уку за пазуху кафтана и
вынул  оттуда  книгу,  большую,  толстую,  без  футляра  и  переплета.
Молодчик  помялся,  потоптался,  раскрыл  зачем-то свою книгу и увидел
вверху,  на  обрамленной  дубовыми   листиками   странице,   картинку:
каменщика,  возводящего  палаты.  А пониже - рудокоп киркой руду бьет,
виночерпий вино пробует...  Далее,  на другой странице,  два  бородача
волокут  на  палке  виноградную  кисть.  А  под бородачами этими,  под
землею, по которой они идут, мелко-мелко разбежались строчки, какие-то
заморские  буковки,  невесть  какая  грамота.  Из светлых этих буковок
составляется,  наверно,  целая азбука.  И азбука эта,  разложенная  по
складам,  дает речь,  никогда не слыханную раньше. Как она звенит? И о
чем толкует?  Вот об этих бородачах с виноградною кистью?  Наверно,  о
бородачах. И о женщинах с рыластым зверем, и об арапе верхом на птице,
и о портретах,  и о ландшафтах...  Юноша примял книгу,  запихнул ее за
пазуху и по желтенькой тропке зашагал к дому.
     Наверху в горнице было открыто окошко.  Толстый немчина,  сидя на
подоконнике,  курил  здоровенную трубку.  Дымище табачный валил у него
изо рта, из носу, казалось даже - чуть ли не из ушей. Немец пускал его
то колечками,  то раструбом,  то еще другим каким-то хитрым способом и
сидел весь в дыму,  как в облаке херувим. Но табакур не спускал глаз с
малиновой однорядки, которая приближалась по надворной тропке.
     - Ей!  - окликнул однорядку немец.  - Что потеряли в  мой  честна
дом, молодой господин?
     - Да мне тут надобно...  Козодавлева иноземца мне...  Как  тут  к
нему?..
     - Я есть ротмейстер Косс фон Дален. А ты кто есть?
     - Я... я - Хворостинин.
     - Кворостини?..
     - Да. Князь Иван Хворостинин.
     - О-о-о!.. Князь!.. Прошу, прошу, князь Кворостини!
     И ротмистр уже стоял на лестнице,  встречая поднимавшегося к нему
гостя.
     Какою-то сладковатою сыростью пахло в сенях у ротмистра Косса, на
лестнице у него и в горнице,  убранной нерусским  обычаем,  обвешанной
немецкими безделушками,  уставленной шкафами, на которых вырезаны были
целые истории.  По стенам развешаны картинки, удивительно напоминающие
такие  же  в  книге,  принесенной  князем Иваном.  А на подоконнике на
медном звере сидит медный мужик,  и повадка у мужика такая же,  как  у
тех бородачей, которые тащат на палке виноградную кисть. И сам зверь -
как он похож на того,  которому  золотоволосые  женщины  льют  воду  в
разверстую пасть!
     Князь Иван обернулся и вдруг впервые увидел себя таким в  большом
зеркале,  висевшем над красиво убранною кроватью. Он в малиновой своей
однорядке предстал перед самим собою весь - от  русых  кудрей  и  едва
опушенного  подбородка до алых сапог с загнутыми кверху носками.  И он
показался самому себе чересчур  цветистой  птицей  рядом  с  одетым  в
черный бархат иноземцем.
     Князь Иван  поправил  кисти  на  своем  кафтане  и  покосился  на
ротмистра.  Тот  стоял  у стола,  вцепившись двумя пальцами в бородку,
скривив рот в учтивой улыбке.
     - Скажи мне...  - молвил князь Иван.  - Не знаю, как мне величать
тебя...
     - Мартин Грегорич.
     - Скажи, Мартын Егорыч... что это у тебя здесь?
     - О-о-о!..  Это  есть  карта...  Цели Еуроп...  Вот Франция,  вот
Римская империя,  это турецкий султан,  это - Москва...  Вот видишь  -
написано: Mos-co-vi-a.
     Князь Иван вгляделся:  крупные буквы, которыми на карте начертано
было иноземное название Московского государства,  были такие же точно,
как и в книге,  над которою он бился два дня, прежде чем отправиться к
ротмистру на Покровку.
     - Ты,  Мартын Егорыч,  я вижу,  ученый человек. Скажи ты... прошу
тебя... - И князь Иван вытащил из-за пазухи книжищу.
     Ротмистр Косс удивленно глянул на гостя,  но остался на месте. Он
склонил  только  круглую голову набок и начал быстро-быстро перебирать
пальцами рыжеватый с проседью волос бородки.  Князь Иван открыл  книгу
на первой странице и поднес ее ученому немцу.
     - Я тебя спросить хочу... Скажи ты мне... что в этой книге?.. Что
она?..  Какою  она  сложена  речью?..  Можешь  ты мне сказать,  Мартын
Егорыч?..
     Ротмистр взял  у  князя  Ивана  книгу и,  держа ее обеими руками,
пошел с нею к столу.  Там он сел на обитую кожей скамейку и  придвинул
такую же князю Ивану.  И,  приладив к горбатому своему носу серебряные
очки,  он  принялся  обнюхивать  страницы  книги   одну   за   другой,
поглаживать пальцами рисунки, прощупывать обмахренную по краям бумагу.
     Князь Иван не сводил с него глаз.  Но вот ротмистр,  задержавшись
на последней странице, закрыл наконец книгу, шлепнул по ней ладонью и,
освободив свой нос от надавивших на него очков, молвил:
     - Этот книга есть великий географус.  Этот есть Еуроп,  и Азия, и
Африк, и Нови Свет. Этот есть ошень большой книга.
     - А как мне ее...  эту книгу...  читать ее как? Чтоб понимать мне
эту книгу?..
     - Этот  ошень большой книга писано latein,  лятины...  Этот ошень
большой книга надо читать ошень ученый человек.
     - А  ты-то  сам,  Мартын  Егорыч,  умеешь по-латыни...  книгу эту
читать?..
     - Нет, этот большой книга читает доктор или ученый поляк, шляхтич
читает  этот  большой  книга...   Квартирмейстер   Турцевич,   капитан
Заблоцки...
     - Как сказал ты?.. Заблоцкий?..
     - Капитан Феликс Заблоцкий.  Квартирует Мали Больвановка,  против
старой кузни.
     - Болвановка,  против  кузни,  -  повторил  князь Иван.  - Феликс
Заблоцкий.
     - Да,   Феликс   Заблоцкий,  -  подтвердил  ротмистр.  -  Капитан
Заблоцкий.  Он в воскресенье у меня всегда пьет  пиво  и  разны  вино.
Приходи   в   воскресенье,   увидишь   капитана  Феликс  Заблоцкий,  и
квартирмейстер Турцевич, и доктор Онезорге. Приходи!
     - Ладно,  приду,  -  сказал  князь Иван,  убирая за пазуху книгу,
безуспешно пытаясь застегнуть на груди пуговки кафтана.
     - Воевода князь Кворостини не родич твой? - усмехнулся ротмистр.
     - Батюшка он мой, воевода Хворостинин.
     - О-о-о!..  Батючка-а-а!.. - И ротмистр даже зачмокал губами. - А
где теперь твой батючка, воевода Кворостини?
     - Где ж ему?.. Дома сидит да в церковь ходит.
     - А на война не ходит?..
     - Нет, уж он отвоевался: старый он.
     - Старый?.. Ну, а к нему какой большой воевода на двор ездит, пир
делает?..
     - Кто ж ездит?..  Дядья вот ездят:  Семен Иванович  Шаховской  да
Федор Иванович Хворостинин... Приезжает Шеин Михайло Борисович... Иной
час Власьев завернет...
     - Влясев?
     - Власьев Афанасий Иванович,  посольский дьяк. Да это тебе к чему
- кто ездит?
     - А так...  так...  - И ротмистр снова заелозил пальцами в  своей
бородке.  -  Ты  приходи в воскресенье,  беспременни приходи.  Увидишь
капитан Феликс Заблоцкий, квартирмейстер Богуслав Турцевич...
     - Приду, приду, - молвил только князь Иван и поднялся с места.
     Он поклонился допытливому ротмистру и спустился  вниз  по  темной
каменной   лестнице,   насквозь   пропитанной  тошнотворными  запахами
сырости, прели и гнили, чем-то странным, чужим, незнакомым.

        VIII. БОЛЕЗНЬ СТАРОГО КНЯЗЯ

     Но князь Иван не пошел  в  воскресенье  к  ротмистру  Коссу.  Все
воскресенье  это  да  потом  почти  всю  неделю  просидел князь Иван в
спальне возле захворавшего батюшки,  Андрея Ивановича,  который  то  и
дело засыпал,  а просыпаясь,  требовал,  чтобы ученый сын читал ему то
одно,  то другое из книг,  взятых на время у дяди Семена.  Князь  Иван
доставал  с  полки книгу и подсаживался к отцовской постели.  И,  едва
только раздавался звонкий голос князя  Ивана,  старик  настораживался;
из-под седых нависших бровей вперял он выцветшие глаза свои в сына.
     Князь Иван читал  ему  о  мелочной  суете,  которою  преисполнена
человеческая жизнь, проходящая у многих напрасно - без воодушевления и
больших,  нужных людям дел.  И у Андрея  Ивановича  катилась  по  щеке
слеза.  Она,  как  росинка  на  ветке,  еще  долго  блистающим алмазом
переливалась потом в серебре его бороды.  А  князь  Иван,  не  замечая
этого,   продолжал   читать   о  житейских  соблазнах,  которые  часто
засасывают  людей,  о  тщеславии,  чревоугодии,   любви   к   роскоши,
заслоняющих от человека более высокие цели.
     Старик знал,  что жизнь  прожита,  долгая,  трудная,  и  прожита,
должно быть,  не так, как нужно. Позади - длинная вереница бранных дел
и тревог,  царских опал и милостей, неудачная ливонская война. И нынче
кругом  -  происки  и козни и непонятное,  небывалое смятение душ.  По
деревням зашевелились холопы.  Снимаются с мест,  бредут, бегут, голод
их гонит, бесхлебица и бескормица, лютая дороговизна. И страшнее всего
- царевич!.. Царевич Димитрий, сын Иоанна!.. Он, говорят, жив, спасся,
он где-то таится до срока.  Где?  Зачем? Для какой судьбины? Для какой
беды?
     Ему уже   который   десяток   минул,   князю   Андрею   Ивановичу
Хворостинину-Старку,  и  все  всегда  у  него  на  глазах  непрестанно
менялось,  все  было неверно и зыбко,  ни в чем не было твердой опоры.
Хворостинины за один его,  Андрея Ивановича,  век оскудели и  охудали,
пошли  при  царе  Иване Васильевиче врозь,  глядели все из государевых
рук.
     - Где боярство наше и честь? - молвил Андрей Иванович шепотом.
     И услышал  ясный  голос  князя  Ивана,  продолжавшего  вслух   из
раскрытой книги:
     - "Где красота  разная?  Где  златые  и  серебряные  сосуды?  Где
многоразличные трапезы и сладкие снеди и хитрость поваров?  Все пепел,
все прах".
     Старик закрыл глаза. Князь Иван умолк. Он положил книгу на стол и
тихонько вышел из комнаты.
     Под вечер  туркиня Булгачиха привела к Андрею Ивановичу какого-то
козлобородого человека.  Это был известный в Москве  Арефа-колдун.  Он
стал  дуть  и  шептать и между тем и другим потчевать Андрея Ивановича
мутной водицей из детского рожка.  Мужик этот потел над  стариком  всю
ночь  и  ушел  только  наутро  с  полной котомкой всякой снеди и двумя
алтынами денег,  зажатых в руке. До самых ворот шел Арефа пятясь и все
дул и шептал,  а выйдя за ворота,  поглядел на сребрецо свое, побрякал
им и запрятал в кису*,  висевшую у него на шее вместе с целым  набором
всяких  принадлежностей  для  волхвования - костей волшебных,  крючков
заколдованных, стрелок чудотворных. (* Киса - мошна, кошелек.)

        IX. КНЯЗЬ ИВАН ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА БОЛВАНОВКУ

Вся неделя эта прошла для князя Ивана точно во сне.
     Жалобное стенание  больного,  слезинка  в  курчеватом  волосе его
бороды,  высокая,  размеренная книжная речь,  которою тешил его  князь
Иван,  -  все  это  повторялось  изо  дня в день,  и только как сквозь
дымчатую кисею выступал перед молодым князем  нелепый  двор  ротмистра
Косса с девкой,  бегущей по тропке,  с блекочущим немцем,  гоняющим за
нею,  размахивающим обнаженной шпажонкой...  И сам ротмистр Косс,  эти
елозящие   пальцы,   колкие   глазки...  И  все  выспрашивает:  кто  к
Хворостининым ходит да зачем ездит?  К чему бы ему знать это? Лазутчик
он,  сыщик?.. Теперь, говорят, их всюду много - государевы, мол, глаза
и уши. Ах, нечистый его задави!.. Нет, полно!.. Не пойдет к нему князь
Иван  и  в  это  воскресенье.  Да  и  в  уличке  людной двор его.  А в
воскресенье людей и того,  поди,  больше на  полянке  перед  погорелым
Николой!..  Чай, по обычаю: молодки пляшут, мужики на кулачках бьются,
скоморохи колесом ходят и всяко ломаются.
     Андрей Иванович  провалялся  на лавке на перине дней пять.  Уже в
четверг ему стало легче, а в пятницу он в шубе сидел на крыльце, парил
на  солнышке  старые  кости  да  любовался голубиными стаями,  которые
выплескивались одна за другой из  соседнего  двора.  А  князь  Иван  в
огороде,  возле  малинника,  на  пеньке  гнилом,  стал снова листать и
перелистывать  свою  латинскую   книгу,   "великий   географус",   как
наименовал ее дошлый ротмистр Косс.
     Дня три спустя,  когда Андрей Иванович уже снова обходил  дозором
свои  владения  да постукивал тростью своею по кадкам,  по бочкам,  по
ободьям колес,  а то и по спинам замешкавшихся холопов,  князь Иван на
своем буром жеребчике выехал за ворота.  Конек припустил весело сквозь
нагретую солнцем пыль по трухлявым брусьям, настланным на дороге, мимо
плетней,   церквушек,   кабаков,   покойников,  по  тогдашнему  обычаю
выставленных на перекрестках,  и лавочников, расположившихся там и сям
в берестяных своих шатрах.  "Малая Болвановка - так,  кажется,  сказал
ротмистр Козодавлев? Малая Болвановка, капитан Феликс Заблоцкий?"
     На мосту  к князю Ивану сунулся сторож за мостовым сбором.  Князь
Иван уплатил ему две деньги* за проезд через мост да  за  скорую  езду
алтын  штрафу.  Через стрелецкую слободку без дани не пропускал никого
детина, карауливший с иззубренным бердышом** стрелецкую околицу. Князь
Иван  откупился  и  здесь и выехал к топкому берегу,  где за поворотом
ветер сразу дохнул смолою,  прелою паклею,  отсыревшим в воде строевым
лесом.  Навстречу  ватага за ватагой брели бурлаки,  поднимая вверх по
реке суда с вяленой рыбой и  солью.  У  одного  причала  стояло  синее
судно, по которому похаживала крашенная киноварью борода - персидский,
должно быть,  купчина.  Краснобородый таращил бельмы и  покаркивал  на
татар,  сгружавших на берег пахучие какие-то кипы.  "Персия, - подумал
князь Иван.  - То-то как пахнет от всякого  зелья!.."  И,  повернув  к
монастырю,  он  мимо  Пятницкой  церкви выбрался наконец на Болвановку
искать  польский  двор  против  старой  кузни.  (*  Деньга  -   мелкая
серебряная  монета,  равнявшаяся  1/2  копейки.  Шесть  денег (или три
копейки) составляли алтын.  ** Бердыш - (как и алебарда) -  оружие  на
длинном древке, сочетание топора и копья.)
     Но на Болвановке кузниц этих,  старых и новых,  была целая улица,
которая  так  и называлась Кузнецы.  Ремесленные ребята трезвонили тут
так  по  наковальням,  что  под  стать  красному  звону  с  московских
колоколен.   Рейтары,   побренькивая  шпорами,  подводили  к  кузницам
прихрамывающих  лошадок,  и  ковали  принимались  им  стругать  сбитые
копыта.
     - Дружище, - обратился князь Иван к куцеватому мужику с жилистыми
руками  едва  не до колен,  - не скажешь,  где тут иноземец Заблоцкий,
шляхтич?..
     Мужик бросил в темную дыру кузницы клещи, которые держал в руках,
раскорячил ноги и молвил:
     - Это который же шляхтич?
     - Двор тут у него против старой кузни.
     - Двор,  говоришь?..  Да  тут  шляхты всякой по дворам не счесть.
Кормовая она,  шляхта,  государева. Нынче в городе жита четверик почем
платят?
     - Не скажу тебе, не приценивался.
     - По шести алтын без двух денег четверик!..  Вон оно,  житьецо!..
Одно слово - подслепое.
     - Почему ж подслепое? - удивился князь Иван.
     - А то как же? Подслепое. Сам понимай: в темноте мы тут по кузням
зеваем,  от дыму чихаем; только всего и радости, что на боку потешимся
да по брюху пустому почешемся. А шляхта - она кормовая, государева.
     - Где ж она,  шляхта?..  Заблоцкий, Феликс Заблоцкий?.. Говорили,
против старой кузни...
     - Проедешь  пятую  кузню,  -  объяснил  наконец коваль,  - против
шестой увидишь двор в бурьяне да бурьян же на избяной завалине.
     Всадник провел каблуками по ребрам коня.
     - По шести алтын без двух  денег,  -  завздыхал  опять  мужик.  -
Житьецо подслепое...
     Но князь Иван уже не слыхал его жалоб.  Он только считал кузницы,
мелькавшие  по  дороге.  Отсчитал  пять  и против развалившейся шестой
сиганул через канаву в ничем не огороженный двор,  в густой  лопух,  в
высокий бурьян, человеку по пазуху, коню но сурепицу.

        X. ПАН ФЕЛИКС ЗАБЛОЦКИЙ

     На дворе  не  было ни души;  только пегая чья-то лошаденка стояла
понуро у самой завалины и обхлестывала себе хвостом спину и брюхо.
     Князь Иван слез с коня и прислушался.  Ручеек бормотал близко или
это с глиняной дудочки падали в тишину звонкие капли?.. Да, дудочка. В
горнице,  за открытым окошком, занавешенным голубым пологом, дудочка в
руках  невидимого  дударя  щебетала   и   жалобилась   и   рассыпалась
дробными-дробными трелями.  "Хитро!  - подумал князь Иван.  - Куда как
дошлы эти иноземцы!" Но дудочка  смолкла,  и  уже  человеческий  голос
залился за голубою занавескою:
                    В каждом часе, в счастье, как и в несчастье,
                    Я буду тебе верен.
     И на двор из-под занавески высунулась хохлатая голова светлоусого
пана.
     "Шляхтич... - мелькнуло у князя,  стоявшего на солнцепеке посреди
двора,  возле бурой своей лошадки. - Вон и хохол у него на голове". И,
сняв шапку, князь Иван поклонился звонкоголосому певцу.
     - День добрый,  пан боярин,  ваша милость,  - молвил шляхтич.  Он
тряхнул алмазными серьгами,  блестевшими у него в ушах,  и добавил:  -
Коли  боярину  пришло в голову,  что тут в моем бурьяне спряталась его
зазноба, то тут-таки ее нету. Ха-ха-ха!..
     Князь Иван   не  сразу  и  понял  шутку  смешливого  поляка,  но,
догадавшись, о чем было его слово, даже рукою махнул в досаде:
     - Да  нет!..  Что  ты?  Не  то  мне...  Надобно мне тут шляхту...
Заблоцкий... Пан Феликс Заблоцкий...
     - Заблоцкий?  Ха!.. Это я и есть пан Феликс Заблоцкий! Прошу вашу
милость.
     И пан в польской епанче, накинутой поверх исподнего платья, резво
выскочил на предлинных ногах своих из избы  и  помог  гостю  поставить
коня у врытой в землю дручины.
     Горница у хохлатого пана была пуста так  же,  как  пуст  был  его
двор.  Только  что  лопухов здесь не росло,  а настлана была на козлах
постель да на  осиновом  столе  лежала  хрустальная  заморская  дудка.
Всего, видно, и имения было у пана, что постель эта да дудка, серьги в
ушах да епанча на плечах.  Даже сесть гостю не на  чем  было.  Но  пан
Заблоцкий  шмыгнул  в чуланчик и выкатил оттуда обтесанную плашку.  Он
смахнул с нее пыль полою  епанчи  и  указал  остановившемуся  у  стола
гостю:
     - Прошу пана...  Прошу боярина пана. Прошу боярина пана - ха! - в
этом моем замке, как говорится, без церемоний.
     "Ну-ну... - подумал  князь  Иван,  не  привыкший  к  такого  рода
бойкому обращению. - Экий какой он!.."
     А шляхтич,  скинувший с себя тем временем епанчу,  остался  перед
князем Иваном в одном исподнем платье на журавлиных своих ногах.
     - Прошу прощения,  - молвил он отдуваясь.  - Сегодня воздух очень
жаркий... нет мочи терпеть такой воздух... то я - без церемоний... без
церемоний...
     Пан был скор на слова. Он словно не говорил, а орешки щелкал.
     - На Московщине-то всегда так,  - продолжал он,  присев  на  край
постели: - коли не слякоть, то невыносимая духота. Уф! - И он принялся
обмахивать себя ладонями и вытирать полотенцем с лица пот.
     - А ты,  пан Феликс,  давно тут у нас на Москве?  - спросил князь
Иван, приладившись кое-как к своей плашке.
     - С того года,  как царевич Димитрий в Угличе сгиб. С того самого
года.  То,  как   говорится   по-латински,   anno   domini   millesimo
quingentesimo  nonagesimo  primo.  А  по-русски это выходит - с тысяча
пятьсот девяносто первого года. То так выходит по-русски.
     - А ты, паи, очень учен по-латыни?
     - О,  очень,  очень!  С малолетства учен. В Польше все шляхетство
говорит по-латински, и по-французски, и по-гишпаньски.
     - О том у меня с тобой и речь,  - молвил князь Иван  и  полез  за
пазуху.  - Скажи ты мне,  пан Феликс...  Книжица тут у меня...  Читать
сумеешь ты? Понимаешь ты грамоту эту?
     Пан Феликс  взял из рук князя Ивана книгу и пошел с нею к окошку.
Он отдернул занавесивший окно  полог,  и  в  горницу  глянула  понурая
голова пегой лошаденки.
     - Ну, пошла, пошла себе да задворки! - замахал на нее пан Феликс.
- Сегодня тебе музыки больше не будет.
     Лошаденка, прихрамывая, заковыляла прочь от окошка.
     - Видал,  пан  боярин,  диво?  Такая  удивительная  кляча - очень
охоча, до музыки. Как заиграю в свирелку, то конь мой сам под окошко и
приходит.  Очень  любит  музыку.  Ха!  - И пан Феликс,  стоя у окошка,
скользнул  глазами  по  первой   открывшейся   наудачу   странице.   -
Фью-фью-у-у... - вытянул он губы, оборотясь к князю Ивану. - Откуда на
Московщине такая книга?  Ибо это очень знаменитая книга. Это есть пана
Мюнстера   труд.  Это  космография  пана  Себастьяна  Мюнстера,  очень
знаменита.
     - Козма... Как сказал ты?.. Козмаграфья?
     - Так есть, космография.
     - А что она, козмаграфья эта?.. К примеру ты б мне вычитал из нее
немного.
     - Космография?.. - шагнул к князю Ивану длинноногий шляхтич. - Да
это презнаменитая наука.  Это  описание  строения  целого  света.  Это
описание вращения звезд и всего шара земного. К примеру...
     - Чего?.. Шара?!
     У князя  Ивана под кафтаном взмокла от жары рубаха,  а от быстрой
речи шляхтича глубокими бороздами пошли по лбу морщины.
     - Так,  шара!  Ведь земля наша кругла,  как шар. Ну, как пушечное
ядро...
     "Ой, что  ты?  Слыханное  ли  дело!"  - едва не вырвалось у князя
Ивана, и морщины выступили у него уже и под глазами и на переносье.
     А пан  стал  бегать  в  штанах  своих  исподних из угла в угол да
размахивать бывшею у него в руках книгою, точно алебардой.
     - Так и есть!..  Так и есть!.. - выкрикивал он ликуя. - Шара!.. И
шар этот вертится, вертится!.. Так и сказано в книге Николая Коперника
"О вращениях светил небесных". Ибо это такая знаменитая наука!..
     - А столбы?..  - только и смог бросить ему с плашки  своей  князь
Иван.
     - Какие такие столбы?..  -  заорал  во  всю  свою  мочь  шляхтич,
надвинувшись на князя Ивана. - Что это еще за столбы, ваша милость?..
     - Сказано в священном писании,  в ветхом завете,  -  заметил  ему
учтиво князь Иван:  - господь сдвигает землю с ее основания, столбы же
ее колеблются.
     Пан Заблоцкий уронил на пол книгу,  упер в бока руки и загрохотал
таким неописуемым смехом,  что в чулане за  дощатою  стенкой  какая-то
посудина так и покатилась с полки.
     - Ха-ха-ха!..  - стреляло у неистового пана из разверстой, словно
пушечное  жерло,  глотки.  -  Ха-ха-ха!..  Ну,  боярин,  и забавник!..
Столбы!..  Ха-ха-ха!.. Да то ж, боярин вельможный, поповские басни, то
ж пресмешные выдумки поповские! Ха-ха-ха!..
     И пан,  готовый вот-вот разорваться от смеху,  полез  в  чулан  и
вышел оттуда с двумя оловянными ковшиками и немалою на вид фляжкой.

        XI. ТИШКОМ ДА НИШКОМ

     У князя Ивана горела голова от крепкой панской водки,  от быстрых
речей шляхтича, от натуги, с которой силился князь уразуметь их смысл.
Ему  казалось,  что под ним треснула земля и туда,  в эту черную дыру,
летит теперь с шумом и лязгом все,  на чем с лихой отвагой пан  Феликс
раз за разом ставил крест, называя все это баснями поповскими. Столбы,
на которых,  как уверен был князь Иван,  земля держится, - басни; семь
небес, о коих так много толковали древние книги из ларя дяди Семена, -
тоже басни,  басни рай и ад,  и нетленные мощи, и святые образа. Князь
Иван глянул в передний угол панской горницы: голо; не только что иконы
- крючка,  за который зацепить ее, и того не было. А как же в писании,
в  священном  завете?..  Но  пан  Феликс слышать не хотел о завете,  а
только отмахивался,  хохотал  да  еще  ретивее  принимался  шагать  от
постели  к двери,  от двери к постели.  Набегавшись по горнице и снова
присев на постель,  он налил себе в ковшик,  подлил в ковшик  и  князю
Ивану, промочил горло и стал было толковать дальше:
     - Так,  боярин вельможный...  - Но вдруг запнулся и хлопнул  себя
ладонью по лбу.  - Ха!  - вскричал он,  притопнув ногою.  - То бывает,
боярин,  такое затменье,  что мы тут размовляем и распиваем  из  одной
фляжки,  а я и не ведаю,  ваша милость,  какого вельможного пана я тут
вижу в моем замке. Скажи ж мне, боярин мой любый, кто ты?
     - Князь  Иван  княж  Андреев  сын  Хворостинин,  -  молвил гость,
чего-то потупясь,  чего-то покраснев до самых кудрей,  нависших у него
над ушами. Да то тебе к чему?..
     Но длинноногий пан,  оставив вопрос этот без  ответа,  вскочил  с
места, шагнул к князю и поднял вверх свой ковшик.
     - Очень радый,  очень радый,  -  залепетал  он,  увиваясь  вокруг
ерзавшего  на неустойчивой плашке гостя.  - Очень радый,  княже Иване,
видеть вашу милость в моем замке.  И  еще  раз  прошу,  ясновельможный
княже,   чтобы,   как   говорится,   без   церемоний.   Пью   здоровье
ясновельможного князя!
     - Будь здоров и ты,  пан Феликс, - молвил в свой черед князь Иван
и пригубил из ковшика своего.  - Будь здоров, друже!.. Хотел я сказать
тебе:  ты  хорошо  знаешь  по-латыни  и  козмаграфье умеешь подлинно и
достохвально...
     Пан Феликс  приложил  руку  к  сердцу,  сделал  шаг назад и молча
поклонился своему учтивому гостю.
     - Хотел  я сказать тебе,  - продолжал князь Иван:  - кабы грамоте
мне  той  навыкнуть,  читать  и  разуметь  по-латыни...  Грамматике  и
риторике*,  и  небесных  вращений уразуметь,  и земного...  земного...
шара...  Ты бы,  пан, помог мне чем в учении том. Ты как скажешь?.. (*
Риторика  -  наука,  излагающая  законы  красноречия  и  вообще дающая
указания по наилучшему построению литературной речи (прозы и поэзии).)
     Пан Феликс зашевелил усами.
     - Но то ведомо ясновельможному князю,  - молвил  он,  -  что  это
запрещено  москалям?  Что  тот человек московский,  который начитан по
книгам латинским или польским, тот человек есть еретик или изменник?
     - Про  то  я  не подумал,  хотя то и ведомо мне,  - развел руками
князь Иван.  - Не подумал...  - повторил он тихо,  потом  поднялся  со
своей  плашки,  которая  тотчас  свалилась набок,  и подошел к окошку.
Солнце уже стояло низко,  и  через  весь  панский  бурьян  протянулась
наискось длинная тень от врытой в землю дручины.  Стоявший подле бурый
конек молодого князя тер об нее взъерошенную шею.
     - Те-те-те...  -  услышал  князь  Иван  позади себя прищелкивание
неугомонного пана.  - Ай-ай-ай!..  Совсем  упал  духом  такой  молодой
рыцарь.  Ха! Но ведь ясновельможный князь разумеет, что все те запреты
- то такие ж поповские штуки.  И коли  у  князя  такая  сильная  охота
научиться по-латыни, то и можно наплевать на те запреты.
     Князь Иван  быстро  обернулся  к  беспечному  пану,  невесть  что
болтавшему,  - с ума он,  что ли, сошел или, может быть, это хмель его
разбирает?
     - Что ты!..  Что ты!..  - залепетал князь Иван в испуге. - А коли
дознают да сыщут?
     - Ха!..  -  тряхнул серьгами неустрашимый пан Феликс.  - Коли там
дознают?.. Ты да я, я да ты, да пестрая моя кляча. И ты ко мне - тайно
в мой замок:  тишком да нишком,  ползком да бочком...  Ты ко мне,  как
говорится по-русски, втай, да не на двор, а по задворкам. О!
     - Втай,  говоришь?..  - встрепенулся князь Иван и опасливо глянул
на хитроумного ляха.
     - То так.  Втай,  мой любый княже.  Что нам те поповские штуки?..
Пфе!.. Плевать, одним словом. Ха-ха!.. В субботу в ранку прошу пана до
моего замку и - чшш! - втай, втай-тай-тай, тай-тай-тай...
     И пан Феликс,  наскоро отпив из ковшика,  схватил со  стола  свою
заморскую дудку.
                    Ой, без дуды, без дуды, -
затянул он на полный голос, -
                    Ходят ножки не туды,
                    А как дудку почуют,
                    Сами ноги танцуют.
     И несуразный пан принялся дуть в свою дудку и притопывать ногами.
     "Ой, и ловкач!  - думал князь Иван,  глядя на него  и  усмехаясь,
упершись руками в подоконник. - Откуда только берутся они такие?.. И в
дуду умеют и по-латыни разумеют..."
     Но за  окном  зашуршало  что-то  в густом бурьяннике.  Князь Иван
глянул на двор и увидел все ту же пегую панскую лошаденку.  Она  вышла
из  бурьяна  и  медленно  побрела  промеж лопухов,  припадая на ногу и
тычась мордой в толстые разлапистые листья. Добравшись кое-как к дому,
она,  навострив  уши,  остановилась  под самым окошком.  А неугомонный
шляхтич все насвистывал и притопывал,  пока не заметил рядом с  князем
Иваном пегую лошадиную голову, которая уже совсем просунулась со двора
в этот панский "замок".  Тогда скоморох веселый бросил на постель свою
дудку,  подошел  к  окошку  и,  потрепав свою странную клячу по храпу,
молвил:
     - Ну, видал ли когда-нибудь князь такое диво?..

        XII. О ТОМ, КАК ПАН ФЕЛИКС СПОРИЛ В КОРЧМЕ
                   С ИЕЗУИТОМ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

     Ночь спустилась на землю,  когда князь Иван,  отбиваясь от ночных
сторожей  и  сигая  через  расставленные  на  ночь  по улицам рогатки,
добрался наконец до Чертольских ворот.  Здесь жеребчик,  не понукаемый
ни  плеткой,  ни  шпорой,  припустил  сам  во  весь  опор к дому,  уже
черневшему вдали.
     Только в  окошке у старого князя теплился огонек да Куземка-конюх
и  девка  Матренка  не  ложились,   поджидая   запоздавшего   княжича.
Остальные,  как  обычно,  завалилось  с сутемок,  чтобы на другой день
подняться с зарей.
     Матренка живо собрала князю Ивану на стол. И князь Иван, ужиная в
столовом покое,  запивая холодную говядину холодным же квасом, слышал,
как за дверью,  кряхтя и вздыхая, поднимается с колен отец и как потом
грузно падает он на колени,  чтобы перед  образами  поклоны  бить  без
счета,  без срока.  Но все же вот утихло и у старика, а князь Иван еще
долго сидел у оплывающей свечки,  упершись  локтями  в  стол,  упрятав
голову   в   расставленные   ладони.  Сонная  Матренка  несколько  раз
заглядывала в покой к князю Ивану, раз даже поправила свечку на столе,
но потом,  не выдержав,  заснула в сенях на сундучке.  А князь Иван не
двинулся с места.  "Басни...  - стучало в  голове  у  него.  -  Басни,
басни..." Неужто все, чему учили его, - басни? Светлый рай, черный ад,
вечная жизнь за гробом - все это,  по  уверению  шляхтича,  одни  лишь
басни,  которыми по всему свету морочат народ попы.  Мысль эта была до
того непривычна князю Ивану,  что он встрепенулся,  потер себе  виски,
взъерошил волосы...
     - Нет,  нет,  - стал шептать он,  - не бывало так!  Врет, злодей,
скоморох, сатана! Все врет...
     И князь  Иван  порывисто  поднялся  с  места,  чуть  скамейки  не
опрокинув,   но  спохватился,  опомнился  и,  осторожно  ступая,  стал
пробираться наверх,  в горенку свою.  И ночью ему мерещился "сатана" -
хохлатый пан с дудкою хрустальной раскатисто смеялся и грохал над ухом
у князя:  "Басни!..  Все басни!.." Но это был  только  сон;  никто  не
входил  в  горницу  к князю.  Хохлатый пан мирно спал в своем "замке",
высунув из-под епанчи свои длинные ноги,  на которых  дал  он  однажды
деру с отчизны,  вертелся, вертелся по белому свету и пристал на Руси.
А до того жил пан у себя в Литве, как все панки под Рогачовом: ходил в
походы,  дрался с соседями,  пил горилку, читал что попало и сиживал в
корчме. Там-то, в корчме, и настиг его рок.
     Был летний день, скучный и долгий. В корчме пахло кислым хлебом и
дымом прошлогодним.  В углу за столом сидел шляхетного вида незнакомый
старик.  А пан Феликс тянул, по обычаю своему, пиво из кварты и глядел
в  окно.  Там   на   лужайке,   у   церковных   ворот,   расположились
белорусы-слепцы.  Один, склонив голову набок, настраивал жалкую рылю*;
другой задирал красное лицо кверху, точно мог он там вытекшими глазами
разглядеть в голубом небе два облачка дымчатых,  повисших над лесом. И
вдруг запел  он,  краснолицый,  с  вытекшими  глазами,  запел  тусклым
голосом  о  всех,  для  кого  тусклым  выглядел божий свет.  (* Рыля -
народный музыкальный инструмент;  звук извлекается вращением колесика,
задевающего за струны.)
                    Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,
                    Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома, -
пел он, все так же "глядя" вверх, а другой вертел в это время рылейное
колесико и бил пальцами в хриплые струны.
                    Было у мене маленько жита зелена, зелена,
                    Да пожали вражьи ляхи без мене, без мене.
     И после этого запели они оба на  два  голоса,  попеременно  вторя
один другому:
                    Взяли нас паны-ляхи в тяжкую работу,
                    Всю неделю на панщине, панщина в субботу,
                    В воскресенье пораненько во все звоны звонят,
                    Да Алеся с козаками на панщину гонят...
     Пан Феликс  высунул  хохол  свой  за  окошко.  Шляхетный  старик,
сидевший в углу, встал с места и подошел ближе.
                    Старых людей молотити, женок-девок прясти,
                    Малых деток...
     - Но,  но,  хлопы!..  - не утерпел наконец пан Феликс  и  плеснул
опивками  из  кварты  далеко  в  слепцов.  - На виселицу схотели?  Так
уймитесь, чертовы дети!
     Слепцы умолкли  мгновенно.  Они  схватили торбы свои,  не мешкая,
вскочили на ноги и одни,  без поводыря,  стали тяпать палками о землю,
спотыкаться,  падать,  ползти  и,  поднявшись,  снова тыкаться куда ни
есть,  чтобы убраться подальше от верной виселицы,  которую посулил им
пан.  Ибо он не унимался, пан разъяренный. Слепцы уже забрели в болото
и теперь в болоте барахтались,  а пан  все  еще  кричал  им  в  окошко
корчмы:
     - Негодяи!.. Плуты!.. Лодыри!.. Ату!.. Ату-ту!..
     И когда  наконец  притомился ретивый пан и потребовал еще кварту,
то заметил старика,  сидевшего раньше в углу, а теперь продвинувшегося
изрядно к окошку. Старик похож был на медика - в черном плаще и черном
берете.  Седая борода долгим клином  трепетно  вздрагивала  на  черной
груди;  старик  улыбался  учтиво  и  живыми своими глазами глядел пану
Феликсу прямо в  глаза.  Пан  Феликс  вскочил,  отвел  правую  руку  в
сторону, левою брякнул, о саблю и поклонился старику в черном плаще.
     - Прошу прощения,  милостивый пан,  - забормотал шляхтич,  указав
незнакомцу на место за своим столом.  - Прошу пана,  в добрый час,  во
славу божью, троицы святой...
     У старика сбежала с лица улыбка.
     - О какой троице говорит пан милостивый?  - спросил он,  медленно
выговаривая мало,  должно быть, привычные ему польские слова. - Я знаю
только единого бога,  но слыхал и о людях,  что  язычески  поклоняются
троице, следовательно - трем богам.
     Услышав такое,  пан Феликс захлебнулся тут пивом,  уронил на стол
кварту,  рот  разинул.  А  старик  сел  напротив и велел подать и себе
кварту,  а кварту пана Феликса снова наполнить.  И,  когда пан  Феликс
пришел  в  себя  от  неожиданности и испуга настолько,  что вспомнил о
своей кварте,  которая пенилась перед ним на столе, старик улыбнулся и
молвил тихо:
     - Только так верую, ибо так приказывает мне мой разум.
     - Но милостивый пан должен знать... - закипятился пан Феликс.
     - Я знаю то,  что знаю,  - не дал ему докончить старик.  -  И  не
более  того.  Суеверия  и  бредни,  дикий  плод ничем не сдерживаемого
воображения,  -  достойно  ли  это  человека,  ныне  уже  исчислившего
движение  планет и близкого к открытию самого эликсира жизни?* (* В то
время ученые-алхимики стремились открыть так называемый эликсир жизни,
обладающий   якобы   свойствами  излечивать  все  болезни,  возвращать
молодость,  превращать  дешевые  металлы  в  золото.   Эликсир   этот,
разумеется,  не был, да и не мог быть открыт, но в поисках его алхимия
попутно сделала ряд действительно ценных  открытий,  легших  в  основу
научной химии.)
     Старик оглянулся, склонил голову и добавил:
     - Я называюсь Фавст Социн и ищу в этих местах убежища и приюта. В
Кракове две недели  тому  назад  в  отсутствие  мое  озверелая  толпа,
подстрекаемая  иезуитами*,  ворвалась  в мой дом и предала уничтожению
мои рукописи, мои книги - все, что попалось ей на глаза. Отныне участь
скитальца  мне  желаннее  оседлости в нечестивом городе,  где согласно
обитают насилие, фанатизм и глупость. (* Иезуиты - члены воинствующего
католического общества (ордена), основанного испанцем Игнатием Лойолой
для борьбы с "ересями". Иезуиты для достижения своих целей не брезгали
никакими средствами.)
     - Милостивый пан!  - приложил пан Феликс к груди руку. - Можно ли
мне такого многоученого пана... Как шляхтич до шляхтича... Халупка моя
тут вот,  за горкой...  С обнаженной саблей должен  я  охранять  покой
вельможного  пана.  И разноверство тому не может быть помехой.  О!  Да
коли  правду  молвить...  -  Тут   пан   Феликс   подмигнул   старику,
назвавшемуся  Фавстом  Социном:  - Если уж все от чистого сердца,  без
хитрости и выкрутов,  так я и сам себе думал:  лжет пан  ксендз*,  ой,
лжет!..  Уж  коли  троица  свята,  то  чему  ж  так не быть и четверце
святой?..  Ха-ха!..  А там пойдет и пятерик и шестерик. Ха-ха-ха!.. (*
Ксендз - польский католический поп.)
     И пан Феликс хохотал,  откинувшись  на  спинку  стула,  расставив
широко руки,  разложив ладони по обе стороны стола. Потом спохватился,
вскочил, брякнул рукой о саблю и поклонился своему новому знакомцу:
     - Прошу милости вельможного пана... Тут вот, за горкой, халупка и
огородик, все мое именье.
     Они вышли вместе из корчмы. В открытое окошко видел корчмарь, как
по дороге в гору поднимаются два человека:  высокий  старик  в  черном
плаще  и  шумливый  пан  из  ближнего Заболотья.  Они шли медленно,  и
Заблоцкий почтительно поддерживал старика,  ведя его  к  своему  дому,
дранчатая крыша которого чернела из-за поросшей диким хмелем горы.
     Фавст Социн,  известный ученый и противник  католической  церкви,
прожил у пана Феликса всего только неделю.  Но и этого было достаточно
для стремительного и пылкого пана. Он даже пошел дальше своего учителя
и,  сидя  в  корчме,  громогласно  отвергал  не только святую троицу и
предвечное существование Христа,  но и божественность его.  Уже  после
первой  кварты  стоялого  пива,  варить  которое корчмарю Ною помогал,
должно быть,  черт домовой, до того оно было занозисто и крепко, - уже
после  первой  кварты  этого  напитка Заблоцкий произносил свое первое
слово о том, что все веры равны и все люди равны и одинаковы: поляки и
литвины,  татары  и  евреи,  немцы  и белорусы.  Так было после первой
кварты.  Но ведь кварт было неисчислимо.  Поэтому,  дойдя до третьей и
четвертой и перевалив через пятую,  пан Феликс Заблоцкий уже не только
отрицал все церковные таинства и обряды,  бессмертие  души,  рай,  ад,
страшный  суд  и  загробную жизнь,  но даже самые иконы святые называл
болванами  и  псами.  И  скоро  по  всей  округе,  через  все  усадьбы
шляхетские прошла о пане Заблоцком худая слава.  Старые греховодники и
молодые повесы все были согласны  на  том,  что  Заблоцкий  запродался
черту,   и   называли  при  этом  пана  Феликса  социнианином,  членом
еретической секты,  основанной безбожным Фавстом Социном.  И,  однако,
кое-кто  из  мелкой  шляхты,  очутившись с Заблоцким с глазу на глаз в
корчме,  тишком поддакивал неистовому социнианину, отчего тот приходил
в  еще  больший  раж  и  обещался не дальше как на этой неделе ксендза
Меркурия прогнать просто взашей  из  Заболотья,  где  он,  пан  Феликс
Заблоцкий,  есть сам себе пан и хозяин.  Но все же большинство пугливо
обходило Заблоцкого,  творя крестное знамение  и  шепча  очистительную
молитву.
     Однажды, уже в конце лета,  сидел пан Феликс в корчме на  обычном
месте  за  первой  квартой.  Покончив  с  нею,  он  стукнул по столу и
потребовал  вторую  и  между  первой  и  второй   обратился   было   к
присутствующим  с первым словом своим о том,  что все веры равны и все
люди равны и одинаковы.  Но тут увидел пан Феликс  в  открытое  окошко
двух  слепцов,  которые  сидели  понуро на земле у церковных ворот,  в
белых латаных свитках, в лыковых лаптях, измочаленных и разбитых. Один
слепец,  краснолицый,  с вытекшими глазами,  поднимал время от времени
лицо свое к небу,  точно мог он там разглядеть  что-нибудь  -  облака,
плывущие над лесом, либо стаю голубей, плескавшуюся высоко в бездонной
лазури.  Тогда пан Феликс прервал свое слово и велел корчмарю  вынести
по кварте пива слепцам.  И сам вышел за корчмарем вслед и глядел,  как
осторожно приникли слепцы  к  своим  квартам,  как  медленно  и  долго
всасывают они в себя давно не пробованный напиток.  И, когда у слепцов
в квартах не осталось больше ни капли,  пан Феликс велел им  спеть  ту
самую песню,  которую месяца за два до того пели они здесь же,  против
корчмы, на лужайке у ворот церковных.
     Слепцы узнали по голосу сердитого пана,  грозившего им виселицей.
Они задергались беспокойно из стороны в сторону,  стали  искать  торбы
вокруг себя... Но пан топнул ногой:
     - Спевайте ж, козьи дети!
     Краснолицый поднял  лицо свое вверх и запел тусклым голосом ту же
песню:
                    Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,
                    Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома...
     А пан Феликс стоял и слушал с пониклой головой.  И, когда кончили
слепцы,  пан Феликс побрел обратно в корчму и здесь  сразу  увидел  за
одним из столов человека в черном плаще,  но безбородого и не в берете
ученого,  а в  шляпе,  загнутой  с  боков.  Незнакомец  держал  голову
неподвижно,  глядя в раскрытую книгу,  шепча что-то бескровными губами
из книги своей.  На столе перед ним на тарелке были  разложены  ломтик
хлеба, щепотка соли и очищенное яйцо.
     Для пана Феликса не было сомнений:  это был иезуит,  сын дьявола,
враг человеческого рода, ядовитый дракон. И пан Феликс изменил на этот
раз уже установившемуся обыкновению своему.  После  второй  кварты  он
только  вкратце  сказал  о  троице и предвечности Христа и сразу повел
новую речь  -  об  иезуитах,  о  сонмище  обманщиков,  именующих  себя
Обществом Иисуса,  Фалангой Иисусовой и тому подобными см