюшке слово дадено. Люблю я его. -- Брось, милая, про любовь говорить, без денег-то какая любовь, -- сердито ответила старуха. -- А дети пойдут, нищих плодить будешь? -- Грех, мамынька, вам так говорить. Сами нас с Ванюшкой иконой благословили, опомнитесь, мамынька. -- Наталья с трудом удерживалась от слез. -- Бог простит нашу бедность, -- не слушая дочь, наступала Лопатина. -- Будут деньги, попы за нас молиться станут. Замолим грехи, покаешься, бог простит. -- Мамынька, -- все еще не веря, закричала девушка, -- опомнитесь! Что люди скажут! -- Еремей Панфилыч рты позатыкает. Наталья опустилась на скамью. Долго, шевеля губами, смотрела она на почерневшую от времени икону. Вытерев глаза уголком платочка, девушка твердо сказала матери: -- Не согласна я, мамынька, даже слов ваших слушать. Я Ивану Химкову обещание дала -- за него и взамуж пойду. -- Супротив материнского слова не пойдешь, -- рассвирепела старуха, -- у меня разговор короткий, как скажу, так и будет. В смятении Наталья поднялась к себе в горенку и в чем была, не раздеваясь, бросилась на постель. Дотемна лежала она, не шевельнувшись, с открытыми, ничего не видящими глазами. Словно сквозь сон слышала девушка, как возилась в кухне Аграфена Петровна: топила печь, ставила тесто, переставляла горшки... Потом зазвонили в церкви, внизу затихло. Старуха нарядилась в праздничное платье, напялила шубу, повязала платок. -- Наталья, -- громко позвала она, -- я в церкву иду, замкнись! Голос матери заставил очнуться девушку. Когда хлопнула дверь и затихли скрипучие на морозе шаги, Наталья быстро собралась и выбежала на улицу. Возвратилась домой она радостная, довольная и сразу же улеглась спать. Аграфена Петровна долго стучала у дверей. -- Ты что, оглохла, что ли? -- войдя в дом, набросилась она на дочь. -- Чуть дверь не сломала стучавши. Мороз-то не свой брат. -- Заспала, прости, мамынька, -- смиренно оправдывалась девушка, притворно зевая и будто со сна протирая глаза. -- Ну, иди, с петухами, дура, в кровать завалилась, иди досыпай. Других-то насильно в такую рань не уложишь, -- ворчала мать. Скинув шубу, Аграфена Петровна принялась прятать подарки Окладникова, заглядывая в каждый кулечек, разворачивая каждый сверток. В дверь постучали. "Кого это бог не впору несет?" -- подумала она, торопливо набросив скатерку на большой окорок. -- Ефросиньюшка, ах, боже мой, вот уж кого сегодня не ждала! -- затараторила она, притворясь обрадованной. -- Входи, входи, милая. Это была стряпуха Корниловых, давняя подружка Лопатиной. Отряхнув снег с белых узорчатых валенок, гостья с таинственным видом подошла к Аграфене Петровне, расцеловалась. Зорким оком окинув кухню, она сразу поняла -- хозяйка разбогатела. -- Дочка дома ли? -- Дома, спит, поди. -- Тес, -- зашипела Ефросинья, -- тайное хочу сказать, по дружбе, мать моя, упредить. -- Тайное? -- Аграфена Петровна всполошилась. -- Говори, Ефросиньюшка. Кухарка, притянув голову приятельницы, зашептала в самое ухо. -- Твоя-то Наташка к нашему хозяину Амосу Кондратьевичу прибегала, плакала. Говорила: ты ее, мать моя, сильем за купца Окладникова выдаешь. -- Ах, проклятая девка! -- Тес, -- опять зашипела Ефросинья, -- молчи, услышит Наталья -- не миновать беды. -- Сказывай дале. -- Христом богом девка твоя кормщиков мезенских просила с собой ее взять. Хочу-де в Слободу, слово Ванюшке Химкову дала. Кормщики через два дня в обрат едут. -- Берут ее кормщики? -- Берут, посулились. -- Что же делать? Аграфена Петровна, схватив платок, бросилась к дверям. Ефросинья поймала ее за подол. -- Ну и горяча ты, мать моя, поспешишь, дак ведь людей насмешишь. Видать, крепко девка задумала, от своего не отступит. Откройся мне, Аграфенушка, поведай, как и что. Вместе подумаем, авось и толк будет. Приятельницы долго шептались, ахали и охали. -- Ну, мать моя, дело стоящее. В таком разе и словом поступиться можно. Грехи наши, ах, грехи, все послаще да получше хотим... Пожертвуй на бедность, Аграфенушка, я помогу, уж такое тебе посоветую. Аграфена Петровна, развязав уголок цветного платка, достала золотой десятирублевик. -- Бери, Ефросиньюшка, Еремей Панфилыч одарил. А как дело сделаем, будь в надеже, не забуду. Спрятав деньги, кухарка снова что-то зашептала на ухо Лопатиной. Аграфена Петровна время от времени кивала согласно головой. -- Ну, кажись, все обговорили, -- поднялась гостья. -- Наталье ни слова -- это перво-наперво. Время не теряй -- завтра все свершить надо. -- Спасибо, Ефросиньюшка, спасибо, -- благодарила Лопатина. Приятельницы снова расцеловались. -- Я к самому-то утречком побегу, а там как скажет. На вот орешков еще кулечек, пряничков прихвати. Старухи распрощались вполне довольные друг другом. Глава пятая. КУПЕЦ ЕРЕМЕЙ ОКЛАДНИКОВ К вечеру в городе Архангельске занялась пурга. Ветер посвистывал в голых ветвях заснувших на зиму березок, неистово кружил белые хлопья и, наметая сугробы, нес по пустынным улицам тучи снежной пыли. Ветер с воем врывался в дымовые трубы, выхватывая из топившихся печей снопы огненных искр, и яростно швырял их в темноту, на притихший город. Он уныло гудел под куполом недостроенной громады Троицкого собора, без устали перекатывал по площади прошлогоднее, разлохмаченное воронье гнездо. В двух окнах нового окладниковского дома, что на Соборной улице, мутнел свет. В малых покоях Еремея Панфилыча, потрескивая, горели оплывшие свечи. За окном бушевала вьюга, а здесь, в горнице, было душно от топившейся большой изразцовой печи. Окладников, в шелковой рубахе с расстегнутым воротом, беспоясый, сидел, облокотясь на стол и подперев голову руками. Босые мозолистые ноги с изуродованными кривыми пальцами покоились на мягкой медвежьей шкуре Купцу жарко; полуседые волосы растрепались и свисали взмокшими прядями на лоб. Не раз и не два прикладывался Еремей Панфилыч к большому граненому стакану с крепкой водкой. На душе его смутно, невесело. После разговора с Аграфеной Петровной, казалось бы, радоваться только: добился человек своего. А вышло не так. Из головы не выходили слова Лопатиной: "Ключницу-то свою, економку Василису, из дома вон. Негоже невенчанную девку-распутницу при себе держать... Слых-то в городе есть... Не приведи господь, прознает Наталья, тады не взыщи..." И он тогда же накрепко положил в своем сердце развязаться с девицей. Терзаясь недобрым предчувствием, рядом с купцом сидела ключница Василиса в ярком цветастом сарафане. Нежное продолговатое лицо ее было бледно. Глаза, черные, жаркие, обведены темными тенями. Еремей Панфилыч искоса взглянул на Василису. Что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе. Но тут же перед глазами встала Наталья. -- Для ради того, как я жениться задумал, -- нарочито грубо сказал он, отвернувшись, -- м-м-м... -- Купец проглотил слюну, жирный подзобник колыхнулся. -- Лопатину Наталью седни сватал... Василиса ничего не ответила. Она сидела, скрестив на груди руки, низко склонив голову и как-то странно покачиваясь. -- Ну, ну, -- уже мягче, с беспокойством сказал Окладников, снова взглянув на девицу, -- не брошу тебя... А вместях нам боле не быть. -- Воля ваша, Еремей Панфилыч, -- едва слышно прошептала Василиса, -- а только... вспомните свои слова: богом ведь клялись, как из петли-то меня вынули. Василиса выпрямилась, их взгляды встретились; купец не выдержал, опустил глаза... Помнил Еремей Панфилыч, все хорошо помнил, хоть и больше трех лет прошло. Ездил он однажды в Москву, в пути прихватила непогода, и довелось ему переждать злую пургу под Ярославлем в графской усадьбе. Разорившийся аристократ, узнав про богатого купца, показал ему Василису и предложил купить ее. Запросил он непомерно высокую цену -- пятьсот рублей. По прихоти помещика крепостная девица получила хорошее воспитание, обучилась французскому языку, играла на клавикордах... В шестнадцать лет она стала наложницей графа. Загорелся Еремей Панфилыч, взглянув на Василису. Высокая, грудастая, статная, она сразу покорила его сердце. Не торгуясь, не сказав ни слова, купец выложил деньги. Но девица оказалась непокорливой: в ту же ночь она наложила на себя руки. Перепугавшийся Еремей Панфилыч едва успел вытащить ее из петли. "Василиса Андреевна, -- умолял он, ползая на коленях, -- не для ради баловства -- женюсь, как бог свят, женюсь. А помру, всем достоянием завладаешь, клянусь, -- истово целовал он нательный крест, -- бога в свидетели беру". Поверила Василиса. Окладников не врал, он хотел жениться на ней. Но шло время, свадьба откладывалась... Три года промелькнули, словно три дня. Василиса привыкла, привязалась к Окладникову и даже полюбила его. А Еремей Панфилыч души не чаял в красивой доброй Василисе. Но вот как-то раз в церкви увидел купец Наталью Лопатину, и жизнь его пошла кувырком. И чего только не делал он, чтобы завоевать сердце девушки! Правда, все делалось исподволь: он подкупал подарками подруг Натальи, и те нашептывали ей о достоинствах купца. Насылал на нее знахарок и ворожей, пробовал и Наталью задобрить дорогими подарками. Но все напрасно -- девушка была непреклонна. Она любила Ивана Химкова и терпеливо дожидалась, когда он скопит денег на свадьбу. Неодолимое чувство все больше и больше овладевало Окладниковым. И вот решился он подкупить мать Натальи -- Аграфену Петровну. -- Не вмолодях вы, Еремей Панфилыч, не будет любви меж вами, обман один, -- нарушив молчание, с тоской сказала Василиса. -- Погубите вы ее и сами згибнете. Жалеючи вас, упреждаю, -- махнув рукой, она отвернулась. Окладников хотел что-то сказать, но смолчал, поджав губы. Видно было, что ему не по себе. -- Куда мне теперича? -- перебирая дрожащими руками конец передника, жалостливо спросила Василиса. -- Одна дорога мне -- на погост. -- Сказал, не оставлю, -- пробурчал Окладников, хмуро взглянув на нее, -- барыней будешь жить. -- Он повернулся к иконам, словно желая призвать в свидетели многочисленных святых в золоченых ризах. -- Оченно вам благодарна, Еремей Панфилыч. -- Василиса поднялась и, не помня себя, рванулась из-за стола, потянув за собой скатерть. На столе зазвенела посуда... Ухо Окладникова уловило едва слышный шорох удалявшихся шагов. Еремей Панфилыч стер пот с лица подолом рубахи и, тяжело вздохнув, погрузился в мрачное раздумье. Широкоплечему, моложавому на вид Окладникову перевалило на шестой десяток. Роду он простого, мужицкого. Двенадцатилетним мальчишкой отец отдал его в ученье к односельчанину, мелкому торговцу рыбой. Через три года, скопив по грошам полтора рубля, мальчик сбежал от хозяина. Трудные были первые годы самостоятельной жизни. Однако Еремей Панфилыч обладал умом острым, изворотливым и в тридцать пять лет сумел записаться в архангельское купечество. А вскоре, втеревшись в доверие к богатому купцу Шухову, увозом женился на его единственной дочери Катеньке. Правдами и неправдами, а к сорока годам Окладников стал первостатейным архангельским купцом с капиталом в сотни тысяч. Родители Еремея Панфилыча строго держались раскола. Окладникову это показалось обременительным для дела, и он пошел на обман: открыто ходил в церковь, нюхал табак, употреблял китайскую траву -- чай, дружил с православным духовенством. При случае Еремей Панфилыч подсмеивался над ревнителями старины в долгополых кафтанах. Но это была лишь видимость: Еремей Паифилыч тайком щедрой рукой помогал единоверцам. Он поддерживал деньгами выгорецкие скиты. В голодные годы посылал раскольникам-беспоповцам обозы с хлебом, через третьих лиц задаривал взяткой нужных людей, а случалось -- выручал староверов от тюрьмы и ссылки. Раскольники почитали Окладникова своим благодетелем, прощали ему все, даже богомерзкое крещение щепотью на людях. И в далеких скитах "беспоповского Ерусалима" не забывали поминать Окладникова в молитвах. Еремей Панфилыч владел канатным заведением, где выделывал на продажу мореходам разное смоленое веревье: от толстых якорных канатов и до самой мелкой снасти. Да еще два заводишка числились за Окладниковым; топили там скотское сало на свечи, а жир морских зверей -- моржей да тюленей -- для отпуска за море. Но и это не все. Окладников держал зверобойные и рыбные промысла, брал казенные подряды, держал обширную торговлю съестным и красным товаром. Все было у Окладникова: здоровье, богатство, почет... Он брал от жизни полной мерой, всегда был бодр и доволен судьбой. Пять лет прошло, как похоронил Окладников свою Катерину Алексеевну и вел привольную холостую жизнь... На дворе глухо залаял цепной пес. Стукнула щеколда. Скрипнула где-то дверь... Неслышно к столу подошла Василиса. -- Еремушка, -- тихо позвала она. -- Еремушка! Купец не шевелился. Девица присела возле него и осторожно провела маленькой рукой по склонившейся голове. -- А, что?! Это ты, Василиса? -- резко вскинув голову, купец стряхнул ее руку. -- Что тебе? -- К вам Захар Силыч. -- Она рукавом незаметно смахнула слезы. -- Шибко просится... Не люба я вам, Еремей Панфилыч, али не потрафила чем, скажите, бога для... -- зашептала девушка. -- Ну, распустила нюни, -- рявкнул купец. Он оправил задравшуюся рубаху, пригладил ладонями волосы. Послюнив пальцы, снял нагар со свечей. Испуганно от