м или пушкарям не протащить своих пушек, не так уж трудно было Куземке пробраться скоком-боком меж кривой колеи и наполненной рыжею водою ямы. На то и орясина в руке, чтобы вымерять, сколь глубока широкая рытвина, залитая до краев жидкою грязью. Но никакая орясина не заменит теперь Куземке его яловых сапог, а сапоги украли у Куземки еще неделю тому назад в Колпитском яму* первом после Дорогобужа. (* Ям - почтовая станция Московской Руси.) "Беда мне! - раздумывал Куземка, хлюпая лаптями по грязи, след в след за попутчиками своими. - Еще коли я наживу яловые сапоги! Будешь теперь, черт Кузьма, топать в липовых". И то: были сапоги у Куземки с напуском, тачал их Артюша - лучший чеботарь в слободе, работал из казанской яловичины... Куземка потянул носом, и показалось ему: как и неделю тому назад, повеяло в воздухе запахом новой кожи, чистого дегтя... Искушение, да и только! И как это приключилось с Кузьмою в Колпитском яму? В мокрых своих лаптищах сигнул Куземка с пенька на пенышек и, не теряя из виду слепцов с толстоголосым поводырем, выбился на чуть обсохшую тропинку. Здесь Куземка пошел бодрей, перебирая в памяти события последней недели. Вот пришел он в Дорогобуж, Кузьма, в сапогах и тулупе, с коробейкой дорожной, весь как есть. Но в самом Дорогобуже ничего такого с Куземкой и не приключилось. Он грелся в кабаке, толкался по базару, смотрел, как дрались каменщики-коломнечи, согнанные в порубежные места для починки городских стен. А потом закатился Кузьма на Колпиту на своих на двоих на доморощенных и прикатил на ям к вечеру, когда уже смеркаться начало. Здесь никто не предложил ему ни тройки гуськом, ни даже колымажки в одну упряжку. По приземистому Куземке видно было, что не посольский он гонец, не какая-нибудь птица-синица, хотя и борода росла у него густо, и сапоги были на нем яловые, и тулуп неплох, только зачем-то сильно дран по груди и по брюху. Да и Куземке того не надо было. Горшок щей да угол в избе, чтобы завернуться в тулуп, - с него и этого б хватило. Куземка постучался в одни ворота - ему никто не ответил. Постучался в другие - выглянул востренький старичок, который, завидя Куземку, замотал головой: - В разгоне, сынок, все в разгоне. Так и скажи своему боярину: все в разгоне. - Да мне не лошадей! - Лошадей?.. Нетути, сынок, лошадей. Всех разгонили, какую на Вязьму, какую в Дорогобуж... Нетути. Последнего даве припрягли, приставы проезжали. - Да мне, дедушка, переночевать... Я только переночую, - кричал Куземка старичку в замшелое ухо. - Чую, чую... Нетути... - И старичок захлопнул калитку. Куземка ругнулся на ветер и пошел к колодцу, у которого поил лошадей рослый мужик в круто запахнутом ямщичьем кафтане с высокой опояской. - Ночевать я тебя не пущу, - сказал ямщик, выслушав Куземку и внимательно осмотрев его со всех сторон. - Почему так? - спросил Кузьма, разглядывая в свой черед летучего змея на ямщичьем кафтане - государево казенное пятно на левом рукаве. - А так, не желаю, - ответил ямщик, сам чистый змей. - Чего тебе на яму здесь надобно? - Мерина у меня угнали, - пробовал Кузьма затянуть свою песню. - Подковать тебе было козла - не врал бы твой мерин. В прошлом году такой, как ты, тоже мерина своего здесь искал да ночью на чужом уехал. Куземка повернулся и пошел восвояси, решив все же попытать счастья еще раз. Но день ли, думал Куземка, такой выдался, или же место это было заколдовано? Во дворе, против покосившейся церковки, даже калитки не открыли и про чалого мерина досказать не дали. - Мужик ты приблудный, - молвили ему из-за тына. - Неведомо чей... Статься может, беглец, а бывает - и лазутчик. Куземка недолго думая зашагал к церкви. Здесь в подворотной избушке не было никого. Должно быть, на яму и пономарь был ямщиком, и позванивал он теперь колокольцами где-нибудь между Колпитою и Вязьмой. Но ямщик он из самых лядащих: ни ложки, ни плошки; всего обиходу - только гвоздь в стене, а всей посуды - только кнут на гвозде. Завалился Куземка спать без теплых щей. Сапоги лишь снял да к печурке просушить поставил. А утром хвать - сапог как не бывало. Куземка обшарил всю избушку, даже в печь пробовал залезть и под висевший на стене ямщичий кнут заглядывал. Нет сапог! Потужил Куземка и пошел по яму лапти добывать. Лапти он купил у вчерашнего ямщика со змеем на рукаве, не верившего в Куземкиного мерина, но поверившего теперь в Куземкины голые пятки. Содрал он с Кузьмы хоть и за новые лапти, но с худыми онучами без двух денег алтын. И, подобрев от такой удачи, пожелал Кузьме на дорогу: - Поехал ты на мереньях, а воротился пеш. Был в обуже, да стал похуже. Та-ак... Ну... сто тебе конев, пятьдесят меринов. VIII. ТУЛУП Второй день брела ватажка попрошаек, путаясь в дремучем буреломе и обходя непролазную грязь. Нищебродам не было здесь надобности распевать божественные стихи, но они не тешили себя теперь и светскою песней. Дорога была тяжела, выл ветер по просекам, и тучи ползли низко, едва не цепляясь за вершины плакучих деревьев. Лишь одно селение попалось пешеходам за все время пути, но лежало оно пусто. По развалившимся избам шныряли одни только лисы и одичалые коты, а народ от непомерных пошлин и непосильных налогов, от непрестанных войн и всякой неволи разбрелся, видимо, врозь кто куда. Прозревшие слепцы Пахнот, Пасей и Дениска с толстоголосым поводырем и приблудным Кузьмой барахтались в лужах каждый по своим силам и всякий на свой лад, и ватажка подвигалась медленно, растянувшись далеко по дороге к Можайску. Толстоголосый, неведомо от какой причины, заметно жаловал Куземку, держал его в приближении, норовил даже пропускать его вперед в особо гиблых местах. - Хаживал ты, человек божий, коли в Черниговский монастырь? - молвил толстоголосый и, подождав Куземку, глянул ему в лицо. - Рожею ты мне будто ведом. - Черниговский монастырь - местечко невеликое, - ответил Куземка. - Не хаживал. Куземка остановился и, уперши в грязь свою орясину, перемахнул сверчком через вязкое болотце, преградившее ему путь. Но толстоголосый то ли не рассчитал, то ли его клюка была ему слабой помощницей, а угодил в грязевище по самые колени. Куземка протянул ему свою орясину и помог выбраться на сухое место. - Возьми-ка вот мою клюку; тебе, куцатому, она годится, - сказал толстоголосый и снова пошел за Куземкой, размахивая его орясиной, которую крепко зажал в своей шершавой ладони. Куземка оглянулся. Они шли двое. Все три "слепца" щупали дорогу далеко впереди. - Коли не хаживал в Черниговский монастырь, - возобновил разговор толстоголосый, - так бывал, значит, в Печорах. - И в Печорах не бывал. - Печоры... Куземке почудилась какая-то тень. Он быстро обернулся и увидел бледное плоское лицо толстоголосого, который занес закомлистую орясину над Куземкиной головой. - Чего ты?.. Чего? - зашептал Куземка, вытаращив глаза и попятившись назад. - Ни-че-го-о... - прохрипел толстоголосый. Он подался немного к Куземке и екнул его орясиной по голове. Куземкина голова хрустнула, как разбитый горшок, и кровь сразу залила Куземке очи. Он уронил клюку, полученную только что от толстоголосого взамен орясины своей, и, как ветряк крыльями, замахал руками. Потом ткнулся носом в грязь, которая заалела от Куземкиной крови. Толстоголосый дышал тяжело. Он оглянулся и, бросившись к Куземке, сорвал с него тулуп. Путаясь в рукавах, он стал натягивать его на свой латаный тегиляй*, из дыр которого в разных местах торчала рыжая пакля. Потом схватил Куземку за ногу, обутую в измочаленный лапоть, и потащил в сторону. Он сбросил Куземку в орешник, как куль с мякиною в сусек, подобрал валявшуюся в грязи Куземкину коробейку и быстро пошел по дороге, поторапливаясь, оступаясь, застегивая тулуп на ходу. (* Стеганый кафтан.) IX. КРОВЬ НА ДОРОГЕ Мукосеи, вкинутые на ночь в земский погреб, были вынуты оттуда утром и приведены на съезжую. Оба мужика тщетно старались припомнить, что произошло с ними с вечера, как попали они из кабака в темницу, где всю ночь скакали блохи и кричали сверчки. У Милюты и тщедушного его товарища, которого звали Нестерком, за ночь совсем затекли связанные руки и доселе жестоко щемили бороды, надерганные накануне накинувшимся на них стрельцом. Оба супостата* стояли на улице, охали и переминались с ноги на ногу, пока их не ввели в съезжую избу и не поставили там к допросу. (* Супостат - недруг, враг.) В казенке, где воевода и дьяк вершили государево дело, было жарко и дымно, тусклый свет пробивался в слюдяные окошки, багровые пятна падали на пол от большой лампады перед образом в углу. В стороне, на лавке под самым окошком, сидел подьячий с медною чернильницей на шее, с пуком гусиных перьев за пазухой. Воевода и дьяк кричали на Нестерка и Милюту, называли их ворами и изменниками, повинными смертной казни, а подьячий - семя крапивное - исписывал у себя на коленке столбец за столбцом, складывая их в стоявший подле цветисто расписанный богомазом короб. Нестерку с Милютой были страшны и воевода, стучавший посохом об пол, и дьяк, пронзавший их своими колкими глазами, и покашливавший в рукав зипуна подьячий строчила. "Не ставь себе двора близ княжого двора, - вспомнил старинное поучение Милюта, - ибо тиуны у князя - как огонь, и урядники у него - как искры". А Нестерко глянул с укоризной Милюте в его драную бороду, все еще сивую от муки, и вздохнул: "Вот те и цари!.. Цари и царицы, князья и бояре, все пестрые власти, приказные люди!.." Мукосеев продержали в съезжей избе до обеда. Были им очные ставки и со стрельцом, и с кабатчиком, и даже с вытащенным из бани Семеном, которому за несколько дней до того Милюта надавал по щекам, выбив его затем из мукосейного амбара. А теперь они были в одном мешке - и грузный Милюта, и хилый Нестерко, и Семен, стоявший с ними рядом, красный от банного пара, в бабьем платке, обмотанном вокруг разбитых Милютою скул, с мокрым березовым веником под мышкой. Милюту, Нестерка и Семена водили в этот день в застенок дважды. Здесь мукосеям за непригожие речи и затейное воровство дважды выбивали кнутьями спины, потом их повели из съезжей по насыпи вверх, отперли тын и всех троих кинули в верхнюю тюрьму. В верхней тюрьме было то же, что и прошлою ночью в земском погребе: так же набросились на них блохи, и так же из последних сил надрывались сверчки. В тюрьме, кроме мукосеев, был только один сиделец, ветхий человек с урезанным языком, должно быть совсем уже сошедший с ума. Сидел он здесь в оковах с незапамятной поры и находился в вечном заточении, посаженный по смерть. Мукосеи и не отдышались-то за ночь как следует после вчерашнего "гостевания" у воеводы, а всех их уже на рассвете вынули из тюрьмы и, обмотав цепями, посадили на телеги. И сел Милюта на один воз с Семеном, а Нестерко устроился на другом, рядом со сторожем, в руках у которого была длинная заржавленная секира, а в шапке - расспросные речи, записанные воеводским подьячим. В Москве прочтут, разберут, и будет им всем суд и указ. Унылый день хмурился и ежился, потом начинал плакать мелкою и едкою вдовьей слезой. Ветер, как бы на все махнув, то и дело принимался с гиком и свистом гонять табунки осенних листьев вдоль по просеке. Тускло звякали колокольцы под дугами, жирно хлюпали в жидкой грязи некованые лошадиные копыта, а колодников, и сторожа, и мужиков-ямщиков - всех клонило в сон от этого звяканья, хлюпанья и протяжного свиста. Но вдруг передняя лошадь захрапела и рванула в сторону, едва не вывалив Милюту с Семеном в колдобину, полную мутной воды. - Ели тебя волки!.. - заорал ямщик и, спрыгнув с воза, угодил сапогом в кровавую лужу, от которой алая лента протянулась к пожелтевшему орешнику, широко разбежавшемуся по скату. Сторож заметил это со своего воза и, оставив в сене секиру, бросился к переднему вознице. А за ним стали туда подбираться и мукосеи, громыхавшие своими цепями на весь околоток. Милюта, волоча по грязи свою цепь, полез в кустарник по кровавому следу. Здесь он увидел широкоплечего мужика в окровавленном колпаке и с задранными вверх ногами, обутыми в разбитые лапти. Милюта кое-как выволок его на дорогу, и колодники вместе с ямщиками принялись встряхивать его, щекотать, мочить ему голову водою из рытвины, так и так поворачивать и по-всякому теребить. - Не дышит, - молвил Нестерко, наклонившись над лежавшим и глянув ему в лицо, вымазанное кровью и грязью. - Совсем убили, насмерть. Ох-хо! Бродит душа его теперь здесь вокруг. И он содрал с себя шапку и перекрестился. Но Куземка вздохнул и открыл глаза. Х. ПОИСКИ ТУЛУПА К Можайску подъехали колодники на сломанном колесе и с обгорелою осью. Они промучились в дороге лишний день и въехали в город при колокольном звоне. Был праздник воздвиженья и воздвиженская ярмарка на торгу, но в Можайске пономарям и звонарям было не до торгов в эту страдную пору. На рассвете вышли они с Никольского конца, где стояли их дворы, и разбрелись по всем тридцати девяти церквам пугать голубей и глохнуть от гула. Друг за другом на зазвонных колоколах стали вступать они в строй и вскоре так разошлись, что казалось, не выдержит городок, точно подмываемый оглушительными звонкими волнами, снимется с места и закачается в воздухе вместе с лавками, кабаком, стадами нищих и Куземкою, который бегал по слободкам и метался по торговым рядам, выспрашивая, не видел ли кто здесь троих слепцов с толстоголосым поводырем. На Куземке была только посконная рубаха и посконные порты, но он не чувствовал холода, бросаясь из Сливничьей слободы в Огородничью, из калашного ряда в скобяной. Калашники утверждали, что только вчера прошел здесь человек, голосом толст, в ухе серьга, по тулупу брюхо драно. Но бочары, с молотками за поясом и связками обручей через плечо, кричали, что не в ухе серьга, а на шее цепь, и не драный тулуп, а тегиляй на пакле. - Голосом толст, - не сдавались калашники. - Голосит гугниво! - кричали бочары. - Нос покляп*, - объявляли калашники. (* Покляпый - пригнутый книзу.) - Не покляп, а с загогулиной, - наступали бочары. - Да тебе-сяк к губному*, - посоветовал Куземке монастырский старчик, торговавший квасом в разнос. - Ты прямо к губному. Он, милый, у нас и сам-то вор, и все воры у него на дозоре. Эва какое дельце!.. (* К губному старосте, в ведении которого находились уголовные дела.) Но ни к губному старосте, ни к городовому приказчику идти Куземке не было вовсе охоты. Да и не толстоголосый с его слепцами был нужен Куземке - пропади они все в пропащий день! - и не дорожная коробейка с новой рубахой и шильцем железным, а тулуп! тулуп! а в тулупе письмо, ради которого он, Кузьма, Михайлов сын, прозвищем Лукошко, ходил в это лето за рубеж и два раза лихими тропками проползал на брюхе. Куземка перетряс весь ветошный ряд на торгу, перебрал все покупные зипуны и краденые тегиляи, но шубы своей так и не нашел и о слепцах толком ничего не разведал. Тогда он присел в сторонке, развязал свои онучи и нашел в них казны еще на целых полгривны. И зарядился Куземка по старой пословице: "Гуляй, моя душа - да эх! - без кунтуша, ищи себе пана, да без жупана". XI. СОБУТЫЛЬНИКИ На воздвиженской ярмарке лужецкие монахи поставили кабак у речного перевоза. Была им от государя жалованная грамота: во устроение лужецкой святыни и по причине монастырской скудости возить по ярмаркам кабак и беспошлинно торговать разными хмельными питьями - крепким вином, пивом, медом пресным и кислым. И сюда, к речному перевозу на берегу Можайки, монастырские работники загодя свозили кади и бочки, скамьи и столы для кабацких завсегдатаев, прилавки для стойщиков, отпускавших вино, а для денег - большой желтый сундук. Куземка, запаренный беготней по концам и слободкам, побрел к Можайке раскинуть умом и хоть немного размыкать больно одолевавшую его кручину. За ним увязался и старчик квасник со своей кадушкой на голове и глиняными кружками на поясе. - Эково дельце! - восклицал он, пробираясь вслед за Куземкой между возами с сеном, кипами пеньки и грудами всякого другого товара, наваленного прямо на земле. - Дельце-то какое! "Шуба, шуба! Письмо в левом рукаве под нашитым куском овчины!" - точило Куземку и грызло так же, как грызло что-то его голову под тряпкой, поверх которой натянут был войлочный побуревший, пропитанный засохшею кровью колпак. И куда ему теперь деваться, Куземке? Идти вперед, бежать назад?.. Казнит его князь поделом жестокою казнью. "Не сумел ты, Кузьма, такого дела состряпать, - скажет ему князь Иван. - Зарезал ты меня, Кузьма. А службу служить обещался... Рабом вековечным себя называл... Помнишь, Кузьма?.. Матренку, куда как хороша была девка, да отдал за тебя. А ты... Эх, Кузьма!" Так сокрушался Куземка, уже сидя в кабаке, и рядом с ним на лавке не переставал сокрушаться и старчик, забравшийся вместе с Куземкой в кабак. - Дельце-то, дельце! - вскрикивал поминутно глуховатый старчик, налезая на Куземку. - Ась? Чего? Ничего? Кадушку свою он снял с головы и устроил ее тут же, под лавкой. И, помахав ручками, чтобы размяться, снова налез на Куземку. - Наш староста губной всем ворам вор. Такой удалый... Поймал он давеча на торгу знахаря с волшебным кореньем и велел ему коренье это в губной избе съесть. Молвил ему: "Поглядим, не умрешь ли". И знахарь губному сказал: "Хоть и умру, что ж делать". Но коренья не стал ести: у губного откупился - дал гривен с десять, и губной его отпустил. Вона!.. Кваску не попьешь ли ячного? - полез старчик под лавку за своею кадушкой. Но Куземке хотелось совсем другого. Он пошел к прилавку и выпил здесь полстакана вина да принес еще к столу целую кружку. И сквозь хмельной гомон, сквозь выкрики пьяной перебранки и чудные скоморошины засевших в кабаке пропойц выслушивал Куземка сетования увязавшегося за ним старчика, который сидел тут же и прихлебывал квасок из глиняной кружки. - Дельце! Эва, какое дельце! Ты, милый, ударь челом губному. А?.. Ударь... Он у нас на три аршина в землю видит. Пошел он недавно с губным дьячком с Ерофейком клад копать на казачьих огородах и вынул из ямы горшочек глиняный, а в нем медные четки да денег злотых с два десятка, и держит по сю пору тот клад в доме своем на полке за образами. А дьячок Ерофейка и сунься к нему. "Никифор, - молвил он, - клад-то ведь государев!" И губной после того вкинул Ерофейка в темницу. "Ты, мол, Ерофей, просухи ждешь - за рубеж бежать хочешь". А? Бе-довый!.. Дай-ко, милый, мне винца пригубить. С самой субботы вином не грелся. Старчик глотнул из Куземкиной кружки так, что Куземке сразу же пришлось пойти за другой. И странное ли дело! - каждый глоток размывал в душе Куземки заботу, как назойливую муху, гнал ее прочь, и вот Куземке уже не страшны ни князь Иван, ни княжеский гнев, ни страшная казнь, ни лютая смерть. Куземка принес еще одну кружку, дал глотнуть старчику, потом сразу влил ее в себя всю. "Что те князи, - думал Куземка. - Погнали холопа ползати на брюхе. Хм!.. Разве он змей, Кузьма Лукошко? Была не была, пропадала!.." И Куземка снова двинулся к прилавку. Повеселевший Куземка пил вино, оставляя опивки прилипшему к нему старчику, который все совал Куземке свою кружку с квасом. - Да ну тебя с твоим квасом в поганое болото! - отмахивался Куземка. - Квас твой - вор: сапоги мои скрал да тулуп с меня снял. - Хи-хи, бедовый ты, - подхихикивал старчик. - Дай-ко мне-ко-ва пригубить. - Была у меня в том тулупе грамотица, - наклонился Куземка к старчику. - Грамотица?.. - То-то ж... грамотица... Ну, да тебе про то ведать не годится. Негоже тебе знать про то... - И Куземка, шатаясь, снова побрел к прилавку. Простоволосый детина в мокром подряснике налил Куземке вина в кружку и протянул руку за платой. Но куда девалась Куземкина казна? Он вывернул один карман, стал искать в другом, но в одном, как говорится, у него смеркалось, в другом заря занималась. Было пусто, и нельзя было надеяться, чтобы хоть что-нибудь нашлось там, где не было положено ничего. Куземка даже охнул от такой неожиданности. Он сел на притоптанный возле прилавка пол, развязал онучи, снял с себя лапти, перетряхнул то и другое, но только пыль поднялась от Куземкиного тайника, куда он привык складывать свои денежки и копейки. - Даешь на веру? - крикнул Куземка стойщику в мокром подряснике. - Ты... чей мужик? - подошел к Куземке высокий монах, должно быть почитавшийся главным распорядчиком. - Клушинский, - не оплошал и на этот раз Куземка. - Врешь. - Не вру. - Клушинского попа как звать, назови. - Это кого... Попа?.. - замялся Куземка. - Вот то, попа ж; не попову кобылу. - Да звали Изотом... - брякнул Куземка. - Врешь, мужик! В Клушине поп - Митрофанище. - Эва! Это дьякон Изот, - нашелся Куземка. - Напутал я с хмелю, пьяным обычаем. А поп, тот верно - Митрофанище. - И дьякон не Изот. Враки ты вракаешь: не клушинский ты. Я там всякого козла знаю. Мужик ты приблудный: выпьешь вина и уйдешь восвоя; где на тебе потом сыщешь? А монастырской казне это станет в убыток, а лужецкой братье - в кручину. Куземка, подобрав лапти, опечаленный вернулся на место. Он не ел ничего со вчерашнего дня, и потешить себя вином он не мог уже больше. К горлу подкатывала невыносимая обида, и прежняя тоска стала томить Куземку и нудить. Он положил руки на стол, и низко к столу пала забубенная голова его, пробитая орясиной и обмотанная окровавленной тряпкой. Но вдруг его осенило что-то. Он выпрямился и обнял старчика, макавшего в квас ржаную преснушку. - Для сиротской моей доли купи на грошевик вина мне, отче. - Ась? Чего? Дельце-то, дельце! - залепетал старчик и полез под лавку за своей кадушкой. - Так ты-ся - к губному прямо-т, к губному... Старчик взгромоздил кадушку себе на голову, захватил свою глиняную кружку и побрел восвояси. XII. МЕДНЫЙ КРЕСТ Но Куземка не потерялся и тут. Он глядел исподлобья старчику вслед, на ветхий его зипунец, на то, как проплывала его кадушка поверх столов. Вот замешкался у порога старчик, раскорячил кривые ноги, пролез боком в дверь... Куземка заметался, бросился зачем-то догонять его, но остановился в дверях. Два шага от Куземки - и целые полки оловяников и кувшинов, бочки, кади, жбаны, вино сивушное, мед пресный и кислый. И здесь же - стойщик, который, сощурив глаза и задрав голову, крестит себе раскрытую пасть. Куземка подбежал к прилавку, рванул на себе ворот, сдернул с себя рубаху и бросил стойщику. Тот встряхнул одежину, поглядел ее на свет, поскреб ногтем бурое пятно у подоплеки и налил Куземке кружку. Ох, и весело ж стало Куземке и смешно! Кто ж это будет теперь век свой вековать в Куземкином тулупе, не ведая про письмо, зашитое в левом рукаве? Ах-ха!.. Идет человек в баню или на пир, сына ли женит, или дочь выдает - и при нем всегда литовская грамотица. А человеку это невдомек. Дива! Тулуп... Жаль тулупа, ели его волки! Ну, да пропадай тулуп и с письмом! Все пропадай! - Пропадай! - кричал Куземка какому-то взъерошенному мужичишке, не вязавшему лыка. - Пропадай тулуп, и грамотица пропадай! - Пропадай, - вторил ему мужичишка, вертя кудлатой головой и тыча ее Куземке в грудь, в медный крест, болтавшийся на сученой нитке. - А князи... - поморщился Куземка. - Что те князи?.. Тьфу! - Что князи? - соглашался новый Куземкин приятель. Но через минуту Куземке снова стало грустно до слез. - Ох, бедный еж, - забормотал он одубелыми губами, - горемычный еж, ты куды ползешь, куды ежишься?.. Валясь с ног и цепляясь руками за столы, добрался он кое-как до кабацкого прилавка. - Даешь... на веру... клушинским? - лепетал он, наваливаясь грудью на липкий прилавок. - Это... дьякон Изот... А поп, это верно, Ми-тро-фа-нище. - Врешь, мужик... - услышал он из-за пивной кади. - И дьякон не Изот. Поп - Митрофанище, а дьякон - Осиф. Нет тебе веры... - Нет тебе веры, - заплакал Куземка, - нет тебе веры... Он обливался слезами, прислонившись к прилавку и колотя себя кулаками в грудь, в медный крест на сученой нитке. Эх, была не была и вовсе пропала! Куземка дернул крест, лопнула перегоревшая нитка, и Кузьма хлопнул крестом по прилавку. - Не даешь на веру, давай на медь! - кричал он стойщику, порываясь дотянуться к его залитому питьем брюху. - Бери! Но из-за пивной кади вышел монах, расспрашивавший Куземку про клушинского попа. Он, нагнувшись через прилавок, ударил Куземку в скулу и сшиб его с ног. - Ты что же это, мужик?.. - вышел он из-за прилавка, держа в руках Куземкин крест. - Господню кресту поругаешься, дуруешь, крест пропиваешь? Да за это довелся ты быть казнену, мужик... Куземка хотел тут сослаться на пана Заблоцкого, что в какой вере кто хочет, в той, дескать, пусть и живет, но монах уже выбил Кузьму из кабака, и стойщик волок его по посаду. У Богородицких ворот он передал Куземку вместе с медным его крестом тюремным сторожам, а те, оставив себе крест вместо приводной деньги и влазной пошлины, вкинули Куземку в татиную тюрьму*. (* В татиных тюрьмах содержались уголовные преступники (тати). Для политических преступников (воров) предназначались главным образом так называемые опальные тюрьмы.) XIII. НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ Татиная тюрьма за ярмарочные дни набилась узниками до последнего предела. И никого в этот час не удивил здесь новый заточник в одних портках, без рубахи и креста. День уже был на исходе, и бычий пузырь, которым было затянуто окошко наверху, едва только белел. Но к Куземке, распростершемуся на земле, подобралось все же несколько тюремных сидельцев в надежде со своей стороны получить от него на влазную чарку. - Нашего полку прибыло, нашей голи стало поболе, - пинал Куземку ногою рыжий колодник в сермяжной однорядке, надетой на голое тело. - Пожалуй, боярин, алтынец на братью, во славу твою и во здравие. - Ну, купца ты, отче, скажем, прирезал, - наклонился к Куземке другой, с изрытым оспою, круглым, как тарелка, лицом, - а деньги, скажи, куда дел?.. - Да у тебя, боярин, видно, и казны всего - деревянная пуговица, - махнул рукою третий, и все они полезли обратно на полати, где с десяток колодников устраивались на ночь, погромыхивая цепями. К Куземке медленно возвращалась память. Он смутно начинал соображать, что беда, в которую он попал, безысходна и горя своего ему теперь никаким хмельным питьем не размыкать. Ему стало холодно без рубахи на холодном полу, и он пополз в угол, где несколько колодников сбилось в кучу. Двое из них уже храпели, и один, какой-то хилый, все охал и вздыхал и то вытягивался на спине, то поворачивался на бок, ни так, ни этак не находя себе покою. Куземка подполз к нему и прижался голой спиной к его теплому армячку. Но колодник присел и заглянул Куземке в лицо. - Кузьма!.. - ахнул он и в недоумении всплеснул руками. - Тебе здесь чего надобно?.. Но Куземка ничего не мог объяснить ему, потому что сам до конца не мог понять теперь ничего. - Что надобно?.. - промычал он, дрожа и лязгая от холода зубами. - Ничего мне, Нестерко, не надобно теперь. - Ох ты, горемычный!.. - заохал Нестерко. - Мерина у тебя свели и сапоги украли, тулуп пограбили, самого до полусмерти убили да еще в темницу вкинули. Горемычный ты!.. Ну, ложись тут вот; дай я тебе подстелю. "Про мерина это я тебе... навракал..." - хотел было сознаться Куземка, но голова у него гудела, как колокол, и он повалился рядом с Нестерком на жалкий его армячок и прикрылся полою Нестеркина же кафтана. Куземка проспал всю ночь каменным сном. Только изредка, когда трещотка тюремного сторожа раздавалась под самым окошком темницы, Куземке казалось, что летит он в дыру, черную и звонкую, без дна, без предела. Утром Куземка проснулся поздно. Из темного своего угла он увидел решетчатую тень на бычьем пузыре, а направо, на полатях, - длинного мужика с плоским лицом и медною серьгою в ухе. Толстоголосый сидел, свесив босые ноги, в своем латаном тегиляе, в накинутом поверх него Куземкином тулупе. Куземка вскочил на ноги и, не помня себя, метнулся к полатям. Он судорожно вцепился обеими руками в тулуп и с силой дернуя его к себе. XIV. ГУБНОЙ СТАРОСТА НИКИФОР БЛИНКОВ Толстоголосый, после того как сбросил Куземку в орешник, зашагал вперед быстро, не разбирая ни сухомежья, ни грязи. Ноги его шаркали по осклизлым корнищам, он падал, поднимался и снова шел, подчас пускаясь даже бежать, чтобы настигнуть своих и убраться подальше от того места, где лежал убитый Куземка. Шуба была толстоголосому совсем впору: не жала в проймах и сходилась на груди, хотя в ногах и была коротковата. Толстоголосый все норовил ее застегнуть, но это ему не удавалось, то ли потому, что руки у него дрожали, то ли оттого, что они заняты были у него орясиной и Куземкиной коробейкой. Отбежав изрядно, он остановился, приладился, надел поверх шубы свою тяжелую суму и нагнал "слепцов" за поворотом дороги. - Кхе-кхе... - закашлялся Пахнот, завистливо глянув на толстоголосого. - Клев был лох, да и чух не плох!* Тулупу ж все едино, что Кузьма, что Прохор. (* Староворовское наречие: хорош был мужик, да и тулуп не плох.) - "Гой, была да шуба - шубу нашивали", - затянул Пасей. - "Нетути шубы - да в шубе хаживали", - подхватил Дениска. Но толстоголосый не огрызнулся и даже не сбавил шагу. Он обогнал своих товарищей, которые тотчас же вприпрыжку рванулись за ним, и устремился далее, размахивая орясиной и лубяною коробейкой. Хождение "слепцов" затянулось, с беспутицей у них выходила промашка, а всем им нужно было попасть в Можайск на ярмарку хотя бы в канун воздвиженьева дня. В канун воздвиженьева дня поутру рано выехал из Можайска по Вяземской дороге губной староста Никифор Блинков с губным палачом Вахрамеем и с небольшим казачьим отрядом. Разбойники, лазутчики, корчмари одолевали округу; они во множестве плодились и в державе нового царя Василия, и был Никифору наказ ловить их и искоренять. У Никифора бродягами набита была вся татиная темница, но лихие люди не переводились; они разбивали обозы, грабили проезжих, тянулись к Москве из-за рубежа со всяким запретным товаром. В Можайск на воздвиженскую ярмарку со всех сторон по кривым и хлипким колеям тащились обозы. Лужецкие монахи волокли на Можайку питейную рухлядь. С полным возом хомутов проехал купчина, сняв перед Никифором шапку еще за версту. А под Никифором играл диковатый конек, и Никифор, покачиваясь в седле, зорким оком прощупывал мешки с конопляным семенем, солому на возах и целые горы кож, с которых бычьи хвосты свисали во все стороны. Позади, за казаками, плелся пешком палач Вахрамей в красном зипуне, опоясанный веревкой. Он подходил к мужикам, поторапливавшимся в город. - Дайте кату* плату, - требовал он свое. (* Кат - палач.) И мужики, не споря, раскошеливались по грошу. Никифор ехал шагом, уперши ноги в высоко поднятые стремена, сдвинув набекрень зеленую свою шапку с собольим околышем. - Стой! - крикнул он, заметив между возами ватажку слепцов; она вытянулась за высоким плосколицым поводырем, у которого желтела в ухе медная серьга. - Что за люди? - Знаменского монастыря сироты, нищая братия, - ответил поводырь. Голос его прозвучал поистине диковинно: толсто, хрипловато и с заглушиной, и Никифор вспомнил, что губной дьячок Ерофейко, которого он несколько дней тому назад вкинул в темницу, читал ему что-то в московской грамоте о трех мужиках с толстоголосым вожем. - А игуменские листы прохожие яви. - Нету, боярин, у меня листов. Соберем на ярманке милостыню и побредем восвояси к Знаменью. - Почему да на новом тулупе у тебя брюхо драно? - не унимался Никифор. - А полу у тебя не черт ли съел? - И-и боярин... - улыбнулся толстоголосый, показав свои желтые, длинные, как у лошади, зубы. - Черту в пекле работа, а мы во келейке спасаемся. Мыши полу и отъели, боярин. Их, мышей, у Знаменья - сила! - Отойди! Толстоголосый отошел в сторону. Никифор подъехал к стоявшим у обочины "слепцам". Они стояли в ряд, с клюками в руках, с разбухшими торбами через плечо. Эти и впрямь были слепы: у одного глаза навыкате, у другого - одни бельма, у третьего очи, видимо, никогда не разверзались. Из оправленных медью красных ножен вынул тихонько Никифор саблю. По лицам "слепых" пробежала смутная тень. - Гахх! - резанул Никифор булатом, едва не отсекши носы "слепцам". И чудо снова свершилось. "Слепцы" хоть и покатились в лужу, а снова прозрели все: Пахнот с глазами навыкате, и Пасей, у которого на бельмах опять заиграли зрачки, и Дениска, барахтавшийся в грязевище с широко разверстыми очами. Казачьими плетьми и ударами Вахрамеева ослопа* ватажка с толстоголосым поводырем была подогнана к Богородицким воротам. Никифор послал вынуть из темницы губного дьячка Ерофейка, и тот в губной избе читал ему из московской грамоты строку за строкой. (* Ослоп - дубина.) - "Голосом толст, нос примят, борода пега, в ухе серьга медная. Зовут его Прохорком". - Уж чего толще!.. И борода пега... - молвил Никифор, вытирая рукавом ус после ендовки квасу. - "Козьмодемьянец Пахнот, - читал далее подслеповатый Ерофейко, водя перстом по бумажному столбцу, - прозвище его Фуфай, нос горбат, борода раздвоена". - Да это, никак, ты? Так и есть! - сказал Никифор, вглядываясь в Пахнота. - "И с ними, с тем Прохорком и Пахнотом, два других вора, в приметы не взяты, скитаются по посадам и селениям и дорогам и, прикинувшись слепыми, грабят и разбивают". - Будет, Ерофейко! Видно, что те самые. Прощупай их промеж ребер, Вахрамей. Вахрамей подбежал ко всей четверке и, оглушив ее всю оплеушинами, сорвал со всех четверых их толстые торбы. И на стол, на котором стояла осушенная Никифором ендова, посыпались ржаные преснушки, засохшие пироги, заплесневелые корки; а вслед за ними - золотая цепь, жемчужное ожерелье, женская бобровая шапка, шелковый обрывок от рукава, перстень золотой с изумрудом, серебряный крест и кошели денег - польских, московских и всяких. Ерофейко сделал роспись вещам и деньгам и снова пошел в темницу вслед за толстоголосым и "слепцами", прозревшими от мановения Никифоровой сабли. - Ты ужо, Ерофей, посиди в темнице до после просухи, - сказал ему на прощанье Никифор. - Ведомо мне стало, что ты изменник великому государю: за рубеж отъехать хочешь. А ежели что, так я тебя кликну. Вечером в доме своем, в жарко натопленной горнице, сидел в одной рубахе и шелковых портах губной староста Никифор Блинков. На столе горела сальная свеча. Пламя ее играло по изразцовой печке, на атласных покрывалах, на лавках, на серебряных окладах икон. Никифор наклонился над росписью, которую утром составил вынутый на время из тюрьмы дьячок Ерофейко. Губной староста не столько разбирал написанное, сколько брал догадкой: ведь то, о чем писал Ерофей, было здесь же, на месте. - "Цепь зо-ло-тая", - прочитал Никифор по Ерофейкиному списку. - Есть, - подтвердил губной, взвешивая в руке тяжелую цепь и опуская ее в приготовленную на столе шкатулку. - "О-же-релье жем-чужное..." Есть. "Перстень зо-ло-той с и-зум-ру-дом..." Есть. За дубовым ставнем, внизу на торжке, замирала ярмарка, и уже пересвистывались ночные дозоры. Тюремный сторож вертел трещотку где-то недалеко от Никифорова двора. Никифор прислушался и, хлебнув из братины квасу, опять принялся за дело. - "Об-ры-вок шел-ковый..." Есть. "Крест се-реб-ря-ный..." Есть. Никифор проверил всю роспись. Все было налицо, и все он бережно уложил в свою шкатулку, обитую зеленой кожей, с забранными в медь углами. Оставалась еще женская шапка, бобровая, с парчовой тульей. Никифор встряхнул ее и оглядел: бобер был с сединкой, а исподнизу к желтой камке* пристал длинный русый волос. Никифор примял шапку поверх всего уложенного в шкатулке и прихлопнул крышку. И, глянув еще раз на роспись, зажег ее о свечку. Столбец вспыхнул в руке губного и рассыпался по подносу желтыми язычками. Горница осветилась, как фонарь, но Никифор плеснул в догоравшую бумагу квасом, и все сразу потускнело. И, заперши шкатулку на ключ, Никифор задвинул ее за образа, туда, где лежал у него в глиняном горшочке клад, найденный им вместе с дьячком Ерофейком на казачьих огородах. (* Камка - шелковая цветная ткань с узорами.) Никифор прошелся по горнице, зевнул и почесал спину. Потом обратился снова к образам и стал творить молитву на сон грядущий. XV. СУДИЛИ И РАССУДИЛИ Толстоголосый чуть с полатей не свалился от Куземкиного толчка. Куземка успел сорвать у него с плеч тулуп, но толстоголосый сидел на тулупе да еще с перепугу ухватился за один из болтавшихся рукавов. Тулуп затрещал, и словно дым от него пошел. Смятение толстоголосого возросло еще больше, после того как он узнал в обнаженном до пояса приземистом мужике Куземку. Уж не с того ли света явился за своим тулупом Кузьма? - Да ты, братан, с ума сбрел! - пришел наконец в себя толстоголосый. - Чего тебе от меня надо? Но Куземка задыхался и только скрипел зубами. Тогда толстоголосый, улучив время, лягнул его босой пяткой в лицо. Куземка выпустил из рук тулуп, и толстоголосый метнул его от себя к стенке. - Ты где ж это спозаранок вина натянулся, на людей кидаешься?.. - молвил толстоголосый как ни в чем не бывало. Но Куземка с воем лез на него снова, и вокруг них стали уже собираться тюремные заточники. - Отдай тулуп! - выдавил наконец из себя Куземка. - Тулуп мой. Отдай, разбойник! - Коли он был твой, пьянюга?.. Поди проспись, не морочь людей! - Я голову с тебя сорву, разбойник! - наскакивал Куземка на толстоголосого, который продолжал отбрыкиваться от него ногами. - Тулуп мой, отдай! - Может, тебе еще и шапку горлатную* на придачу? - оскалил толстоголосый свои лошадиные зубы. (* Горлатная шапка - высокая, расширявшаяся кверху, обшитая дорогим мехом от горла лисы, куницы или соболя.) - Дай ему еще и боярскую цепь, - посоветовал толстоголосому Пахнот, усевшийся с ним рядом на полатях. - Будет у нас в шапке и с цепью воевода, - отозвался откуда-то с полатей Пасей. - Не ты ли у меня намедни угнал мерина чалого? - показал с полатей свою лопоухую голову Дениска. - Так и есть: вор тот самый. Надо быть, за рубеж угнал, к литвякам. Однако на помощь к Куземке подоспели мукосеи. - Голову проломил человеку и тулуп с него сограбил, - объяснял Нестерко сгрудившимся у полатей тюремным сидельцам. - Ну, снял так и снял, - вмешался рыжий колодник, хотевший накануне сорвать с Куземки на влазную чарку. - Была шуба его, - ткнул он пальцем в Куземку, - а теперь уж не его. Теперь уж его, - показал он на толстоголосого. - Известно: не передуванивать дуван, - поддержал рыжего колодник с лицом, изрытым оспой. - С твоего возу упало - пиши пропало, - обратился он к Куземке. - Ты, такой-сякой, не шалуй! - крикнул толстоголосому Милюта, когда разобрал наконец, в чем дело. - Богу молись только, что на колу не насидишься. А шубу верни. - Какая такая шуба, божий ты человек?.. - взмолился толстоголосый, разглядев Милютины кулачищи. - Тулуп, он мой! С самой с опричнины владею я сим тулупом! Кровный он мой, купленный. - Разбойник! - завопил снова Куземка, задыхаясь и потрясая кулаками. - До полусмерти меня убил! Тулуп снял! - Братцы! - воззвал толстоголосый к стоявшим у ног его колодникам. - В другой раз мужик этот на меня кидается. Дался ему мой тулуп! Сироты мы, Знаменского монастыря нищая братия. Брели на ярманку за милостыней, а он увяжись за мной в Вязьме: дойду, говорит, с тобой - ве