Господина Нова-города! - Старчище каков! "Стоим, не хвастаем", - бает! - Уж не владыка ли сам? - Батюшки, отца крестного! - Во задор вошел, вишь! - Откупились мужики... - Так-то вот друг друга и лупим и еще любуемся тем! - Силен! Хоробр! Качали головами, хмурились и смеялись. И снова слушали, нехотя любовались удальцом. - Наш, новгородский, никому не уступит! - И дружину себе набрал под стать: Потаню да Костю Новоторженина. - А Заолешана-то! Тех, вишь, сам спугалси! Попадались имена знакомые - ставших уже легендою новгородских удальцов. - Любо ли, гости честные? Петь ли еще? - Пой до конца! Разноголосый шум оживившихся гостей уже не стихал. Спорили, и обижались, и опять слушали. В дальнем конце было задрались, раззадорившегося вконец Жировита выводили из-за стола. Хорошо, князь в братчинной сваре не имеет части, а то бы и гривны продажи ему не миновать. - Смотри, Олекса, - окликал через стол хмельной Жидислав, - Васька-то татю и не платил даже! Не то что ты! Шуткую, пей, чего пригорюнилси? Смеялись купцы, когда Васька надумал голым телом купаться в Ердань-реке. Опять свое, новгородское! Отрочество, удалые проказы с девками на Волхово... Волен Васька и разгулен без удержу! И вот гибнет Васька, сломил наконец голову, прыгая через долгий камень. - Против бога пошел! Тут уж ему конец... "А может, против мира!" - смутно подумал Олекса. Иные взгрустнули даже. Кончил певец, встал, поклонился в пояс: - Спасибо вам, что слушали, гости дорогие! - Спасибо тебе, Чупро! Вряд ли знал и он и собравшиеся братчинники, какая долгая жизнь суждена этой были, что будут передавать ее мужики один другому, отец сыну, дед - внуку, что через сотни лет доброй славой отзовется она по всей великой Руси... Только кум Яков невесть с чего обиделся Васькиной шалостью на Ердани. Стал вспоминать хождение Добрыни Ядрейковича в Иерусалим, перечислял святые места иерусалимские, силясь доказать что-то, но уже и его плохо слушали, и сам он, захмелев, путался и то и дело терял след своим мыслям. Глава 11 Маленький Лука - по-домашнему прозвали Глуздыней - что-то беспокоился ночью, обдуло, верно. Вертелся, кряхтел, пробовал заплакать. Домаша без конца качала его, шепотом повторяя слова байки: Ходит котик по болоту Нанимается в роботу: Кто бы, кто бы гривну дал, Тому три дни работал... Уговаривала: - Батя спит! Батя устал, товар принимал, кш, кш! Совала грудь... Олекса спал тяжело, мотал головой, изредка скрипел зубами. Приоткрывая глаза, сонно глядел на Домашу, бормотал: - Усыпи ты его... Али не можь? Сглазил кто, поди... И снова проваливался в бесконечную канитель дремы-воспоминания. Давешний разговор с Ратибором не выходил у него из головы. Боярин в бешенстве рвал и метал, узнав, что решили на жеребьях. Олекса низил глаза, мял шапку. Дожидаясь, когда Ратибор, задохнувшись, смолкал на миг, вставлял негромко: - Сам же ты баял, что ежель мир другояк решит, не моя забота... - Кабы я, как Максим, стал против Якова лаяться, поняли бы, что нечисто дело. Тоже не дураки и у нас!.. - Сам Максим виноват, с нищим Якова сравнил, кто его тянул за язык? С того оно все и переломилося... Вышатичу Марку сам преже прикажи, боярин... - Слух о тебе пущу! Погублю тебя! - заярился Ратибор, въедаясь глазами в лицо Олексы. - Завтра же и объявлю! - прорычал он. Но Олекса поднял голубые чистосердечные глаза: - А тогда себе хуже сделаешь. Кто меня, порченого, послушает? Напереди еще не то у нас в братстве: Фома Захарьич ладитце на покой! Другого кого выбирать будут, тута я тебе боле пригожусь! Ратибор остановился, как конь, с разбегу ткнуршийся грудью в огорожу. - Врешь? - Правду баю. - Счастье твое, купец, ежели правду сказал! - Как на духу. - Ну... Ступай. Пошел. Помни же! x x x "Запомнишь и ты у меня!" - цедил Олекса сквозь зубы, перекатывая голову по мокрому от пота изголовью. Сморенный свинцовой усталостью дня, он захрапывал, но снова возникали перед ним наглые глаза Ратиборовы, и Олекса, ярея, просыпался вновь... Домаша, не ведая ничего этого, думала, что виноват попискивающий Глуздыня, и без конца укачивала малыша. Днем заснул немного, а сейчас опять раскапризился. Полюжиха посоветовала омыть ребенка с приговором бегущей водой и пошептать. Заснул бы только Олекса! ...Домаша поднялась до света. Неслышно прошла сени - никто не должен видеть. Замерла, нечаянно скрипнув дверью. Ежась, озираясь пугливо, босиком, в рубашке одной - так надо, - сбежала к Волхову, седому от утреннего тумана, по остывшим за ночь мостовинкам, по сизой, щекотной траве, густо унизанной жемчужной росой, по влажному песку, мимо бань и черных лодок. Зачерпнула бадейкой парной студеной влаги: - Вы, сырые бережочки, вы, серые валючи камешочки, река-кормилица и вода-девица, все морские, волховские, ильмерьские... Воды почерпнуть не с хитрости, не с завидости, рабу божию Глуздыньке моему на леготу, на здравие, на крепкий сон... - шептала, вздрагивая от холода, заползающего за рубаху, словно водяник ласкал ее влажными лапами своими, - вот выстанет из воды! Торопливо водила бадьей по солнцу: раз, другой, третий, - следя, как текучие струи смывают расходящиеся круги... И загляделась - сжалось сердце, будто снова девушкой о суженом гадала... А по верху тумана плыли розовые светы, и тускло и мягко светили дивные Святой Софии купола. "А вдруг кто увидит? Грех-то!" - зябко вздрогнула, подхватила бадейку и с засиявшими глазами, темным румянцем на щеках, взлетела на гору. Запыхавшись, пробежала межулком, вдоль тына, крадучись, - не увидели бы Нежатичи, боярская чадь, - да спят о эту пору все, охальники! Вот и свой двор. Облегченно стукнула дубовым затвором калитки. Полюжиха уже ждала с ребенком, подала Домаше. Умывала, плеща холодной водой, скороговоркой присказывая заговорные слова, попискивавшего своего малыша, он пускал пузыри, забыв кричать, таращил глазки, лез, суча ножками... Омыла, вытерла старой ветошкой, завернула, остатком воды ополоснула лицо, шею и грудь с разом затвердевшими от студеной воды сосками. Глуздынька, попав в тепло, успокоился, перестал пищать, жадно сосал поданную грудь. Скоро начал отваливаться, заводить глазки. Домаша накрыла ему личико, осторожно передала Полюжихе: - Заснул! x x x Полюжиха понесла ребенка в дом. Домаша поднялась тоже, постояла на крыльце, послушала, как пастух играет в рожок, собирая кончанское стадо, прошла в боковушу, принялась расчесывать волосы, все улыбаясь своему, утреннему... А над Новым Городом уже расплескивалась заря, и хрустально приветствовали солнце колокола на Софийской стороне. В доме начинали вставать. x x x Весь день Олекса с Радьком принимали корельское железо. Иные ладьи останавливали прямо на той стороне, у Неревского конца, - то, что шло Дмитру, - чтобы не перегружать два раза. Прочее сгружали на Славенском берегу и свозили в амбары. В доме стояла суета, готовили и стряпали человек на сорок. Мать Ульяния недовольно ворчала, косясь на веселых, говорливых корел, разгоряченных работой: "Грязи-то наносят!" Девки бегали, перешучивались с гостями - им развлечение. Домаша и стряпала и отпускала муку, солод, мясо, овощи. Отрываясь на миг, забегала к сыну поглядеть: как? Мимоходом строжила Онфима, который чуть не под колеса возов лез. Радько и Олекса, оба измазанные, запаренные, и записывали и помогали грузить тяжелые крицы и неподъемные пруты железа, поспевали тут и там одновременно. В Неревском железо принимали Нездил и люди Дмитра, и Олекса, беспокоясь за Нездила, не утерпел, о полдень поскакал туда верхом на жеребце - проверять записи. Радько недовольно качнул головой: - Примут без тебя! Лучше на нашем дворе гляди! Дмитр, не боись, и сам себя обсчитать не даст! Олекса отправился все-таки. Проезжая Великим мостом, он невольно залюбовался и придержал коня. Река кипела цветными парусами. Ладьи, учаны, челноки бороздили ее взад и вперед. Весла дробили воду в тысячи сверкающих осколков, так что больно становилось глазам, и весь Волхов казался от того в сплошной серебряной парче. На вымолах-пристанях вовсю скрипели блоки, подымая и опуская на смоленых канатах тюки фландрских сукон, полотна, двинской пушнины, кож. По сходням выкатывали бочки с сельдями и вином, грузили воск, зерно, мед и посуду. Пахло рыбой, смолой и нагретой солнцем древесиной. Уже подъезжая к Неревским пристаням, издали Олекса увидал Дмитра. Кузнец, руководивший погрузкой, словно вырос. Сивая борода развихрилась, потное лицо блестело на солнце, как кованое. Грозно, покрывая шум и глухое клацанье железных криц, зычал он, и тотчас бросались послушные мановению руки братчинники поднять, пособить, поправить. Красиво поворачивались на осях хитрые, смастеренные Дмитром вороты, крицы плыли над обрывом, чередою ложась на помост, и груженые телеги шли без перерыва, одна за другой. Олекса даже прищелкнул от удовольствия. Оба Дмитрова сына были тут, приглядевшись, Олекса увидел даже и младшего - чем-то помогал брату. Нездил, вроде бы даже и ненужный здесь, мельтешил внизу, у ладей. Олекса спустился под кручь, бегло проверил Нездиловы вощаницы. У Нездила и правда все было благополучно. Невольно Олекса подумал, что сплутовать не даст не Нездил Дмитру, а, наоборот, Дмитр Нездилу. Кивнув приказчику - продолжай! - Олекса выбрался снова на угор, полюбовался еще раз слаженной работой подъемных воротов и, перемолвившись с Дмитром, во весь опор поскакал обратно, укоряя себя, что даром потерял два часа. - Проездился? Утешил сердце молодецкое? - встретил его Радько. - А что? - Что! - Радько выругался по-нехорошему. - Без тебя там на въезде ось поломалась, мне ся надвое не разорвать! Покраснел Олекса, кинулся ко двору. Разбитый воз все еще загораживал дорогу. Станята с корелом бестолково бились над ним. Тихо, сжав зубы, ругнулся Олекса, да так, что подскочил Станька, заморгал растерянно. - Затем тебя оставил тут, ворона? А пишет кто? - Седлила. - Тоже мне грамотей! - бросился к воротам: - А ну, покажь! Но вместо Седлилки встретила его Любава, смело глядя в очи расходившегося хозяина: - Я писала. Не боись, Творимирич, не напутали! Ожег взглядом, смолчал. - Седлила где? - Цегой-то? - выскочил тот, перепался, увидя яростного Олексу. - Ось, ось запасную! Да отворяй скорее, дурак! За мной! Ось сменили играючи. Только побуревшие лица четверых мужиков выдавали страшное напряжение. Живо накидали, как дрова, увесистые крицы... Всех загонял Олекса, сам работал, как дьявол, рубаха - выжми, а справились. Вновь двинулись один за другим тяжелые возы. Не разбирая старшинства, пили мужики по очереди квас, что принесла Любава. Домаша что-то прокричала с крыльца - махнул рукой, оборотился тылом: не остыл еще. Любава и здесь нашлась, сбегала, узнала. - Домаша прошала, колобьи печь ли? И рыбников мало, говорит. - Скажи, пусть печет! Корелам то любимая волога, сама не знает ли? - Уже сказала. - Умна, девка! - Всегда такова! Повел бровью, хотел пошутить, да раздумал - во двор въезжал новый воз. Справились только к третьей выти. Уселись ужинать. В горнице, как набились мужики, сразу стало жарко, запахло мужским потом, отсыревшею обуткой, железом. Ульяния только показалась гостям, пригласила. После сослалась на нездоровье, вышла. - Дух-то от них тяжелый! - Работали люди! - возразил, посмеиваясь, Олекса. Прислуживали Домаша, Любава, Ховра и дворовая девка Оленица. Корелы за стол садились по-своему, все вместе. Немцы, те не так: господин со слугой николи за один стол не сядут, а этим, наоборот, обидно, коли не вместях. Больше за столом людей, больше почета. Иголай, Мелит и третий, новый, - его звали Ваивас - сидели во главе стола. Красная и синяя отделка на одежде, серебряные головные обручи и наборные узоры широких корельских поясов с коваными сквозными фигурками птиц и дорогой оправой поясных ножей показывали их знатность. Среди прочих ближе к началу стола посадили старика в простой холщовой одежде, к которому все меж тем относились с особым уважением. Девки уже раньше приметили, что корелы не нагружали его тяжелой работой. - Тот-то кто таков? - шепотом спрашивала Ховра. - Будто и не набольший, по портам-то поглядеть! Любава объяснила: - Певец ихний, всегда берут, на пути ли, на промысел. - И сегодня запоет? - Сегодня нет, устали все. Вот отъезжать будут, тогда услышишь. А чего тебе? Ты по-корельски не разумеешь. - А хозяин? - Олекса-то? Он какого только ясака не знат, спроси! - похвастала хозяином, а самой словно обидно стало. Почему она не на Домашином месте? Уж сейчас бы у печки да кладовой, как та, не боярилась, товар приняла бы лучше кого другого! - Которая хозяйка твоя? - спрашивал меж тем новый корел, Ваивас, у Олексы, переводя глаза с Любавы на Домашу. - Домаша, покажись! - звал захмелевший Олекса. - Вот хозяйка моя! продолжал он по-корельски, привлекая Домашу одной рукой и похлопывая по бедрам: - Гляди! Снова перешел на русский: - Ваши-то не такие, видал я, куда! - Добра баба! Большая, красивая! - хвалил подвыпивший корел. - Торгуй! - Сколько просишь? - подхватывая шутку, подмигнул корел. Потупилась Домаша. Знала, что играет Олекса, лукавит, обхаживает нового гостя: не перехватили бы другие купцы; давеча вон нож подарил, укладный, с насечкой золотой и серебряной рукоятью. Знала, что надо и ей приветить корела, а переломить себя не могла. Не нравился ей сейчас Олекса - будто и впрямь жену продает, все нажива на уме! - Пойду стелить гостям, пора. - Поди! - охотно отпустил Домашу Олекса и подмигнул: - Пошла вам постелю стлать! Гостям натащили соломы, застлали попонами. Корел клали в сенях и на лавках в горнице. Ваивасу, Иголаю и Мелиту постелили особо. Весь другой день, поднявшись чуть свет, до петухов, отпускали товар корелам. Олекса изо всех сил старался все, что надо, достать сам, чтобы не тратить серебра. Сидели впятером: он, Радько и три корела, - торговались долго и упорно. Кричали, ссорились, улаживались, сорок раз били по рукам. Наконец урядились во всем. День еще отдыхали корелы. Ходили по Нову-городу, отстояли службу в Святой Софии, толкались на торгу: закупали, что нужно и не нужно, - глаза разбегались от обилия товаров, со всех земель свезенных на новгородский торг. Вечером парились в бане, а после того устроили отвальный пир. Все домашние Олексы собрались тоже - охота было послушать певца. Зашла и мать Ульяния, немного понимала по-корельски - муж и сын торговлю вели. Домаша подсела к Олексе. Янька и Онфим шмыгнули в горницу, залезли на печь, притаились. Старик рунопевец долго молча перебирал струны кантеле, наконец, раскачиваясь, запел. - Про что он? - Про храбра своего, как в полуночную землю ездил. У них там по полугоду ночь, одни колдуны живут! - объяснил Олекса, вполголоса переводя непонятные корельские слова. Домаша слушала певца, как обычно, полураскрыв рот. Старик пел все громче и громче. Лица корел разгорячились, глаза сверкали. Там и тут раздавались гортанные возгласы, иные взмахивали руками, словно рубя мечом. Вздрогнула Домаша, вспомнила, как три года назад, так же вот, приезжали корелы и раскоторовались на пиру, и один, смуглый, сухощавый, с жесткими глазами, озираясь исподлобья, вскочил на напряженных ногах, рвал нож с кушака, его держали за руки, уговаривали, и все ж на миг показалось - вырвется, кинется с визгом, сузив недобрые горячие лесные глаза, и пойдет резня. - Злые они! - говорила Домаша потом, ночью, в постели, прижимаясь к Олексе. - Чего злые! Обидели приятели его... - лениво отвечал Олекса, уходившийся за день. - И у нас чего не случается. Бывало, в бронях сойдутся на Великий мост, в оружии, да. Спи! Уснул, как в яму свалился, а она еще долго вздрагивала, вспоминая черные, бешеные глаза сухощавого. Отправив корел, отдыхали целый день. Жонки мыли горницу, сени, добела отдирали дресвой захоженное крыльцо. Олекса с Радьком сидели, считали выручку. - Теперь с сенами управить... - Да, с сенами. Петров день подходит! Достали шахматы, неспешно передвигали шашки <Шашки - так называли шахматные фигуры.>, подлавливая один другого. Шахматы у Олексы были завидные, щегольские, боярским под стать. Не чета тем, деревянным, что у всякого подмастерья в коробьи. Тавлея, доска шахматная, расписана в клетку золотом и серебром, шашки тонко точенные, слоновой кости, с ладными, ступенчатыми ободками, маковки то черненые, то золоченые, чтобы видать в игре, какие чьи. Коней и ладьи Олекса резал сам. Крохотные кони, как живые: под седлами, гривы в насечку, шеи дугой, а вершковые ладьи того лучше: выгнутые, на граненых ножках, с четырьмя воинами на носу, корме и по краям. Давно как-то видел такие же в Полоцке, загорелось и самому сделать. Первые ходы пешцами ступили одновременно. Олекса разом вывел слонов и коней, устремился вперед. Радько жмурился, как кот, крутил головой: - Ты, Олекса, тово, не шутя стал поигрывать! Отбился пешцами, предложил жертву, подлавливая Олексину ладью. Олекса проглядел, дался на обман. Теперь Радько начал наступать. Олекса защитил цесаря ферзем, разменял слонов. Думал уже, что одолевает, захвастал: - С Дмитром бы сейчас сыграть! - Ну, Дмитра легче на железе провести, чем в шахматы... Тебя не Ратибор ли окрутил? - пробормотал он вдруг, внимательно разглядывая фигуры. - Чего ты?! - вскинулся Олекса. Радько будто не слыхал вопроса, но, уже берясь за ладью, вымолвил: - Тимофею скажи. Скажи Ти-мо-фею... - и, резко выставив ладью, хитро глянул на хозяина: - Вот так! Олекса медленно краснел, а Радько уже напустил на себя безразличие: - Эки жары стоят! - Одне жары. - Отдаю, опеть отдаю... Раздумывая о сказанном, не заметил Олекса новой угрозы. Взял вторую ладью у Радька, ферзя взял и тут-то и попался. - Шах и мат кесарю! - рассмеялся Радько, довольный. - Это тебе не с немцами торговать! - Ну, давай по второй. В этот раз Олекса играл осторожнее. Подолгу обдумывали ходы, беседовали. - Да, немцы... Кабы им торг по дворам не запрещен, так съели бы нас совсем... ("Сказать или нет Тимофею? Чует что-то Радько, а может, уже и знает, да молчит!") - Не съедят! Без Нова-города пускай поживут-ко... - Немцам, гляди, тоже серебро занадобилось. Али разнюхали, что война будет? ("Скажу! Только покос отведу сперва".) Вторую заступь выиграл Олекса. Третья заступь, решающая, тянулась долго. То один одолевал, то другой. Олекса таки проиграл, заторопился, опять не заметил хитрой ловушки, расставленной Радьком. Да и совет Радьков не шел из головы, мешал мудрить над шахматами. - Все же ты еще молод, глуздырь, не попурхивай! - с торжеством произнес Радько, прижимая Олексу. - Мат! Ну-ко, лезь под стол! Глава 12 В доме готовились к покосу. Бегали, считали, увязывали лопотину, снедь: мало не всем домом собирались выезжать. Нынче Олекса принанял еще десять четвертей, решил - справлюсь. Дешевле было заплатить боярину откупное и самому ставить стога, чем зимой в торгу выкладывать куны за каждый лишний воз сена. А расход сенам у Олексы был велик. Во всю зиму и свои и чужие на дворе, да и в пути повозники с купца не сдерут лишнего, коли он со своим сеном. Дети носились по дому как угорелые, им праздник. Олекса самолично смастерил маленькие грабли - грабловище с прорезным узором - для Яньки. Домаша укладывалась просветлевшая, помолодевшая - хорошо летом в лугах! Покос уравнивал в состояниях. Косили все. И сосед-повозник, горюн с шестью дочерьми, промышлявший на одной лошади и униженно прошавший Олексу каждую зиму, не будет ли какой работы: - сейчас весело окликал: - Творимиричу. Когда косить заводишь? И Олекса, как равному, отвечал: - О Петрове дни начну! Сено одинаково нужно всем, у всех для дела те же косы-горбуши, тот же дождь али погода падет с вихорем - у всех равно погниет или разнесет сена; потому и софийский летописец каждое лето записывает, хорошо ли с сенами. Неравны разве только доли покоса... Радько уже поскакал в деревню рядить баб да мужиков-косарей. Платил Олекса не скупо (это у боярина главный доход с земли, так и жмется), знал, на чем взять, а где и показать себя, и шли к нему охотно, было из кого выбирать работников. Сам Олекса в это время доулаживал торговые и домашние дела. Мать Ульяния все еще недужила. Посиживала в горнице, кутаясь в пушистый пуховый плат, торопилась окончить обетный воздух. Упорно, несмотря на болезнь, выбиралась в церковь. Поддерживаемая Полюжихой, отстаивала долгие службы, а потом пластом лежала - от слабости кружилась голова. Олекса, лишенный помощи матери, сбивался с ног. Как всегда, всплывали неожиданные дела. Давеча от Василия, иконописца, прибежал мальчишка, передавал - готово. Поморщился Олекса: не ко времени! Все же оболокся, пошел. Василия самого не было, и отроки-подмастерья резвились, пихали друг друга, хохотали. "Ишь кобели, обрадовались, что хозяина нет!" - неприязненно подумал купец. - Где-ка мастер? Вышел старшой: - Я за него! Не дослушал Олексу, кивнул, вынес икону. - С мастером урядились о цене? - Преже дай глянуть? Старшой поставил образ на треногий подстав, отодвинулся. Смотрел Олекса и постепенно переставал слышать шум. Параскева глядела на него глазами Домаши, промытыми страданием и мудрой жалостью. И лицо вроде непохоже: вытянут овал, удлинен на цареградский лад нос, рот уменьшен... Прибавил мастер лет - и не старая еще, а будто выжгло все плотское, обыденное; ушло, отлетело, и осталась одна та красота, что живет до старости, до могилы, когда уж посекутся и поседеют волосы и морщины разбегутся от глаз, - красота матерей и вдовиц безутешных. - Вота она какая! - прошептал не то про Параскеву, не то про Домашу. Поднял глаза: - Лик сам-от писал? - Сам хозяин. Застыдившись - не уряжено, и жалко платить сверх прошеного, прибавил мелочь. А! Не каждый день такое! Покраснев, доложил. Подал старшому. Тот принял спокойно, будто знал, что так и нужно. - Ты передай! - насупился Олекса. Усмехнулся старшой: - Будь покоен, купец! Дай-ко, заверну. Полдня Олекса ходил хмурый, злой на себя, огрызался, строжил, кого за дело, а кого и так, походя. Подымаясь со двора, в сенях наткнулся на незнакомую девку лет десяти. - Ишь! Ты тут чего? Чья така? Та, как мышь, прижалась в углу, исподлобья глядя на Олексу, сжимала в руке что-то. - Цего у тя? Дай сюда! Девчонка заплакала. Олекса чуть не силой вырвал из потной ручки свиток бересты. - Грамотка? В глубине сеней вздохнули. - А ну, брысь! Посланка стремглав кинулась к выходу. - Ктой-то там? Выходи! Ты, что ль, Оленица? Девка застыдилась, закрыла лицо рукавом. Развернув бересту, он прочел вслух: "От Микиты к Оленицы. Поиди за мене. Яз тъбе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато..." Глянул. У девки тихо вздрагивали плечи. Осмотрел ее с удивлением, прежде и замечал-то мало: все на дворе да в хлевах. Может, и тискал когда в сенях ненароком, без дела, так, озорства ради... Девка рослая, здоровая, что лошадь добрая; грубые большие руки, под холщовой рубашкой торчат врозь, чуть отвисая, спелые груди... Силой отвел руку с дешевеньким стеклянным браслетом от заплаканного круглого, широконосого, в веснушках, лица, с белесыми, грубо подведенными бровями. - Эх ты, дура глупая! Кто таков? - Мики-и-ит-ка... опонника сын... Прищурился, вспомнил: "Ба! Не самый ли бедный мужик на всей Нутной улице!" - Петра опонника? - Его. - Пятерыма одной ложкой шти хлебают, чем жить будете? Осмелев, раз не бранит господин, девка ответила: - Максим Гюрятич обещался взять в повоз. Микита ему мешки таскал давно. Еще и платы не дал... (И здеся Максимка поспел!) Ответил жестко: - Я Максимовы дела знаю лучше твоего Микиты. Никого он не возьмет. Своих-то сумеет ли прокормить еще! Да и про себя спроси: я отпущу ле? Девка дрогнула, заморгала потерянно. Уставилась на Олексу, боясь поверить своей беде. - Летов-то сколько? Ответила чуть слышно, вконец оробев. Да, перестоялась девка, а ничего, добра! Ишь кобылка, что грудь, что бедра. Если на сенник завести да пообещать серебряное монисто купить, навряд долго упираться будет. Поплачет опосля по своему Миките - и дело с концом. А там станет блодить то с тем, то с другим да бегать к волховным жонкам плода выводить. Посмотрел еще раз на девку с прищуром, обвел взглядом с ног до головы, глянул пристальнее в глаза. Заметил, как перепугалась, перепала вся, побелела, жалко опустила плечи. Понял, чего ждет, и, поведи ее сейчас хозяин, даже противиться не будет... Ежель только не побежит потом на Волхово топиться со стыда. - Эк ты, дура! Вот что: скажи своему Миките, пущай ко мне придет. Погляжу, каков молодец, может, сам наймую! Вспыхнула девка, засветилась вся от радости. Взял шутливо за плечи, хотел поцеловать напоследок, да сдержал себя, только подтолкнул да шлепнул легонько по твердым ягодицам: - Беги, пока не передумал! Да постой, возьми грамотку-то. Тебе писано, не мне! Усмехнулся еще раз, провожая зарумянившуюся девку глазами, прошел в горницу. Взгляд упал на икону Параскевы, что смотрела не то скорбно, не то чуть улыбаясь. Передернул бровями, отвел глаза. "Парень, кажись, добрый. Наймовал как-то однажды, ежели тот самый. Коли покажется, возьму на покос. За девку и даром отработает! А там как знать, может, и совсем оставлю. Подарю им старый амбар, что назади двора, перевенчаю. Пущай живут! Запишу в закупы. И мне выгода, и им радость - все ж свой угол будут иметь. А икону сегодня ж и освятить надо, на покос грех такое дело отлагать! Станьку пошлю". Глава 13 Выехали с полуночи, чтобы не ночевать в пути и к вечеру быть уже на месте. Домаша сидела на первом возу, кутаясь в епанчу. Маленького держала на руках. Малушу, сонную, положили на дно короба, Янька и Онфимка отчаянно боролись со сном, то и дело клевали носами, валились друг на друга. За первым возом шел второй, на котором правил Радько, прискакавший поздно вечером с известием, что все готово и можно выезжать. На третьем возу примостились новый парень Микита и Оленица. Олекса взял его - парень, кажется, был смышлен и не избалован. Оленица, полная такого счастья, что начинала кружиться голова, привалясь к любимому, шепотом, полузакрыв глаза, спрашивала: - Сказал хозяин? - Ницего. "Поработай, - говорит, - пока из хлеба, пригляниссе возьму". - Возьмет! Он добрый, если ему занравитце кто. Ты постарайсе, Микита! - Оленка моя! Лишь бы взял, уж я ему... В закупы только неохота писаться. - А цто, может, приказчиком станешь, там и выкуписсе. Радько вон тоже был... - Тамо стану ли, нет, а закуп не вольный целовек! - Не у боярина, чай, у купця! - Да и не обещал толком, может, проработаю, только порты перерву, и с тем - прощай! - Бог даст, не сделает так, не омманет... Ладо мой! - Оленка моя! Своротили на Рогатицу. Напереди тянулись еще чьи-то возы, сбоку, из межутка, тоже выезжали. - На покос? - негромко окликнул Радько. - Вестимо! Миновали Рогатицкую башню. Решетка ворот была поднята. Сторожа бегло осматривали возы, больше для порядку - не везут ли запретного товару отай. Старшой, глянув, махнул рукой: - А, сенокосьцы, пропущай! Дорога побежала полем. Мерно покачивались возы, уснули дети, задремывали взрослые. Радько улегся на дно досыпать, лошади сами бежали за первым возом. Домаша, привалясь к коробью, то и дело роняла голову на грудь, боясь уронить, крепко прижимала маленького. Меж тем небо леденело, яснело, светлыми проломами в уснувших по краю неба ночных облаках и зеленым огнем подкрадывался рассвет. С полей подымался туман. До света, не останавливаясь, проехали Волоцкий погост. Миновали Любцы, Княжой остров, Тюкари, Гончарное. Уже брызнуло солнце, загорелось самоцветами в каждой капельке росы, приободрились лошади, протяжным ржаньем приветствуя зорю. В Тяпоницах сделали привал, кормили лошадей. Олекса слез с воза, разминаясь, зевая во весь рот. Ночью не хотелось спать, теперь, на угреве, задремывал. Солнце быстро высушивало росу. Выспавшийся Радько весело толканул Олексу под бок: - Цего закручинилсе возле молодой жены? Домаша сонно улыбнулась с воза. Завернули за амбар справить малую нужду. Спустились к речке. Скинув рубахи и сапоги и завернув исподние порты, зашли в бегучую студеную воду. Поплескались, фыркая, покрякивая от удовольствия. - Почем парня нанял? - Из хлеба. - Как сумел? - Да, вишь, к девке нашей, Оленке, подсватывается. - К Оленине? Ну, выпала девке удача! - Знаешь ли его? - Как не знать, парень добрый, бедны только, а работник - хоть куда! Лонись на пристань я его брал: кадь ржи один за уши подымает и не ленив. - Ну! - Так что держи, не выпускай, Олекса!.. Ай, Оленица, что за парня обротала! Ай, девка, ай, телка, какого тура привела! - Я сказал - погляжу еще, каков работник, тогда решу, оставлю у себя ай нет. - Обещай сразу, лучше работать будет! - Сам не стану, слова своего не переменю, а ты, Радько, намекни. - Добро. Закусили хлебом с молоком, что вынесла молодая брюхатая баба. - Вы чьи, Жироховы? - Были Жироховы! А нынце монастырские, Святого Спаса на Хутине. О прошлом лете подарил нас боярин, продал ле, мы чем знам. Бают, на помин души родителя своего. Озорно кивнув на вздернутый живот, Олекса спросил: - И часто вы его с мужиком поминаете? - А не чаще твоего! Вишь, сколь наделал, на возу сидят, - нашлась баба. Олекса с Радьком захохотали, отходя. - Ну, трогай! Возы заскрипели дальше. Перебрались через ручей, въехали в лес, еще свежий, не просохший с утра, в ярких полосах и пятнах солнечного света, в птичьем звонкоголосом щекоте. В молодом сосняке спугнули сохатого: кинулся, ломая ветви, в сторону от дороги, бестолково топоча, и разом как стал - стихло все. Заяц перебежал дорогу. Любопытный, встал столбиком, разглядывая с безопасного расстояния обоз. Онфим с Янькой запрыгали на возу: - Заяц! Заяц! - Где? - вертела головой только что проснувшаяся Малуша. Янька схватила ее за щеки, стала поворачивать лицом в ту сторону, где сидел косой. - Вона! Вона! Видишь? Заяц наконец испугался крика, стрельнул в частый ельник. Пошли перелески с веселыми, в светлом наряде, березками. Янька и Онфим соскочили с воза, побежали лугом наперегонки. Домаша тоже сошла, пошла рядом, разминая ноги, глубоко и радостно вдыхая медовый настой трав. - Гляди, Олекса, краса-то какая! - Да, добрый год! Сена-то, сена уродились в лугах! Коню по грудь! Небось пожалеет боярин, что не своими мужиками скосил. Я ж ему заплатил за сорок четвертей, а мы... Слушай, Радько, по полуторы заколины этого сена станет? - Ежели такая трава скрозь, то и по две! - Вот, Домаша, вдвое прогадал боярин! Рассчитывались-то мы с ним четверть по заколине! - Я не о том, Олекса... А хорошо-то как! Дышится легко! - Да... Замолчали. Тонко звенели насекомые над пестретью трав. Облака, истаивая, висели в жарком небе. Только и было слышно, как, с хрустом приминая сочные травы, ступают лошади да поскрипывают, кренясь на водомоинах, груженные припасом и снедью возы. Миновали еще две деревни. Дневали. Утомившиеся дети снова забрались на возы. Солнце уже низилось, когда за негустым перелеском открылась широкая пойменная луговина. От реки, от раскинутых шатров, окликнули. Радько отвечал, и скоро повозки окружили мужики, иные в полотняных куколях от комаров, и любопытные бабы. Распрягли лошадей, принялись ставить шатры. Новый парень, Микита, - Радько дорогой отводил его в сторону и шептался, старался больше всех, то и дело заглядывая в глаза хозяину. Олекса кивал рассеянно, не до него было. Наконец поставили шатры, развели костры-дымокуры. Бочку пенного пива - угощение на конец работы - зарыли в землю. Натащили еловых лап, подсохшей травы, постелились. Олекса прошелся еще вдоль костров, перемолвился с мужиками, поговорил с жонками, которые сами окликнули его: - Що, купечь, со своей приехал? Али наши бабы нелюбы, али дома одну оставить боиссе? Жонки дружно расхохотались. Олекса подсел к их костру, побалагурил маленько, за словом в кошель не лез. Встал, махнул рукой: - А ну вас, свяжиссе, еще с женой разведете! Провожаемый смехом, ушел к своему шатру. - Спать! А то зорю проспите! - прикрикнул старик косарь на расшумевшихся жонок. Олекса пролез в шатер, тщательно подоткнул рядно у входа, чтобы не напустить комаров. Домаша спала или притворялась - всегда ревновала его к сельским жонкам. Улегся и уже задремывал, когда не выдержала, круто повернулась, прижалась к нему, потянула его руку, чтобы обнял. Усмехнулся Олекса, расцеловал Домашу: - Спи! Еще полежал маленько, слыша, как бьется сердце у жены, посапывают дети, поют комары, пробившиеся под полог шатра, да шумит река в стороне, и не заметил, как заснул. Будто в тот же миг разбудил его старик, староста покосников: - Вставай, хозяин, время! Домаша вскочила, заторопилась виновато - разоспалась на свежем сене! Все было бело от росы, река струилась, невидная в тумане. Ополоснулись, испили водицы и так, натощак, подхватывая горбуши, стали выстраиваться в ряд. - Почали! С богом! Первый шел Радько, низко нагибаясь, широко расставляя ноги в кожаных поршнях <Поршни - легкая летняя обувь, род кожаных галош.>. Взмах, другой, - вправо, влево, вправо, влево: в обе стороны валится срезанная трава. За ним двинулся мужик из местных косарей, за ним Станята, Олекса четвертым, пятым шел новый парень, Микита. Старик покосник вел своих косарей с другой стороны. Скоро поднялось солнце, пот начал заливать глаза. Наконец разогнулись! Ух! С отвычки нешуточно ломит спину, руки и ноги гудят от работы. - Снидать! На кострах уже булькала уха из свежих, с вечера наловленных стерлядей. Жонки резали хлеб, разливали уху в мисы, выкладывали рыбу на кленовые продолговатые подносы, с четвероугольными краями. Ко второй выти Олекса поменялся местами с новым парнем. Микита наступал ему на пятки. Парень был, и верно, силен, а в работе неутомим. Задувал ветерок, и к пабедью бабы уже тронулись цепью ворошить траву. Домаша шла со всеми. Отдыхая, мужики точили лезвия горбуш, измеряли на глаз пройденные прокосья. Отобедав, начали ставить стожары. - Стожары нынь надо теснее становить, трава добра! - Мало нарезали лесин, еще надоть! - Микита где? Микита скоро показался из лесу с охапкой нарубленных пориц. - Поди отдохни, парень! Тот мотнул головой: не устал! - и снова ушел в лес. - Бог даст, еще два дня постоит таких, стоги метать начнем! x x x Дни летят на покосе - не оглянешься. Только ноет спина после целого дня в наклонку да растут стога. Лето стояло завидное. Небольшой дождь перепадет, тотчас просохнет на ветерке заблестевшая трава. Сено получалось духовитое, пышное. Косит Олекса в серой рубахе посконной, косит, разогнется, оглянется вокруг весело идет работа! Вечером - ловить тайменей. А то в полдни, когда повалятся отдыхать мужики, спугнет купающихся баб, притаясь за кустами. С хохотом разбегаются они в чем мать родила, завидя Олексу. - Поди, охальник! Жонка заругает! А то набросятся кучей: купать. Тогда давай бог ноги! Закупают отпустят чуть живого. - Яровитый до баб, - поварчивают старики косцы. - Доколь в ларь не положат, все будет бегать! Детей цетверо никак и жонка рядом ништо его не берет! Подслушал Олекса ненароком, усмехнулся: когда и подурить, как не на покосе. Ништо! Домаша то сердится, то сама начнет играть, дурачиться, бегать с парнями, - поглядывает Олекса, вроде и ухом не ведет, а глазом-то косит, вздрагивает носом - тоже ревнует. Поделом ему! Косит Олекса, разогнется, поглядит, как Домаша, замотав лицо платком, идет в ряду баб, почти неотличимая от прочих. И как-то по-новому, проще и ближе, становится она. Уже не Завидова дочь, а простая баба детная, своя... Эх, не будь воли боярской да недородов, так мужиком еще и проще жить! Все ясно, как этот день, и известно наперед. Разве ворог нагрянет ну дак лес рядом. Или пожар - дак опять же лес рядом. Топор в руки - и пошел! Была бы только сила в плечах... На стану сядет покормить Домаша, улыбнется мужу. - Устала? - С отвычки немного... ничего! - Хошь, купим землю, в житьи запишемсе? Покачала Домаша головой. - Ох, Олекса, был бы ты просто мужиком, а я бабой... - Ну и кланялись бы мы кажному боярскому выжля! - неожиданно зло, вспомнив Ратибора, вскинулся Олекса, развалившийся было на траве, и поник, закусил травину, добавил глухо: - Слишком много власти над мужиком... Воля дорога! - Воля... Дак у тебя тоже нет воли. Копим и копим куны, а на что оно? - Как на что? - вскинул голову Олекса. - Власть! По богатству и почет и уважение. Вона, смотри, Микита, - чем не парень? Еще и получше меня! А свистни я - собакой подползет. Потому - беден. - И батя тоже... копит и копит! - Ну, Завид, тот жить не умеет! - Ты умеешь, за бабами только и бегаешь. Мужики смеютце, мне стыд... Дети видят! Отвернулась. Поскучнел Олекса. Права жонка! А бабы ядреные, шалые, как тут устоишь?.. Нет, полно! Да и в Новгород пора, нужно с Тимофеем поговорить. Он прижмурился, представив, как будет срамить его и что скажет ему старший брат. От Клуксовича все равно не набегаешься! Решил, наутро оседлал коня, простился с Домашей. Та поглядела, поняла, не удерживала, только поцеловала взасос, долго-долго, пока дыхание не пресеклось. Переводя дух, глаза отвела: - Любавой там не займуйся. - У Станьки отбивать не буду. И Радько одобрил: - Поезжай, двоима тут делать нечего. Еще ден шесть, бог даст, дожди не падут - доуправимсе. Прослышав, что едет Олекса, приковылял старик сосед, что косил рядом. - Грамотку не свезешь ле? - Давай. Тот долго, морщась, выцарапывал послание. Отдал бересто, заковылял прочь. Радько повел глазом вслед старику: - Беспокоитце все, как там без него невестка ся урядит! От Торговой его второй дом. - А, знаю! - уже безразлично, думая о своем, отозвался Олекса. Сунул бересто в полотняный кошелек и поскакал. Глава 14 Гудит колокол на Торгу, на вечевой площади. Князь Юрий волею великого князя Ярослава Ярославича объявляет поход на Литву. Спрашивают ратманы Колывани: - Правда ли? С немецкого двора спешат тайные гонцы. - Да, правда, на Литву. Так узнано со двора князя Юрия, свой человек в княжой дружине, приближенный самого Юрия, верно говорит. - Да, новгородцы многие хотят к Раковору, но поход на Литву. - Да, на Литву, - сообщают в Любек послы Ганзейского союза. - Уже обозы ушли вперед, по Шелони. - На Литву, - подтверждают из Раковора. - На Литву? - удивляется и не верит епископ Риги. Великий магистр Ордена шлет гонцов в Медвежью Голову и к Раковору. - На Литву! Скачут гонцы, плывут морем, пробираются реками - в Ругодив, в Юрьев, Висби. - На Литву! На Литву! На Литву! В Новгород, в немецкий двор, прибывает тайно посл