угачей, и, обнаружив россиян, тотчас бросили поиски и скрылись. А ночью с панцирями из твердых дощечек, скрепленных китовыми сухожилиями, вооруженные длинными копьями, стрелами и двухконечными кинжалами, они незаметно пробрались через прибрежные кусты и яростно набросились на стан растерявшихся, еще сонных людей. Дикий и протяжный их вой, лица, прикрытые свирепыми масками, изображающими медведей, тюленей и невиданных зверей, пугали, а притянутые ремнями к голове тяжелые островерхие деревянные шапки увеличивали рост. Рать великанов наводила ужас. Стремительная лавина готова была поглотить горсточку едва оправившихся от неожиданности русских. Пули не пробивали ни шапок, ни панцирей колошей, пришлось идти врукопашную и стрелять в упор. Стоны раненых и умирающих лишили колошей мужества, и они побежали, оставив на месте двенадцать трупов и унося с собой к морю тяжелораненых. "Меня бог сохранил, - писал Баранов, - хотя рубаха была проколота копьем и стрелы вкруг падали, ибо во сне я выскоча, не имел времени одеться, покуда отбили". Положение победителей, однако, было незавидно. Потери двух русских и десяти наемных туземцев уменьшили отряд до пятнадцати человек. Из семерых аманатов четверо, пользуясь замешательством, бежали и попали в плен к колошам. Слухи о тяжких поражениях многочисленных, сильных и дерзких колошей и о непобедимости русских, которым помогали ранее покоренные ими кадьяковцы, кенайцы и даже неукротимые медновцы, быстро распространились по всему американскому побережью. Когда же гордые колоши примирились со своей участью побежденных и не без выгоды повели со своими победителями оживленную меновую торговлю, в более мирных племенах, какими были ситхинцы, родилась зависть. Им ничего не оставалось, как тоже принять условия белых. С острова Кадьяк шли еще более удивительные слухи, будто кадьяковцы, да и другие признали вместо своих каких-то иных высоких духов-покровителей, беспрекословно подчинились привезенным россиянами шаманам и получают подарки за купанье в большом доме в кадке, в простой речной воде, а иногда в соленой - на морском берегу. Правда, рассказывали и о кое-каких неприятностях: белые шаманы будто бы отбирали у островитян жен и оставляли только по одной, да еще по своему, шаманскому выбору, пусть даже это была не жена, а дочь. Трудно было понять, зачем это понадобилось новым шаманам. По крайней мере самый влиятельный предводитель ситхинских племен, Скаутлелт, объяснить этого не сумел, хотя Скаутлелту неоднократно удавалось беседовать об этом с белыми людьми, приходившими с юга. Все это было непонятно и любопытно, но вместе с тем и тревожно. Через несколько лет опасность уже придвинулась почти вплотную к Ситхе. К соседу ее, Якутату, находящемуся в нескольких десятках верст, приплыл корабль с россиянами. Прибывшие мирно договорились с колошами и, получив от них одиннадцать аманатов, построили деревянную крепость. Вооружив ее пушками и оставив пятьдесят своих воинов, ушли обратно. Прошло еще два года и, богато награжденный и обласканный главный ситхинский тойон, Скаутлелт, добровольно уступил россиянам место для постройки крепости. Россияне обещали ему за это не только снабжать ситхинцев нужными им предметами, но и охранять от набегов соседей. Скаутлелт уступил место для крепости добровольно, однако лишь после того, как в Ситху прибыла под предводительством россиян внушительная флотилия из пятисот байдарок и трех морских судов. Несмотря на январские стужи и насквозь пронизывающие ветры, русские и приехавшие с ними алеуты раскинули рваные палатки и приступили к сооружению большой деревянной бараборы, в которую сгрузили с судов вещи и съестные припасы, а затем соорудили крохотную избенку, в которую переехал сам главный правитель российских колоний. Вскоре, однако, отравившись морскими ракушками и потеряв от отравления около полутораста человек, почти вся эта партия русских, не поддаваясь никаким уговорам, уплыла на Кадьяк. Осталось человек тридцать. Ни вьюги, ни цинга не помешали этой ничтожной горстке людей к марту месяцу построить двухэтажную, с двумя сторожевыми будками по углам, казарму и погреб для хранения припасов. Селение окружили тяжелым палисадом. С большим любопытством смотрели на все это капитаны и матросы заплывших сюда из Бостона и других мест торгово-промысловых кораблей. Иноземцы покачивали головами и вслух удивлялись, как можно жить при таком плохом питании и даже недостатке в пресной воде. Приезжие американцы и англичане конкурировали друг с другом и платили за бобра неслыханные цены: восемь аршин шленского сукна, или три сюртука, либо три байковых капота, да еще прибавляли то жестяное ведро, то зеркало, ножницы и по горсти, а то и по две бисеру. Или же за бобра давали ружье и картуза по три-четыре пороха, дроби. Англичане жаловались на конкуренцию американцев, американцы - на англичан, но это не помешало им увезти тысячи шкурок. Ружья, пистолеты и мушкеты передавались колошам открыто. А тайно, кроме того, сбывались и пушки среднего и большого калибра. Все это сильно волновало Баранова. Он еще раньше писал в Иркутск: "Ружей стрелебных было послано до 40. Сказано "тобольские винтовки", но не выбирается ни одной годной. От одного выстрела делаются раковины и железо крошится..." "Калчут и пансырей сколько можно, не оставьте, - просил он в другом письме, - и ружья со штыками весьма нужно в опасных случаях. Сколько-нибудь гранат и побольше пушек, две из старых совсем негодны - не высверлены, а одну разорвало на пробе". Над Скаутлелтом и ситхинцами стали открыто насмехаться не только ближние, но и отдаленные племена колошей и даже взрослые его сыновья. Не прошло и года, как насмешки сменились прямым издевательством, направленным уже не только против ситхинцев, но и против их покровителей, поселившихся в крепости и около нее, русских и алеутов. Дело дошло до того, что приезжие из дальних селений ситхинцы избили и прогнали толмача, посланного самим Барановым приглашать тойонов на праздник открытия крепости имени архангела Михаила. Пришлось пригрозить силой и даже открыть холостую пальбу из пушки, а потом, примирившись, всю зиму задабривать ситхинцев вечеринками, обильными закусками и подарками. Ни для кого не было секретом, что сплошь да рядом некоторые из гостей прятали под одеждой кинжалы. Брожением среди колошей и чугачей воспользовался не желавший подчиняться распоряжениям Баранова штурман российского флота Талин, находившийся на службе компании. Он не раз давал понять знакомым тойонам и в Ситхе и даже на Кадьяке, что вооруженный мятеж может иметь успех, если только будет уничтожен Баранов. Недоразумения с туземцами, доходившие до вооруженных стычек, вспыхивали то на Ситхе, то на Кадьяке, то в селениях Кенайской и Чугацкой губы. Из Константиновской крепости бежали содержавшиеся там, выданные в свое время сородичами, руководители одного из мятежей. Кто-то помог им пробраться на материк, к Медной реке. Затем появились они в окрестностях Чугацкой губы и стали вербовать чугачей для восстания против русских. Подозрительно шнырял около Ситхи капитан бостонского корабля Барбер. Тайно, по ночам он принимал у себя трех американских матросов, спущенных с корабля несколько лет тому назад и поселившихся у колошей. 3. ТАЙНЫЙ СОВЕТ Высока гора Эчком. Точно серебряным шарфом окутала она белыми пушистыми облаками, ослепительно сияющими на солнце, свои сильные плечи и гордо поднятую шею и, нахлобучив до самых глаз шапку, окаймленную и зимой и летом горностаевой оторочкой, задумчиво глядит в бескрайные просторы. В плохую погоду ей видны только клубящиеся облака, покрывающие холодной и скользкой изморозью зябнущую грудь, но зато в хорошую до мельчайших подробностей у ног ее видно синее море и бесчисленные острова и проливы, чуть не до самых берегов американского материка. В конце февраля выдался такой редкий безоблачный день, что с краев кратера, некогда дышавшего огнем и клокотавшего лавой, а теперь доверху засыпанного вечным снегом, ясно виден был весь остров Круза, ситхинские поселения и даже далекие проливы Стефена и принца Фредерика. Необычно было видеть в эту пору года куда-то направлявшиеся то одинокие, то сгрудившиеся в небольшие группы байдарки. Плыли на них не простые люди, а тойоны, каждый со своим гребцом. А кроме байдар, иногда вместе с ними в общих группах шли выдолбленные веретенообразные баты многочисленных ситхинских и якутатских селений. Еще совсем недавно окончилась ловля сельди и сбор сельдяной икры. Скрытых в байдарах запасов икры и копченой сельди могло хватить по крайней мере на месяц. Запасать рыбу впрок другим способом, кроме копчения, туземцы не умели: она скоро покрывалась плесенью и становилась горькой. В лодках было также спрятано оружие и на случай дурной погоды непромокаемые камлейки, сшитые жилами из кишок сивучей. До рыбного лова, когда красная рыба стоит плотной стеной от самого дна до поверхности воды, оставалось больше месяца. Медведи еще не спешили к своим заповедным местечкам, где скапливается горбуша и чавыча. У плывших на лодках людей, впрочем, не было с собою никаких рыболовных снастей. Не ко времени были и бобровые копья и нерпичьи дубины. И тем не менее было совершенно ясно, что ловцы спешили к одной, всем им известной цели, заставлявшей крепко объединиться и забыть о непримиримой племенной вражде. Гребли молча, сосредоточенно, без обычных шуток и без горластых песен. Даже молодежь не устраивала соревнований в гребле. Плыли давно. На ночь вытаскивали лодки, опрокидывали на ребро и, подпирая их короткими веслами, устраивали навесы. Редко разводили костры и угрюмо, в одиночку питались сельдяной икрой, копчеными селедками, протухшей китовиной и китовым жиром. Что-то таинственное и непонятное происходило на море и на земле. Тихонько, крадучись подползали к самому берегу одинокие люди и целыми днями, не сходя с места, всматривались в морскую даль, а заметив вдали одну или несколько лодок, стремительно бежали к своим селениям, прямо к тойонам. Хорошо подготовленные к далекому морскому походу тойоны в сопровождении одного или двух человек, также крадучись, выходили к берегу, садились в спрятанные в зарослях мелких заливчиков лодки и присоединялись к проплывающим группам. Тойон селения Ченю с острова Тытым, Лак Шенуга, прихватил с собой пятидесятилетнего брата, пользующегося большой известностью, Нектулк-Атама. Прошли остров Ачаку, остров Кояк, где присоединились несколько начальников племени материковой земли. Самостоятельно, не желая ни с кем иметь общения в пути, вышел на трех байдарках с сыновьями Нек-Хут и Хинг, чванный и заносчивый колошский тойон Илхак. Гребцами у него сидели юноши-переводчики: один кенаец, знавший чугацкий и колошский языки, другой чичханец с реки Чичхан, соседнего с Илхаком племени, говоривший по-чичхански и по-колошски. На этот раз Илхак был особенно неприступен. И неудивительно, ведь он одновременно представлял не только свое племя, но и племя постоянных своих соседей и врагов, чичханцев - такое полномочие было неслыханной честью. Должно быть, именно это заставило тойона и его сыновей принять особенно важный, воинственный вид. Длинные волосы тойона, перевязанные крепкой белой водорослью, свисали тяжелым пучком вниз. Они были посыпаны птичьим пухом. В проткнутых ушах болтались увесистые раковины. Лицо покрыто резкими синими, зелеными и красно-коричневыми полосами, голова и шея перевязаны сеткой, сделанной из тонких, как нитки, кореньев, унизанных орлиными перьями. На одно плечо была накинута громадная шкура шерстью вверх. С боков, от пояса до колен, свисали короткие острые копья. Под меховым плащом, за спиной, болтались прикрепленные к шейному ожерелью из птичьих клювов нити, увешанные такими же клювами и свиными клыками. На головах у сыновей торчали высокие, выменянные у европейцев тяжелые шапки, напоминавшие гренадерские. В руках сыновья держали по острому топору, голени их ног прикрывали негнущиеся длинные, от колена до щиколотки, кожаные поножи, как у греческих гоплитов. Молчаливых юных воинов вышла провожать мать их и красавица сестра. Девушка была смугла, стройна и не раскрашена. Прическа состояла из связанных пучком черных волос, как у греческой Афродиты. Но у этой чугачской Афродиты нижняя губа была во всю ширину рта прорезана, а в прорезь вставлена деревянная, похожая на ложку, но плоская овальная дощечка вершка в полтора в поперечнике. Таков был священный обычай, свидетельствовавший о девичьей зрелости, и чем больше оттопыривалась губа, тем большим почетом и уважением пользовалась ее обладательница. Тем, конечно, труднее было ей изучить искусство принимать пищу, особенно жидкую, не задевая вставленного в нижнюю губу украшения. Выпадение его являлось большим позором. В проколотых в шести местах ушах болтались большие раковины и ушко оловянной кастрюли. Подбородок был вышит до губы разноцветными тонкими нитками. И мать и веселая хохотушка дочь на этот раз молчали. С наступлением ночи вся округа вблизи Ситхи неслышно заволновалась - ее заполнили массы незаметно прибывших людей. Набежавший с моря туман пополз по низинам, цепляясь за траву и кусты, и понемногу затянул густой молочной пеленой весь остров. В полной темноте и непроницаемом тумане прибывшие без шума подымались от берега в глубь острова. Мокрые ветки молодой лесной поросли и высокие колючие кусты больно и упорно хлестали по лицу, но это не вызывало ни одного слова брани. Люди шли молча и совершенно неожиданно, даже для проводников группы прибывших, оказывались у самого частокола, окружавшего ситхинское селение. Оно было расположено в полутора верстах от российской Ситхинской крепости и представляло собой большой, окруженный высоким частоколом прямоугольник. Внутри его помещались десятки обширных сараев - барабор. Колья частокола мачтовых бревен были плотно прилажены друг к другу и заострены сверху. Неглубоко врытые в землю, они держались устойчиво, так как с обеих сторон их зажимали толстые, положенные одно на другое в несколько рядов длинные бревна. Этот цоколь в рост человека был весьма прочен благодаря поперечным обвязкам. Для придания всему этому сооружению еще большей прочности частокол снаружи и изнутри подпирали более легкие подпорки. В изгороди был пробит ряд амбразур - небольших отверстий, предназначенных для стрельбы. Прибывшие гости замедляли шаги, стараясь явиться в селение порознь, так как каждый из них рассчитывал на особо почетную встречу. Они удивлялись прочности и грозному виду стены, но никаких вопросов не задавали. Идти вдоль стены пришлось долго, так как ворота были только одни. Впрочем, прорубленный в цоколе узенький, ничем не закрытый проход никак нельзя было назвать воротами: прорубленный вкось, этот проход не был заметен даже вблизи. У этих крепостных ворот приезжих встречали приветственными восклицаниями новые проводники из числа ситхинской молодежи; они провожали гостей в отведенные им огромные бараборы. Была приготовлена и баня, но без воды, так как предназначалась она только для потения. У барабор гостей встречали раскрашенные и вооруженные до зубов важные ситхинские тойоны. Гости и хозяева приветствовали друг друга потрясанием оружия и воинственным, несколько приглушенным кличем, после чего немедленно сдавали оружие своим оруженосцам. Обезоруженные гости на четвереньках вползали в тесное входное отверстие бараборы, хозяева же оставались снаружи и тотчас же снова вооружались для встречи нового гостя. Земляной пол в бараборах был густо устлан свежими еловыми ветвями. Темная, сырая, прокопченная дымом барабора скудно освещалась множеством чадуков - каменных мисок, наполненных китовым жиром с фитилями из сухого ситовника. Не успели гости усесться на земляном возвышении, как, позвякивая костяными и железными побрякушками, быстро ударяя рукой в бубен, в уродливой маске и деревянной с колокольчиками шляпе вбежал ситхинский шаман и прорицатель будущего. Перед прорицаниями, ввиду их особой важности, шаман строго постился не восемь дней, как перед обыкновенными охотничьими собраниями, а целый лунный месяц. Он ел понемногу, только один раз в сутки, выпивал перед едой большое количество морской воды, дабы прежняя пища никак не могла смешаться со вновь поступающей в желудок. Свежая рыба, морская капуста, ракушки и многое другое на это время вовсе были исключены. Шаман жил в уединении, и ни жена, ни дети не смели приходить к нему и даже видеть его издали. Подбежав к разведенному посредине бараборы костру, шаман медленно обошел вокруг него на небольшом расстоянии от сидящих, чтобы дать возможность дотронуться до него рукой - это прикосновение обеспечивало ему силу действия прорицания. Ситхинский шаман происходил из ученого рода и пользовался особым уважением, но гости смотрели на кривляния чужого шамана равнодушно. Не проявили они никакого оживления и тогда, когда он грохнулся в судорогах на землю и когда с уголков рта потекла белая струйка пенящейся слюны. Все продолжали сидеть и молча смотрели на постепенно утихающие судороги лежавшего на земле тела. Шаман, казалось, умер. Прошло немало времени в тоскливом ожидании, и вдруг раздались невнятные слова: лежавший начал прорицать. Гости внезапно всполошились и потребовали своих переводчиков, не удовлетворяясь любезными переводами соседей-ситхинцев. Первые невнятно произнесенные слова были, однако, гостями упущены. - Со мной... при восходе и закате солнца говорил... сам могучий черный... грозный... неумолимый Ворон, - прерывисто дыша, прошептал шаман и опять затих. - Он сказал: я затопил ваши зеленые острова, где вы жили и ловили бобров с давних пор, и подымал из глубины моря вместо них голые... неприступные... Я изринул огонь из скал и потрясал земли. Я далеко прогнал от вас бобров и котов... Вы молчали, а белые проходили все дальше и дальше. Они несли с собой страшные болезни... - Вы прокляты могучим Вороном, - неожиданно громко воскликнул шаман, - все до единого прокляты, потому что вы трусы и рабы! Толпа заволновалась и насмешливо обернулась в сторону поникших головами ситхинцев. - Все! - взвизгнул не своим голосом шаман. - И ситхинцы, и якутатцы, и угалахмюты, все колоши, и чугачи, и медновцы, и кенайцы, и кадьяковцы!.. Присутствующие негодующе замахали руками и закричали: - Пусть он замолчит, или мы навсегда заткнем ему глотку! В дальнем углу бараборы завозились в схватке несколько человек. Кто-то крикнул по-ситхински бранное слово, и тотчас же раздался такой же ответ. Это были сыновья Скаутлелта и Илхака. Их крепко держали десятки рук. Сын Илхака Хинк старался незаметно освободиться от выхваченного им из-под платья ножа, как вдруг звонкая увесистая затрещина отца повалила его без чувств на землю. Неподвижное тело потащили вон из бараборы. Скаутлелт в то же время провожал своего сына до самого выхода пинками в зад. К обоим приставили караульных. Так благодаря вмешательству отцов прекращена была начавшаяся свалка. Прорицания продолжались. - Я послал вам на охоте белых лисиц в знак подстерегающего вас несчастья, а вы не обратили на это внимания, убили лисиц и продали руссам. Я послал на вас смерть от страшной болезни, изуродовавшей вас и лица ваших жен и детей, но и это вас не расшевелило. Я решил вам помочь: я пропитал морские ракушки неотвратимым ядом и погубил полчища ваших врагов, отобравших у вас места бобровых охот, но вы не захотели пользоваться моей помощью и согласились дать аманатов и платить ясак, как последние покоренные рабы. Ну что же, якутатцы, платите! - крикнул шаман насмешливо. - Платите за ушедших от вас и истребленных бобров! И вы, ситхинцы, платите!.. Усердно платите за то, что вскоре ваши коты и бобры будут уничтожены пришельцами, если вы не захотите истребить самих пришельцев... А как дальше будут жить и охотиться ваши племена, уважаемые ближние и дальние тойоны? Многие из вас признали, что Ворон руссов сильнее нашего Ворона, а их шаманы отбирают у вас жен, оставляя только по одной. Идите же скорей, идите к шаманам руссов и сами поскорее добровольно отдайте остальных своих жен, да еще и дочерей в придачу, а я вам больше не шаман! С этими словами, выхватив из-под полы платья тяжелый медный заплесневелый нагрудный крест, ситхинский шаман бросил его себе под ноги, растоптал и, пошатываясь и широко размахивая руками, вышел... - Он правильно говорил, правильно! - раздались голоса со всех сторон. Тогда на средину вышел, волнуясь, Скаутлелт. Он сказал: - Руссов много, а нас мало, у них есть порох, ружья и пушки. Они привели с собой воинов с островов заката солнца. Мы вырежем здесь руссов, а другие придут на кораблях, сожгут наши селения и выгонят нас совсем. Куда денемся? - Трус! - раздалось в толпе. - Это он продал нас, проклятая лисица! Вон, долой!.. Скаутлелт умолк. С ним рядом встал Котлеан - восходящее светило среди сйтхинских тойонов. Он плюнул в сторону Скаутлелта и, скосив глаза на его заметное брюшко, процедил сквозь зубы: "Беременная баба..." И затем громко сказал: - Руссов на всех островах много, а на каждом одном - мало. Островитяне с запада не воины, а рыболовы и трусы. Руссы ночью спят крепко. Вырезать их всех до одного можно, но нужна помощь, и чем скорее, тем лучше. У нас есть уже друзья - три морских воина, убежавшие к нам с кораблей. Они с нами, они за нас. Руссы слабы, они пьют много водки... Толпа одобрительно захохотала. Некоторые вкусно зачмокали. Выступил Илхак. Он подтвердил, что русские не слушаются своего главного тойона Баранова и что есть у Баранова воин-мореход Талин, который их поддержит. Только надо выступить против руссов одновременно на всех островах. После Илхака заговорил угрюмый и непомерно высокий тойон островов архипелага принца Валлийского, известный своей свирепостью Канягит, находившийся в постоянных сношениях с белыми людьми, прибывающими вдоль берегов Америки с юга. Он заявил, что тойоны некоторых ближайших к Ситхе и Якутату островов Стахина, Куева и Кекава уже договорились об одновременном внезапном нападении на русских и требуют того же от ситхинцев. При этом он обещал доставить, сколько нужно, пороху и даже пушек, картечи и ядер. - Руссов, которые здесь, надо истребить до одного, и тогда будет спокойно, так как по ту сторону моря их уже больше нет. Это рассказал мне один бежавший с корабля белых моряк, - сказал он и, смеясь, открывая длинные хищные зубы, добавил: - После этого я воткнул ему нож в глотку и сказал: и тебя больше не будет... Предложение шумно приветствовали и решили поднять мятеж ровно через два лунных месяца. Мальчики подали обильное угощение, состоявшее из копченой и испеченной на палочках рыбы и птицы, морских ракушек, лайденной капусты и сушеных и квашеных ягод: шикши, морошки, голубики, брусники. К ужину приведены были наказанные юноши. Их заставили помириться. Оказалось, что драка началась из-за утверждения Хинка, что самым благородным является его род - "вороний", в то время как ситхинские племена - "волчьи" и Скаутлелт происходил из волчьего племени кухонтанов, племени хотя и многочисленного, но не храброго. Мрачный Скаутлелт-отец еще более помрачнел при рассказе и с трудом сдерживал свое негодование, когда Илхак потрепал своего сына по плечу и, обращаясь к окружающим, самодовольно сказал: - Из него будет толк! Повернувшись к Скаутлелту, он добавил: - Не сердись, твой мальчик тоже не даст себя в обиду! На рассвете решили сделать разведку крепости. В ней приняли участие и три бостонских моряка. Ползли на животе у самой стены больше версты по мокрому и холодному кустарнику и убедились, что гарнизон спит беспробудным сном. Спали и часовые. Никто не проснулся даже тогда, когда молодой Скаутлелт, умышленно оставленный в одиночестве, истошно кричал часовым, что он плутал всю ночь и просит пустить его в крепость отдохнуть. Все пришли к заключению, что крепость взять можно. Не раздеваясь, как были, тойоны в насквозь промокшей одежде повалились на пол бараборы и крепко заснули. Суровое воспитание туземцев - с самого детства привычка купаться в ледяной воде, длительные принудительные голодовки, пренебрежение к причиняемой боли, жестокие самоистязания - все это приводило к тому, что они могли без вредных для себя последствий спать на голой сырой земле, круглый год ходить босиком, еле прикрывая плечи жесткой, плохо выделанной шкурой, и стойко переносить любую боль. Наступил вечер, и так же бесшумно и незаметно гости разъехались. Молодой Скаутлелт провожал Хинка в обнимку до самой лодки, подарив ему свое любимое копье. Хинк не остался в долгу и оставил Скаутлелту свой нож английского изделия. До Баранова, основавшегося на Кадьяке, доходили глухие слухи о том, что высочайше утвержденная в 1798 году Российско-Американская компания, находящаяся под покровительством государя, решила послать для защиты своих владений несколько кораблей в Америку. Когда они выйдут? Скоро ли прибудут сюда?.. 4. В ПУТИ В кают-компании "Надежды" собрались все "свои". Толстой, как бывший морской кадет, посторонним не считался. Можно было говорить откровенно. На столе появилось вино. Ратманов предложил пригласить Крузенштерна и сам вышел на его поиски. Крузенштерн стоял на шканцах перед лонгшезом, на котором в небрежной, ленивой позе полулежал, мечтательно глядя на море, Резанов. Ратманов застал их в тот момент, когда посол, растягивая слова, спросил: - Иван Федорович, до меня дошел слух, что мы изменили курс и вместо Тенерифа идем на Мадеру. В чем дело? - Так надо, Мадера для меня удобнее, - последовал ответ. Ратманов приостановился и прислушался. - Для того чтобы изменять маршрут, предписанный компанией, - сказал Резанов, - необходимы мотивированные основания и согласование со мной. - Эти основания не в вашей компетенции, - раздраженный не столько существом вопроса, сколько ленивым, небрежным тоном Резанова, ответил Крузенштерн. - И в них я никому не обязан давать отчета. - Я все же попрошу вас дать распоряжение взять курс на Тенериф, - не меняя спокойного тона, сказал Резанов. - Макар Иванович, - слегка повернулся он к Ратманову, - вы слышали мое требование? Благоволите его исполнить. - Слушаю, ваше превосходительство... как только мне будет дано об этом приказание капитана, - не повышая голоса, ответил Ратманов. - Господин капитан, - обратился он затем к Крузенштерну, - господа офицеры просят вас в кают-компанию. - Хуже всего, - заявил вполголоса Крузенштерн Ратманову, - что я уже сам сегодня утром решил все же держать курс на Тенериф. Нельзя же пойти на Мадеру из-за одного только упрямства. - Охота тебе себя расстраивать, Иван Федорович: на Тенериф так на Тенериф, тем более что мы все-таки приняли на себя перед компанией обязательство идти именно этим курсом. - Я хочу отучить его путаться не в свои дела, - сказал Крузенштерн. К их приходу офицеры уже успели вооружиться книгами из библиотеки. На обоих кораблях офицеры читали запоем, изучая предстоящее поле действий. Усердствовало в чтении и все остальное население кораблей. Даже сам посланник, камергер Резанов, обложился японскими учебниками и словарем. Японцы и переводчик Киселев буквально не выходили из его каюты. Даже такой убежденный лентяй, как Толстой, и тот усердно зевал над старинной английской книжкой Энгельберта Кемпфера "История Японии" и захлебывался от удовольствия, читая вслух курьезные выдержки из другой, тоже старинной книжки "О Японе и о вине гонения на христиан". Когда вошел Крузенштерн, спор сосредоточился на родоначальнике Российско-Американской компании Шелихове и на современных ее заправилах. Лейтенант Головачев опять отстаивал свою точку зрения. Однако здесь, среди морских офицеров, он был почти одинок. - Иван Федорович, - встретил вошедших Толстой, - вы как раз подоспели вовремя! При вас, может быть, Головачев постесняется до смерти душить нас рассказами о новейшем аргонавте Шелихове. Не отвечая Толстому, Крузенштерн обратился к Головачеву: - Петр Трофимович, история именитого рыльского купца Шелихова нам всем хорошо известна. И его четырнадцати кораблей и личного путешествия с женой на Алеутские острова. - Я, Иван Федорович, - сказал Головачев, - не собираюсь брать под свою защиту ту или иную штатскую персону. Я хочу только точно установить заслуги открытий новых земель. В настоящее время назрел, по-видимому, момент, когда понадобилось уже полуофициальное вмешательство российской государственной власти, как фактического хозяина русских поселений на американском берегу. Именно отсюда и возникла необходимость нашей экспедиции. Я не хочу суживать наш спор географическими открытиями, - продолжал он. - Особенно такими, где в конце концов самые открытия являются делом случая: попадется на пути неизвестный, не показанный на карте остров или не попадется? Ручаюсь, что даже из Алеутских островов до сих пор не все известны. Наконец, допустим, что они известны нам, русским, но являются новыми для английских мореплавателей. Поэтому они часто дают им свои названия и регистрируют их как новооткрытые, иногда не зная, что они давным-давно открыты. Почему Ситхинский залив, где находится наша Михайловская крепость, на английских картах именуется совсем иначе? Ванкувер тысяче островов, мысов, проливов, кои он видел, роздал имена всех знатных лиц в Англии и своих знакомых, а напоследок, не зная, как назвать остальные, стал им давать имена иностранных посланников в Лондоне. Прежним нашим мореплавателям запрещалось объявлять свету о своих открытиях, а журналы и описи их представлялись местному начальству, которое в те времена их держало в тайне. Впоследствии многие из этих бумаг были утрачены, оставались лишь краткие выписки из них, да и те были сделаны людьми, в мореплавании не сведущими. На самом деле за нашими людьми надо считать значительно больше открытий. - В этом отношении вы правы, - согласился Крузенштерн. - Но вот послушайте, что пишет Шелихов, - продолжал он, принимая от матроса книгу, принесенную из корабельной библиотеки. - В начале книги открытие Кадьяка и Афогнака он приписывает себе, а далее, начиная с восемнадцатой страницы, не только отмечает, что до него на Кадьяке перебывала масса народу, но что некоторые из пребывавших там "промышленных", как он пишет, "узнав о намерении моем идти на остров Кадьяк, всеми мерами старались от того меня отговорить, представляя жителей оного кровожаждущими и непримиримыми". Заслуги описания островов, сделанного штурманами Измайловым и Бочаровым, Шелихов присвоил себе, наименовав их труды так: "Григория Шелихова продолжение странствования в 1788 году". А на самом деле он больше и не странствовал... Что вы на все это скажете? - Иван Федорович, - с улыбкой возразил Головачев. - Если встать на вашу точку зрения, то нужно отрицать, что морской путь в Индию открыл Васко да Гама. Ведь до мыса Доброй Надежды его вели шкипера, прошедшие этот путь раньше с Бартоломеем Диасом, открывшим эту южную оконечность Африки, а отсюда, от Наталя, хорошо известный уже путь в Индию ему показывал случайно подвернувшийся нанятый им мавр, знавший туда дорогу. Мне кажется, например, довольно прискорбным, что у нас преклоняются перед Ост-Индской компанией, поддерживаемой государством и огромными частными капиталами, и всячески ругают и презрительно относятся к нашим российским, достойным уважения пионерам, которых иначе, как аршинниками, не называют. Их подвигов - извините, иначе называть их не хочу и не могу - не только не ставят в заслугу, но даже вменяют как бы в вину. Да, наконец, знаете ли вы, что проникновение русских купцов в Индию имело место за четверть века до появления там Васко да Гамы? - Головачев, ври да оглядывайся, - сказал Толстой. - Это ты того, не из этой ли книги о Японии? - и он потряс перед Головачевым томиком Синбирянина. Головачев, не останавливаясь, продолжал: - Русский купец Никитин пробрался туда по Волге и Каспийскому морю, через Ширван и Персию, прожил в Индии четыре года - целых четыре года! - и оставил ценнейшее, правильное и лучшее, чем у Васко да Гамы, описание Индии в своих записках о путешествиях "Хождение за три моря". Это оценка не моя, а историка Карамзина. По Северному Ледовитому океану и на ближайшие острова Беринга и Медный наши люди в пятидесятых годах прошлого века плавали на шитиках, а иногда на байдарах, ботах и шерботах, редко на кораблях... Решительный стук в дверь опять прервал спор. В кают-компанию вбежал взволнованный матрос и гаркнул во всю глотку: - Ваше высокоблагородие, господин вахтенный начальник приказали доложить, что с подветренной стороны виден военный корабль под французским флагом. - Близко? - Не могу знать, ваше высокоблагородие. - Военный флаг на "Надежде"? - Так точно, ваше высокоблагородие, подняты и на "Надежде" и на "Неве"! Крузенштерн залпом допил вино и молча вышел. За ним поспешили и все остальные. На палубе было людно. Новость успела уже облететь весь корабль. Офицеры, подняв к глазам подзорные трубы, впились в видневшийся вдали фрегат, который шел одним курсом с "Надеждой", не обнаруживая своих намерений. "Надежда" продолжала идти своим ходом. Моряки с подчеркнутым спокойствием продолжали рассматривать неизвестное судно. Штатские, особенно Шемелин и кавалер Фоссе, взволнованно обменивались предположениями: "А вдруг пират, а у нас пушек так и не зарядили!" - Выстрел! - вскрикнул Фоссе, увидев клубы дыма. - Какая наглость! - процедил сквозь зубы Беллинсгаузен. Возмутились и другие: выстрел последовал, несмотря на поднятие российского военного флага. - Прекрасно, прекрасно! - вдруг сказал Ратманов, наблюдая за тем, как тотчас же после выстрела "Нева" решительно изменила курс и направилась прямо на фрегат. В намерениях Лисянского не было никаких сомнении, так как артиллеристы на его корабле стояли у орудия с дымящимися фитилями. - А не лечь ли нам в дрейф? - обратился Ратманов к капитану. Крузенштерн утвердительно кивнул головой. Громкая команда, лихое исполнение. Чужой фрегат тоже стал ложиться в дрейф и спустил шлюпку. "Нева" сблизилась с ним в это время уже настолько, что видно было, как ведутся какие-то переговоры в рупор. В шлюпку, спущенную с незнакомого корабля, вскочили шесть матросов и два офицера и направились прямо к "Надежде". Французский фрегат был так грязен и обтрепан, что ничем не напоминал военного корабля. Матросы тыкали в него пальцами и смеялись: затасканные и кое-где даже оборванные снасти, небрежно завязанные узлы с незаделанными концами торчали во все стороны. В подзорную трубу было видно, что и команда состоит из каких-то оборвышей. Дурное состояние корабля вызывало недоумение среди офицеров "Надежды". Гостей встретил на палубе Ратманов. - Наш капитан просит извинить его за причиненное беспокойство, вызванное вынужденным недоверием к флагам, - сказал один из французов. - Нас постоянно обманывают таким образом англичане. Теперь, однако, мы знаем уже, с кем имеем дело, и хотели бы принести свои извинения лично вашему капитану. Крузенштерн был уже в своей каюте. Спокойно отложив в сторону книгу, которую он только что вяло перелистывал, прислушиваясь к звукам, доносившимся с палубы, он поднялся гостям навстречу. - Наш корабль - французский военный фрегат "Египтянин", - доложил тот же офицер. - Капитан его, господин Лаплаефф, просит извинения за причиненное беспокойство капитану Крузенштерну, которого мы бы очень хотели видеть нашим союзником. Разрешите поздравить вас с прибытием в здешние воды. Наш капитан приказал передать, что он очень огорчен, что условия войны не дают ему возможности покинуть корабль. Он осведомлен французским правительством о целях и задачах вашего кругосветного плавания и был бы очень счастлив, если бы нам предоставлена была возможность лично принести свои извинения господину послу и его свите. Сухо поблагодарив за внимание, Крузенштерн приказал Ратманову проводить французов к Резанову. Резанов был, как всегда, любезен и обещал на обратном пути обязательно побывать в Париже. Гости долго не задерживались. Но после того как они вернулись на свой фрегат, не раз бывшие в военных переделках морские офицеры "Надежды" сбросили маску безразличия и не могли уже скрыть своего беспокойства. Политический момент сложен, тревожен и весьма туманен, так как в любой момент Россия могла быть втянута в войну. А на чьей стороне, никто даже не пытался предугадать. На рейд Санта-Крус вошли на следующий день. И первое, что бросилось в глаза, - старый знакомый, французский фрегат "Египтянин", в обществе двух таких же неопрятных, глубоко сидящих, грузных английских купцов. От приехавшего тотчас (едва успели бросить якорь) лейтенанта испанского флота узнали, что фрегат этот вовсе не военный, а простой и весьма алчный предпринимательский капер, притащивший с собой два английских купеческих судна, взятых в качестве приза - на продажу. Оказалось, что здесь, в Санта-Крус, не только не брезгают каперами и их добычей, но снисходят даже до обыкновенных морских корсаров. Губернатор маркиз де ла Каза-Кагигаль, весьма гостеприимный хозяин, по происхождению испанский аристократ, не только старался не видеть, как его не менее почтенный тесть открыто заканчивал снаряжение своего собственного корсарского брига, но даже втихомолку сам принимал участие в снаряжении. И в то время как тесть маркиза под французским военным флагом собирался грабить англичан, зять его испанец-губернатор, взяв под свою опеку, ухаживал за ограбленным уже какими-то другими корсарами англичанином. Неудивительно, что при таких порядках корабль с покинувшим Тенериф губернатором, предшественником Кагигаля, едва вышел в открытое море, как сразу же попал в руки "неизвестных пиратов". - Верно, стараются возвратить полученные в свое время взятки, - смеялся местный английский коммерсант и винный король Армстронг. - Губернаторы, между нами, до сих пор все были взяточники, и это неудивительно, если сравнить их ничтожное содержание с содержанием главы здешней инквизиции. Католический епископ официально получает сорок тысяч пиастров в год, а губернатор - шесть... Испанская католическая инквизиция здесь в силе, перед нею дрожат не только местные жители всех вероисповеданий, но и сам губернатор. Она сует нос даже в его гражданское управление. Посол заинтересовался предстоящей возможностью ознакомиться с иностранной колонией и установившимися в ней порядками: колония была испанской. Шемелин уже успел не только получить некоторые сведения об этой колонии от лейтенанта Головачева, но и его заставил прочитать все, что оказалось в корабельной библиотеке по истории и географии на иностранных языках. Братья Маврикий и Отто Коцебу тоже жадно читали все о Канарских островах, что было в книгах корабельной библиотеки. Из книг они узнали, что островерхие горы не что иное, как описанные Гомером таинственные Геркулесовы столбы, на которых "держится небесный свод", за которыми "кончается земля", что в глубине моря здесь покоится не менее таинственная и легендарная Атлантида, что счастливое, гордое и высококультурное племя К