Шуйскому за князевой шубой еще с утра. Все они поехали на одном возу, с ножами за голенищами и рогатинами, уложенными под сено. Но доставать им не пришлось ни рогатин своих, ни ножей. Шуйский, не споря, сразу выдал Куземке отороченный лисьим мехом долиман и даже пожаловал всех четверых ендовою травничка*. Узнав от людей, разболтавшихся после угощения, что за лихо такое стряслось с князем Иваном, Шуйский и вздыхал, и сокрушался, и руки свои потирал, и князю Ивану кланяться приказывал, и наконец отпустил их всех, подарив на всю братию алтын. (* Ендова- широкий сосуд с носком для разлива напитков. Травник - водочная настойка.) Дома Куземка пошел к князю Ивану с шубой, лисами отороченной, расшитой по груди шнурками, а князь Иван еще и не вставал, лежит у себя в комнате, лоб тряпкою перевязан. Повесил Куземка шубу в сенях на колок и поплелся в поварню щей у Антонидки спросить. А и в поварне там у них, оказывается, хворые: лежит безвестная девка, вчера привезенная Куземкой, кричит, поет, стонет, смерти себе просит. Антонидка ж и вовсе голову потеряла: то ли кушанье готовить, то ли за девкой ходить. Плеснула она Куземке щей в миску и метнулась обратно в угол, где лежала у нее девка. Стала там стряпея подушки взбивать, девку с боку на бок поворачивать, а Куземка понес свою миску на двор, сел у поварни на завалине да щами этими и пообедал. И потом хотел было уже и отдохнуть прилечь где-нибудь на весеннем припеке, как вдруг в ворота кто-то толчется. Стоит за воротами возок, выходит из возка кургузый немчин в черненькой епанче, сказывается аптекарем государевым. - Дела!.. - только и вздохнул Куземка, пропустив немчина в калитку, распахивая ворота возку. До сумерек просидел у князя Ивана немчин. Он снял у больного тряпку со лба, грязного еще от вчерашней паутины, которою Куземка хотел кровь затворить. И долго кручинился немчин за паутину эту, плевался, фырчал и смыл ее наконец крепкой водкой, а лоб князю Ивану засыпал каким-то бурым порошком. Немчин долго, по обычаю своему, говорил при этом невесть что, и Куземка, который за тем ли, за другим то и дело забегал в хоромы, только рот разинул, когда услыхал, что и князь Иван язык завивает, губами хлюпает немчину под стать. - Gratias tibi, ago doctissime, pro sanatione corporis mei*, - варакал немчину князь Иван. - И великому государю, что прислал тебя, мое спасибо скажи. (* Спасибо тебе, ученейший муж, за лечение.) - Карашо, карашо, скажу, - откликнулся немчин и сам тоже в свой черед опять что-то по-своему варакнул. - Majestas eius*, - сказал он, - хотел навещать тебя; говорил, будет на твой двор. (* Его величество.) - Ой, так ли? - обрадовался князь Иван, но тотчас снова нахмурился и молвил печально: - Надолго ли мне хвори этой, скажи мне, Аристотель Александрыч. Не ко времени беда мне. Еще дня с три - и пан Юрий Мнишек будет в Москве, а за ним и Мнишковна, свадьба государева приспеет, послы королевские станут править посольство, от государей иных земель послы идут, купцы флорентийские и гамбургские, из Кракова, Львова, Гданска навезли диковин... Сколько Москва ни стоит, а такого не видывала... Еще и я увижу коли?.. - Увидит, увидит, любезни князь, - поднялся с лавки немчин. - Еще день лежит, два лежит, потом сразу здоров будет. - И он завихлял, кланяясь изголовью князя Ивана и всему, что наворочено было у него в ногах. Куземка после вчерашнего прощального пира с Отрепьевым и сегодняшнего угощения у Шуйского чувствовал себя как-то небывало налегке. Он ни над чем не задумывался, он все теперь мог, и все было ему нипочем. Он не задумался и зазвать немчина в поварню, где в огне и бреду маялась безвестная девка. - Полечи ее чем ни есть, господин, - кланялся немцу и кивал ему своим ободранным носом Куземка. - Кровь ли пустить, али пошептать над девкой, чего пригоже... Царей ты лечивал - дело это не простое: у царей, бают, и кишка тонка... А над девкой-чумичкой только пошепчи: тут, чай, и работа не до пота... Немчин попался ласковый, хоть и фырчал он у князя Ивана за паутину. Он улыбнулся Куземке, кивнул ему в ответ головой и пошел с ним в поварню. Но там стряпея, чего не ожидал Куземка, встретила обоих с шумом и криком. - Да и чего вы, собачники, затеяли!.. - кричала она во весь голос, наскакивая невежливо то на аптекаря, то на Куземку. - Да и где ж это слыхано!.. Девку немец хочет лечить беспамятную, сиротку... Да как станет она, сиротинка, людям в очи глядеть после басурманской твоей лечбы?.. Тут Антонидка залилась слезами, и Куземка поскорей увел немчина прочь. И немчин, сидя уже в возке, расспросил, как умел, Куземку про девку хворую, достал у себя из коробейки синюю скляницу с мутным снадобьем и велел поить девку этим снадобьем перед утренней зарей что ни день. Немчин уехал, а Куземка понес скляницу Антонидке в поварню. Антонидка, не говоря ни слова, швырнула скляницу в поганую лохань, а Куземку стала гнать из поварни на двор. Куземка, не споря с развоевавшейся стряпейкой, пошел к себе на задворки - в память прийти от всего, что обернулось на глазах за последние два дня: Отрепьев, и девка, и Шуйский, разбойники, немчин... - С ума сойти, - стал даже разговаривать сам с собой Куземка, пробираясь в наступившей темноте между телегами, спотыкаясь об оглобли, о вилы, о грабли, не убранные на ночь. - Дело простое... С памяти собьешься как раз... Но тут Куземка вздрогнул от нового стука в ворота, куда кто-то ломился нагло, не считаясь ни с чем. - Я чай, не кабацкий двор наш - ворота ломать! - крикнул Куземка, обернулся и ахнул. Вся улица светилась заревом, точно загорелось там в церкви у Ильи от непотушенной свечки либо за тыном у соседа-дьяка от перекаленной каменки в бане. Куземка кинулся к избушкам дворников, поднял их всех на ноги, и они всею оравою, кто с ведром, кто с секирой, ринулись к воротам. XXIV. ГОСТИ Они неслись через двор с ревом и гиком; из поварни выскочила на крыльцо распатланная стряпейка; князь Иван с перевязанной головой высунулся за окошко. Дворники добежали до ворот, вышибли колок из калитки и, давя друг друга, вытиснулись на улицу. А там с перепугу показалось им целое войско с пищалями, с копьями, с дымными факелами, притороченными к седлам. И у самых ворот вьются на горячих конях двое вокруг третьего - безбородого человека в малиновом опашне, в лисьей шапке, из-под которой выбились по бокам рыжеватые букли. Пропихнувшиеся на улицу, с Куземкою во главе, дворники сразу секиры опустили, ведра разроняли, разинули рты и словно и вовсе окаменели от такого дива. Но те двое у ворот на конях горячих наехали вдруг на дворников, чуть конями их не потоптали, стали кричать осердясь: - Открывай ворота государю-царю!.. Гей, мужичье, поворачивайся!.. Дворники, услыхав такое, на колени попадали и так, на коленях, убрались обратно на двор в калитку. Там только они вспрянули на ноги резво и кинулись подальше от див таких - к себе на задворки. Один Куземка стал хлопотать у ворот: столб вынул, створы распахнул, подворотню выставил. И въехало войско на хворостининский двор, с коней слезли ратники, огни свои притушили, взялись дичину потрошить, - видно, с охоты возвращались они вместе с царем. На крыльцо вышел князь Иван и, держась за перила, стал спускаться по лестнице - необычайного гостя встречать. Но гость этот в лисьей шапке уже сам прыгал вверх через ступеньку, князя Ивана за руки схватил, вскричал звонко: - Да что ты, Иван Андреевич!.. Лица на тебе нет, а ты по лестнице пялишься. - Встретить тебя, государь, иду; поклониться, за честь спасибо тебе молвить. - Не надо, не надо, - замахал руками гость. - Ступай себе с богом в хоромы. Пойдем, я помогу тебе. Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и Петр Федорович Басманов. - Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, - молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку и оглядываясь вокруг. - Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато... - По достаткам и житье, государь,- улыбнулся князь Иван. - Не с чего мне в золото хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе. - Добро, - тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле, свесившемся с потолка. - Добро, - повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной печкой. - Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою? - Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, - ответил князь Иван. - Спокон веку здесь так... Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира ворочались... Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними биться... Ну вот, государь, добро - по собольему околышу кистень пришелся... Димитрий остановился как раз против князя Ивана, стал ногти кусать, топнул ногой, обутой в красный бархатный сапог. - Завтрашний день позову к себе земских да сам их за бороды оттаскаю. Не слыхал бы я напредь про то на Москве. - Для чего ж, государь, за бороды земских? - молвил князь Иван. - Чай, я слово твое государево свято. Димитрий повернулся на каблуках, сдернул с себя опашень и остался в алом кафтане, расшитом орликами двуглавыми. Он швырнул свой опашень на лавку и вновь заходил по палате. - Не так! - крикнул оп, сжав кулаки. - Вижу я ныне, что не всех надобно словом, да любовью, да волею: надобно и неволею и жестокостью. Увидя себя в зеркале, он остановился и стал поправлять на висках свои кудри, совсем ржавые при свете свеч. Потом улыбнулся - от сердца, видно, у него отлегло - и сразу же заговорил совсем о другом. - Ты женат, Иван Андреевич? - обернулся он к князю Ивану. - Эва!.. До сих пор мне неведомо: есть у тебя в доме хозяйка?.. Князь Иван смутился, задвигался на помятом полавочнике. - Нет... - стал он мямлить. - Не женат еще... Не сошлось мне еще так... - Вот ты каков! - обрадовался почему-то Димитрий. - Не сошлось еще... Ну, так я тебя и женю! - воскликнул Димитрий. - Неделя-другая сойдет - полна будет Москва невиданной красоты. Воеводенки, старостенки лучших кровей... Цвет Речи Посполитой... Василия Михайловича спроси: он ездил к рубежу государыню-царицу привечать. Басманов и Василий Михайлович Масальский-Рубец, улыбаясь, глядели то на царя, который стал расхаживать по комнате, то на совсем смутившегося князя Ивана. А Матренка тем временем успела убрать стол кувшинами и чарками, тарелками и мисками - всею дорогою утварью, какая только нашлась в хворостининском доме. И, когда покончила она со всем этим, князь Иван поднялся с лавки, подошел к Димитрию и поклонился ему низко: - Пожалуй меня, государь. Отведай хлеба-соли. Не обессудь. И Васманову поклонился князь Иван и Масальскому-Рубцу: - Петр Федорович, Василий Михайлович, пожалуйте меня и вы. Пожалуйте, гости дорогие. Вопреки обычаю стародавнему, гости не дали упрашивать себя долго. Они сразу сели за стол, и Матренка принялась служить Басманову и Рубцу, а государю - сам князь Иван. XXV. ГОРОД ПАРИЖСКИЙ, КОРОЛЬ ГЕНРИК ЧЕТВЕРТЫЙ Большой костер зажгли ратники посреди хворостининского двора. С обеда рыскали они то полем, то лесом вслед за царем и теперь расселись вокруг разгоревшихся дров, разостлав на земле свои суконные епанчи. Куземка, как приказал князь Иван, обносил их всех пивом, а сами ратные, нанизав кусочки дичины на шпаги, жарили мясо на приветливо урчавшем огне. Тихо, вполголоса, переговаривались они у костра, и так же тихо разглядывали нарядную станицу иноземцев дворники, толпившиеся неподалеку, одолевшие свой первоначальный испуг. И по тыну хворостининскому нависли головы любопытных в ряд, ильинский поп там уши свои под скуфьею развесил; и челядь попова тоже глазами на тыну расхлопалась; даже старый дьяк, усадьба которого была расположена через улицу напротив, и тот, сидя верхом на своем работнике, перекинул через тын белую свою бороду, длинную, как кобылий хвост. В поварне Антонидка, убравши волосы под кику*, лучину зажгла, растопила наскоро печь, стала хватать ухватом с пода то одно, то другое и слала Матренке наверх одно кушанье за другим. Хорошо, что умолкла безвестная девка в углу; накричалась она за день целый, а теперь заснула под Антонидкиным тулупом. (* Кика - головной убор, который носили женщины после замужества.) Ночная птица бубнила где-то близко на пустыре. Сладостное благоухание источал каждый листок. Ароматы полевые плыли в раскрытые окна столового покоя, нагретого пламенем множества свеч. Димитрий расстегнул на себе и кафтан, из-под которого выглянула саженная розовым жемчугом рубашка. Царь пригубил вина из чарки да мяса отведал; и молвил князю Ивану, на лавку его посадив рядом с собой: - Иван Андреевич! В крайчих ходить - невелика задача... Авось я один управлюсь с чаркой и тарелкой... У тебя управлюсь, управлюсь и у себя в Верху. А коли понадобится, то меня и боярин бородатый разует либо питье на пиру подаст... Мстиславский либо Шуйский... Только на то и гожи пузатые - есть да пить... Авось не сплошают и мне поднести. Так... Ну, это присказка, а дело слушай. Иван Андреевич!.. Ты учен, умеешь по-латыни, как говорится - знаешь, где рак зимовал. Знаешь, я думаю, Францию, город Парижский знаешь, есть о том в книгах. В прежнее время почитай что и вовсе не бывало у нас сношения с королями французских земель, а земли, сам ведаешь, истинно райские, первых статей. Димитрий встал, шагнул через лавку и заходил по палате из угла в угол. Он остановился у раскрытого окошка, поглядел, как играет огонь на доспехах копейщиков вокруг костра, и полной грудью вдохнул в себя струю весеннего воздуха. Вернувшись к столу, он перекинул только одну ногу через лавку и, усевшись так, снова заговорил: - Генрик Четвертый, король французский... О нем уже и песни поют не в Париже одном - по целому свету... И Димитрий попробовал напеть из песенки, слышанной в Самборе у воеводы Мнишка: Генрик Четвертый, ему хвала и честь... Но песенка, как мотылек, порхала около, точно не даваясь Димитрию в руки. - Как это?.. Не вспомнить мне... Димитрий закрыл глаза, даже ладонью затенил их от зажженного на столе подсвечника, и попробовал еще раз: И с девой молодой... Драгоценный камень, как кровавая капля в золотой раковинке, блеснул у Димитрия на пальце, и тут же рядом, на другом пальце, притаилось тусклое колечко, выточенное из лосиного копыта. Димитрий не снимал кольца этого много лет, веря, что оно поможет ему в падучей болезни, как натвердил ему волхв, встреченный однажды на Ваге в лесу. - Вот никогда не видывал Генрика короля, - молвил Димитрий, потерши себе переносицу точеным колечком, - а пуще брата родного Генрик мне люб. Ну, да уж и повидаю... Дайте сроку, милые... Я чаю, не год туда идти кораблю. А ты, Иван Андреевич, будешь послом от меня. Летом этим снарядишься в дорогу, известишь Генрика, что и сам к нему быть хочу, послами б нам обменяться, как пригоже, торг деять обоюдный, вместе султана воевать... Там уж по наказу, будет тебе прописано в наказе все подробно... Как, Иван Андреевич? Чай, во сне не снилося тебе Парижский город видеть? - То так, государь, - ответил раздумчиво князь Иван, поникши головою, белым платком перевязанною. - То верно, не снилось... Твоя воля. А не молод ли я для дела такого - посольство такое править перед очами славнейшего короля? - А я не молод? - крикнул Димитрий и широко руки развел. Красное пятно повыше правой кисти царя мелькнуло на миг князю Ивану из-под вздернувшегося зарукавья. "Родимое", - подумал князь Иван; но Димитрий свел руки, упершись ими в ковер на лавке, и пятно пропало под надвинувшимся рукавом. - Не постарше буду и я, - продолжал Димитрий. - "Молод"! Не один ты поедешь. Великий секретарь мой Афанасий Иванович Власьев с тобою в посольстве будет. Ему, сам знаешь, дела такие за обычай. А постарше тебя, то так - у меня довольно сенаторов: Голицыны, Шуйские - дураки, пьяницы... Да и, кроме русской речи, не умеют они никакой. А ты вон-де и по Квинтилиану начитан, на многоразличные науки простираешься. Много ль на Москве таких?.. - То так, государь, - поднялся с места и поклонился Димитрию князь Иван. - Твоя воля... А я по разуму моему порадею тебе и твоему царству, сколько хватит мочи моей. То так: не Шуйского слать к королевскому величеству... Дозволь мне теперь, прошу тебя, выпей вина... И Петра Федоровича прошу и Василия Михайловича здоровье царского величества пить. Все встали; остался сидеть один Димитрий. - Будь здрав до веку, великий государь, - поклонился Димитрию князь Иван. - Будь здрав, будь здрав, - подхватили Басманов и Рубец. - На многая лета... Здрав будь... - Пейте, пейте, любезные мои, - закивал им Димитрий головою и тоже хлебнул из своей чарки. - Всем нам скоро идти в далекую путину: тебе, Иван Андреевич, посольство править, нам с Петром Федоровичем и Василием Михайловичем войну воевать. Димитрий встал, застегнул на себе кафтан, саблю на боку поправил. - А теперь хватит. Ложись, Иван Андреевич, в постель: чай, хворый ты еще. И он стал искать глазами опашень, брошенный в угол на лавку. Князь Иван подал Димитрию опашень, украшенный жемчужными кистями, расшитый золотыми разводами. - Еще, государь, - молвил князь Иван, расправляя на Димитрии опашень, - дозволь мне... Был я вчера у Василия Шуйского на пиру... Наслушался затейных речей... Думаю, не заворовал ли Шуйский внове... Остерегаться надобно Шуйского, государь... Димитрий отступил назад, глаза раскрыл широко, уставился ими в князя Ивана. - Мне... остерегаться... Шуйского?.. - произнес он медленно. - Ха-ха-ха!.. Да что ты, Иван Андреевич!.. И, откинув голову, он крикнул громко, так, что слова его, может быть, услышаны были ратниками на дворе и всеми толпившимися на улице в этот поздний час: - Я есмь на государствах прародителей моих великий государь и цесарь непобедимый. А шубника, коли понадобится, повелю выстегать плетьми! И у батюшки моего равные Шуйскому служили в холопах. То так!.. А теперь довольно, довольно, Иван Андреевич... Ступай, в постель ляг... Не провожай меня за ворота... Ложись... Но князь Иван с примолвками и поклонами вышел за гостями на крыльцо. - Гей, ратные, на конь! - крикнул Басманов с лестницы вниз. И вдруг, словно в ответ ему, раздался со стороны поварни пронзительный вопль, как будто закричал человек, на которого обрушилась скала. - Что это? - вздрогнул Димитрий и схватил Басманова за рукав. - Ратные, не шали! - крикнул опять Басманов. - Труби на конь, трубач! Запела труби переливами частыми, забряцали ратники доспехами, заржали кони, не слышно стало вопля из темноты, откуда несло дымом залитого водою костра. - Кого это они?.. - спросил Димитрий, но, не получив ответа, сбежал по лестнице вниз, увидел там у крыльца своего огромного карабаира, подобного туче, и сразу вскочил в седло. Трубил трубач, бубенщик бил в малый бубен, растянулась станица по Чертольской улице в темноте. И, когда ворота закрылись за последним ратником и шум похода умолк вдали, услыхал князь Иван, не уходивший с крыльца, тот же вопль и стоны и быструю-быструю речь. - Кузьма! - крикнул князь Иван Куземке, лившему в шипящее угодье один ушат воды за другим. - Я, Иван Андреевич, - откликнулся Куземка из темноты. - Какое стенание страшное!.. Откуда шум этот?.. - Девка тут лежит в поварне хворая. Помирает али бес ее томит?.. Надобно ее шептанием взять, да вишь день нынче какой... Я ужо завтра, Иван Андреевич, сбегаю за Арефой-колдуном. - Сбегай, сбегай, - молвил князь Иван, не думая ужо, впрочем, ни о хворой девке, ни о колдуне Арефе. - Сбегай, - повторил он, не слыша и собственного своего голоса. - Город Парижский, - сказал он самому себе, пробираясь в свой покой полутемными сенями. - Король Генрик Четвертый... Надо пана Феликса расспросить... Он будто и тому королю служил. От слабости спотыкаясь, добрел князь Иван до лавки своей и стал снимать сапоги кое-как. Затихало на дворе после царского наезда. Птица, не перестававшая весь вечер бубнить, вдруг пресеклась и смолкла. Одна девка безвестная все еще не угомонилась под тулупом, и возле нее хлопотала сбившаяся с ног стряпея. XXVI. БЕЗВЕСТНАЯ ДЕВКА ПРИХОДИТ В СЕБЯ Арефа пришел на другой день, увешанный, как всегда, волшебными камушками, чудотворными стрелками, медвежьими зубами. Наколдованные "снаряды" были и в сумке у Арефы, ибо мужик этот считался великим чародеем, умел якобы гадать на бобах, оберегать росным ладаном женихов и невест от лихого глаза и говорить стихами, отчего могла, по его уверению, приключиться у того либо у другого человека сердечная скорбь. Колдун, вороживший еще старому князю про болезнь либо поход, рассказывал, будто вышел он, Арефа, по прозвищу Тряси-Солома, из Дикой Лопи - страны лютых волхвов - в незапамятные времена. И что лет ему, Арефе, от роду триста четыре года. Но, приведенный однажды к пытке, Арефа сознался, что родом он из Шуи, посадский человек, по ремеслу коновал. В наказание за его проделки Арефу били тогда, распластав на полу, а потом потащили на площадь, положили там на плаху и на брюхе сожгли найденную у него в кисе будто бы наколдованную книжечку, всю исписанную польскими буквами. Арефа уполз тогда с площади на карачках, виясь, как змей. Измятый и обожженный, он отлежался в старой мельнице на Яузе, брошенной с давних пор. Но скоро Арефа опять стал ходить по Москве, козлиной бородою трясти и морочить легковерных людей, которые охотно обращались к нему, потому что, по общему убеждению, никто не мог лучше Арефы узнать в животе болезнь, отчего она приключилась; никому не дано было так на солнце смотреть и угадывать по солнцу, кому что будет; никто не знал стихов таких, которыми говаривал Арефа, и от них якобы бывало добро. И теперь Антонидка, чуть заря занялась, пристала к Куземке бежать за Арефой, хоть к утру и без того стало легче девке, - может, не надо было Арефу вовсе кликать? Колдун пришел и за осьмину гороху взялся шептать над девкой и ворожить, чтоб была здорова, когда, как заявил он, после трех падших рос уйдут в землю три отпадшие силы, мучившие девку по жиле становой, по хребту-стояну, по кольчатым ребрам. И еще выговорила стряпея, дав надбавки немного, чтобы поворожил колдун про дальню сторону, про чернеца Григория и царскую опалу. Арефа, войдя в дверь, добыл уголек из печки и стал показывать свое искусство. Он раздул об уголек пук соломы и окурил девку, крепко спавшую в углу на лавке. Потом набрал у себя в кисе корешков каких-то... - К чему вы, корни, гожи, к тому будьте и гожи, - сказал он и стал совать корешки девке под нос. Девка заворочалась, забормотала, и тогда Арефа заговорил над нею стихами. Из горла его покатились смутные слова: про горючий камень, про костяной хребет, медвежью оторопь. Слова эти до смерти напугали Антонидку, которая уж и не рада была, что связалась с Арефой. - Сухо дерево, завтра пятница, тьфу-тьфу-тьфу, - стала отплевываться она, не выдержав Арефиных стихов и лютого его чародейства. Но Арефа кончил. Девка спала, укрытая тулупом, бормоча временами во сне, фыркая от дыма, напущенного Арефой на всю поварню. Тогда Арефа спросил водицы и стал ворожить про чернеца, и про чужбину, и про опалу. Вместе с Антонидкою склонился колдун над бадейкой, и, в то время как стряпея не видела в бадье ничего, кроме прозрачной воды, Арефа будто бы разглядел там дороги и гати, струги на воде, корабельные пристани у берегов и в чистом поле зеленый дуб. - В чистом поле, во широком раздолье, - заговорил Арефа, - стоит дуб зеленый. Он от ветра не шатнется, от грозы не ворохнется, с места не подается. Антонидка склонилась еще ниже, и вдруг показалось ей, что видит она - черное что-то чернеет в посудине на дне. Но Арефе - на то он и почитался колдуном - было будто бы лучше видно; он дунул на воду и заговорил опять: - Ехал полем черный человек, лико смутно, сердце черно. Доехал до дуба, тут ему любо, стал - стоит, от ветра не шатнется, с грозы не ворохнется, с места не подается. Арефа подошел к печке, нагреб там горсть золы и швырнул в бадейку. - Шла полем баба худа, - продолжал он, вглядываясь в замутненную воду, - желты печенки, зелена руда, руки - что плети, в ладонях огонь, дошла до дуба, тут ей любо, стала - стоит, дунет-подунет, в ладони фырчит: "Я баба Опала, к тебе мне и надо". Антонидка побелела от испуга, стала опять шептать "сухо дерево", но Арефа не ведал страха. - В чистом поле, во широком раздолье - черный человек, - повысил он голос: - стоит не шатнется, не ворохнется, искру не топчет, губою не шопчет... А я, раб божий, в его место, проговорю честно: "Чего пристала, баба Опала, к ретивому сердцу, к голосной гортани?.. Ступай себе дале по сырой земле на холодной заре на мхи, на болоты, на топкие ржавцы, где ветры веют, где солнце не греет. И я бы, черный человек, имел лико светло, сердце легко от людей и от зверей, от государевых очей, от бояр и воевод, от приказничьих затей и отг духовных властей". Аминь! Стряпейка сидела ни жива, ни мертва. Арефа кончил заговор, встал, прихватил свой горох и пошел двором, жуя печеную луковицу. На лавке под тулупом проснулась хворая девка, попробовала сесть, но опять упала на подушку. - Ой, - простонала она и глаза закрыла. - Где ж это я, милые? Куда замчали меня, сироту? - Девонька! - встрепенулась Антонидка и подбежала к лавке. - В память пришла! Ох, Арефушко, благодетель! То Арефий Аксеныч беса из тебя выкурил! Девка открыла глаза широко: - Беса?.. Я чай, бесновата не была николи. - Ой, девонька, была! - всплеснула руками Антонидка. - Была, была, что ты! Вопила ты и в день, вопила и в ночь, козою блекотала, филином гигикала, кошкою мяукала. Ну, да не о том теперь. Чья ты, девонька?.. Мне и неведомо, как тебя звать. - Звать?.. - еле откликнулась та. - Аксеньей звать. - А чья же ты, Аксеньюшка? - продолжала допытываться Антонидка. - Род-племя твое, где? С какой ты стороны? - Не помню, - прошептала девка и повернулась к стене. - Ой, ой, - стала сокрушаться Антонидка, - как испортили девку! С памяти сбили, не упомнит ничего. Куды ж теперь с тобой, Аксеньюшка-сирота? Ну, полежи, полежи, отлежись, авось сыщется твой род-племя либо сама в память сполна придешь... Девка не отвечала. "Спит", - подумала Антонидка, не замечая дрожи, которая охватила Аксенью по плечам, не видя и слез, омочивших девке все лицо. - Уснула, - молвила Антонидка чуть слышно и пошла в сени, стараясь не шарпать босыми пятками по глиняному полу. XXVII. НЕ ПО ПОРОДЕ, А ПО РАЗУМУ... Дни стояли погожие; весна развернулась во всю свою ширь; точно стеклянные колокольчики, чуть слышно звенели жаворонки над Кремлем, в бирюзовой выси небесного свода. Князь Иван стоял в парчовом кафтане на дворцовом крыльце, прислушиваясь к шуму, надвигавшемуся от колокольни Ивана Великого. Но перед самым дворцом было тихо; стрельцы выстроились за воротами, а по двору растянулись копейщики в своих нарядных бархатных епанчах. Иноземцы стояли молча, недвижимо, как и аист, застывший на одной ноге тут же, на сломанной березе, в разлапистом гнезде. "Эва! - подумал князь Иван. - Срубить надобно дерево это, оттого что ветхо. Стоять ему тут непригоже". И неведомо почему снова вспомнил безвестную девку, которая по целым дням сидела теперь на хворостининском дворе у поварни и чистила толченым кирпичом то ступу медную, то оловянное блюдо, то муравленный кувшин. Откуда взялась она, бледная, темноокая, с черными трубчатыми косами, с дуговидными бровями? Куземка говорит - нашли на росстанях, память будто у нее отбило, не помнит ничего девка, только и знает, что Аксенья, а чья, того не упомнит. Но тут князь Иван подобрался сразу, согнал с себя всякие мысли о девке Аксенье, объявившейся у него на дворе, и глянул в красные ворота, которые стали расходиться надвое, когда приворотный сторож вынул из медной скобы резной столб. За воротами вспыхнули малиновые стрелецкие кафтаны, перехваченные каждый широким белым тесмяком. Из-за угла вмиг вынеслась на широкую улицу станица всадников на чубарых конях и засверкала под утренним солнцем шлемами, латами, конскими копытами в серебре, гулко колотившими по брусовому настилу мостовой. А впереди в белой шелковой шубе на персидском иноходце - краснолицый старик. Сива островатая бородка, на толстой шее - золотая цепь... Это, видно, и есть отец царской невесты, сандомирский воевода пан Юрий Мнишек из Великих Кончиц в Польше, староста самборский и меденицкий? Так и есть. Всадники подъехали к воротам, но в ворота не въехали. Все сошли с коней и пошли, как того требовал обычай, по царскому двору пешком. И впереди - опять пан Юрий, низенький, тучный и быстрый, кивнувший своим спутникам на аиста, расхлопавшегося крыльями в своем гнезде. Пан Юрий молвил что-то, чего не расслышал князь Иван, и рассмеялся хрипло. Потом стал медленно, задыхаясь и останавливаясь, подниматься на крыльцо. "А шапки что же, видно, с волосьями у поляков срослись? - подумал князь Иван. - Невежи!.. Чать, в Кремль-город приехали; не на кабаке, чать..." Но пора было, по наказу, приветить гостя, и князь Иван начал спускаться по лестнице ему навстречу. Крайний шел, держа шапку в левой руке, и крестовидный шрам, едва затянутый розовой кожицей, распластался у него на лбу, как большой паук. Не дойдя до пана Юрия, ступеньки за четыре, князь Иван стал. Остановился и воевода. Князь Иван поднес правую руку к груди, левую, в которой зажата была шапка, отвел в сторону и поклонился нареченному тестю государеву низко. Мешая с шипящею польскою речью звонкую латынь и распевные русские слова, спросил крайчий воеводу о его здоровье и о здоровье дочери его, государыни Марины Юрьевны, о том, скоро ли будет к Москве ее милость, к радости великого государя и непобедимого цесаря Димитрия Ивановича всея Руси. Воевода Мнишек стоял, разведя свои короткие ноги, выкатив голубые глаза из-под толстых век, приложив к уху ладонь, задрав кверху ястребиный нос. При имени государя он снял наконец шапку с головы и поправил припухшими пальцами крутую щетину на висках. Он прохрипел князю Ивану что-то в ответ, кивнул ему едва, нагло нахлобучил на голову свою бобровую шапку с шелковым четырехугольным верхом и сдвинул ее чуть набекрень. Князь Иван повернулся и, не покрывая головы, повел воеводу за собой. Мнишек не торопился... То и дело останавливался князь Иван, поджидая воеводу, который озирался кругом, словно прикидывал, во что стал Димитрию новый его дворец, выстроенный на фряжский лад. Уже без счету денег вытянул пан Юрий Мнишек у не в меру щедрого царя; и еще большего мог ждать он, когда Марина станет царицей московской. Богата была страна, куда вез пан Юрий свою дочь; необозримы будут теперь поместья Мнишков и всей родни их - Тарлов и Вишневецких; в двух государствах станут они все владеть городами и землями и работниками даровыми; польскими шляхтичами и московскими боярами будут они впредь себя титуловать... И чем-то похожим на улыбку перекосилось лицо у старого волка. Но тут князь Иван, дойдя до сеней, передал его Басманову, а сам сел на лавку отдохнуть от долгого стояния на крыльце. А двор тем временем стал полниться шумом. Оставив коней далеко от дворца, вошла в ворота сотня гусар воеводиных в белых магерках*, с гербами на рукавах, с орлиными крыльями, притороченными к спинам. На конях гусары эти выглядели подлинно орлами, а теперь только смешно петушились они, задевая сосед соседа болтавшимися за спиною надыбленными перьями. Но, не глядя на гусар, раскричалась на дворе толпа стольников, и, как всегда из-за ничего, пошли у них попреки происхождением и делами далеких предков. Они стали обзывать друг друга холопами, псарями, шутами турецкими, сынчишками боярскими, мужиками пашенными. (* Магерка - валяная шапочка, одна тулья без полей.) - Батька твой лаптем подавился! - орал на весь двор молодец в порыжевшей ферезее*. - Гляди, и тебе будет - таракана съешь. (* Ферезея, или ферязь, - верхняя очень длинная (почти до лодыжек) одежда без талин и воротника, с длинными, суживающимися книзу рукавами.) - Хвост ты собачий! - гаркнул другой в ответ ферезее. - Я твою старину доподлинно знаю. Вся ваша братия по правежам перемыкана из-за шести алтын! - То так, тараканушка тараканщик, - начала готовиться к бою ферезея. - Я тебе и без шести алтын шесть раз голову скушу. Это тебе не ребячьи потешки. - И ферезея стала поплевывать себе на руки и разминать кулаки. Стольники, дворяне, прочие люди, сколько их было на дворе, разделились надвое и пошли стенка на стенку. Шум поднялся такой, что даже аист не выдержал, защелкал клювом, снялся с места и полетел через двор. Но из караульной избы уже бежал стрелецкий полусотник с полусотней своей, а на крыльцо из дворцовых покоев выскочил Масальский-Рубец. - Псы скаредные! - крикнул он стольникам, барахтавшимся в руках стрельцов. - Изменники! Затеяли драку в каком месте, в какой час! Будет вам ужо от Оськи-палача! - Не спустил бы я такой порухи чести моей и тебе, князь Василий Михайлович, - молвил окровавленный человек, которого стрельцы подтащили к дворцовому крыльцу. - Микола Коломаров батюшку моего бесчестил и всю нашу породу называл собачьей, а меня, государева стольника, нехорошо лаял и сказал - мужик-де и псарь, тараканом тебе подавиться. - Пуще ты псаря, таракана гнусней, оттого что дурак! - топнул ногою Рубец. - Хотя бы умереть, не спущу сынчишке боярскому!.. - завопил, забарахтался в руках стрельцов приведенный к крыльцу драчун. - Вкиньте его в тюрьму, стрельцы, - процедил сквозь зубы Рубец. - А коль он вздумает шуметь, вбейте ему в глотку кляп. И других також: по тюрьмам раскидайте. И он стал подниматься наверх, кусая себе губы от гнева и стыда. - Видал? - молвил он князю Ивану, вышедшему из сеней на крыльцо. - Ну, гляди, гляди-наглядись... А еще называются стольники!.. Они вошли вместе в сени и остановились в дверях, обернулись на не прекратившийся еще шум, стали глядеть, как стрельцы гоняются по двору за стольниками, кинувшимися врассыпную. - То правда, - молвил задумчиво князь Иван. - Не по породе, а по разуму и по делам надо жаловать на боярство, и на воеводство, и на стольничество... - То так, Иван Андреевич, - согласился Рубец. - То так. Двор опустел. Разбежались стольники. Остался только один, стоявший все время в стороне, под окнами дворца. Он огляделся, расправил плечи, тряхнул головой и пошел к воротам. - Стой! - окликнул его с крыльца Рубец. - Кто таков? - Стольник государев, - ответил тот и снова повел богатырскими плечами, точно тесен ему был кафтан на плечах. - Знаю, что стольник, не боярин думный. Прозванье твое как? Стольник оглядел Рубца с головы до ног, с ног до головы и молвил: - Князь Димитрий княж Михайлов сын Пожарский. И зашагал к воротам, держа одну руку за поясом, широко размахивая другой. - Эй, стольник! - крикнул ему Рубец. Но стольник был уже за воротами и шагал по улице. XXVIII. ВСЕ ОБОШЛОСЬ Пан Юрий Мнишек пробыл у царя с час. Старику ломило поясницу с дороги, и он отъехал на свое подворье, окруженный чванливыми приспешниками, сопровождаемый гусарами своими в белых, расшитых серебром магерках. А князю Ивану еще предстояло в тот день следовать за государем в Вознесенский монастырь, куда поехал Димитрий навестить вдовую царицу, великую инокиню Марфу Федоровну. Только под вечер вышел князь Иван за дворцовые ворота, где весь день прождал его с оседланными конями Кузьма. За долгий день и кони застоялись, и Куземка измаялся, и князь Иван притомился. Все они рады были пуститься по обезлюдевшим улицам мимо запертых лавок на Чертолье, домой. Подъехав ко двору своему, князь Иван услышал говор за тыном, протяжную речь нараспев, восклицания и вздохи. И, поднявшись в стременах, князь Иван увидел в щель: в глубине двора, у поварни, сидит на бочечке Аксенья; а вокруг Аксеньи расселась вся княжеская челядь - дворники и работники, Антонидка-стряпея, бабы-курятницы и бабы-портомои. Аксенья раскачивается, поет, бабы ахают, мужики слушают и диву даются. - Что такое?.. - молвил князь Иван в недоумении, но тут Куземка захлопал плеткой в ворота. - Гей-гей, отворяй, не мешка-ай! - стал он кричать, принявшись выстукивать и рукоятью плетки в тесовые створы. И князь Иван приметил, стоя в стременах, как вскочили его челядинцы с земли, как бросились они к своим избам сразу, Аксенья в поварню вошла, Антонидка вслед за нею и бочечку туда вкатила. Только конюх Ждан и затопал к воротам отворять их хозяину-князю. На дворе было пусто. Издали пялились в голубые сумерки тусклыми своими бельмами окошки избушек, затянутые бычьим пузырем. Князь Иван спешился и пошел уже наторенною в пробившейся траве дорожкою к хоромам. Не зажигая огня, присел он в покое своем у раскрытого окошка и увидел, что снова сбредаются к поварне мужики, бабы идут, уточкой переваливается раздавшаяся Матренка, плетется за нею и Кузьма, дожевывая на ходу наскоро перехваченный кусок. И опять бочечку выкатила стряпея, и Аксенья на бочечку присела. Князь Иван поднялся с места и, не замеченный никем, вышел на крыльцо. Первые квакухи, видимо, только пробовали голоса на озерках за Чертольем. Бесшумно, тише шагов кошачьих, пропархивала временами мимо летучая мышь. Снизу явственно слышен был голос - женский, грудной, певучий: - Великая же река Обь устьем пала в море-океан. А Русская земля осталася позади, и не видать ему Руси за Каменем-горой. И встосковалось его сердце по Русской земле. "Боже, говорит, милостивый спас! Сколь ни ходил, сколь травы ни топтал, краше Русской земли в целом свете не видал". Князь Иван напряг глаза, вгляделся: да, это девка Аксенья говорит... Кому же, кроме девки этой? Не водилось на хворостининском дворе бахарей досель. А девка и дальше - раскачивается на бочечке, не говорит - поет: - С вечера выпадала порошица перва; укинулись долу синие снеги. И пошла из-за лесу поганая орда на сонных людей, на русские полки. Иоаникий вспрянул, сонный человек, выехал в поле во главе полка. А за кустиком, глянь, сидит стар-старичок, грибок-полевичок, пальчик сосет, бородку жует... "Уходи отсюдова, старый старик: скоро будет тут злая сечь". А старичок сидит на земле, говорит: "Кто тебя может избежати, смертный час? Человече божий, бойся бога, стоит смерть у порога, труба и коса... А здесь сколько ни ликовать, да по смерти гроба не миновать". - "Гой ты, - говорит Иоаникий, - старый старик! Сколь горько человеку от правды твоей! Скажи ж мне, кто ты, старый человек?" И отвечает ему стар-старичок, грибок-полевичок: "Мы много по земле ходоки, мы много всем скорбям знатоки"... На дворе становилось темнее. Ветерок прошел по березам за конюшнями. К