что пальцы у него зазябли, и опять услышал лихую песню запорожских казаков. Она и не прерывалась все время, эта песня. Она даже становилась все звонче, все шире. И багровые полоски сквозь щели в ставнях все жарче разгорались на оконной слюде. IX. ПОХОЖДЕНИЯ ПАНА ФЕЛИКСА Вскоре, однако, прибрел ко двору своему и пан Феликс. Весь этот вечер и часть ночи он просидел в занесенной снегом корчме, прилепившейся к глухой крепостной башне. В притоне этом было жарко и тесно, гикали и гокали входившие поминутно люди, и заправляла здесь какая-то литовка, клыкастая и набеленная, в расшитой всякими поддельными камнями головной повязке. Она похаживала вдоль столов, за которыми шумели пушкари и городовые казаки, и наблюдала за порядком. Заметив пана Феликса, она осклабилась и показала ему два своих волчьих зуба. Высокорослый пан Феликс наклонился к горбоносой ведьме, глянул ей в зеленое остекленевшее око и скорчил такую рожу, точно глотнул жижи из поганого ушата. Литовка зафыркала, зашипела и отошла прочь. А пап Феликс стал снова глядеть, как мечут по столам карты разряженные молодцы с серьгами в ушах, с перстнями на пальцах. Пан Феликс и сам стал тасовать и разметывать карты и выиграл кошель денег. Удачливый пан загребал их горстями, отпивая всякий раз из кружки изрядно, потому что в корчме было душно, хоть снимай с себя сорочку, а вино было хорошее; его со всяким другим товаром навезли и сюда литовские купцы, ехавшие за Димитрием с богатым обозом. Пан Феликс не то что простого сивушного вина, а мальвазии и аликанту выпил не счесть кружек и решил уже идти на свое подворье, но какие-то хваты в суконных однорядках предложили ему стукнуться в кости, и пан Феликс вздумал попробовать напоследок и здесь счастья. А костари тем временем перемигнулись и быстро перекачали всю звонкую рухлядь из панского кошеля в свои потайные карманы. У пана Феликса еле достало серебра, чтобы заплатить за вино клыкастой литовке. А то ведь она уже заглядывалась на алмазы в его ушах: золотые серьги пана Феликса так и стреляли во все стороны цветными стрелками - зелеными, синими, розовыми. Пан Феликс тряхнул ими, ругнулся на прощанье с досады и побрел восвояси, хоть и налегке, с пустым кошелем, но пошатываясь, путаясь длинными ногами между сугробами, которых намело по иным местам едва не до кровельных стрех. Пану Феликсу нужно было пройти широкой улицей от Глухой башни до Тайнинской, потом по крутой насыпи малыми скользкими тропками подняться наверх, в Городок. Было светло. Казалось, что кто-то широкой рукой щедро разбросал по синему небу мириады драгоценных камней. И то: не на золотых ли нитях держались там эти изумруды, яркие, как в королевской короне, эти рубины, блестевшие, как огоньки, которыми усеяно было теперь поле за городовою стеною, эти алмазы, подобные тем, что еще оставались в ушах у продувшегося пана? Но снег был глубок, и даже длинноногому пану круто приходилось, когда он то и дело проваливался в ров или в иную какую-нибудь дыру, прикрытую белою обманчивою пеленою. И еще того хуже обернулось было, когда пан Феликс приметил, что какие-то двое идут за ним в отдалении, следуют за ним неотступно по улице, которая заламывалась коленами, упиралась в тупики, разбегалась вкривь и вкось межеулками и проходными пустырями. Пан Феликс выбрался из воронки, в которую провалился по пояс, и, выйдя на середину улицы, стал поджидать тех двоих, непрошеных своих провожатых. Но и провожатые остановились. Тогда пан Феликс вытащил из-под епанчи длиннейшую свою шпагу. Как принято было в таких случаях у поляков, он вскричал воинственно: "Кири елейсон!"* - и при свете огней, ярко отблескивавших с поля, двинулся с обнаженною шпагою на злочинцев. (* Господи помилуй! (греч.)) Пан Феликс шел в атаку, скользя и оступаясь, размахивая своею шпагою, побывавшею во многих переделках. Уже не более десяти шагов надо было сделать пану Феликсу, чтобы подойти к шишам этим вплотную и пощекотать их отточенным, как бритва, булатом... Уже пан Феликс явственно видел в руках одного из них кистенек с нагвозженным ядрышком и разглядел плоское лицо другого, его лошадиные зубы и в ухе медную серьгу... Плосколицый вдруг крикнул толстым голосом, и оба злочинца сразу подобрали полы и, не мешкая, пустились в проулочек, предоставив доблестному пану уже одному, без провожатых, добираться до своей квартиры. Князь Иван у себя на лавке, ежась под палевой своей шубой, слышал, как вломился в сени беспокойный пан Феликс; как барабанил он каблуками, сметая с ног своих снег; как наполнил он свой закуток за дощатой перегородкой смехом, стуком, руганью и воркотней. Но спустя малое время стихло и у пана Феликса, и умолкла запорожская песня под Городком. В ночи, в снегах, в пустыне, у русской земли на краю стоял теперь молча Путивль, точно сторож, опершийся на копье, точно дозорный, высланный от московских городов к рубежам поискать татарского следу, посмотреть, не крадется ли враг. X. ВОРЫ Догорал последний костер за кирпичною стеною. Со стороны Гремячей башни подошла к крепости последняя запорожская хоругвь. Заиндевели шапки на степных рыцарях; конским навозом и дегтем вымазаны были их широкие красные шаровары. Кони казацкие фыркали на холоду, и протяжно, перебивая друг друга, скрипели полозья бесчисленных саней, строившихся полукольцом позади спешенных полков. Димитрий, насилу уложенный Хвалибогом в постель, зачарованно прислушивался к этому скрипу и, сбросив с себя одеяло, несколько раз, ступая по коврам босыми ногами, подбирался в темноте к ставням и приникал ухом к пахнувшему пылью сукну. Но на улице уже стихло все: и гиканье, и стук, и скрип. Утром чуть свет Димитрий уже был у конюшен. Там, едва удерживаемый толпою конюхов, прядал из стороны в сторону дикий карабаир* в сыромятном наморднике на храпе - подарок ногайского князя Истерека. Димитрий, не выждав нимало, свистнул неистово и, не вдевая ноги в стремя, только ухватившись руками за луку, вскочил в разделанное бирюзою бухарское седло. Караковый копь взмыл вверх, но сразу почуял колючую шпору в холеном боку и крепкую руку всадника, со страшною силою натянувшую поводья. И замиренный зверь тяжело пал на передние ноги. Он словно врос всеми четырьмя копытами в снег и только подрагивал мелкою дрожью да косил глазами, в которых горел кровавый огонь. Димитрий снова прошел шпорами по золотистым его подпалинам, и конь словно разговорился всеми дробными своими побрякушками, он легко заплясал под всадником и такой же колышущейся побежкой поплыл к открытым воротам. Воевода Рубец да князь Иван Хворостинин с паном Феликсом Заблоцким едва поспели за быстрым, как всегда, Димитрием. Они нагнали его у городской бревенчатой стены и стали все четверо осторожно один за другим спускаться по накатанному, скользкому взвозу. (* Карабаир - особая порода азиатских лошадей.) Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к шапке. Он встал в стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще вчера поле с черневшими кое-где земляными избушками Баженкиной рати было теперь мутно и грязно от дыма, помета, казачьих коновязей и человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее становились голоса - уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за поворотом. Стрельцы, посадские ребята, горластые бабы - целый табун людей вывалил из проулка и стал подниматься по взвозу всадникам навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый молодец, который волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося, мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали какого-то безногого калеку. Поползень этот вертелся на своих колодках, кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в сторону меж ногами погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками вперед, вверх, к стене на взвозе. Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на него в недоумении. - Ах, собачьи дети! - молвил растерянно воевода. - Что затеяли! Эй вы, мужичье! Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх по крутому взвозу. И только тогда притих весь этот люд, когда признал он в безбородом всаднике царевича, а рядом с ним - прыткого воеводу своего Рубца. Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой одетого по-гусарски Димитрия. - Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще затеяли, охальники? - К тебе, батюшка, и гоним, - загалдели в толпе. - К твоей милости волокем. - На суд к тебе, на расправу. - На казнь. - Хочешь - казни, хочешь - милуй. Твойское, Василий Михайлович, то дело. А мы в том богу не грешны, царю не виноваты. - Вестимо... - Знамо... - Что уж!.. - Чего уж!.. - Стой! - крикнул Рубец. - Говори один кто. "Вестимо" да "знамо", "что уж" да "чего уж", а дела так и в два года никакого не свершить. - Батюшка милостивец! - пал вдруг на колени заарканенный мужик. Пан Феликс вздрогнул. Где слыхал он толстоголосого этого дылду с медной серьгой в ухе? Плосколицый, пегобородый. - Боярин-государь, - продолжал мужик толстым голосом, - повели злодеям разарканить меня. Сироты мы... нищая братья... я да калечка этот. Наговаривают они на нас, злодеи! Оклеветать хотят перед светлыми твоими очами, преждевременной смерти нашей ищут. - Чой-то под Казанью я тебя не видывал, - вылез из толпы Акилла, - а блекочеть ты, мужик, подлинно сиротой казанской. У-у, сирота!.. - Он пихнул толстоголосого клюкой и стал перед воеводой. - Обещались мы государю Димитрию Ивановичу... - стал он выкрикивать так же, как в то утро, когда бился с Димитрием по рукам, - служить ему обещались и прямить, и во всем добра хотеть, и крамолу изводить. Смутное ноне время, сам знаешь, перепадчивое: всякому вору и лазутчику - что рыбарю вода мутна. Ходил мужик сей по рынку с калечкою в артели; у весов да по иным местам молитвенное пел да непригожие речи про государя нашего Димитрия Ивановича плел. Что государь наш Димитрий Иванович не прямой царевич, не царского племени. И письма показывал, что будто это - Гришка Отрепьев. И как взяли мы их, воров, в арканы, то письма они те съели - сглонули, не подавились. Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий неподвижно в седле, только пальцы его медленно перебирали плеточную рукоять. Но, встретившись глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг, поднял карабаира своего на задние ноги, повернул его и, не молвя слова, помчался обратно в Городок. - Га, чертовы дети! - не удержался пан Феликс и вместе с князем Иваном припустил за Димитрием вслед. - Гоните ко мне на двор вора, - молвил воевода. - И калечку туда катите. Учиним нищей братье строгий допрос. И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с собою толстоголосого мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на колодках своих юлой. XI. ТРИБУНАЛ Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у красного крыльца и бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить расскакавшуюся по двору лошадь, сдичавшую опять без всадника, без крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у себя, в горнице своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за книги и карты, кусал ногти, ерошил волосы. - Гришка Отрепьев... - шептал он, сжимая кулаки. - Доколе?.. Когда ж сему конец?.. Внизу, в палате воеводской, топотали чьи-то ноги, глотки гоготали чьи-то, - нестерпимая, бесконечная докука. Что это за мужик с пегой бородой, толстоголосый, плосколицый, страшный, как нетопырь? Откуда взялся он обличать Димитрия? В такой день! В такой час! И Димитрий опустился в изнеможении на стул, уперся локтями в карту полушарий, разложенную на столе, и стал блуждать по ней рассеянным, ничего не разбирающим оком. Мысли прыгали у Димитрия в голове, в беспорядке и сумятице сшибая одна другую. Он дышал тяжело. В груди у него что-то рвалось и клокотало. Но понемногу отдышался, мало-помалу утихомирилось разбушевавшееся сердце; глаза Димитрия стали различать на раскрашенной карте треугольнички и кружочки и вылавливать из паутины черточек и точек названия стран и городов, рек и морей. Вот Путивль, вот повыше - Рыльск, вот Кромы, а оттуда через Тулу прямая дорога пошла на царствующий город Москву. А с Москвы на четыре стороны широко легли дороги, хоть в Персию; чего доброго, хоть и в Индию; хоть и в Китайскую землю; хотя б в Японское царство... Димитрий оживился; снова зажглись его голубые глаза. Он подтянул свесившуюся со стола карту, разыскал между книгами перламутровую указку и стал водить ею по полушариям в разные стороны. Он до того увлекся, что не обратил внимания и на князя Ивана, вошедшего в комнату и приблизившегося к столу. И не то князю Ивану, не то самому себе стал рассказывать Димитрий дорогу в богатую Индию из Москвы многожеланной. - Для чего корабли водить вокруг целого света, зачем в такую путину идти, плыть три года киселя похлебать у индеев? Морем около мыса Доброй Надежды ход долгий и трудный... А теперь, дай сроку, гляди, другая дорога: вот Москва, вон Нижний Новгород; дале на стругах по Волге до Астрахани ходу месяца с два... Дале по морю Каспийскому - Персия. А от Персии той и до Индии сколько ни ходи - в четверть года дойдешь. В Индии драгоценные камни, рубин, сапфир, жемчуг... лекарственные травы... благовонные снадобья... Парчовая она, Индия, богатая, истинно райская земля. "Эвона ты набрался прыти! - подумал князь Иван. - Суй за щеку, да не всяк орех". - А ежели не пропустит шах персидский? - молвил он вслух, следя за Димитриевой указкой, скользившей по полушариям то вокруг Африки, то через Персию к Индии баснословной. - Что ж бы ему не пропустить? Сколько сотенок и тысяч всякой пошлины перепадет в его казну, считай и не сочтешь. А не пропустит, так мы силой его, а заодно с ним и турского: чай, соседи они, гляди-ко... Пусть узнают, каков буду я впредь! Еще увидят! А теперь, дай сроку, смечай теперь, сколько прибытку будет в мою казну, коли торг тот индийский заведем да коли расторгуемся да забогатеем. Тут уж тебе не на сотни, не на тысячи считать. - Уж и не на тысячи! - чуть улыбнулся князь Иван, но в это время за приоткрытой дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули там разноцветными искрами алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись, чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул в горницу пан и вынырнул перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по географической карте из страны в страну. - Ваше величество! - вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями по кармазинным штанам. - Господарь светлейший... - Не господарь я, а царь, - поморщился Димитрий. - А на Москве, - откинул он назад голову, - скоро буду цесарь, всея Руси император. - Он топнул ногой, швырнул в сторону указку и вскочил с места. - Никому не позволим титула нашего умалять! - И надвинулся на шляхтича, еле доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках. "Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле", - чуть не сорвалось у пана Феликса с языка. Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся гневом, неосмотрительный пан смутился, отступил на шаг назад, изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне: - Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я, неумысленно сплошал... Не держи сердца против меня, прошу тебя. Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему стекольчатому окошку, глянул на черное кружево, сплетенное в воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять обернулся к пану Феликсу: - Ладно, Феликс Викентьич... Верю тебе... С чем пришел к нам, молви. - Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу. - Как ты? Трибуналу? Кого ж это?.. - У воеводы народу полна палата, - ответил пан Феликс. - Шпиков тех они пригнали с рынка. Ха! Потеха! - Чего ж так? - насторожился Димитрий. - Да так, - объяснил пан Феликс, - брешут, заклинают себя богом и снова брешут... Поп тот Григорий с ними диспут затеял... Комедия непереможливо пресмешная... Одним словом, Плавт или Теренций*. (* Плавт и Теренций - знаменитые древнеримские поэты, авторы комедий.) - О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, - улыбнулся, засуетился Димитрий. - С Самбора не слыхал я рассказов веселых, не видал шутов и поэтов. И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени, заколотили по ступенькам пан Феликс с князем Иваном. Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке. - Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, - глухо, как из погреба, катились из утробы толстоголосого слова. - Чудно, Прохор, - молвил Отрепьев. - Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный. - С простоты моей, с малоумия, - винился толстоголосый. - Где мне было в ту пору спознать, что ты есть истинно царь? У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его глаза. - Прохор, - молвил он укоризненно, - много ты докучал нам, Прохор... Были мы гонимы от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном - нет, тебе гривну подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А теперь в Путивль прибежал ты под царство мое подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле, Прохор, будет и конец. Повелю сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч долой! И поползня твоего - в помойницу, свиньям на пищу! Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу; еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали они скулить, и канючить, и молить о пощаде. - Батюшка, царь истинный! - взывал толстоголосый, дергая головою. - Не вели казнить, вели миловать! - тянул в лад толстоголосому поползень. - За упокой твоих родителей... - За здоровье твое царское... - За державу твою некрушимую... - Супостатов одоление... - По вере поборец... - Надежа... - Свет... - Собачьи вы дети, - вскричал Отрепьев, - свиные родичи! На рынке утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!.. Чудно! - Было мне видение, - молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. - Было мне видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою... - Вракаешь ты, Прохор. Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь: - И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец. - Вракаешь ты. - И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным христианам. - Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон, так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач, оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный, латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. - И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать им в толстоголосого, в приплюснутый его нос. Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом: - Царевич... Царевич... Смеется... Веселый... Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория Отрепьева. "Прогнать их взашей, - думал Димитрий, - пусть-ка теперь, по рынкам скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу падет вода эта". И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места. - Кланяйтесь земно великому государю, - указал он на Димитрия толстоголосому с калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они попали. - Целуйте ноги великому государю, - продолжал возглашать воевода. - По неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить... Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы сапоги. - И вы, - продолжал воевода, - нищая братия, попомнив неизреченную царскую милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова племени. Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же - резво замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку. - То так, то так, то та-а-ак!.. - заквакал шляхтич. - Опознал я тебя, братику, напоследок. Ходи же сюда, ходи сюда!.. - Да ты, полях, с ума сбрел?.. - барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый. - Я сбрел?.. Ты сбрел! - стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: - Негодник... плут... бездельник... висельник... Для чего тебе было вчера ночью... топать от корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга! - Когда ночью? - взвопил Толстоголосый. - Я утром только-только в Путивль прибрел. Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня! - Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, - немилосердно тряс пан Феликс за ворот толстоголосого сироту. - Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой... И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в раскрытой настежь двери. Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей, вынес на крыльцо. - Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, - возгласил на крыльце дьякон. - А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом. И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к хоромам тропу. Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той. Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни толстоголосого никто не видывал в Путивле. - Неведомо, откуда пришли, - говорили о них в народе, - демоны знают, в какой скважине и ухоронились. XII. БЕЖИТ ДОРОГА ОТ СЕЛЕНИЯ К СЕЛЕНИЮ На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын вокруг воеводского двора. Тихо... Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в воеводских хоромах - должно быть, в ставне оконном, - глазок; в глазке - огонек. Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку. - Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. - говорит зевая Димитрий. - Бились, государь, - отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а другою поправляя кушак поверх красного сукмана*. (* Сукман - кафтан из крестьянского домотканого сукна.) - Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам служить и прямить. - Обещался, государь. - Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов? - Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях - малый. - Надежен он, малый? Верный ли человек? - Племянник мой. - Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас. Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку, обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием, а князь Иван пошел за Акиллою в сени. - Попомни ж, - молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, - не забудь: хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится... Пусть он там все... как и доселе... пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется место и про вас. Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни. - Едем, Нефед! - Едем, батька! И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж ушей. На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-под моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись копьецами над Нефедом: - Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло* молви! (* Пароль.) Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких - не то детей боярских*, не то казаков - и произнес тихо: (* Дети боярские составляли в Московском государстве низшую ступень дворянского сословия. Они обязаны были нести государственную (военную и гражданскую) службу и получали за это от правительства в пользование земельные участки и денежное жалование.) - Спас сотвори сеть сатане. Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над головою и двинулись обратно под мост. - Ехать вам вольно; куда едете, езжайте... куда надобно вам. Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли на горку и съехали вниз на Бакаеву дорогу. Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск, растянется на Севск, повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на дороге то и дело ватаги Димитриевых людей; за Рыльском - это ведомо Акилле - годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься одним словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое время, заплели в объезд, проселками, стороной. Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает да покрикивает на быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и сам, без плети и вожжей, бросается вскачь, заслышав волчий вой в окосматевшей от инея и снега чаще. Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до человечьего жилья. А и доберешься, глядь - вместо поселка погорелое место; вперемешку со снегом мусор да зола; по пожарищу разметаны кости человечьи. Это - Комаринская волость. За преданность Димитрию сожгли ее годуновские воеводы дотла, пустили "комаров" по ветру дымом... Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои вытопорщит ежом; таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп безносый у лошади под копытами; прядает ушами пугливый конь и вдруг как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра полевого, распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют, оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные звезды в небе. XIII. КРАСНЫЙ СУКМАН Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за хворостининскими хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь к воде, шарпая по ней смурою грудью. Куземка, с утра босой, гонит через двор лошадей к колодцу. Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню Ивана Великого и заковылял в огород. - Что, дед, - молвил Куземка, - опять снарядился до ночи? Али до завтра?.. Ночевать приволокешься, дедко? - Приволокусь, сынок, ужо приволокусь... - Скоро ль князя ждать мне, дед? Говорил ты тому с месяц: будет скоро... - Скоро и будет, сынок. Жди-пожди да знай молчи. Акилла сунул бороду в колодезную бадью, испил водицы в сытость и побрел не к воротам, а по огороду и далее - пустырями. Второй уже месяц живет Акилла на хворостининском дворе, в избушке за конюшней. В дождь ли, в ростепель - все равно он доселе уходил с Нефедом по утрам со двора. А неделю тому назад пригнали они с Нефедом откуда-то мерина каракового. Оседлал Нефед мерина, потрогал зачем-то онучки на ногах, сел в седло - и был таков. Стал Акилла ходить одни по Москве. Он и сегодня в красном сукмане своем вышел с утра, дошел пустырями до Черторыя и повернул к Арбату. У кирпичной стены щепетинники* торговали на скамьях булавками, нитками, медными пуговицами, разноцветными стеклышками в оловянных перстеньках. Акилла походил вдоль ряда, прислушался к тому, что рассказывали кудрявые молодчики, разряженные щеголихи, портные мастера, копавшиеся в щепетинье то в одном коробе, то в другом... (* Торговцы щепетиньем - разной мелочью: нитками, тесемками, иголками, булавками и пр.) - Ладил я ей шушун* миткалиный, да с хмелю дал маху, в груди и обузил, - гугнил коротенький человечек в утыканном иголками полукафтанье, вывалянном в перьях. (* Шушун - женское верхнее платье вроде короткого кафтана.) - А она? - спросил щепетинник. - А она как заревет да за бороду меня. "Зачем, - кричит, - вор, добро мое сгубил? Напущу-де на тебя, вор, пеструху!" А что такое пеструха, так и не сказала. - Ведьма она. - Знамо, ведьма, - подтвердил гугнивый. - Я как обмерял шушуны на ней, так через платье хвостище и прощупал. - Житьецо ноне!.. - вздохнул щепетинник. - Либо хворь напустят, либо для волшебства след вынут, либо перед властью оболгут. За все расплачивайся - коли не головой, так казной. - Знамо, так, - согласился гугнивый. - Перехватали бояр, теперь стали холопов ловить на пытку: хотят все знать, чтобы ничто утаено не было. Только и помышляют, как бы у кого бы все выведать... Тебе чего, старый? - дернулся он, заметив рядом с собой Акиллу. - Чего тут уши развесил? - Ты, миленький, коротенький, блинов объелся али квасу опился? - молвил Акилла. - Чего взыграл, дикой ты! - Пошел, пошел! - заплевался гугнивый. - Ишь ты!.. Сам вот алтына не стоишь, раскоряка, а сукман напялил рублевый. Смеешь ли, плут, ходить в цветном платье? Откудова он у тебя, сукман такой? Ну-ка молви! У Акиллы - усы дыбом, но он не стал отругиваться и отошел. Прошел по щепетинному ряду и пропал. А гугнивый вытянул после того из короба, из-под мотков и шнурков, бумажный лист. Развернул: черны чернила, кудряво письмо. Глянул в лист и щепетинник, ничего не выглядел. Проходил поп, стал читать лист: - "Мы, великий государь, на православном престоле прародителей наших, великих государей царей российских, по своему царскому милосердному обычаю, всех вас пожалуем: и вам, боярам нашим, честь и повышение учиним, вотчинами вашими прежними вас пожалуем, к тому и еще прибавим и в чести вас держать будем; а вас, дворян и приказных людей, в нашей царской милости держати хотим; а вас, торговых людей всего Московского государства, пожалуем - в пошлинах и в податях велим во льготе и в облегчении учинить..." - В облегчении! - воскликнул щепетинник. - В облегчении, - ответил поп. - И во льготе? - И во льготе ж. - Читай дале, батька. - "И вас, черных людей, - продолжал поп, - и все православное христианство учиним в тишине и в покое и во благоденственном житии". - Житии! - закипятился гугнивый. - Житии ж, - повторил поп. - Читай дале. Поп откашлялся, протер глаза и пошел опять водить перстом по бумаге: - "А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые люди, стояли против нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в том на вас нашего гнева и опалы не держим и пишем к вам, не хотя видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах ваших, чтоб вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского величества, государя царя и великого князя Ди... Ди..." Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком... - "Ди... Ди..." - Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? - наклонился к нему щепетинник. - Читай дале лист! - Знамо дело, вычитывай, - поддакнул и гугнивый. - "Великого князя... Димитрия Ивановича", - выдавил наконец из себя поп, и руки у него задрожали, белей листа стало попово лицо. И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка прыгает. - Не прознали б, - щелкает зубами щепетинник. - Не проведали б, - гугнит портной. - Подноготную... - дрожит щепетинник. - Сущую с гущею... - трясется поп. XIV. ПАНИХИДНЫЙ КОЛОКОЛ А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого короба, - где его теперь сыщешь? Пока читал поп портному с щепетинником лист, пока тряслись они от страху и охали от беды неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел вдоль лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш; покопался в требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под сукмана мошну и купил бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел наземь и стал кишки перебирать. Подбросил кишки раз - пали они крестом; подбросил в другой - кучкой улеглись. И возле Акиллы уже не два человека, не пять, не десять - великое сборище людей столпилось вокруг красного сукмана; наклонились, переглядываются, перешептываются... - Ведун?.. - Знахарь?.. - Гляди-ко, на кишках гадает. - Ох, ох! Последние времена. - Светопреставление... - Дед! - Ась? - Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка? Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым. - Добро, сынок, добро кажет кишка, - молвил Акилла. - Будет скоро на Москве перемена и всем православным христианам полегчение. - Полегчение, говорит, будет, - зашелестело в толпе, - Перемена... - Вижу я великую рать, - наклонился Акилла к кишкам. - Не счесть полков; пушек - тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки донские, казаки волжские, запорожцы... Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к ним. - Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет... В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила другая, но на них зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А "ведун" в красном сукмане продолжал, копаясь пальцами в разбросанной по земле требушине: - И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем православным христианам радость. А во главе рати той стоит прирожденный царь Димитрий Иванович, Иваново племя. И простые люди преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас избавлю; станете жить беспошлинно и без дани, и ни от кого вам обиды не будет. Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою согнутых тел. Тогда он, не глядя уже на кишки, только сверкнув глазами из-под сивых бровей, молвил: - Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев. Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце, раскинулись у дороги. За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг, ровный, тяжелый, все ближе... Старик обернулся. Прямо на него шел плосколицый, пегобородый жердила, шел и скалил длинные, желтые, как у лошади, зубы. Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а плосколицый уже был подле. Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и поволок по порожнему месту обратно к лавкам. Акилла забился в его руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные, злые. - Чего надобно тебе от меня, мужик? - молвил, едва отдышавшись, Акилла. - Тебя мне и надобно, - забухало, как из бочки пустой, толстым голосом Акилле в ответ. - Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь, волокешь невесть куды... Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его царская милость... Али запамятовал ты Путивль? Царя Димитрия милостивый суд? - Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев... И ты вор. У Акиллы перетянуло горло точно петлей. - Бога ты побойся! - стал хрипеть он. - О душе своей подумай, иуда... Чай, глазами своими видел, ушами своими слышал... - Не видел, не слышал, - замотал бородою толстоголосый. - Боярское это дело, а мы - нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба. Не хочу ярыжных* кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино. (* Ярыжные (ярыги, земские ярыжки) - низшие полицейские служители.) - Кличь ярыжных, иуда! - задыхался Акилла. - Кличь ярыжных, волчья шкура!.. - За голову твою обещано пять рублев, - стал объяснять толстоголосый. - А коли живьем доведу, то и все десять в мошне моей будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными делить! И сам доведу... Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в лицо. - Веди... - хрипел он. - Не кличь ярыжных... будут все десять в твоей мошне. Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным лавкам, а оттуда по платяному ряду на Красную площадь. - Человечишко ты ветхий, - гудел толстоголосый, шагая рядом с Акиллой: - не сегодня помрешь - помрешь завтра... Для чего деньгам таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы братья, сироты... Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился толстоголосый. Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и торговцы разлеглись на разной рвани у палаток своих, вдоль порогов, и храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо. Толстоголосый тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе рот. Но торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в драной ветоши, подложенной под себя, принялись продирать мутные спросонья очи... Из Кремля покатились удары колокола: один, потом спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то уже вся она бурлила и клокотала народом, п