гам. -- Дело опасное, ежели молем лес плавят, -- забеспокоился Петряй Малыгин. -- Давай-ка, Степа, в сторону... переждем. Мореходы вытащили лодку на берег, а сами уселись на ствол поваленного ветром дерева. Полноводная река, ударяясь в каменную преграду, неистово шумела и пенилась. Могучие потоки яростно бились в стремнинах; перевалив лобастые скалы, с грохотом и ревом падали вниз. Из-за песчаного мыса в речных струях показался могучий ствол вековой ели. Приближаясь к порогу, он двигался все быстрее и быстрее. Подпрыгнув на камнях, ствол переломился надвое и исчез в пенящемся потоке. Появилось еще несколько бревен. Запрыгав на камнях, они стремительно пронеслись через порог. Но вот бревна пошли лавиной, враз покрыв всю реку коричневым настилом. По берегам бежали сплавщики. Крича и ругаясь, они баграми сталкивали в поток застрявшие стволы. Упершись в камни, бревна безудержно лезли одно на другое. С шумом и треском взгромоздился холм из могучих стволов... Образовался затор. -- Словно лед на мелях торосит, -- вспомнил Степан. -- Верно говоришь, -- поддержал Малыгин. -- Я ведь, парень, тоже на промыслах бывал, знаю. -- А в ямщики как попал? -- заинтересовался Степан. -- Марфутка все. Присох возле нее. А сказать правду -- хороша девка, -- воодушевился Петр. -- Слыхали, -- недовольно отмахнулся Степан, -- рассказывал, брат. Смотри, смотри! С берега на бревенчатый холм, содрогавшийся от напора воды, бросились два заторщика. С замиранием сердца следили мореходы за смельчаками. На берегах стихли крики и ругань. Только река шумно билась о камни. Мужики осторожно двигались по скользким бревнам, ловко сталкивали баграми мокрые стволы. Одно за другим бревна скатывались вниз и уносились течением. Холм быстро таял. Умелые руки людей разламывали затор. -- Не приведи господи им ошибиться, -- почему-то шепотом сказал Малыгин. -- Рухнут ежели бревна -- тогда аминь. В клочья людей раздерет. Вдруг один из заторщиков поскользнулся. Шатаясь, балансируя, он пытался удержаться на скользком бревне. Словно ветер в дубраве, пронесся вздох толпившихся на берегу людей. Но мужику пришел на помощь товарищ, протянув свой багор. На пороге торчало всего несколько бревен. Наступал самый опасный момент. Люди на берегу с напряженным вниманием следили за каждым движением заторщиков. И вот остались два бревна, на каждом стоял заторщик. Сильными движениями мужики воткнули багры в скользкие бревна. Стволы зашевелились, сдвинулись с места. Стоя, держась за багры, заторщики стремительно пронеслись на бревнах через порог. Тишину расколол радостный вопль, полетели вверх шапки. Люди на берегу неистовствовали, приветствуя отчаянных смельчаков. -- Эх! -- вырвалось у Степана. -- Молодцы, ничего не скажешь. А ведь со смертью рядом были. Пожалела, курносая... В Каргополе мореходы не отдыхали. Сухопутьем до монастыря было недалеко, и, посоветовавшись с товарищами, Шарапов решил идти дальше пешком. Для удобства все лишнее оставили у земляка-мезенца, державшего в городке соляную торговлю, и с пищалями за плечами отправились в путь. Дорога шла густым хвойным лесом. Дичи и зверя вокруг было много, а людей не встречали. Друзья били глухарей и тетеревов и, останавливаясь на ночлег, не ложились спать, не наевшись досыта вкусной дичинки. Только однажды на пути друзьям встретилась небольшая деревенька. Было раннее утро. Степан Шарапов, идущий впереди, остановился. -- Петряй, -- позвал он Малыгина, -- смотри-ка, что там: будто бабы в одном исподнем пляшут. -- И он показал на пригорок, видневшийся между деревьями. По пригорку, освещенному первыми лучами солнца, двигалось странное шествие: впереди, запряженная в соху, шла совсем голая седая старуха. За ней несколько баб с распущенными волосами, в одних рубахах скакали на помельях, визжали, били в медные сковороды. Позади шли женщины, размахивая кочергами, косами и ухватами. Малыгин сразу понял, в чем дело. -- Опахивают бабы, лихость коровью унимают. Видать, скот у них мрет. Стой, ребята, -- обратился он к товарищам. -- Не мешай колдовать. Мореходы сбились в кучу возле Малыгина, с любопытством глазея на языческий обряд, не забытый в глухомани на Севере. -- А мужики все от мада до велика по дворам закрылись. Убьют бабы, ежели встретят, -- объяснял Малыгин. -- Смотри, ребята, старуха-то, что в сохе идет, -- повещалка, заглавная у них; она и борозду проводит... Не дай бог, ежели бабам что живое на пути встретится, -- вилами заколют, косами порежут... Три раза женки должны сохой вокруг села обойти -- борозду провести. Борозда коровью смерть в село не пустит. И вдруг чистый звонкий голос начал песню. Сотни голосов подхватили ее: От океана моря глубокого, От лукоморья ли зеленого Выходили двенадцать дев. Шли путем дорогой немалою, Ко крутым горам, высоким, Ко трем старцам старым... Шествие медленно спустилось с пригорка и скрылось с глаз. Но песня продолжала раздаваться: Ой вы, старцы старые! Ставьте столбы белодубые, Стелите скатерти браные, Точите ножи булатные, Зажигайте котлы кипучие, Колите, рубите намертво Всяк живот поднебесный... -- Заклинают смерть бабы песней, -- задумчиво сказал Малыгин, -- а как поют -- заслушаешься. Сулят старцы старые Всему миру животы долгие; Как на ту ли злую смерть Кладут старцы старые Проклятьице великое. Строят старцы старые Вековечну жизнь На весь род человеч. Песня закончилась. Подождав, пока бабы разошлись по избам, друзья двинулись в путь. В деревеньке решили не останавливаться и снова углубились в лесную чащу. На третий день пути стали встречаться пожни с многочисленными стогами сена, обширные гари, засеянные ячменем и рожью. Изредка позванивали бубенцами пасущиеся в лесу лошади. -- Колокол! -- остановившись, сказал Малыгин.-- Слышь, гудет, словно бы на пожар. Чем ближе подходили друзья к монастырю, тем явственней слышались частые тревожные удары колокола. Теперь сомнения не было -- в монастыре били в набат. Степана и его товарищей охватило волнение. -- Поспешим, ребята, -- с тревогой сказал Шарапов, -- пожар, монастырь горит. -- Дыма не видать, -- прибавив шагу, ответил Малыгин, -- а без дыму огня не бывает. Сейчас на опушку выйдем, а там и монастырь близко, рукой подать. Места тут знакомые, не однажды бывать приходилось. Шарапов обернулся. -- Что ж так разохотился, -- с усмешкой сказал он, -- али в привычку вошел по монастырям-то ходить? -- И в привычку вошел и усердие имею. -- Ну-к что ж. -- Степан только крякнул и покачал головой. -- У хозяина моего, -- продолжал Петр, -- у купца Окладникова, жена в здешнем монастыре захоронена, так он сюда каждый год тройку гонял, а я кучером... Купец в монастыре с игуменом, а я в деревеньку к веселой вдовице на печку. Друзья дружно захохотали. -- А вот и дом божий, -- сказал Петр, показывая на строения, видневшиеся между стволами поредевшего леса. На небольшом холме, густо поросшем кустарником, виднелись многочисленные постройки, опоясанные высокой каменной стеной. Монастырь был богатый: тысячи приписных крестьян трудились на обширных угодьях, набивая монастырскую казну. -- Гляди, ребята, -- остановился Петр, -- народу-то сколь под стенами -- тьма! Будто и праздника нет, а вот... Звон набатного колокола внезапно стих. До слуха товарищей донесся неясный гул толпы. Снова тревожно забухал колокол. У закрытых монастырских ворот скопилась большая толпа. Десятка два мужиков непрерывно двигались, то отступая от ворот, то вновь наступая. Мореходы услышали глухой удар... еще один, еще... Степан изменился в лице. -- Хрестьяне поднялись, -- сняв шапку, сказал он, -- невтерпеж стало. Недаром люди говорят: у здешних мужиков "тело государево, душа божья, а спина монастырская". Пойдем узнаем! Друзья, охваченные волнующим чувством, бросились к крестьянскому лагерю, раскинувшемуся вокруг монастыря. Со всех сторон торчали поднятые кверху оглобли. Привязанные у телег лошади жевали свежескошенную траву. Горели костры, дымились котлы с варевом. Кое-где на возах сидели бабы с грудными детьми... Под навесом, сбитым на скорую руку, два кузнеца стучали, выковывая железные наконечники для пик. У кузни десятка два мужиков с длинными шестами ожидали очереди. Тут же, весело перекликаясь, шныряли беспорточные, босые ребятишки. В стороне хмуро глядело большое кладбище, густо утыканное крестами. Чумазый парень, битый оспой, усердно раздувал мехи; из горна сыпались искры. -- Вам что, ребята? -- неласково спросил худой хмурый мужик с рогатиной в руках. Он шагнул навстречу Степану, заступая дорогу. От костров поднялись еще несколько мужиков, вооруженных вилами и рогатинами. Степан оглянулся: вокруг худые угрюмые лица, горящие ненавистью глаза. Рваная, в разноцветных заплатах одежда едва держится на плечах. Многие босиком, многие в лаптях и в каких-то опорках. "Ну и ну, -- подумал он, -- наши поморяне трудно живут, слов нет. Однако против здешних куда лучше". -- Мы из города в монастырь пробираемся... да, вишь, здесь какие дела, -- почесывая затылок, выступил Петр, -- монастырь в разор пустить хотите. За такое поношение матушка Лизавета во как вас отблагодарит... Бога побойтесь, мужики. -- На што нам монастырь, -- ответил хмурый мужик, -- супротив злодеев идем. Сил-терпенья не стало. -- Он сердито сплюнул сквозь зубы. -- Кричали, выдать отца Феодора да Игнашку горбатого, собак этих. Да куда там! Закрылись монахи за стенами... -- В чем вина ихняя, мужики? -- спросил Степан. -- Кровопийцы -- одно слово, -- раздался чей-то густой голос, -- хуже татей. -- Хлебушка-то сколь годов не видывали?! Ячмень на заправку ежели, а то кора да солома, -- поддержали в толпе. -- Последний кус изо рта тянут! -- Пареная репа да грибы -- вот и весь харч! -- Разутые мы, раздетые, зиму встретить не в чем! -- Без смерти смерть нам! -- Детушки мрут, -- раздавалось со всех сторон, -- ни молочка, ни хлебушка! -- Да вот, добрый человек, возьми в понятие, -- выступил вперед широкоплечий мужик в рваном зипуне, -- самим жрать нечего, а хлеб в монастырь отдай. И все им, дармоедам, мало... Еще и деньги неси, а где их взять, деньги-то? -- Мужик посмотрел на товарищей. Строго глядят его глубоко запавшие глаза. -- Так говорю, хрестьяне? -- Правильно, Флегонт, валяй дальше, золотые слова говоришь, -- согласилась толпа. -- Дальше валяй! -- Решили мы всем миром, -- снова начал мужик, -- матушке царице челом бить на злодеев. Жалобу в Питер послали. Этим летом слых пошел, будто царица в монастырь отписала. Мы к монахам, так и так, дескать, почему царскую милость от хрестьян сокрыли. Вертят отцы святые хвостами: и видом, дескать, не видали и слыхом не слыхали... А потом отец Феодор к себе мужиков обманом зазвал. Злодей он нам. Эх, -- погрозил он кулаком монастырю, -- есть и на моей бирке твой рез, отец Феодор, соком тебе выйдут наши слезы-воздыханья, разочтемся, бог даст... Яков Рябой с мужиками пошел, один он у нас грамотей, да с ним товарищев с десятка два. Думали, царскую милость монахи объявят. Дак отец Феодор им по сто плетей всыпал да еще всех хрестьян перепороть посулился. Осьмнадцать мужиков в яму на чепь посадил, по сей день томятся. И Яков Рябой тама, -- добавил он, сожалея. -- За что же плетьми? -- возмутился Степан. -- За упрямство да за противность святым отцам. Вот таперя и делай что хошь. Ежели в этом году хлеб отдадим -- самим помирать. И решили миром: ни хлеба, ни паче денег в монастырь не давать... Товарищев, кои на чепь посажены, ослобонить, а Феодора да Игнатия -- своим судом... -- Флегонт ухватил себя за шею. (Мужики отозвались глухим ропотом.) -- Все равно жизни нет, -- закончил он и махнул рукой. -- Нашим девкам да бабам от их дьяволов лихость, -- вступил в разговор парень в темной от пота, заплатанной рубахе. Мужики мотали бородами, ахали и ругались. -- Не понять мне, -- сказал чтивший веру Степан, -- монастырь ваш святостью по всему Поморью славен. -- В досельные времена святость была, то верно, -- выступил вперед иссохший седой мужик. -- Ране бывало тако, труждалася братия: одни копали землю, секли лес, другие возделывали нивы, а теперя монахи на нашей шее норовят ехать. Оттого лают их мужики и бить похотели... Скорбно место сие. Мужик, словно испугавшись своих слов, спрятался за спину товарищей. -- А игумен? -- опять спросил Шарапов. -- Неужто и он? -- На игумена обиды нет, -- снова показался седой мужик, -- святой человек, худого слова не скажешь... Однако оттого нам не легче. Ушел от мирских дел отец Варсонофий. -- Из пушек палят, -- пожаловался другой мужик. -- Так теперь, -- добавил он, распалясь и страшно вращая глазами, -- мы ворота ломать хотим. Мужики у стены, видимо, отдохнув, снова принялись долбить бревном по воротам. Но ворота были крепкие, и бревно, словно перышко, отскакивало от толстых дубовых досок. Со стены рявкнула пушка, осыпав картечью мужиков. Толпа отхлынула. Истошный вопль заставил вздрогнуть Степана: он увидел трех раненых мужиков, валявшихся на земле. -- Крестьяне, помогите! -- вопил один из них, придерживая руками вывалившиеся внутренности. -- Миленькие, погибаю... Он катался по земле, оставляя кровавый след. Страшно завыли бабы, бросившись к раненым. Монахи на стене у пушки что-то кричали и грозили кулаками. Петряй Малыгин встрепенулся и сжал кулаки. -- Други, ежели вы взаправду решили гадов монастырских казнить, а своих мужиков из беды вызволить, вот вам моя рука -- помогу! Лица мужиков сделались поприветливей. Кое-кто неуклюже пожал протянутую Петром руку. -- Ну-к что ж, кусаются божьи пчелки. Бородки-то у них апостольские, да усок, видать, дьявольский. Недаром сказывают, что и черти под старость в монахи идут, -- гневно проговорил Степан. -- Таких собак покороче привязывать надо... -- Он сорвал с плеча пищаль, насыпал пороху на запал. -- Никогда по людям не стрелял, а здесь не могу, душа горит. -- Постой, Степан, -- положил на пищаль руку Петр, -- не стреляй. А вам, крестьяне, ворота ломать не надо. Ежели сломаете, монахи облыжно скажут: весь-де монастырь по бревнам разнесли. Тогда и ответу больше, за разбой искать будут. Вот ежели монахи сами ворота откроют... -- Тому не быть, чтобы монахи сами... -- Да уж откроют, ежели я сказал... Однако, мужики, уговор, -- продолжал ямщик, -- коли я за дело возьмусь, не мешать. -- Пошто мешать, ежели дело, -- раздались дружные голоса, -- мешать не будем. -- И ворота монахи откроют? -- Об этом и речь. А пока погодить бы надо ворота крушить, все равно без пользы. -- Один монахов не осилишь. Ишь ведь, врет человек, -- с сомнением сказал кто-то. -- Один и у каши загинет! -- На гору десятеро тянут, вытянуть не могут, а под гору и один столкнет! -- пошутил Малыгин. Мужики засмеялись. -- Так-то оно так, -- вступился Флегонт. -- Однако зачем мы тебе верить должны, милый человек? А пословка у нас своя есть: "Чужую беду и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горле нейдет". Так-то! -- Правда твоя, Флегонт, поощупать надо, что за люди, -- раздался чей-то угрожающий голос. -- Вот что, мужики, со всеми враз говорить -- не договориться. Зовите, у кого мозги покрепче -- обсудим... А ссориться нам нечего, -- миролюбиво предложил Степан. -- На пословку, на дурака да на правду суда нет. -- Ладно, маленько пообождите, ребята, -- согласился хмурый мужик. Он толкнул локтем соседа, наклонился и что-то вполголоса сказал. Тот поднялся и тут же скрылся в толпе. Ждать долго не пришлось. Чернявый, небольшого роста мужичонка отозвал друзей в сторону. -- Сюда, ребята, -- раздался бойкий тенорок. -- Садись на телегу. Посидим рядком да поговорим ладком. Истинно так. А потом и каши отведаем. Наблюдавшие издали мужики видели, как Петр Малыгин, размахивая руками, что-то горячо говорил, показывая то на монастырь, то на реку. Чернявый внимательно слушал, смешно причмокивая губами. Время от времени он хлопал себя по коленкам и смеялся. -- Добро, -- сказал мужичок, выслушав Петряя, -- на том порешим; ежели по-твоему выйдет, всем быть в довольстве. Истинно так! А с Яковом свидитесь, скажите: Фома Гневашев, дескать, послал... А теперя, ребята, доставай ложки. Мореходы подошли к котлу с дымящимся варевом, мужики потеснились, уступая гостям место. -- Откуда, Петя, про тайник знаешь? -- спросил Шарапов, зачерпнув похлебку деревянной ложкой. -- Недаром я с отцом Феодором дружбу водил. Была у старца в деревеньке девка Прасковья -- в келью к нему ходила. Оденет черную ряску да тайничком прямо к святому отцу. -- А ты... в чем твоя заслуга? -- А я, бывало, ту девку к нему провожал. Страшилась Прасковья одна ходить. Потому про тайник знаю. Старец-то меня всяко ублажал: и денег даст, и вином угощает... тогда-то и ключ я у него в келье видел. А про тайник только соборные старцы -- отцы святые -- знают, -- добавил Малыгин, -- простым монахам неведомо... Глава семнадцатая. ПАУКИ И МУХИ Река Безымянка выливается из самой что ни на есть глухомани онежских лесов. Сосны, ели вперемежку с густым березняком, рябиной, осиной и ольшаником образуют непролазную чащу. Шиповник и смородина, малина и можжевельник густо заполняют все тропинки, все полянки. Кучи валежника, гниющие пни и стволы упавших деревьев на каждом шагу преграждают путь. Угрожающе наклонились, держась на ветвях собратьев, лесные великаны, поваленные ветром. Ноги путника утопают в гнилой, болотистой почве, хлюпают в сырых мхах. Несметными полчищами вьются комары... Топи, болота, озера и речки заполонили онежские леса. Проехать в таких лесах невозможно, пешему пройти трудно. Озера, постепенно зарастая травами, камышом, водяными лилиями, плавучим рдестом, покрываются толстым, но дырявым ковром, сплетенным из болотных растений. Медленно наращивая толщину, мохнатый ковер превращает озера в зыбучие топи. Дыры в таком ковре, заштопанные зелеными травами и яркими цветами, -- колодцы, уходящие в озерную глубь. Горе попавшему в такое болото: редко, очень редко удается человеку живым унести ноги. Дремучий лес охраняет от нескромных человеческих глаз раскольничий скит Безымянный, построенный еще в петровские времена. Одинокий колокол под дощатой крышей звонницы, моленная и два десятка деревянных строений окружены высоким частоколом. Скит строился по-старинному. Жилые дома, сбитые из толстых бревен, стайкой теснятся вокруг церквушки, все окнами внутрь, глухой стеной к забору. Тесовая стена делит скит на женскую и мужскую половины. Все, в чем нуждалось общежительство -- хлеб, кое-какая одежонка, инструмент, -- подвозилось зимой по санному пути. Летом в скит люди пробирались по двум тропам, почти неприметным в болотах. Одна из них шла на восток к Данилову монастырю, другая на запад. Но как найти эти тропы среди трясин и болот, знали немногие. В глухом скиту спасаются от грехов старообрядцы-беспоповцы: полсотни сестер-инокинь, десятка два белиц да десятка два старцев. Они молятся богу, жгут свечи, кладут большие и малые поклоны и кадят ладаном. Вся черная работа лежит на спинах сотни трудников и трудниц -- мужиков и баб, не имеющих иноческого чина. Работный народ был темный, незнаемый, скрывавшийся в лесах бог весть отчего. В скиту они жили тихо, работали исправно и не выходили из повиновения большаков и большух. Многие браться и сестры славились божественным письмом; переписывали уставом1 "Цветники" и "Сборники" и другие старопечатные книги, рисовали финики по бокам рукописей и цветные заставки. Славился скит еще мирским художеством: инокини и белицы множили чертежи морского хождения, что присылал из города знатный выгорецкин мореход Амос Корнилов. Они чертили землицу Грумант, Белое море, остров Колгуев, Печорские берега. Мурманский берег, Матицу. __________________ 1 Старинный почерк прямыми буквами. Казалось, тихо -- мирно шла жизнь в далеком раскольничьем скиту. Святая молитва, пост, божественное пение -- вот и все, что должно было бы занимать умы иноков и инокинь. Но было не так: дремучие леса, топи и болота не укрыли праведников от мирских пороков. И здесь грозно бушевали человеческие страсти. В старой пещере, едва на аршин глядевшей из земли, под двумя тяжелыми замками сидел прикованный цепью худой и бледный мужик. Три года назад, как раз в сочельник, его привезли на розвальнях из Данилова монастыря. Старцы шептались между собой, будто приехал он из заморщины, от самого прусского короля. А хотел будто прусский король от раскольников, чтобы признали они государем Ивана Антоновича, того, что заточен императрицей Елизаветой в Холмогорах, когда его, государя Ивана, освободят. А случилось так. Выгорецкий киновиарх, услыхав крамольные речи посольника, пребывал в большом страхе. Тайно собрались монастырские старцы на собор. Отец Серацион, древний инок, три десятка лет истязавший себя голодом и веригами, звал на крайние меры. -- Гнев и разорение будет на нас! -- брызгая слюной, выкрикивал он. -- Крамольника сей нощью из монастыря вон... Смерти его предать, пепел по лесам развеять. Старцы совещались недолго. У всех на уме было одно -- избавиться от страшного посланца. Однако смерти предать убоялись. "Злоковарного мужа из рук не выпускать, -- гласил приговор, -- обманно увезти в дальний скит, посадить на чепь, держать тайно. Кормить не вдосталь, а буде умрет -- похоронить на болоте, не оставя следов". В скиту Безымянном крепко и грозно держали слово киновиарха. Посадили мужика на хлеб и на воду, горячее давали однажды в неделю. Однако узник, хоть зело удручен был телом, умирать не хотел. Много слез и страданий, много людского безысходного горя хоронили от посторонних глаз крепкие стены скита. Непокорливых духом морили голодом и поклонами, сажали в темные сырые чуланы, ставили голыми коленями на острые кремневые камни, секли до полусмерти розгами... Но для избранных в скиту жилось привольно и сытно. В этом-то дальнем общежительстве Аграфена Лопатина оставила свою дочку. В первые дни Наташа словно потеряла себя. Обман любимой матери все спутал в ее голове. Жизнь казалась ненужной и тягостной -- впору было наложить на себя руки. Только боязнь страшного греха не дала ей покончить свои счеты с жизнью. Потянулись дни, словно близнецы похожие один на другой. Покаянные молитвы с поклонами, заунывное пение в молельне, скудные трапезы, нудный труд, беседы стариц о спасении души -- вот все, чем могла развлекаться Наташа. Только во сне, свидясь с любимым, забывала она свои горести. "Помнит ли Ваня меня? -- думала она, просыпаясь и вспоминая сон. -- Почему не пришлет весточку? Нет, забыл, не помнит". И снова начинался день -- серый, неприветливый. Словно вовсе и не жила на свете Наташенька, а покоилась в холодной сырой могиле. Не однажды непокорную звала к себе начальная матка Таифа1. Старица издалека заводила речь о сватовстве купца Окладникова, об истинной древней вере, о проклятом табашнике Ваньке Химкове. В последний раз Наташа не выдержала. ______________________ 1 Игуменья в беспоповском скиту. -- Матушка, -- сказала она, дрожа от гнева, -- не хочу ваших скаредных речей слушать Что хотите делайте, а над душой моей вы не властны. Неволить будете -- удавлюсь. -- Ой, берегись, девка! -- грозно прикрикнула мать Таифа. -- Забыла, что в скиту живешь?! Ежели так -- розгалей попробуешь, горячих всыплю! -- Удавлюсь, -- повторила Наталья, протянув дрожащую руку к старинной иконе пресвятой богоматери, -- ей говорю Пытливо взглянув на девушку, игуменья задумалась. -- Иди с богом, -- наконец сказала она, махнув рукой. И больше мать Таифа Наталью не призывала. Наташа ушла в себя, затаилась, притихла. В свободное время она любила одна сидеть в своей горенке. Унылым, неподвижным взором часами глядела девушка в окно на дремучие леса, плотной стеной обступившие скит. -- Смирилась девка, -- донесла старица Анафролия игуменье. -- Не узнать. Речьми тиха, послушлива. А была -- огонь огнем. -- Не тревожьте ее, -- равнодушно зевая и крестя рот, ответила Таифа, -- пусть живет как знает. Непонятна она, крученая, прости господи. Уж чего лучше в скиту жить! -- добавила старуха. -- Знай молись да душеньку спасай. За Наташей перестали следить. Она будто утешилась, внешне казалась спокойной Но в душе ее все больше крепла решимость сдержать слово, данное жениху. -- Нет, не забыл меня Ваня, -- повторяла девушка, -- не забыл, не может он забыть. Ни мгновения не переставала Наташа думать о своем милом. Короткое северное лето кончилось Дни еще стоялитеплые, солнечные, зато ночи холодные и сырые. Желтели и падали листья. В скиту торопливо готовились к зиме. Трудники возили с пожней душистое сено, ссыпали в закрома ячмень и жито. Один за одним подъезжали к воротам возы с сеном. У забора громоздились поленницы березовых дров. В ушах стоял неумолчный визг звонких пил, на многих козлах бабы пилили толстые поленья, мужики с уханьем тюкали топорами. Отложив все работы, белицы под присмотром инокинь ходили в лес по грибы и ягоды. Старцы ловили в озере рыбу и заготовляли ее впрок. Еще прошел день. Солнышко близилось к закату. В скотный двор пастухи пригнали стадо. Коровы шли медленно, отяжелевшие на тучном пастбище. Вернулись из леса девушки-белицы, возбужденные, проголодавшиеся. За плечами у каждой крошни1 с грибами и ягодами. Словно шумливая стайка воробышков, разлетелись по горницам умыться и переодеться к трапезе. __________________ 1 Корзины Наталья любила по вечерам заглядывать на скотный двор -- там было все знакомо и просто. Коровы гулко топтались в стойлах и хрустели сеном. Пахло навозом и парным молоком. Так и сегодня, потрапезовав, она пробралась в хлев. -- Прасковьюшка, -- тихо позвала девушка. -- Здесь я, -- откликнулся звонкий девичий голос. Сирота Прасковья Хомякова попала в скит обманом, как и Наташа, по злому умыслу своего дяди. Задумав отобрать наследство у сироты, дядя-опекун подкупил игуменью, взяв с нее обещание навсегда оставить в скиту Прасковью. Девушку держали в черном теле, морили голодом, ставили на самые тяжелые работы, стараясь сделать ее жизнь невыносимой. Каждодневно большуха изводила ее разговорами об иночестве, расхваливая чистоту святой жизни. Но Прасковья не поддавалась. На все увещевания она либо молчала, склонив голову, либо упрямо отвечала отказом. Многие тысячи покаянных поклонов отбила девушка, неделями не выходила из темного чулана. Но Прасковья Хомякова на редкость крепкая и здоровая девушка. Высокая, краснолицая, с необъятной грудью и широкой спиной, она играючи управлялась с тяжелой работой и легко переносила все лишения. -- Славно в лесу было? -- спросила Прасковья, разгребая вилами навоз. -- Хорошо, Прасковьюшка, а сколь грибов, ягод!.. Ну, а ты как? -- осеклась Наталья, заметив грусть на лице подружки. -- Тяжко, Наташа, ой как тяжко, -- жаловалась девушка. -- Всю душу вымотали чертовы угодницы... Сбегу, как бог свят, сбегу. -- Губы у нее чуть заметно вздрагивали, словно вот-вот заплачет. -- Седни, -- вдруг вспомнив, встрепенулась она, -- иду я у хлева задами, там погреб пристроен. Живет в погребе мужик, головою скорбен. -- Знаю, -- наклонила голову Наталья, -- двумя замками закрыт, в окне решетка... Давай, Прасковьюшка на сеновал залезем. Девушки забрались наверх, на свежее душистое сено. -- Иду я, -- продолжала Прасковья, -- слышу, будто плачет кто-то, да так жалобно, славно младенец. Подошла я к оконцу, гляжу, мужик. Лицо бледнехонько, зарос волосьем, словно леший, глаза, как у волка, горят... Встала я как вкопанная, ногой двинуть не могу, не могу глаз от него отвести. А он молвит: "Не бойся, подойди, девонька! Безвинен, пожалей... выслушай.. " Тут я опомнилась да как брошусь в бег. Посейчас вспомнить страшно. Наталья задумалась: ее взволновал рассказ подружки. -- А что, Прасковьюшка, -- накручивая на палец сухую травинку, сказала она, -- может, и правда вины на нем нет? Матери да отцы святые куда как хитры. Божье у них на языке только, а на уме... мирское да скоромное. Послушать бы тебе мужика... -- Голос у нее оборвался. -- Страшный он. -- От жизни анафемской страшен. Пойдем, Прасковьюшка, -- вдруг решила Наталья, -- пойдем к нему. -- Боязно мне, узнает большуха -- ощетинится, тогда... -- Ништо. Молчи да ухо востро держи. Подружки сползли в хлев и, таясь, стали пробираться к клетушке узника. -- Девоньки, -- услышали они, приблизясь к пещере, тихий умоляющий голос. Сквозь железные прутья решетки на них глядело страшное волосатое лицо. -- Подойдите к окну, девоньки, продолжал умолять узник.-- Здоров я, умом светел. Безвинно сижу. Старцы ради корысти своей заточили. Наталья смело подошла к окошку. Три года сижу, помоги бежать. Нет больше моего терпенья, спаси. -- Мужик заплакал. -- Как я спасу тебя, сама в скиту поневоле. -- В голосе девушки прозвучало отчаяние. -- Напилок бы, девонька, чепи, решетку распилю, тогда никто не удержит. Дорога мне ведома, в лесах жизнь прожил. Наталью вдруг осенила мысль. Она приблизила свое лицо вплотную к решетке. -- Я достану напилок. Вместе бежим. Давно сама собираюсь, да боюсь в болоте сгибнуть. Согласен? -- Она заглянула прямо в глаза узнику. Глаза мужика зажглись надеждой. -- Бежим, девонька, родная... -- Слова перешли в бессвязный шепот, снова раздались всхлипывания. На мостках послышались чьи-то шаги. Девушки прянули от погреба и мгновенно скрылись. Назавтра Наталья раскопала в чулане, где хранился кузнечный инструмент, три напилка и в тот же день передала мужику. Через неделю, как было условлено, Наташа снова подошла к окошку. -- Готово, девонька, -- радостно сказал узник. -- И чепь и решета порушил. Завтра уйдем в полночь. Глава восемнадцатая. ЧУЖИЕ ПАРУСА В капитанской каюте царил полумрак. Слабый свет, пробиваясь сквозь бархатные занавески окон, тускло отсвечивал на стенах полированного красного дерева. Оставленная открытой дверца настенного шкафчика назойливо скрипела, поворачиваясь в такт покачиванию брига. Недопитая бутылка рома и круглый тяжелый стакан с шумом катались по каюте. Из угла, где виднелась койка, полузакрытая зелеными шторками, раздавался протяжный громкий храп. Томас Браун спал не раздеваясь Его грузное тело шевелилось, сползая то в одну, то в другую сторону. Снаружи послышался шум. В каюту глухо донеслись слова команды. По палубе затопали тяжелые башмаки. Бриг, вздрогнув, стал валиться на борт. Караул! Грабят! Черная падаль! Негры! -- раздался пронзительный крик. Шкипер вздрогнул и заворочался. Очнувшись, он свесил с койки толстые короткие ноги. Воспаленными глазами бессмысленно уставился на большую карту западного берега Африки, висевшую напротив. Потом его взгляд упал на модель небольшого старинного судна, потом на дверь... Браун не мог понять, почему он проснулся. -- Черная падаль! Негры! -- повторил тот же голос. -- Проклятая птица, -- произнес капитан. Теперь он окончательно пришел в себя и, зевая, потирал заплывшие глаза. -- Черная падаль! Деньги! Негры! -- продолжал выкрикивать зеленый попугай, висевший под потолком в большой позолоченной клетке. -- Замолчи, Марго! Вот глупая птица! -- заорал Браун. Но в его грубом голосе слышались нежные нотки. Попугай плавал с Брауном скоро тридцать лет и был единственным живым существом, к которому привязался старый шкипер. В дверь постучали. Стук повторился; видимо, стучавший хотел доложить о чем-то важном: на корабле Томаса Брауна не было в обычае беспокоить капитана по пустякам. Из глотки шкипера вырвался сердитый звук, который с трудом можно было принять за разрешение войти... В дверях показалась встревоженная физиономия штурмана Вилли. -- Простите, сэр! На горизонте паруса. Я повернул навстречу судну. Русское судно, сэр! Идет курсом на Землю Короля Якова. Как прикажете поступить дальше, сэр? Штурману Вилли долго пришлось ждать ответа. Старый Браун не раз участвовал в морских сражениях. Много кораблей разных наций потопил он на своем веку, еще больше загубил человеческих жизней... Но сейчас он чувствовал себя неспокойно. Если раньше он видел в противнике прямого соперника в погоне за наживой, то теперь было не так. Браун не собирался соперничать в морских промыслах с русскими мореходами. Подавив внезапно обуявшую его робость, он сполз с койки, натянул ботфорты и, напялив на голову помятую шляпу, вышел на палубу. Молча взял из рук штурмана длинную подзорную трубу и долго водил по горизонту, стараясь трясущимися руками направить ее на замеченный парус. -- Да, парус. Это русская лодья. Проклятье, я вижу еще парус... второй... третий... Да тут целый флот! Вся команда брига вылезла на палубу. Вид у матросов был необычный. Одеты все были по-разному, кое-как -- рваные и грязные. Многие из них были по-бабьи повязаны платками. Матросы брига "Два ангела" были самыми настоящими пиратами -- охотниками за рабами. Матросы с любопытством наблюдали за парусами, появившимися на горизонте. Шкипер с презрением взглянул на свою команду. -- Джентльмены! -- сказал он. -- Десять гиней получит каждый из вас за потопленное русское судно. Половина груза -- ваша добыча... Русские суда не вооружены. Это жалкие посудины, идущие на промысел морского зверя. Лодьи приближались. Попутный свежий ветерок надувал поморские паруса. Лодьи шли, переваливаясь с волны на волну, разбивая гребни своим крепким носом. -- Сэр, я насчитал уже двадцать судов! -- перебил штурман Вилли. -- Какие приказания, сэр? -- Приказания... -- захрипел шкипер. -- Пусть они пройдут подальше, за всеми не угонишься. Но последнее судно будет нашей добычей. Для него мы устроим маленький маскарад. Хе-хе-хе, рыбка клюнет на приманку. Хе-хе-хе! Русские суда одно за другим прошли мимо брига и стали скрываться из виду. Осталось одно запоздавшее. Его-то и наметил Браун своей жертвой. -- С палубы все долой, -- снова раздался его голос, -- наверху остаться только двоим, будете просить у русских хлеба. Эй, Джим! Останься и ты, Майкл! Сделайте рожи попостнее, будто давно не жрали, -- командовал шкипер, продолжая рассматривать в трубу русскую лодью. -- Боцман, будь с ребятами наготове. По сигналу -- наверх! -- Эге-ге, на мачтах золоченые кресты, -- ухмыляясь, сказал он, опустив трубу, -- удача. За этот корабль мы получим двойную цену. Стоит постараться, Вилли, -- обернулся он к своему помощнику. С этими словами Браун стал размахивать большой белой тряпкой. Лодья "Святой Варлаам" старалась догнать остальные русские суда, ушедшие далеко вперед. Не потому отстал "Святой Варлаам", что был тихоходней других, нет, он мог поспорить в скорости со многими судами в Архангельске. Лодью задержал случай. Любимец команды, пес Дружок, резвясь на палубе, свалился за борт. Исчезновение корабельного пса было замечено не сразу, и когда кормщик Иван Химков вышел на палубу, жалобный лай собачонки был едва слышен где-то далеко в волнах. Пока возились с парусом, пока спустили карбас, пока он добрался до собачонки и вернулся обратно к судну, прошло немало времени. Лодьи ушли далеко вперед. Обласкав перепуганную, дрожащую собачонку, Химков осматривал горизонт. Лодейных парусов он уже не увидел, зато немного к югу показалось незнакомое судно. -- Смотри, Егорий, чьи паруса, не признаешь? -- показывал кормщик на далекое судно. -- Чужие паруса, Иван Алексеевич, -- ответил носошник, -- заморское судно. -- Он помолчал, всматриваясь в приближающийся корабль. -- К нам повернул. С чего бы? Прошло немного времени. Корабль быстро приближался. -- Иван Алексеевич, да ведь это аглицкий корабль, в Архангельске стоял, -- признал Ченцов. -- Корпус зеленью покрыт... две мачты... Он и есть... Шкипер с него все дни пьяный ходил. Несколько минут все молча рассматривали подходящий бриг. Вдруг Ченцов удивленно вскрикнул: -- Галанский флаг, смотри, Иван Алексеевич! Ведь сам видел, аглицкий флаг был. С командой говорил -- англичане все... Смотри, Лексеич, смотри, машут белым -- видно, помощи просят. -- Твоя правда, Егор Петрович. Раз просят, надо помочь. Ребята, роняй паруса! -- крикнул промышленникам Химков и налег грудью на румпель, поворачивая лодью навстречу иноземному судну. -- Иван Алексеевич, -- обратился подкормщик. -- Прикажи ребятам карбас готовить. А еще дозволь, Иван Алексеевич, Федюшку, внучка моего, на карбас, -- спросил старик у кормщика, -- пусть привыкает, впервой на море-то... в охоту ему. -- Пусть идет малец, -- кивнул головой кормщик. -- Посмотрим, каков моряк в деле. -- Федюшка, слазь быстрея! -- крикнул Ченцов сидящему на рее мальчугану. Рыжий веснушчатый Федька, мальчуган лет десяти, узнав, что идет на карбасе, раскраснелся от радости и побежал помогать мореходам. -- Ну, Егор Петрович, -- сказал кормщик, -- тебе ехать, ты по-аглицки понять и обсказать умеешь... С брига хорошо был виден народ, появившийся на палубе лодьи; кто-то ответил, замахал руками -- видно, сигнал бедствия был замечен. Нос русского судна стал поворачивать к бригу. На палубу упали паруса передней и задней мачты. Несколько человек спускали карбас. Слышны были веселые голоса дружно работающих людей. Браун, не переставая, размахивал тряпкой, выкрикивал по-русски: -- Вода нету, хлеб нету! С брига видели, как в прыгающий на зыби карбас погрузили бочку и несколько больших мешков, спрыгнули люди в высоких сапогах, вязаных фуфайках, и карбас под дружными ударами четырех пар весел птицей полетел к бригу. Браун бросил тряпку и обернулся. -- Вилли, -- тихо сказал он, -- приготовь пушки с левого борта, заряди картечью... Эй, на руле! Держать на судно!.. Карбас подошел к бригу. Молодой белобрысый парень с курчавой бородкой ловко взобрался на борт и быстро привязал карбас за стойку на палубе. Браун невольно залюбовался его ловкими движениями. Вслед за первым помором стали взбираться и остальные. Они вытащили мешки с хлебом и объемистый бочонок с водой. Ченцов, седой старик с открытым добродушным лицом, подошел к Брауну. -- Что с вами, капитан? -- обратился он к шкиперу, медленно подбирая английские слова.-- У вас не хватило запасов? Но я видел совсем недавно ваше судно в Архангельске. Да, бриг "Два ангела", зеленый корпус... Мы доставили вам хлеб и воду. Браун был так ошеломлен английской речью, что в первую минуту потерялся. -- Спасибо, сэр! Да, мне необходимы припасы, -- неожиданно для самого себя ответил он. Но в то же мгновение глаза его злобно сверкнули. -- Куда идет ваше судно? -- На Грумант, капитан. -- Оно не дойдет до Груманта! -- Браун с ругательством выхватил из-за пояса пистолет и в упор выстрелил в русского морехода. -- Сигнал, Вилли! -- заревел он. Раздался удар в гонг. Из кубрика на палубу выскочили вооруженные головорезы и бросились на поморов. Произошел неравный бой. Мореходы, выхватив ножи, яростно сопротивлялись. Но что м