ди куды хочешь Что иноземцы? Ни лешего не разумеют, а карта у них липовая. А тот все держит руку на пистолете! Как она у него не от сохнет!" -- косо глянул он на лейтенанта. На мгновение вспомнилось что то из ушедшей молодости. В ушах зазвенела под колдовское очарование белой ночи знакомая песня, древняя, как избяное, до боли, до сердечной тоски любимое Поморье. И эта песня неотвязно стала в голове, как наваждение, как вещий сон, как призрачная, полуночная даль: Ой, сяду под окошко Да скрою край окошка, Окошечка немножко. Ой, погляжу далеко -- Там озеро широко, Там белой рыбы много Ой, дайте подайте Мне шелковый невод Ой, шелков невод кину Да белу рыбу выну Рябов встряхнул головой, отгоняя воспоминания прочь и вглядываясь в стреж и проступающие вдали лесистые островки. А на востоке уже первый солнечный луч словно мечом рассек дремлющие облака, и ранняя чайка над горизонтом вспыхнула ярым золотом. Прилив шел к концу. Подходил час, когда, как говорят поморы, приливная вода "сполнится", то есть дойдет до того уровня, после которого суждено ей медленно отходить на убыль в море. Иван обернулся к Борисову. -- Перетолмачь им по ихнему: надобно ставить паруса, чтобы по полноводью проскочить остров Марков. Пусть ставят не мешкая. И когда распоряжение было выполнено, Иван глянул на Борисова и, отвернувшись, сказал раздельно и ясно: -- Будет скоро м а н и х а! В голосе его Борисов различил старательно скрываемое ликование, будто кормщик приближался к самому сокровенному, самому желанному, так долго ожидаемому. В голове переводчика мелькнула догадка, пока еще неясная. Лейтенант и шкипер не заметили волнения переводчика. Шкипер повторял незнакомое слово: -- Маних... маних... Что есть такое? -- Он вопросительно глянул на переводчика. Тот махнул рукой на северо-запад. -- Это направление ветра на местном наречии поморов. -- А нам такой ветер не помешает? -- осведомился шкипер. -- Нет. Не помешает. Лейтенант смотрел на Борисова недоверчиво, но лицо переводчика было непроницаемо спокойно, и это спокойствие передалось и шведу. Внешне Борисов был спокоен, а мысль работала напряженно. Борисов сказал шведам неправду: на языке поморов "маниха" означает небольшой промежуток времени в конце прилива, когда вода "кротчает" и идет на убыль, для того чтобы через полчаса достичь наивысшего уровня. Необъяснимое, таинственное явление природы! "Маниха-обманиха", -- вспомнилась Борисову поговорка, часто повторяемая лоцманами. По интонации голоса Рябова переводчик догадался, что кормщик задумал что-то такое, от чего шведам придется солоно. Под парусами фрегат резво пошел вперед. Два других судна следовали точно в кильватер, повторяя каждый маневр головного. Вот и Марков остров. Из-за него на полном ходу вывернулась большая лодка-карбас. Солдаты в нем сидели, зажав меж колен мушкеты. Из-под руки смотрел на фрегат находившийся в носу офицер. С борта шведского судна закричали привычное: -- Эй, сюда! Давай сюда! Мой мирный купец... Иван стиснул зубы, подумал: "У вас одна повадка -- заманить караул на борт и схватить его! Теперь бы в самый раз крикнуть зычно, изо всей мочи: "Братцы! Это шведы! Лупи их!" Но нельзя. При виде своих Иван разволновался, сердце застучало часто. Однако он хранил выдержку, что стоило ему немалого труда. Капитан Эрикссон, выйдя из каюты, поспешил к фальшборту. Карбас приблизился к фрегату, и на нем закричали: -- Это шведы! Люди с ружьями! Пушки! Капитан, поняв, что русские раскусили обман, яростно заметался по палубе, в бешенстве стукнул кулаком по кромке фальшборта. Планшир, казалось, от удара прогнулся. Лейтенант, не выдержав, выхватил пистолет, выстрелил в людей на карбасе. В ответ оттуда грянул мушкетный залп. Капитан Эрикссон схватился за грудь, рухнул на палубу. Лейтенант кинулся к нему, но, вспомнив о Рябове, метнулся на мостик. Иван говорил рулевому, напряженно и горячо дыша ему в затылок: -- Лево, лево руля! Борисов переводил поспешно, и глаза его остро блестели: -- Лево руля! Словно играючи, швед крутанул резное, высушенное, как кость, колесо из мореного дуба. Рябов еще раз сказал: -- Лево! Не зевай! Перекрывая слова Ивана, треснул вслед русскому карбасу мушкетный залп с фрегата. Рябов оттолкнул рулевого, и тот растерянно передал ему штурвал. Лейтенант не сразу сообразил, почему русский лоцман оттолкнул его матроса, а когда догадался, было уже поздно. На всем ходу фрегат врезался килем в отмель, и все, кто был на палубе, от неожиданности чуть не упали. Яхта, вырвавшаяся вперед, тоже ткнулась днищем в тяжелый, слежавшийся двинской песок. Рябов успел только обернуться и сказать громко: -- Вот тебе и маниха! Где твое золотишко, чужеземец? Плати за лихую работу! И тотчас упал, сбитый с ног тяжелым ударом в затылок. Палуба задрожала от, грохота ботфортов. Лейтенант изрыгал все известные ему ругательства, топча ногами русского вожу. Шкипер разделывался с Борисовым, кинувшимся было Рябову на выручку. Избитых русских солдаты торопливо втащили в пустую каюту, заперли дверь и кинулись к боевым портам. С острова Линской Прилук голосом глуховатым, словно бы спросонья, рявкнула русская мортира, и ядро, перелетев через фрегат, шлепнулось в воду. Следом за этим выстрелом раздался пока еще не дружный залп батареи. На фрегате затрещали палубные надстройки. Фок-мачта вздрогнула, как подрубленное дерево, и рухнула, придавив нечаянно подвернувшегося под нее солдата. Вконец растерянный рулевой, вобрав голову в плечи, снова вцепился в рукоятки штурвала, теперь уже бесполезного, ненужного. Разъяренный лейтенант подбежал к нему, ударил его, и рулевой кинулся по трапу вниз. 3 Линской Прилук ощетинился дулами мушкетов, жерлами пушек, колючими взглядами ратных людей. Иевлев, весь подавшись вперед, касаясь выпуклым животом каменной кладки, смотрел с огневой позиции в недостроенной башне на неприятельские корабли. Он видел, как головной фрегат со всего хода вдруг остановился, замер. Чуть позади, дав крен на левый борт, стала, будто споткнувшись, яхта. Третий корабль предусмотрительно остался позади. С него из всех орудий левого борта открыли огонь. С ближнего фрегата ударил пушечный залп, затрещали, как сухие дрова, мушкетные выстрелы. Карбас Животовского, вышедший на "голландский" флаг разведать, что за гости пожаловали, накренясь на один борт и этим прикрываясь от пуль, убегал от шведских кораблей. Порты фрегата опять огрызнулись огнем из своих орудий, мстя за смерть капитана, и Животов-скому с его командой пришлось туго. Гребцы взмахивали веслами часто и сильно. Из-за крена грести было очень неудобно. Вдогонку карбасу кинулись две шведских шлюпки с солдатами. На берегу стольник обернулся к пушкарям, стоявшим у орудий: -- По кораблям огонь! Пушкари поднесли к запалам факелы. Мортиры вздрогнули, выплюнули чугунные ядра. Тотчас открыли стрельбу и другие батареи острова. Шведы настигли карбас Животовского. Команда его растерялась и не смогла сразу отразить огнем наскок: три солдата, писарь и двое работных людей лежали убитыми, мешая развернуться остальным. Шрапнелью были ранены и сержант, и сам Животовский. Шведы, налетев на карбас с двух сторон, вырвали у растерявшихся солдат знамя и барабан и хотели потопить русских. Но солдаты опомнились, взялись за мушкеты. Прогремел нестройный залп. Шведы, сообразив, что дело может обернуться плохо -- стрельба береговых батарей усилилась, -- повернули к своим судам, оказавшимся в бедственном положении. Карбас кое-как дотянул до берега. Собравшиеся там люди вынесли убитых, помогли выйти раненым. Животовский пошатывался от потери крови. К нему подскочили двое работных людей, перевязали руку. Вид крови и мертвые тела вызвали великий страх у трудников; и они толпами побежали от берега прочь. Иевлев, увидев панику, кинулся за ними следом, крича: -- Куда? Куда-а-а? Стойте! Часть бегущих остановилась. Запаленно дыша, люди смотрели на стольника с опаской, виновато. У того треуголка чудом держалась на голове. Букли парика растрепались. -- Куда побегли? -- кричал стольник. -- Кто оборонять остров будет? Шведа испугались, кой на мели сидит? Хуже баб! Срам! А ну, за мно-о-ой! -- Он вынул шпагу и кинулся обратно к крепости. Многоликая и пестрая толпа повернула за ним. Работных людей вооружили тем, что нашлось: бердышами, рогатинами, топорами, не раз выручавшими в лихой беде. Мужики, получив оружие, почувствовали себя воинскими людьми: придут на берег шведы -- будет чем встретить. Канонада не прерывалась. Орудийная прислуга ядро за ядром совала в жерла пушек. Бомбардир Павлушка Сухих -- низкорослый, русоволосый, с длинными крепкими ручищами, -- подхватив из кучи ядро, подкидывал его на руках, приговаривая: -- А вот вам ищо гостинец. Жрите, подавитесь! Бывший гренадер Мосальский наводил пушку по стволу, пригнувшись. Кричал солдатам: -- Влево! Еще чуток! Стой! -- Поднял руку и опустил ее: -- Пали! Гарь, дым, визг шведских ядер. Инженер Егор Резен сокрушенно качал головой: -- Не успели достроить башню, а уж под ядра попала! Эх, развалят стену, дьяволы! -- Худо клали, ежели развалится! -- ощерил зубы в ухмылке Иевлев, пришедший на батарею. Проснулись пушки и на Марковом острове. Шведы отвечали залпами, но не столь ретиво, как вначале. На фрегате что-то загорелось, но дым вскоре прекратился: видно, удалось залить пожар. Резен смотрел в зрительную трубу, не расставаясь, однако, с отвесом. Длинный, тонкий нос инженера был запачкан копотью. Отвес зажат в кулаке, на ветру мотался конец бечевки. Опустив трубу, Резен передал ее Иевлеву. -- Передовой фрегат изрядно поколочен. Государю Петру Алексеевичу нечего будет показать в виде трофея... А яхта -- та едва держится на воде. -- Не на воде, а на песке она держится, -- поправил Иевлев. -- Будто кто нарочно их на мель посадил. Преудивительно. -- Глянув в трубу, он закричал радостно: -- Удирают! Удирают шведы! Так их, раз-эдак! По лодкам лупи, братцы! Он сунул трубу Резену и, размахивая шпагой, побежал к солдатам, занявшим позицию у самой воды на берегу. -- Залпами, залпами! Чешите им загривок! Хорошенько! Ишь чего захотели! На матушке Двине хозяевать? Как бы не так! Молодой солдат, приладивший мушкет на камне валуне, не выдержав, расхохотался, глядя на кругленького, исходящего бранью стольника. А тот рассердился, хлопнул солдата шпагой плашмя пониже спины: -- Рано ишшо зубы то скалить! Пали! Целься верней! -- Так ведь далеко! Пулей не достать, господин стольник! -- сказал солдат. -- Как -- не достать? Почему? Приказываю достать! -- в запальчивости скомандовал Иевлев. На соседней батарее пушкарями командовал Животовский. Его левая рука висела на перевязи. Шведы покидали изрядно побитые корабли, опрометью на "малых посудинках" улепетывали на уцелевший второй фрегат, предусмотрительно остановившийся в отдалении от первого. Шлюпки летели, как гонимые ураганом. В воду падали треуголки, оружие, оброненные в великой суматохе. x x x Иван не мог повернуться, пластом лежа на полу в каюте с низким потолком, похожей на полуподвальное помещение. В крохотный иллюминатор пробивался слабый предутренний свет. Долго ли он лежал? Наверное, долго. Потерял память от удара в голову. "Ну и тяжелы бахилы у шведского лейтенанта! Как он озверел! Целы ли хоть ребра? Вроде целы... Но все тело болит. Эк отделали, гады ползучие!" Кругом все содрогалось от грохота. Русские ядра то и дело обрушивались на палубу, круша мачты, реи, надстройки. -- Дмитрий! Эй, друг! -- вспомнив о товарище, позвал Иван. -- Жив ли? -- Живой, -- глухо отозвался Борисов. Он сидел, прислонясь спиной к переборке, прижав руку к виску. Из под пальцев сочилась кровь. Иван подполз к нему и услышал: -- Спасибо тебе. Не посрамил чести поморской, крепко посадил фрегат на мель! -- Нам надо бежать, -- сказал Иван. -- А как выйдешь? Борисов поднялся, держась за переборку, нашел дверь. Она была заперта снаружи. -- Чем выломать дверь? Рябов подполз к столику, но он был крепко вделан в палубу. Больше в каюте никаких предметов не было. -- Давай навалимся, -- предложил Борисов. В этот момент в стену каюты ударило ядро на излете, и она треснула. Брызнул лучик света. -- Добро лупят наши! -- В голосе Ивана было ликование. -- Молодцы пушкари! -- Прищучили шведа! -- Борисов с силой налег на дверь плечом. Иван хотел ему помочь, но совсем близко, за дверью, захлопали выстрелы, и он невольно отпрянул за косяк. И тут же увидел, как Борисов, схватившись за живот, мягко осел на пол. В дверь загрохотали прикладами. Иван оттащил от нее Дмитрия, поспешно отполз в угол, лег на спину, закрыв глаза и неловко раскинув руки, будто мертвый. Под ударами дверь вылетела, и в каюту заглянул швед, с лицом, перекошенным от страха и ненависти. Увидев две неподвижные фигуры на полу, он решил, что русские убиты. На всякий случай, почти не целясь, выстрелил еще из пистолета в человека, лежавшего в углу, и опрометью бросился бежать: надо было успеть в шлюпку. -- Все, лейтенант! Русские мертвы, -- доложил он, спустившись в шлюпку по штормтрапу. Шлюпка, до отказа переполненная солдатами, отчалила от покинутого судна. Гребцы налегли на весла. x x x Воевода Прозоровский проснулся от гула артиллерийской пальбы, доносившейся со стороны Березовского устья. Наскоро одевшись, он выскочил из каюты на палубу, прислушался: пушки гремели у Новодвинской крепости. С причала по трапу на палубу коча поднялся полковник Семен Ружинский, встрепанный со сна, с мешками под глазами. -- Швед пришел. Наши бьют из пушек. Что делать будем? -- спросил он. Прозоровский помолчал, слушая канонаду, потом распорядился: -- Оставайся здесь, Семен. Обороняй устье. Мне надобно поспешать к Архангельскому. Вдруг они туда прорвутся? Вели снарядить карбас и дай мне пяток солдат. Ружинский, спотыкаясь на сходне, сошел на берег и побежал к причалу, где стояли карбаса. А Прозоровский торопливо засобирался в дорогу. Дрожащими руками скидывал он в укладку бумаги, лежавшие на столе, приказал слуге уложить в ларец походные припасы. Вскоре карбас на веслах отошел от берега и повернул к Архангельску. Воевода, ежась от утреннего холода, как нахохлившийся ворон, сидел на банке, угрюмо посматривая на проснувшуюся воду. Отплытие воеводы с Мурманского устья не на Прилук, а в Архангельск было очень похоже на бегство, но он меньше всего думал об этом. Глава пятая. ВОЕВОДСКАЯ "БЛАГОДАРНОСТЬ" 1 Пуля, выпущенная впопыхах из шведского пистолета, задела Ивану правое плечо. "Конец, добьют..." -- подумал он, ожидая следующего выстрела, и потерял сознание. Очнулся Иван от слабого толчка в бок. Осторожно подняв голову, осмотрелся: дверь каюты настежь распахнута. Тишина. И рядом очень тихий голос: -- Прощай, брат, умираю... Превозмогая боль, Иван приподнялся и увидел Дмитрия. Тот лежал на боку, в лице -- ни кровинки. -- Что ты, друг! -- испуганно проговорил Иван, склонившись над Борисовым. -- Все. Прощай... -- Борисов откинулся навзничь и затих. Иван приложил ухо к груди. Сердце Дмитрия не билось. Огромным усилием воли Рябов поднялся на ноги и, добравшись вдоль переборки до двери, выглянул наружу. Палуба была вся взломана ядрами, повсюду в беспорядке валялись обрывки парусов, канаты, обломки мачт и реев. "Верно, ушли все. Наша взяла!" Эта догадка придала Ивану сил. Выбравшись из каюты и тяжело ступая, он подошел к фальшборту и замер, глядя на видневшийся вдали родной русский берег, на желтевшие у стен крепости строительные леса. "Ловко я посадил их. Как раз под пушки". Он долго и пристально смотрел на берег и прикидывал: "Доплыву ли? Ну, с богом! Доберусь до своих -- попрошу, чтобы послали карбас за Дмитрием". Собравшись с силами, он бросился за борт, вынырнул и поплыл, превозмогая боль в плече. x x x Селиверст Иевлев приказал Федору Венеричу, зятю полковника Ружинского, осмотреть покинутые суда, если можно, отбуксировать их к берегу, а если фрегат и яхту невозможно привести на плаву, снять и доставить в крепость пушки, ядра, припасы и все, что осталось там ценного, "особливо неприятельские флаги". Вскоре карбас подгребал к борту фрегата. Рябов к тому времени уже добрался до берега. На вражеских судах русские взяли пять флагов, тринадцать пушек, двести ядер и много других припасов. 2 В тот же день Селиверст Иевлев отправил в Архангельск гонцов с вестью о победе и в качестве доказательств тому -- шведский флаг и "чиненое" ядро. В донесении князю Прозоровскому стольник писал, что "неприятельские корабли взяты, а воинских людей с тех кораблей сбил". Стольник просил воеводу, чтобы тот прислал к нему "в прибавку" служилых людей, ядер, пороху, "впредь для опасения", и велел бы принять завоеванный фрегат. Яхта была совершенно разбита и без починки ее с мели снять было невозможно. Воевода, немало обрадовавшись удачному исходу поединка недостроенной крепости с иностранными кораблями, тотчас прислал на остров Прилук солдатского голову Григория Меркурова с отрядом, двадцать пушек, ядра и порох. О трофейном фрегате воевода распоряжений никаких не дал, и стольник по своей воле все же отправил судно на буксире в Архангельск. Такое своеволие воеводе не понравилось. Он велел вернуть обратно "сей свейский трофей" и вскоре сам отправился на Линской Прилук, чтобы во всем разобраться на месте, восстановив картину баталии. x x x Рябова перевязали, накормили. Сам стольник Иевлев, когда Иван рассказал ему, как он вел шведские корабли с намерением посадить на мель под пушки крепости, поднес ему штоф вина, перевел из сырого рабочего барака в избу стряпухи и даже отвел кормщику отдельную каморку с кроватью. Тело убитого переводчика привезли на остров и похоронили. Рябов набирался сил, рассчитывая поскорее оправиться от раны и добраться до дому. Все сердце изболелось по Марфе. С сердечной болью думал он и о своих товарищах со шняки, не ведая, где они находятся и что с ними. То ли шведы их уничтожили, то ли высадили где-нибудь в море на пустынный остров без еды, без шлюпки, обрекли на смерть. Вскоре на Линской Прилук прибыл Прозоровский. Едва сойдя с причала, он уже начал браниться на чем свет стоит. Подбежавшего к нему инженера Резена воевода чуть было не ударил, кричал, брызгая слюной: -- Ты почему приостановил работы? Люди без дела шляются! Стена и на вершок не подросла! Ужо доберусь я до вас! Резен, побурев от гнева, оправдывался: -- Была баталия! Шведы зело побили кладку ядрами: чинить пришлось, князь. Сие ведомо тебе. -- Чего побили? Чего побили, спрашиваю тебя! -- кричал Прозоровский. -- Жалко, што тебя ядром не стукнуло! Ты мне свое нераденье на баталию не вали. Эка баталия -- два кораблишки разбили тридцатью пушками! Палили боле в воду, чем по цели. Вояки! Прозоровский не участвовал в сражении, и, стало быть, лавры победителя достанутся не ему. От этого воеводу распирала злость, честолюбие играло в нем, как дрожжи в недоходившей браге. Ввалившись в казенную избу, он послал за Иевлевым, который в это время находился на складах, и, когда тот прибежал, взял его в оборот: -- Ты, шкура барабанная, почто не в свое дело вступаешься? Почто архиерею Холмогорскому писал ведомость о приходе неприятеля? Отвечай! Воевода сидел в окружении дьяков приказной избы да воинских командиров. Он уже был в подпитии, и это придавало ему злости и куражливости. -- Отвечай! -- Прозоровский с силой хватил кулаком по столу. Забрякали стеклянные штофы, на пол покатилась серебряная чара. Все существо Иевлева взбунтовалось против такого бесцеремонного обхождения и несправедливости. Разве не он оборонил крепость? Разве он не досматривает за стройкой? -- Будешь отвечать али нет? -- требовал воевода. -- Ты, князь-воевода, на меня не кричи, -- с достоинством отозвался стольник. -- Я как-никак прислан сюда царем и ответ буду держать перед ним. А писал я Афанасию ведомость потому, что он сам меня просил об этом! -- Ты еще оправдываться? -- рявкнул Прозоровский, вылез из-за стола, опрокидывая посуду, выхватил нз ножен шпагу и стал плашмя бить ею, как батогом, Иевлева по голове. Стольник, подняв руки, защищался от ударов, ретируясь к двери. Он хотел было уйти восвояси, но в сенях его настигли люди Прозоровского, схватили, вернули в избу, растянули на полу. -- Тащите батогов! Всыпать ему горячих! -- гремел воевода. Его лицо побагровело, глаза сверкали, он размахивал кулаками. Однако бить стольника не стали. Воевода, покуражившись над ним, остыл, велел отправить Иевлева под арест. Узнав, что в соседней избе находится кормщик, который привел шведов под стены крепости, воевода взбеленился: -- Каков гусь? Шведа привел под самый Архангельск! А этот лапоть, что именует себя стольником, ходит за ним, как нянька! Где кормщик? Ведите! Шкуру спущу! Рябов сидел в каморке возле окна. Он уже настолько оправился, что начал ходить, и собирался через день домой в деревню с попутным суденышком, что пойдет за рыбой для трудников. Вбежал солдат, приносивший ему еду. Испуганно шепнул: -- Воевода идет! У-у-ух! Лютой! Берегись! Солдат исчез, будто не был. В каморку, пригнувшись у входа, шагнул князь Прозоровский -- высокий, грузный, в кафтане зеленого сукна, при шпаге, в парике. Иван встал, остолбенел при виде такого важного пришельца. -- Кто таков? -- спросил князь, глядя мимо Ивана. -- Иван Рябов, кормщик Николо-Корельского монастыря, боярин. -- Это ты привел шведов? -- Я, боярин, их на мель посадил с умыслом... -- Молчать! Ведом мне твой умысел! За деньги привел неприятеля с пушками, чтобы Архангельск взять! -- С умыслом я... под пушки... нарочно... -- Молчать! Четвертовать тебя мало! Взять его! В тюрьму! В Архангельск немедля! Заковать! Ивана схватили, отправили в город. 3 Обиженный Прозоровским стольник Селиверст Иевлев был остранен от "воинского дела" на Линском Прилуке. На его место воевода назначил солдатского голову Григория Меркурова, приказав ему "корабли и припасы ведать". Стольник обратился с жалобой в архиерейский приказ, в Холмогоры. Иевлев подробно рассказал о бесчинствах Прозоровского, о том, как воевода, прибыв на Прилук, выбранил Иевлева последними словами, а затем, писал он, "учал меня бить шпагою... и велел он принести батоги и дубье, и не бив, послал меня, Селиверста, за караул безвинно, и за караулом был я, Селиверст, часа четыре". Далее Иевлев упоминал, что "от того бою стал я увечен". Афанасий долго перечитывал челобитную, размышляя: "Крут, ох и крут князь Алексей Петрович! И несправедлив к тому же. За что было наказывать стольника, который своей распорядительностью спас понизовье от шведа? Неразумно, необъяснимо, -- заключил владыка, пряча письмо в резной, с костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. -- Сам при войске не был, а царю отписал, будто бы его заботами и радением разбиты свейские корабли. И конечно, о стольнике -- ни слова!" Одному только архиепископу ведомо, как попал к нему список с донесения воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье. Преосвященный владыка действиями воеводы был недоволен чрезвычайно и поэтому, не мешкая, отправился в Архангельск, чтобы поговорить с Прозоровским с глазу на глаз. Иначе нельзя: придет время -- царь обо всем спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву. x x x Раннее утро залило розовым теплым светом белокаменные стены Преображенского собора в Холмогорах. Его пять луковичных глав, обитых лемехом -- осиновой чешуей, словно парили над избами крестьян, рыбаков, посадских купцов, как напоминание о величии и мощи православной церкви, об утверждении никонианства1, верным последователем которого был Афанасий. ______________ 1 По имени патриарха Никона, с деятельностью которого связана церковная реформа середины XVII века. Рядом с собором высилась каменная шатровая колокольня. Неподалеку в двухэтажном кирпичном здании с лепными обрамлениями окон и дверей -- архиерейские палаты. Над обрывом, на высоком берегу Курополки, стоял Афанасий, одетый по-дорожному, ожидал, когда внизу, у причала, монахи погрузят в карбас припасы. Скрестив на груди руки, преосвященный любовался видом собора и колокольни. Эти два строения были его детищем. Памятным августовским утром 1685 года, после освящения колокольни, владыка собственноручно размерял место, где быть соборной каменной церкви. Шесть лет прошло в трудах и заботах. Собор был возведен как образец северного зодчества, с резными и лепными украшениями снаружи и росписью на манер древнегреческих фресок внутри. "Довольно быстро построили собор, -- думал Афанасий, -- Аника Строганов воздвигал Благовещенский собор в Соли-Вычегодской девятнадцать лет, а я -- шесть. Труды не прошли даром. Однако старообрядчество и до сих пор прячется по лесным скитам, по отдаленным двинским, онежским да мезенским деревням. Живуча старая вера, яко крапива: посечешь в одном месте -- поднимется в другом". Подъехала к берегу подвода. Два дюжих монаха сняли с нее деревянный садок с живой рыбой. Афанасий предупредил: -- Осторожно грузите, чтобы рыба о садок не побилась! Свеженькой ее надобно доставить в Архангельск. В утренней тишине хлопали крыльями под порталом колокольни голуби. Полусонный звонарь, перекрестив лоб, взялся за веревки колоколов, и поплыл над селом торжественный звон. Монахи, немало покряхтев, спустили тяжелый садок на причал и бережно поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал: -- Весла на воду! С богом! Отчалили. Бородатые гребцы взмахнули веслами, карбас побежал вниз по Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье. Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с запахами горячего воска палате архиепископ сидел в резном, с подлокотниками кресле перед зеркалом. Проворный монашек немецкой бритвой обрабатывал архиепископский подбородок на европейский манер. Карие глаза холмогорского владыки сверкали остро, моложаво, хоть и был он в почтенном возрасте. Волосы собраны и подвязаны на затылке узелком, чтобы цирюльнику было сподручнее действовать бритвой. Кончив бритье, монашек смочил в теплой воде салфетку и, отжав ее, ловко сделал компресс. Затем помахал перед архиепископским носом куском полотна и откланялся. Мягко ступая по ковру, вошел Панфил -- верный слуга архиепископа, хранитель его архангельского дома и доверенный в делах. -- Здравствуй, Панфил! -- по-светски приветствовал его Афанасий, приветливо улыбаясь. -- Какие новости? Чем порадуешь? Что слышно в воеводском приказе? Нет ли от царя Петра Алексеевича ответа на воеводскую реляцию о победе над свейскими кораблями? -- Ваше высокопреосвященство! Государь похвалил воеводу за распорядительность и велел выдать победителям по десять рублей на каждого. Рядовым же стрельцам и солдатам -- по рублю. А побитые неприятельские корабли указал исправить и поставить в удобном месте. -- Вот как? Добро, добро, -- сказал Афанасий, встал, прошелся по палате. -- Вести зело отрадные. Архиепископ сегодня тоже получил петровскую грамоту и был очень рад вниманию, которое оказал ему царь Петр. Он "за старания, употребленные преосвященным к отпору неприятеля", был пожалован тремя пушками, взятыми на шведских кораблях, "для опасения и обережи в хождении его судами". -- Еще сказывают, ваше преосвященство, что корабли свейские посадил на мель кормщик Николо-Корельского монастыря Иван Рябов. С умыслом посадил под пушки. -- Рябов? О том я не слыхал, и кормщик тот мне неведом. Поступок, достойный одобрения. -- Да... Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить в тюрьму. -- В тюрьму? -- Афанасий изумленно поднял брови. -- За что же? -- За то, что оный кормщик нарушил царский указ, коим запрещено было рыбакам в море выходить. Не по своей воле, надо думать, нарушил. По веленью настоятеля... -- Гм... вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича, и о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще? -- Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их из гавани домой. Воевода же сие не разрешает. -- Пусть постоят в гавани. Домой успеют. Время тревожное, корабли из города пока выпускать нельзя, сбереженья ради... Не перед ледоставом время. На дворе, слава богу, лето. -- Вот и все, -- опять поклонился Панфил. -- Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь же пойду к князю. От него возвернусь -- поужинаем вместе. -- Будет исполнено, владыко! Панфил, поклонившись, бесшумно удалился. x x x Воевода недавно пришел из бани, отдышался от хлесткого веника и теперь сидел за столом и пил клюквенный квас, заедая его моченой морошкой, сдобренной сахаром. Воротник сорочки голландского полотна был расстегнут, крупная тяжеловесная фигура Прозоровского излучала благополучное тепло и сытость. Афанасий, войдя, счел нужным извиниться: -- Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно прибыл я и решил, не мешкая, свидеться с тобой. -- Садись. -- Воевода расслабленным жестом указал на мягкий стул. -- С прибытием тебя, преосвященный. Чаю, все свои духовные дела справил в Холмогорах? -- Все, что потребно, сделал. Свежей стерлядки тебе привез. -- Благодарю. Известие есть, преосвященный, о том, что свей, удирая, спалили постройки на Мудьюжском острове, -- сказал воевода. -- И Куйское усолье разорили дотла. Постройки разные, крестьянские да монастырские припасы выжгли, скот побили. Куяне в лесу скрылись, однако в отместку из засады пятерых свеев уничтожили. Тебе печально будет слышать о том также, что вотчинную деревню Воскресенского монастыря, что на Пялице-реке, пожгли... -- Печально, князь. Как не печально... Но, видать, на то воля божия. Одно лишь радует -- прогнали супостатов, не дали им пробраться к городу. -- Кораблей у нас нет! -- Воевода сжал руку в кулак, слегка пристукнул им по столу. -- Кинулись бы вдогон -- не ушли бы безнаказанно. -- Да, отстали мы в военном корабельном деле от иноземцев. Но скоро будет и здесь флот. Будет! -- сказал Афанасий. -- А нет ли вестей о людях, кои захвачены свеями у Сосновца да на Мудьюге? -- Есть, -- отозвался воевода. -- Все целы, бог миловал. Рыбаков, кои были обманом взяты у Сосновца, неприятель высадил в открытом море на дальний поливной песок. Но, к счастью, попалась рыбакам избушка. Разобрав ее, сделали они плот, и с тем плотом да найденным на одном острове утлым суденышком добрались до Прилука. А поручика Крыкова с солдатами свей выпихнули на пустой берег возле Сосновца, и они с великими трудностями добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи. -- Слава богу, что живы. -- Преосвященный помолчал, не зная, как начать дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать все равно бы пришлось, не сегодня, так завтра. -- За хорошие вести спасибо, князь... И не хотелось мне омрачать нашу беседу, однако скажи: пошто стольника обидел? Чем он провинился? Мне то не ясно. Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло: -- Уж успел нажаловаться? -- Не скрою, была жалоба. Неласково ты с ним обошелся, Алексей Петрович. Противу священного писания... -- Своеволие допустил Иевлев. За то и наказал, -- перебил архиепископа Прозоровский. -- Воинского дела не знает, а мнит себя героем. Фрегат шведской битой в Архангельск направил без моего повеленья... А мне надо было все на месте осмотреть, диспозицию понять! И к тому же разве не волен я твердой рукой порядок править? Что будет, ежели каждый станет соваться не в свои дела? Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек. -- Единовластие, данное от бога и государя, -- столп, подпирающий благополучие Руси, -- продолжал Прозоровский, ковыряя ложечкой в тарелке с морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. -- О том государь Петр Алексеевич денно и нощно печется... -- Единовластие необходимо. Однако и суд надо вершить по справедливости, -- сухо отозвался Афанасий. "Донесешь царю, поп окаянный!" -- подумал воевода. А владыка думал свое: "Придется все хорошенько разузнать и государю истину подробно отписать. Не сделаешь этого -- гнев государя падет на твою голову. В поборах воевода жесток, и купчишки, и простой народ бессребреный кряхтят от его мздоимства. Что ни день -- правеж, битье. От сего одно недовольство. А от недовольства до бунта -- рукой подать!" Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь: -- Слышал я, свейские корабли на мель прямо под пушки посадил кормщик Николо-Корельского монастыря. Поступок, достойный похвалы. Но, говорят, Рябов в тюрьме? Так ли? -- Так. И поделом! Воровской поступок, владыко! Именно так, -- настойчиво твердил воевода. -- Привесть корабли к стенам крепости -- не предательство ли самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель кормщика? Умный ты человек, Афанасий, а простого не разумеешь... И окромя того, что корабли привел, Рябов этот еще и царский указ нарушил -- в море не выходить на промысел. А, -- воевода добавил не без ехидства, -- может, Рябова настоятель в море отправил? Как думаешь? -- Нда-а-а, указ есть указ. То верно, -- уклончиво протянул владыка. -- Не советовал бы я тебе, преосвященный, печься о стольнике да о мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах. Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не желая обострять дальше беседу: -- Как дела у Бажениных? -- Спустили вчера на воду еще один корабль. -- Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был. Больше у преосвященного с воеводой об Иевлеве и Рябове речи не было. Однако в своем донесении царю архиепископ подробно и обстоятельно изложил все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского. 4 -- Ну как, отошел? -- Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик с веснушками на щеках и с бородой, в которой запутались соломинки, клочки пакли и еще бог весть что. Иван хотел поднять руку и не мог. Руки скованы. Ноги --тоже. Он лежал на охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло огнем. -- Ишь как тебя отделали воеводские холопы! -- сочувственно улыбнулся русоволосый. -- Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже поначалу так обработали -- неделю валялся. Иван невесело улыбнулся. Русоволосый сходил куда-то в дальний угол, принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам Ивана. Тот, вытянув шею, жадно пил тепловатую невкусную воду, скользя взглядом по лицу своего доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом. -- За что они тебя так? -- И сам не знаю. Иван обвел взглядом низкое помещение, набитое узниками. Тут были пьянчужки посадские, мужики, бежавшие с Прилука со стройки, а также и те, кто не заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели на земляном полу, устланном соломой, почесывались, переругивались, и все недобрыми словами костили воеводу и его приказных. Как и когда попал сюда Иван, он не помнил. Помнил только, что его наказывали за судной избой плетьми якобы за нарушение царского запрета выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял память, и его внесли сюда полуживым. "Такова воеводская благодарность за мою службу, -- с горечью подумал Рябов. -- Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко вора, в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?" -- Где же правда? -- спросил он русоволосого мужика. Узники рассмеялись: -- Всяк правду знает, да не всяк ее бает1. ______________ 1 Б а и т ь -- говорить. -- В ком правды нет, в том добра мало. У воеводы Прозоровского правда и не ночевала! Потянулись унылые, тягостные дни в тюрьме. Сначала Иван все еще на что-то надеялся. Рассчитывал, что воевода вспомнит о нем, по справедливости оценит поступок, пожалеет, скажет: "Кормщик Рябов сослужил нам немалую службу, выпустите его!" Но воевода, как видно, забыл о нем. Где там! Разве вспомнит он о безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок. Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную от копоти и грязи, позвал: -- Есть тута Рябов, кормщик Николо Корельского? -- Есть, -- отозвался Иван, обрадовано заворочавшись на убогом ложе. Сторож, воровато оглядываясь, привел его в караулку, где Иван увидел жену. Немалого труда стоило Марфе узнать, где муж, много бабьей хитрости, уловок пришлось применить, чтобы добраться до тюрьмы, подкупить деньгами сторожа. И вот она стоит перед Иваном похудевшая, с темными обводами вокруг глаз, но все такая же любимая, родная. -- Ивануш-ко о-о! -- жарко зашептала Марфа и кинулась ему на грудь. -- Любый ты мой, единственный! За что они так тебя наказали, за какую провинку? Нет за тобой провинки, честный ты мой, золотой ты мой! Иван, звеня цепью, пытался гладить плечо жены. Он не стыдился слез: слишком многое пережил, слаб стал характером. Он был бесконечно благодарен жене за то, что сумела найти его, пробраться сюда, в тюрьму, куда никого не пускали. Сторож поторапливал. Марфа оставила Ивану узелок с харчами, поцеловала его в сухие, запекшиеся губы и шепнула: -- Я тут в городе буду. К тебе каждую неделю стану наведываться по воскресеньям... Жена ушла. Иван вернулся в камору. По-братски поделился кормщик с узниками харчами, что принесла жена. На душе стало тепло и тоскливо. Еще тоскливее, чем раньше. Так захотелось на волю, домой, в свою деревню, в родную избу! Так хотелось жить по-старому, по привычному: ходить в море, возвращаться с добычей, париться в баньке, веселиться с друзьями-рыбаками за столом, копаться на огороде, косить сено. Но все это было где-то далеко, далеко... Так и жили они целый год: Иван в заточении, в тюрьме, Марфа -- и на воле, да в неволе. Она частенько навещала его, приносила еду, теплую одежду к зиме. Иногда удавалось свидеться. Но к весне свидания прекратились -- жена истратила все деньги на подкуп охраны. 5 Взломало лед на Двине, и понесся он в Белое море по полой вешней воде. Весной 1702 года Прозоровский был отозван царем из Архангельска. На его место заступило новое начальство -- стольник Василий Андреевич Ржевский. Тридцатого мая Архангельск громовым пушечным салютом и колокольным звоном встречал царя Петра, посетившего берега Двины в третий раз. На двенадцати дощаных стругах с сыном Алексеем и с четырьмя тысячами солдат-гвардейцев Петр Первый прибыл на Север и, как и прежде, избрал местом резиденции Мосеев остров. Сразу же по прибытии царь стал интересоваться подробностями баталии, случившейся на Двине почти год тому назад. Отметив распорядительность архиепископа Афанасия и стольника Иевлева, царь наградил их. И тут кто-то из горожан поведал царю о том, что в застенке томится лоцман Иван Рябов. Царь распорядился немедля доставит