гонишься, все не потеряй, смотри! Прусскую улицу заденешь с одного конца, другим тебя же в лоб ударит, они все заодно встают, когда против нас! Это мы грыземся: три векши на четырех купцей разделить не можем... - Ну, Михаил Федорович... - начал было Олекса. - Что Михаил Федорович! Добро бы между Вощинниками и Великим рядом улицы замостил, больше с него чего взять! У Мишиничей, Михалковичей, Гюрятиничей и отцы, и деды, и прадеды в посадниках ходят! Ну, прощай, пойду! - Не останешься? - Нет, дел много из утра! Моя уж собралась, верно. - Спасибо, брат! - Не на чем! А серебро завтра, пораньше, свесим. И про Максима помни, что я сказал. Уже засыпая в объятиях Домаши, Олекса сквозь сон проронил: - Брат предупреждает: Максиму много серебра не давать, не знаю как... - А не давай, конечно! - живо отозвалась Домаша, приподнимаясь на локте. - Он тебя, гляди, разденет совсем! - Что ты так на его, ай не порато угодил? - лениво подивился Домашиной запальчивости. - Максимка-то! Да много не дам, эко: пятнадесять гривен серебра... Шесть дам. - И шести не давай! Чем за корельское железо платить будешь? - Заплачу... сукном. А с Максима грамотку возьму. Не боись. Спи? Хозяюшка моя. Заснул. А Домаша еще долго лежала с открытыми глазами, вспоминала, как сводничал Гюрятич в отсутствие Олексы, как намекал ей шуточками... Друг! Хорош друг! Жох долгоносый, кутыра боярская! И не скажешь Олексе, не поверит! А поверит, еще того хуже... И сказать нельзя. Глава 6 С заранья другого дня Олексу закрутили дела. Все, что ждало, что накопилось за зиму, что требовало глаза и слова хозяина, теперь навалилось разом. Максим сумел-таки вытянуть у него и не шесть, а десять гривен. Только свесив и передав слитки серебра, понял Олекса, что отдает зря. Гюрятич тоже знал или чуял нечто и поспешно доставал серебро у кого мог. Было у Олексы зарыто на черный день, но того трогать не хотелось: мало ли - пожар или еще что, с чем останутся мать и Домаша? "А верно, придется тронуть! размышлял он, уже сердясь на свою уступчивость Максиму. - И, как назло, всем вдруг занадобилось серебро!" Проводив Максима, уряжался с Завидом. С тестем, как всегда, была долгая возня. Опосле с Нездилом возили товар в лавку, и все это никак нельзя было отложить на потом. К пабедью все ж таки доспел к Дмитру. Наспех отстроенный Неревский конец еще всюду являл следы прошлогоднего пожара. Жалко выглядели ряды курных клетей, сложенных абы как, на время. Протаявший снег обнажал слои слежавшегося пепла. Редкие дома были ставлены на совесть, на года, а у большинства еще громоздились кучи свежих, по зиме завезенных смолистых бревен. Олекса, озираясь, шагом проехал по Великой, мимо кожевников, до угла Великой и Кузьмодемьяней улицы. Здесь помещались бронники, оружейники, секирники, ножевники, стрельники, лемешники, удники. Всех их объединял приход Кузьмы и Дамиана, святых покровителей кузнечного дела, и староста братства, Дмитр. Олекса разыскал Дмитров двор, привязал коня у огорожи, окликнув отрока в фартуке, спросил у него, где хозяин. - Тамо, работает. Олекса зашел в кузню, в сумрачное, багровое и грохочущее Дмитрово царство, тесное от кузнечных орудий. Наковальни, кувалды, небольшие молотки-ручники, клещи разных размеров, зубила, пробойники были расставлены, разложены и развешаны по стенам. Морщась от жара горна, Олекса с удовольствием и опаской взирал на огненную работу кузнечную. Вот подручный, схватив изымало, поворачивает тускло рдеющую заготовку, с нее дождем сыплются искры, и от оглушительных ударов молотков по железу закладывает уши. Дмитр - волоса забраны кожаным ремешком, в кожаном прожженном фартуке, с измазанным, мокрым от пота лицом - только глянул. Подмастерье, старший сын Дмитра, бил тяжелым омлатом, а Дмитр кидал россыпь мелких ударов небольшим ручником, выравнивая края и закругляя поверхность. Швырнув наконец откованный шелом в чан с водой - кузница сразу наполнилась шипением и паром, - Дмитр кивнул Олексе и, передав молот подручному, скинул фартук, ополоснув руки и лицо, попенял: - Припозднился ты! Я ждал из утра, да вишь, и ждать недосуг! Прошли в клеть, срубленную наспех, бедную утварью и посудой. Огляделся Олекса, вздохнул. Какой дом был у кузнеца! - Все погорело? - Все, как есть. Второй сын, рослый, светловолосый, застенчивый отрок, поднялся из-за стола, заворачивая в холст мелкую железную работу, поклонился гостю, молча прихватил за плечо меньшого брата, что стоял рядом, двинулся к выходу. - Мать покличь! - кинул Дмитр. Уселись. "Детьми не обидел бог кузнеца!" - подумал Олекса, окидывая взглядом широкие, еще по-детски угловатые плечи и большие руки отрока, что старший, что младшие - в батька! Только вот волосом в мать пошли. Вошла Митиха, поздоровалась с улыбкой, искоса, быстро, но заботливо оглядела мужа, поставила кувшин с квасом на стол. "Руки сейчас ополоснула, а тоже в железе! - отметил Олекса. - Всех запряг! Ну, коли так, выберутся!" Он приободрился, повеселел. Совсем отогнал вредную мыслишку передать товар кому-нибудь другому. Перемолвились сперва о семьях, о здоровье. Помолчали. Митиха вышла извинившись. Кузнец дождался, когда захлопнулась дверь, молча поднял глаза, спрашивая. - Я хотел взять по четыренадесять кун, - прямо начал Олекса. - А продашь по дванадесять, - возразил, как о давно решенном деле, Дмитр. - Дванадесять кун? - повторил Олекса протяжно, глядя в твердые глаза кузнеца. - Ну, это еще бабушка надвое гадала. - Я сказал, что нынь покупатель плохой. - Поторгуемсе. Сейчас брони хорошо идут, князю оружие нать; потом весна, крестьяне сошники да наральники живо раскупят, неревчане твои, гляди, строятся! А плата сразу: железо не остынет, куны уж в руках! (Всегда Дмитр заставит тебя же его выгоды исчислять!) - Сам знаю, могу и больше сказать! Мне владычный двор шеломы да мечи заказал. Нет свободного серебра, Олекса! - Возьму товар. - Товар-то тоже... Товар обещать, что в закупы идтить! Я за мир в ответе, не одному себе беру, знашь! Долго ходили вокруг да около, и вдруг Олекса решился: - Вот что! Я тебе продам даже и не по четыренадесять кун, а по шестьнадесять... Постой! Товар мой у Зверинца. Я воз провезу тебе даром. Ночью. Чтоб никто не знал. - Кому еще продаешь, купец? - Ну, это мое дело! - Посадским? Боярину? Поморщился Олекса от этой всегдашней чрезмерной щепетильности кузнеца. Что ему до других посадских, а вот же! Впрочем, сейчас склонен был и согласиться с ним. Ответил: - Боярину. - Честно? - Да. Поглядели в глаза друг другу, уверились. - Ну, тогда... Что ж... Только один воз... там пудов будет... - Дмитр назвал по памяти вес воза. - Мало чтой-то получаетце. Никак по цетыренадесять кун с веверицей? "Сосчитал, вот мастер!" - восхитился Олекса. Сам решил: спущу до трехнадсеяти, с векшей, боле не уступлю! "Соглашусь на тринадесять, ну, векшу прикину, - подумал староста кузнечного братства, - а боле не дам ни просяного зернышка!" Торговались долго и упорно, пересчитывали раз за разом, ругались и мирились, отдыхая, пили квас и снова ругались, но в конце концов сошлись на трехнадесяти кунах с векшей, и оба остались довольны. Зато Олекса выторговал на послухах объявить по шестьнадесять кун с половиной. "Ну, - думал он, утираясь, - теперь возьму с Жироха! Узнает, что Дмитр по шестнадесять с половиной кун брал, заплатит и по семьнадесять! Дмитра уломать было потрудней". Жирох брал не сам, выслал управляющего. Олекса торговался с Озвадом долго, ссылался на послухов, сам сокрушался дороговизне, разводил руками. Сперва туго шло, а как понял, что купит, велено, - осмелел. Сперва уступил от семнадцати полчетверть куны, а тут накинул четыре веверицы. Но только уж, когда сбыл все, вздохнул свободно. Знал бы Озвад - мог бы и даром взять, да еще навалялся бы у него Олекса в ногах опосле! Сбыв железо, распрямился Олекса, почувствовал себя увереннее, а то все будто краденое продавал, огляделся. Весна ширилась с каждым днем, и все спешило. Уже заливало луга. Хрустальные сосульки со звоном опадали рядами с вырезных краев нагретых солнцем кровель. Оглушительно кричали птицы. Онфим уже давно ходил по пятам за отцом, тут выбрал время Олекса, вывесил скворечню. Воробьи купались в лужах, торопили весну. Спешили мужики с возами, все в городе запасались на распуту дровами и сеном. Везли мороженую рыбу, репу, бревна, дубовую дрань для крыш. Увязая в снежной каше, тянулись останнне обозы с зерном через Торжок и Русу. Торопились по последнему санному пути боярские дружины из Югры, Печоры, Колоперми, Терского берега, Двины; везли меха, рыбий зуб, жемчуг, ловчих соколов, серебро, соль, красную рыбу, вели челядь. Из ближних и дальних погостов свозили воск, мед, жито, полти мяса, бочки с пивом, сыры, кур, солод, хмель, коноплю, железо, масло, лен и шерсть. Спешили гости переяславские, тверские, костромские, смоленские не опоздать бы к летнему пути! Ехали гости восточные: булгары, татары Золотой Орды, армяне. Ехали завернутые в полосатые ватные халаты, с крашеными бородами персидские купцы. Ехали корелы в холщовых некрашеных портах, в волчьих и медвежьих шубах, везли воск, шкуры, рыбу, вели коней. Ехали из Устюга, Белоозера, Вологды... Со всей великой земли русской собирались гости к водному пути в Новгород. Тесно становилось на подворьях, в торгу поднялись цены на сено, овес, ячмень. Варяги, готы, немцы на своих дворах тоже готовились: чинили бочки, чистили амбары. Уже кое-где начинали смолить челны, окапывали шорош вокруг черных носов кораблей - вот-вот двинется лед из Ильмеря! Уже забереги шире и шире расходились на Волхово. Там и сям звонко стучали топоры, соревнуясь с птичьим граем и голосом колоколов. Свежие смолистые щепки на голубом весеннем снегу изводили жадных сорок. Серое небо, влажное и припухлое, низко бежало над городом, открывая в разрывах ослепительную промытую синь, и тогда вспыхивали главы, сверкали слюдяные оконца, полыхали пламенем алые наряды горожанок, и во всех лужах, скопившихся над замерзшими водоотводами, рябило, дробилось голубое весеннее небо. Уже старики, снимая шапки, вдыхали влажные запахи, почесывая головы, гадали, какая падет весна? Даст ли бог с сенами, с нивами? Мальчишки взапуски шлепали по лужам, брызгались, кричали пуще воробьев. Уже весенними, звенящими голосами запевали в светлые вечера девки по дворам... Подперевшись руками в бока, расстегнувшись и заломя колпак, стоял утром другого дня Олекса на ветру, на высоком берегу Волхова, и жадно вдыхал весенний запах тающего снега и разогретой солнцем смолы. Вот-вот тронется лед, и поплывут корабли, заскрипят подъемные ворота на пристанях ладейных... Вот оно, счастье! Эх, сила, эх, удача! Эх, удаль молодецкая! - Здорово, купечь! - окликнули сзади. Обернулся Олекса, шалыми глазами глянул на двух незнакомых мужиков: чьи такие? По платью - боярская чадь. - Поди-ко сюда! - Поди, поди! - строго приказал старший из двоих. Сощурился Олекса: - Цего надо? - С нами идем, дело есть. - Куда? - Боярин тебя зовет, Ратибор Клуксович. Усмехнулся Олекса, нахмурился. - Скажи боярину, что у меня дела с им нет никакого и впредь не будет! Отвернулся, а сам краем глаза следил... Переглянулись мужики. - Слышь, купечь, - сказал старший негромко, но настойчиво, - силой сведем! - Силой?! Побледнел Олекса, ступил, примериваясь, как собьет с ног крайнего. - Си-и-и-илой? - повторил протяжно, сощуривая глаза. Второй мужик отступил, беспокойно огляделся по сторонам, но старшой не стронулся ни на шаг. - Замахиваться погоди, купечь, как бы не прогадать, нас-то двое! А еще скажу, велел Ратибор поклон тебе от Озвада, Жирохова ключника, передать. Потускнел Олекса. Холодно чегой-то стало, запахнул епанчу. Спросил хрипло: - Чего надо боярину? - Вот так-то лучше! Не боись, поговорить ему надо с тобой. Идем! И будто небо уже не голубое, и будто солнце за тучку зашло... Подумал только: "Эх, предупреждал меня Тимофей, вот и погнался за наживой, дурак!" Усмехнулся невесело: - Поговорить можно, чего не поговорить... Да ты, никак, держать меня вздумал? Не сбегу! Стряхнул руку боярского прихвостня с плеча, прошел вперед. Подумал: "Словно татя меня поймали!" - Ты нашим боярином не брезгуй! - говорил мужик дорогою. - Он у самого князя Ярослава в чести! Зовет, стало, надобно ему. Ты кто? Смерд. А он - боярин! Олекса молчал. Старался собрать мысли: "О Дмитровом железе знает ли? Дмитр бы не подвел. Ну, а коли так, виру заплачу ему, псу!" Когда решил полегчало. Перед крыльцом Ратиборова терема Олекса приосанился. Постарался, всходя по ступеням, подавить тревогу. Ратибор принял сразу, ждал. Олекса совсем повеселел. Ступив в горницу, снял шапку, степенно перекрестился на икону, после уже перевел глаза на Ратибора. Тот сидел на лавке и, усмехаясь, с издевкою глядел на купца, как будто подгонял: "Ну, ну, еще! Что ж ты? Смелее! Еще чуток!" Мужику Ратибор махнул рукавом, не глядя: не нужен! Тот вышел. - Что ж не прощаешь, купец, чего тебя привели? - Усадил бы сначала! Ратибор поднял бровь, побледнел, зрачки наглых, навыкате глаз застыли. - Садись! - переломил себя, усмехнулся снова. - А ты с норовом, видать, купец! Люблю! - Любишь не любишь, того не ведаю. Звал-то зачем? - отмолвил Олекса, усаживаясь на лавку. - Думаешь, за железо спрошу, что без виры провез? - негромко произнес Ратибор. Олексу бросило в жар. - Ве... "Вестимо", - хотел сказать, поймал себя за язык, поперхнувшись, докончил: - Ведать не ведою ничего. - И что ты изменник, переветник немецкий, не ведаешь? Может, ты и того не знаешь, что отец твой немцам служил? Олекса раскрыл рот и застыл. - И кого ты даве с обозом привез, неведомо тебе? Олекса молчал, горница закружилась в глазах. - Вот что, купец, шутить не будем. За железо, что Озваду продал, заплатишь пять гривен. Мне заплатишь, за то, что промолчу. А коли другие узнают - на себя пеняй. А о другом... - Отец, я - переветники?! - выдохнул наконец Олекса. Пять гривен сейчас для него мало что значили. - Да, купец. Отец твой с Борисовой чадью, с изменником Твердятой дело имел. - То когда было?! Да и не было того! Отец на Чудском сражался! - Ну, давно ли, нет - яблоко от яблони недалеко падает! А чего тебя Жирослав, покойник, не тем будь помянут, так любил? Мотри, невесту высватал! Тоже давно было? Эх, купец! Железо ты продал, а одно ли железо привез из заморской земли? Сам прежде, а возы потом? А где ты половину обоза потерял-посеял? А что в тех было возах, железо, баешь? - Железо, одно железо! - смятенно пробормотал Олекса. - А ежель я на совете, в братстве заморских купцов твоем, докажу, что покойника Творимира сын, купец Олекса, нынче с краденым железом, тайно... - Не краденое. Мое! Сам ты, сам ты... - С краденым железом, - жестко повторил Ратибор, - иноземного соглядатая привез, и послухов на то представлю... - Соглядатая?! - Да. И не впервой. А что возят, переветничают, то всем ведомо. Допрежь только не сыскать было кто. А теперь... Сам ты при возах не был, не докажешь. А что за тайный воз твой ночью завозили с Неревского конца? - Дак то... (И взмок: чуть бы - и Дмитра выдал!) - А на немецком дворе посол незван неведомо кто в тот же день объявился. Дак как же не ты! Теперя, ежели я на то все послухов представлю, кому поверят? - Мне! - Тебе ли? А ежель друг твой, Максимка, все сказанное подтвердит и крест целует, что сам того соглядатая у тебя в тереме видал? Дружок-то твой весь в руках у меня! - Врешь! - и понял вдруг Олекса: не врет. Ратибор чуть вскинул глаза (и этого лишнего слова не простит, паук), маленьким ножичком с костяной, парижской работы, рукоятью принялся чистить холеные ногти. На рукояти - рыцарь в иноземных доспехах на коне. Ждал. - Чего требуешь от меня, боярин? - спросил Олекса, опуская голову. Ножичек со стуком полетел на стол. Наглые красивые глаза уставились на склоненную голову. - Хочешь ли грех свой смыть, послужить великому князю Ярославу? - Все мы его слуги. - Ан не все? Знаю я речи, что в твоем дому велись, донесли мне. "Неужели Максимка?" - с болью за друга подумал Олекса. - Ведомо мне и то, зачем старик Кондрат приволакивался. Князь Юрий вам больно не угодил? Хотели бы Елферьем заменить? С ним, с петухом, мягче не станет! А хитрая лиса, посадник Михаил ваш, не на князево ли место ладитце? При Олександре тихонький был, головы не подымал! "Ты голову подымал ли при Олександре!" - подумал Олекса, но не сказал ничего. - Будешь мне сказывать, что услышишь... - Помолчав, Ратибор продолжал: - Чего там у вас, в братстве, за колгота? Хочешь на место Касарика своего кума Якова посадить, чтоб ловчее плутовать было? - Не я, другие. Яков плутовать и мне не даст! - твердо ответил Олекса, подымая глаза. Ратибор усмехнулся недоверчиво: - Ой ли? Ладно, дело твое. Тем лучше. Мне Касарик нужен. - Мой жеребей дела не решит, многие Якова хотят! - возразил Олекса. "Мелок же ты, боярин!" - злорадно подумал он про себя... - О других не твоя печаль! - Вестимо. - Без обмана, слышь? Олекса снова поднял глаза, промолчал, кивнул. - С Кондратом говорить будешь. - Навряд. - Будешь, говорю! После ко мне придешь. Гляди, не ты один, проверю! И что посадник Михаил думает, мне надо знать! Ты не косись, что Касарик плут. Все вы не лучше! И я не прост, - словно угадывая не сказанное Олексой, продолжал Ратибор, - выгоду свою блюду, конечно, а служу я великому делу! Вы тут во своем корыте, дале Новгорода и мысли помыслить у вас нет, а князь Ярослав о всей Руси печалует, он умом, что сокол, вдаль глядит! Не были бы вы все поодинке, дак и татары бы Русь не полонили! - Кто поодинке-то был? - не выдержал. Олекса. - Князь владимирский Юрий сам Рязани не помог, своего города Владимира и то не спас, княгиню отдал на поруганье! Ростовчане да суздальцы врозь разбрелись... - А Господин Новгород Торжка и того не отстоял! Вы за Торжок с князем Ярославом только и воюете, а татарам небось на блюдце поднесли! Что Торжок. Плесков немцам отдали! И твой батька тому причинен! А кто спас? Олександр, Ярославов брат! И виру на обозы новгородские я по князеву слову налагал. Князю на войско много нужно, а серебро от немцев небось все через ваши руки идет! С Тверью торговать, дак своего николи не упустите! - У нас зато хлеб дорог. - То-то бояре новгородские, что ни год, новые пожни распахивают. Это для вашего брата, купцов, дорог хлеб. Лучше бы князю служили, дешевле бы и за хлеб платить пришлось! "Может, ты и прав в чем, боярин, - думал, понурясь, Олекса, - а не верю я тебе! Нечистыми руками чистого дела не делают. Убеди Новгород, сами за тобой пойдут! А так, как ты меня поймал, доброго мало будет!" Вслух же только сказал: - Оно бы хорошо, коли так! - и замолк. - Так и будет! - заключил боярин. - Ступай, купец. Да бога славь, что не гублю тебя. Жонка у тебя хороша больно! - хохотнул он, а Олекса, побледнев, закусил губы: "Вот как, вот оно что, дак не про то ли Домаша намекала? Ну, боярин, узнаешь, попомниш ты меня, погоди!" Склонил голову в поклоне, чтобы Ратибор лица не увидал, рука судорожно смяла шапку... Недосмотрел Ратибор, а лучше ему было не говорить последних слов. Кое-как вышел Олекса, качнулся, пьяный от ненависти. - Серебро не забудь! - бросил ему вслед боярин. - Явиду, тому, что привел тебя, отдашь! Вот и весна, вот и воля, вот и удаль молодецкая! Вечером вырыл Олекса закопанное на черный день серебро, свесил, отдал боярскому прихвостню. Тимофею сказать? Матери? Нельзя... К посаднику пойти, ударить челом: так и так? А что посадник? Князь выше его! Надо ловчить, изворачиваться... Неужели отец служил немцам?! Весна заливала луга. Глава 7 Посадник Михаил Федорович в эти дни едва поспевал справляться с делами. Со дня на день должен был вернуться из Заволочья сын посадника Обакун с дружиной, привезти дань, меха. Опозднились. Поспеют ли теперь к торгу? Мужики из Череншанского погоста жаловались на ключника, просили заменить кем другим. Морщась, он перечитывал не очень грамотное послание своих крестьян: "Господину своему Михаилу Федоровичу хрестьяне твои Череншана чело бию те што еси отода деревенску Клименцу Опарину. А мы его не хотимо, не суседней человеко. Волено бо деиты". Следовало бы побывать на месте, разобраться, как и что. Может, и верно, своеволит Клименец? А может, лукавят мужики? Из Рагуилова писал Сергий, что тати покрали ржаной стог четвертной овинов пять свезли. Тоже надо бы самому быть. Что за тати? Не соседнего ли села мужики? Земля там век худа, ничего не родит. А дела посадничьи не выпускали из города. Только что отпустил мастера-городника, наряжал чинить стену меж Бежицкой и Славенской воротней башнями. Сидели втроем, с кончанским старостой, считали, сколько народу нужно звать из волости, каковы расходы города и конца. Теперь ждал мостников, что перемащивали улицы. Снова сделают не ладом водостоки подземные, начнет заливать амбары на Торгу, с кого спрос? С посадника. Даве мастер объяснял не очень понятно. Михаил Федорович велел принести чертеж и малое подобье сделать... Не старый человек, Михаил Федорович и до того посадничал в Ладоге, а там и перевалка ладейная, и гости заморские, и ратная угроза. Ничего, справлялся! Да десятое лето уже в Новом Городе. И не трудна работа, да вот ладить с князем Ярославом, а паче с наместником его, задабривать вече, уговаривать разом и Прусскую улицу и торговый пол, привечать иноземных купцов, теснимых княжеским тиуном, - это порою долит. - Ну, где ж они! - подосадовал на запоздавших мостовых мастеров. Хмуря брови - будто облако отуманило лицо, прошелся в мягких сапожках, шитых жемчугом, глянул в окно: птиц-то, птиц! Обдернул рубаху, придвинул точеное кресло к налою, достал костяное изогнутое писало, с головой зверя на рукояти, лист бересты положил на налой. Спасибо государыне матери, на седьмом десятке не устает следить за хозяйством! Подумал, начал писать: "Поклон оспожи матери. Послал есмь с подсаницким Мануилом двадцеть ногат к тоби, а ты, в Торжок приехав, кони корми добрым сеном, а к житници свой замок приложи. А рожь и ячмень давай, кому надобе. Да пошли Прочиця, пускай купит коня два и идеть семо. Да пришли с Прочицем воску петь пудов, да полсти, скотинных две, да меду пуда три либо цетыре, а протчее до воды оставь..." Протьша заглянул в горницу, хотел сказать, что пришли мостники, да увидал склоненную голову посадника, с расчесанными, блестящими, без единого седого волоска, заплетенными в косу, ради удобства, волосами пишет! - вышел тихонько. Но Михаил Федорович услышал. Окликнул негромко: - Протьша? Что, пришли мостники? - Пришли. - Постой, - докончил грамотку, встал. - Пошли паробца на коне вборзе к Мануилу, он поедет в Торжок. Передай бересто и двадцеть ногат ветхими кунами. Пусть отвезет заодно! Накинул шелковый домашний зипун. - Зови! Вошли мастера. Смотрели чертежи водоотводов, подобье, тонко сработанное из кусочков дерева и бересты. Принесли чан, проливали водой. Посадник остался доволен. - Кто делал? Старик мастер указал на высокого светловолосого отрока. - Смышлен. Добрый будет мостник! - Я в порочные <Пороки - стенобитные осадные машины.> мастера хочу! - осмелев, подал голос тот. Улыбнулся Михаил Федорович: - Сделай мне побольше гульбище в саду под кровлей и водоводные трубы к терему. Посмотрю работу - помогу. - Уводишь парня, - недовольно возразил старый мастер, - он еще своего не отработал! - Сговоримся, не обижу. Постучал Михаил Федорович. Явилась девка, обнесла с поклоном мостников чарою. - Добро сделаете, за платой не постою. Кроме ряженого, прибавлю из своих! Шумно благодаря, мостники двинулись к выходу. Протьша проводил мостников до ворот и тотчас явился снова: - Иконный мастер! Принесли заказанную икону. Два подмастерья втащили большой, в три четверти роста человеческого, поясной образ Николы. Пока развязывали вервие, разворачивали портна и устанавливали, мастер, взлысый, угрюмый, сердито хлопотал, не глядя по сторонам, то и дело строжа своих учеников. Установил. Без робости указал посаднику: - Ты тамо стой! Улыбнулся Михаил Федорович, послушался: хороший мастер всегда свое дело знает! Хотел улыбнуться вновь, взглянул... да и забыл. Освобожденный от своих холщовых риз, Никола-угодник строго глядел на него. Жесткий хрящеватый нос; большие глаза под взлетающими, изломанными дугами бровей смотрят внимательно и сурово; тонкими плавями прописанные линии лба являют волю и ум; худые чуткие пальцы сильно и бережно стиснули переплет книги. - Не блестит? - обеспокоился мастер долгим молчанием посадника, но всмотрелся в его лицо, успокоился. Застыл Михаил Федорович, замер, рука ущипнула бородку, да так и осталась. Силою мастерства, что почти уже спорило с божественным, веяло от иконы. Сам Господин Великий Новгород, ратный и книжный, ремесленный и торговый, смотрел строго, глазами угодника Николы, с тяжелой составной доски. Почему-то заговорил вполголоса Михаил Федорович, захлопотал, усадил всех трех; выйдя из покоя, послал отнести мастеру, сверх установленного, полоть <Полоть, полть - половина туши, разрубленной вдоль.> мяса и чашу масла, воротясь, сам налил заморского фряжского вина в серебряную чеканную чару. Выходя, изограф бросил на икону сожалеющий взгляд. Сроднился с нею, постился перед тем, как взяться за кисть, делал, творил, горел, веря и не веря себе, взирал с восторгом, а отдал, и пусто в душе - до новой работы, до нового труда. Рука поднялась перекреститься на свою икону, не донес, вспомнил, что еще не освящена. Михаил Федорович заметил движение мастера: - Погоди, в Никольском соборе намолишься! Самому владыке Далмату святить пошлю. Полюбовавшись вдосталь один, велел вынести образ в иконный покой. Затем Михаил Федорович написал еще два письма: ключнику в Рагуилово и деловое - ладожскому посаднику. Он еще раз пробежал глазами жалобу корел, переданную утром корельским данником Григорием: "Биют челом корела (перечислялось, каких погостов) Господину Нову-городу, приобижени есмь с немецкой стороны, - писали они, - отцина наша и дидена..." А вот: "...мехи имали и крецете, и вержи пограбиле, а сами стоят на Ладозе..." Давече отложил было - распутица, а тут решился, хмуря красивые брови, отписал в Ладогу, чтобы послали, пока путь, дружину на Усть-Нево: разбойников похватать, товар и полон отбить. Пусть знают, что не дает Великий Новгород в обиду ни свои волости, ни друзей своих! Он еще дописывал, когда доложили, что приехал тысяцкий. Михаил Федорович прошел переходами, встретил Кондрата на сенях. Поздоровались, прошли в покой. - Елферий еще не был? - спросил Кондрат, подозрительно оглядывая углы. Михаил неприметно усмехнулся. Тысяцкий и воевода недолюбливали друг друга. - Не был. Нам с тобой, Кондрат, прежде уведаться надоть. Князь Ярослав мыслит на Литву поход. - Вот как! - Вот так. Руками Великого Новгорода свои споры с Литвой решать хочет. Всегда спокойное лицо Михаила свело судорогой. Он встал, сдерживая волнение, сжал в руке тисненый чехол посадничьей печати. - Хоть бы то подумал прежде, что без нашей заморской торговли и Переяславль, и Тверь, и Москва пропадут! Сами немцам поклонятся тогда: придите и володейте! - Вот как! - повторил Кондрат, не поспевая уследить за быстрой мыслью посадника. - Что говорят купцы? - уже спокойно, взяв себя в руки, спросил Михаил. - Приобижени суть от колываньских да раковорских немець. - А сына Товтивилова на отцов стол сажать не хотят? - Мало кто. - И то добро! - Вот чего еще, Михаил! Обижены купцы и на тебя и на меня. Почто позволил Ратибору виру дикую брать! Прошают: я ли купцам голова али Ратибор? Посадник усмехнулся: - Обижены, говоришь? Что ж, ты сам бы хотел лишнюю дань с купцов собирать? Кондрат осекся, эта мысль ему не приходила в голову. - Знаешь, что Ратибор на твое место метит? - продолжал посадник. Нет? А я знаю! И у Ярослава, заметь, он в чести. Ты гляди за Ратибором, Кондрат, чтой-то он нынче к купцам льнет. Мне доносили, что и грозил не одному и лестью уговаривал... И переветников ищет он неспроста. Не у самого ли рыльце в пуху? На нашей стороне ищет, на Торговой. Ты заморского купца Олексу хорошо знаешь? - Что, Ратибор и до него добирается? - Добирается ли нет, а покойник Творимир, батько его, слышно, с Борисовой чадью дела имел... Яблоко от яблони... - А кто тогда с Борисовой чадью дела не имел! Только тот, кто не родилсе! Посадник Водовик, сам знаешь, был против Ярослава Всеволодовича, хотел на Чернигов опереться, было и передолили тогда, эко, добились, что смердам пять годов дани не платить! В ту пору все были довольны! А как затворил Ярослав пути да голодом задавил город, тут и подняли бунт. Борисова-то чадь сперва в Чернигов подались, после во Плесков, а уж потом, как откачнулись все от их, они и ушли в немцы. Дак Творимир, отец Олексин, в немцы не бегивал, назад воротилсе! А что дела имел с тысяцким до последнего часу, то верно. Дак на того, кто быстро переметываетце, надежа плоха! С той поры сорок летов минуло, а как что, все наша Торговая сторона в ответе! Я у Олексы даве на пиру был, худого про него не скажу... - Ты не скажешь, Ратибор скажет, тоже худо. Откачнутся от нас. Оба задумались. Старый Кондрат пыхтел, переживая обиду. - Орден, Орден! Без него бы и Ганза головы не подымала... - досадливо проронил Михаил. Ему было ясно, что за торговой спесью Ганзейского союза стоит воля Ливонского Ордена рыцарей-крестоносцев, разбитого, но отнюдь не добитого Олександром и даже очень усилившегося с тех пор. - Ганза ждет, когда нас Орден сожрет! - гневно бросил Кондрат. - Князя Олександра нет на них... - раздумчиво протянул посадник. - Юрьев, однако, брали без Олександра! - возразил Кондрат. - Под Юрьев, Кондрат, вспомни-ко, сколько силы собралось! Констянтин и Ярослав с полками, Товтивил с литвой и полочаны. Новгородская земля, почитай, вся. А уверен ты, что ежель я завтра кликну рать, то все за одину встанут? Старый Кондрат поник седою головой. - Что князь Юрий? - помолчав, снова спросил Михаил. Кондрат пожал плечами. - Я сейчас от него, с Городца. Юрий от Ярослава ставлен, из его руки глядит. - Из его ли? - Бог весть! Бают - ликуется с немцы... Только на Городце Ратибор переветников навряд станет искать! А что бояре? - Увидим. - Без Елферия опеть не решить? - Не решить без него, Кондрат. И без Миши не могу решить, и без Жирослава... Что я с одною Славной да без низовских полков против Ордена пойду? - Молчишь ты все, Михаил, - с укором покачивая головой, возразил старый тысяцкий, - много видишь, знаешь того более... Боишься или таишься от меня, бог весть! - Эх, Кондрат, Кондрат! Не меня тебе трусостью попрекать! Но и сам Олександр, не уладивши вперед между своими, в бой не кидался. Елферия попытаем... А ты, Кондрат, не горячись и на совете боярском тоже на меня смотри. Как я, так и ты, добро? - Добро-то добро... Тебе не верить, так кому еще? А ежели по князеву слову решат? - Смолчи. Приказать только то можно, что люди сами от себя захотят, тогда лишь и сделают по-годному. - Тяжко! Владыко Далмат цто думат? - Стар. Ветх деньми... Пойдем, икону покажу, даве принесли, Николу-угодника. Обетная, в Никольский собор, еще не святил. Высокого мастерства вещь! - Кто писал? - Василий. - Хитрец! - Мастер. Глава 8 Утром того же дня, еще прежде посадника Михаила, икону ту довелось повидать и Олексе. Выбрал наконец день побыть с семьей. По ночному подстылому насту привезли бревна и тес. К первой выти <Выть - еда, время еды.> Олекса успел уже сгрузить и отпустил повозников. Заплатил дешево. Веселый - впервой за последние дни растормошил Домашу, поднял заспанного Онфимку: - Хочешь в торг? Персидских гостей смотреть! Онфимка запрыгал от радости. Пошли четверыма: сам с Домашей, Янька и Онфим. Домаша повязала голову вишневым владимирским платом, щурилась на солнце. Мальчишки с утра играли в баски. Че па че, Забили, как рака, Изосима дурака! - пели они хором проигравшемуся пареньку. - Это кого забили? - Изосимку, Хотеева сына. - А! Колпачника! С естольких лет уже бьют... - Онфимка, иди к нам! - Онфиме, куда пошел? - Мы в торг с батей! - гордо отвечал Онфим. - Ты чего, Олекса? - негромко спросила Домаша, влажными весенними глазами всматриваясь в лицо странно взбудораженного мужа. - Я-то? А так, вспомнилося... Пустое! Янька-то у нас красавица будет, а? Миновали Варяжскую. Вдоль улиц, прорывами, открывался посиневший вот-вот уже тронется - Волхово, с толпами народа по берегам. Торг шумел разноголосо и разноязычно. Готы, варяги и немцы спешили распродать залежавшийся товар, опростать амбары до нового привозу. Однако больших оборотов еще не было. Даже мелкие покупатели торговались, придерживая серебро. Весело любому глядеть на богатый торг, а купцу - вдвое. В прежнее время Олекса чувствовал себя на торгу хозяином. Он и сейчас остановился, повел очами и вдруг заобъяснял с непривычной издевкой в голосе: - Мотри! Чисто улей! Али мураши! Все помалу тащат, никто с торга возом не везет. Гляди-ко! Вона, и эти, мелочь, и те по рыбинке несут, по две. Как же! Не ровен час, купишь об эту пору чего похуже, а привезут настоящий товар, будешь в кулак свистеть да на других глядеть! А расторговатьце небось кажной норовит! Свое-то продать дочиста! А что, коли б приказать, силой? Славно! Он раздул ноздри и с нежданной угрозой повторил: - Силой-то, а, Домаша?! "Ать куплють!" А кто не покупает переветник, пособник врагам, и все. Свой интерес блюдет! Все бы раскупили враз! То-то бы купцам пожива! Любую заваль нанесли: порченое, гнилое, лежалое, битые горшки, навоз - и тот продали! А потом иноземный товар на навоз менять! Ай не захотят? И приказать некак? А? И остались бы тогда с одним навозом? Он зло расхохотался, закидывая голову, поперхнулся, крепко сплюнул под ноги, затих. Молча пошел вперед... Домаша обеспокоенно спешила следом. Миновали ряды возов с дровами, сеном, репой, глиняным товаром. Кислый дух овчинных шуб, конского пота и навоза мешался с огуречным запахом тающего снега. Глухо топали по бревенчатому, залитому грязью и засыпанному раструшенным сеном настилу застоявшиеся у коновязей кони, мотали гривами. С реки, от рыбного ряда, несло острым запахом гниющей рыбы. - Какой-то ты нонеча тревожный али озабочен чем? - заглядывая ему в глаза, вновь спросила Домаша. - Помнишь, даве хотел начать рыбой приторговывать? Из Корелы лососей мороженых возить ладилсе? - Сена недостанет! - буркнул Олекса. - А без своих сенов повозники, лешие, разорят. Их ить силой возить не заставишь... Он рассеянно повел плечами, оглянулся, встал перед навалом резной и точеной посуды. Тронул каповую братину <Каповая братина - широкая чаша с низкими краями из капа (кап - нарост на березе).>, положил; взвесил на руках большой, с узорной лентой надписи по краю кленовый скобкарь, обожженный в печи до цвета темного янтаря... - Никак сам мастер? - весело окликнул Олексу мужичок, приметивший цепкую хватку Олекснных пальцев. - Как узнал? Не, купец я, - ответил Олекса, отходя. - Кум Яков толковал... - начал он, не оборачиваясь. - Чегой-то, Олекса? - Домаша, засеменив, догнала мужа. - Кум Яков, говорю, толковал лонись, всего-то не понял я! Митрополита Иллариона слово о законе и благодати как-то складно изъяснял. Сперва, мол, закон, потом любовь, и что без любви закон силы не имеет... И любовь - это вроде бы как у нас, в Нове-городе, согласие, когда все вместе, словом, сами и решают. А закон - это власть свыше, подчинение. Сперва приходит власть, а потом, когда научаются, тогда уже сами по себе правят... По любви. И это-то и есть благодать, в ней же высшая правда... - Ты вот как со мной: по любви али по закону? Потупилась Домаша. - Что прошаешь - тоже грех! Чать, по закону мы с тобой! - Тебе закон нужен. - Там как промеж нас... а люди чтоб знали... - чуть обиженно возразила Домаша. Олекса, вдруг развеселившись, перестал слушать. Подхватил Онфима, поднял: - О! Гляди! Где твоя буквица? Не эта? А может, та, буковая? Али тебе кипарисовую купить? Ну-ко, погоди, сам выберу! Поставил Онфима, запустил обе руки в товар, быстро переворошил все, остановился на одной, вроде и неприметной, глянул, прищурился. Можжевеловая дощечка, сверху обрезанная домиком, с тремя отверстиями для ремешка по краям и с крышкой, была как-то особенно старательно и любовно сделана. Поверху шли рядами красиво вырезанные буквы, с оборота, где буквица вынута ковчегом, уже наплавлен воск. - Держи! Онфим молча ухватил буквицу и обеими руками крепко прижал к животу. - Ну, держись, Онфиме, теперь писать заставлю кажный день! И ты, Домаша, не унывай, гляди, народу-то колько! Еще не то будет, когда корабли из-за моря придут! Ну, распогодилось солнышко? Не тяни за рукав, знаю, куда ведешь, щеголиха! - рассмеялся Олекса. - Погодь маленько, глянем, как Дмитр торгует, скоро ли долг заможет отдать? Иди, иди! - шутливо подтолкнул он Домашу. - Жонкам закон нужен! "Может, и всем?! - думал Олекса, двигаясь вдоль замочного ряда, меж тем как Янька с Онфимом кидались наперебой то к амбарному великану с узорчатыми пластинами просечного железа, нарубленного и загнутого вроде бараньих рогов, то к блестящим медным замочкам для ларцов и шкатул, в виде зверей и птиц, украшенных чернением, насечкой и позолотой. - Может, и верно, закон нужен всем нам, всему торгу, чтоб не разокрали да не разодрались? Чтоб терпели да страх имели! А то как Мирошкиничи или наш Касарик, что об одной своей мошне и печется. Потянут каждый себе, и все врозь повалится. А тут один закон, один князь, одна глава... А чего, выходит, Ратибору как раз Касарик-то и надобен? Чего ж закону подлецы-то нужны?! - Олексу вдруг бросило в жар от этой мысли. - Ратибору - Касарик, Ратибор - подлец, хорошо. Юрию - Ратибор. Ярославу - Юрий, тоже подлец. Подлец, подлеца, подлецу... Дак кто ж тогда будет самый-то набольший?! Ему-то зачем подлецы нужны? Что спину гнут? А зачем такие, что спину гнут? Они, такие, и вашим и нашим, за векшу продадут кого угодно: друга, брата, отца родного, а ежели набольший того пожелает, и родину продадут. У холопов какая родина! А не то ли от них и надобно, чтобы кого угодно?! Врешь ты, Ратибор, что отец переветничал немцам. Не свои ли грехи мною хочешь покрыть?!" Домаша с тревогой поглядывала на мужа, который шел вперед, не разбирая дороги. Олексу крепко пихнули в бок. Он опамятовался: - Стой, пришли, кажись! По сторонам тянулись коробьи с гвоздями и сельским товаром. Тут мужики оступили - не пробиться. С дракой шли лемехи, насадки для рал и лопат, лезвия кос-горбуш, серпы, ножи, подковы, топоры. Крестьяне яростно торговались, не выпуская из рук полюбившейся ковани, долго разматывали тряпицы с засаленными, потертыми мордками кун и белок и крохотными обрубочками серебра. Ходко шло и оружие. Шум стоял страшный. "Нет, Дмитр внакладе не буде