веку домниц возвел! Сколько железа из руд в них наплавили! Мастерство мое старинное и для отчизны потребное, только беда - на купца робим! Сбежал бы, кабы не любил свое дело! Рядом с ним на подводе сидел пушкарь, легкий, веселый старик. Он радовался солнцу, птичьим голосам, лесному шуму. - А я пушки лажу, голубушек роблю! - ласковым голосом отозвался он. - В нашем роду все пушки да ядра лили. Пушку сробить - большое дело, мил-друг! Нет больше радости, когда выйдет пряменькая, гладенькая, крепенькая! Обточишь ее, милую, и сдашь для обряженья. А когда обрядят да на поле заговорит пушечка-голубушка, душа возрадуется! Эх, мастерство, мастерство - радость одна, только оно и веселит!.. Эвон, глянь, сколь важен стал хозяин! - кивнул он в сторону молодого Демидова. Ехал Акинфий впереди обоза на сером коне, сидел он ловко, легко. Глядя на его широкие плечи и тугую загорелую шею, доменщик сказал: - Ишь вылетел стервятник из гнезда родительского. Сердцем чую, высоко взлетит!.. В горах долго погасал закат, вечер стоял тихий, ясный; синели ельники; на озерах шумно хлопотали гусиные стаи... После долгой дороги наконец распахнулась долина, в ней заводский пруд; поблескивая, он уходил верховьем за лесистые скалы. На берегу пруда дымила домнушка. - Вот и Нейва-река! - Акинфий натянул поводья, и конь медленно пошел под гору; взор хозяина холоден, на переносье легли две глубокие складки. За хозяином с горы потянулся длинный обоз; все притихли, присматривались к новым местам, где приведется ладить свою жизнь. Кругом вздымались дикие горы, наступали хмурые леса. Среди них заводишко выглядел бедно: серые приземистые строения, каланча - все было убого. В этот тихий вечерний час солнце опускалось за горы, над прудом таял темный дымок домны. Нового хозяина встретили грязные, лохматые псы. Хрипло пролаяв, они лениво отошли под навесы. Рабочие у штабелей, поснимав шапки, с любопытством глядели на приезжих. Склонив нечесаные головы, путаные бороды, они глядели угрюмо, исподлобья. Акинфий соскочил с коня и прошел в контору. В ней за тесовым столом сидел остроглазый писчик с жидкой косицей на спине и, потягиваясь, до слез зевал. Акинфий по-хозяйски шагнул вперед: - Этак от лености скулы свернешь. Эй, малый, где управитель тут? Канцелярист поскреб затылок: - Я тебе не малый, а писчик. Вот кто я... Да ты, супостат, отколь взялся да что кричишь? Чего доброго, дьяка взбудишь... Управитель Невьянского казенного завода, подьячий Деревнин, четвертый день тянул хмельное. Пьяный, опухший, он валялся за перегородкой на скамье и храпел. Акинфий шагнул вперед к столу, схватил писчика за косичку и выволок на середину горницы: - Ты, крапивное семя, сгинь отсель. Отныне конюхом жалую, за нерадивость пороть буду. Понял? - Ой, это как же? - Брысь! - Демидов сжал кулак, писчику страшно стало, екнуло сердце, мигом юркнул из конторы, перекрестился: - С нами крестная сила! Может, бес, может, оборотень. Ох ты! На заводскую площадь стягивались подводы, и проворный Мосолов, ругаясь, выстраивал их полукружьем. Рабочие люди, побросав работы, сбегались к табору. Приезжих окружили заводские бабы, ребята, лезли с расспросами. Московские мастера раскладывали костер; площадь была обширная, строения редки и крыты дерном. Акинфий Демидов прошел за перегородку, сволок со скамьи пьяного подьячего. Тот пучил осоловелые от хмеля глаза, отбивался. - Разбойники! - ревел подьячий. - Закрой хайло, очухайся, - тормошил Акинфий пьянчугу. Подьячий понемногу пришел в себя, громко икал и плевал в бороду. - Бороду утри! - гаркнул Акинфий. - Разговор будет о царском повелении. Хмель разом соскочил с подьячего, он с досадой вытер рукавом бороду и уставился на Акинфия: - Ну! - Вот те ну! - Акинфий достал из холстинки царскую грамоту о жаловании Демидовых Невьянским заводом, бережно развернул ее: - Читай! Подьячий выпучил глаза; бороденка его прыгала, тревожили мысли: "Вот коли дознаются о заворованных деньжонках... И нанесла нелегкая..." Акинфий по-хозяйски распоряжался: - К завтрему приготовь сдачу; завод принимаю я. Где, как и чего, досконально выложь. Сейчас ночлег себе ищи в другой избе - тут на первое время размещусь я. Подьячему и перечить не было времени. Акинфий прошел к порогу, с силою распахнул дверь и гаркнул на всю площадь: - Мосолов, бабенок сыскать, полы умыть да пакость всякую отсель убрать... Не успел подьячий раздумать обо всем, как проворный демидовский приказчик пригнал из обоза двух ходовых крепких молодок. В руках у них ведра с водой и мешковина; подолы засучены. Курносая рябая поломойка заголосила: - Ты, приказный, уходи, а то хлестать будем! - Молодка опрокинула ведро на пол, - разлилась лужа. Подьячий, косясь на озерных женок, отступил к двери: "Ох, и наваждение, спасе..." Молодки бросились счищать со стола и скамеек грязь, терли, мыли, по избе гул шел... Акинфий обошел завод, по пятам его ходил приказчик Мосолов. Оглядели плотину: вода размывала насыпь, у плотины стояли низкие, закопченные сажей заводские строения. С глухим шумом двигались водяные колеса; в каменном здании постукивал обжимный молот. Вдоль пруда тянулись бревенчатые избенки с натянутыми в окнах пузырями. На площади валялось и ржавело выплавленное железо: не успели по санному пути вывезти с завода. В заводских строениях все строено наспех, шатуче и уже разрушалось. - Плохо, - пожал плечами Акинфий. - Эк, до какого разора завод довели. На другой день Акинфий Никитич Демидов принимал завод. Хрипатый с перепоя подьячий путал, хитрил, тут же вертелся быстроглазый писчик. Акинфий недовольно хмурил брови. Навалившись крепкой грудью на стол, он недоверчиво поглядывал на бумаги и цифры; подьячий водил по ним перстами и сладкоречивым голосом усыплял Акинфия. Демидов час-два терпеливо молчал, приглядывался к подьячему; тот в душе уже ликовал: "Хвала богу, проехало". Но тут Акинфий придавил пальцы подьячего: - Полно врать, дьяче... Металла большие недостачи насчитал я. Зоришь завод... Сегодня тебя и писчика отсылаю в Верхотурье к воеводе - пусть разберется с вами, какой разор чинили тут, а мне некогда. Акинфий сгреб бумаги и сунул их в ящик. - Хватит с вами лясы точить. Сбирайтесь в дорогу! Подьячего и писчика усадили на подводу и отослали в Верхотурье. Мосолов подал Серка хозяину; Акинфий легко вскочил в седло, конь-шатнулся под могучим телом. Акинфий объехал соседние увалы, в развалах кучами лежала наломанная руда. В горы не было колесных дорог; с вершин открывался простор, кругом шумел дремучий лес... Возвратясь с объезда, Акинфий отобрал скорых на руку кузнецов, они сварили плотницкие топоры. Наказал хозяин рубить избы, делать заплоты; ходили рабочие после заводской работы косить в лугах сено: напасали корму для скотины. Доменный мастер возводил у плотины новую домну. Поднимался старик до восхода солнца - на пруду еще дымился туман, на поникших ветвях ивняка блестела роса - и весь день-деньской хлопотал на стройке. С лесов старику открывался пруд, лесистые горы и весь завод, кругом копошился народ; мастеру становилось весело, и он покрикивал подручным и подносчикам камня: - Давай, давай, ребятенки... С версту вверх от старой плотины возводили еще одну: Акинфий затеял захватить вешние воды и держать их в запасе для новых молотов. Кругом завода спешно возводили бревенчатые стены и рубили дозорные башни. На каменном фундаменте ставили стены острожка. Завод становился крепостцой. На обширной площади, поближе к пруду, заложил Акинфий хозяйские каменные хоромы и заводские избы... Дела возникали одно за другим. Хотелось Акинфию всюду поспеть, все захватить, а людей в пустынной окраине было мало. Акинфий расставил по тайным горным тропам сторожевые дозоры, чтобы оберегать своих людей от побегов и перехватывать беглых и каторжных. Демидовские приказчики разнесли молву, что на хозяйских заводах всем место найдется и "выдачи от Демидова не будет". На заводе дела надобны, и хозяину все равно, кто и как крестится: щепотью или двуперстием. На молву на демидовские заводы потянулись раскольники, беглые крепостные, бежавшие от тягот и неволи. Приказчик Мосолов отобрал с десяток озорных ребят, вооружил их и прошел ближними лесами: в них охотились коренные хозяева этих земель, племя манси, по писцовым книгам именуемые "ясачные вогулы". Запуганных манси Мосолов пригнал в лесные курени и заставил жечь уголь. Манси, не привычные к черной работе, стайками разбегались по лесам, оставшихся били батогами. Манси и без того платили ясак царским воеводам. Новое притеснение со стороны заводчика подняло их на борьбу. Сбившись в лихие ватажки, они зачастую отбивались от Демидова, а где было по силе, разоряли его лесные курени... И все-таки рабочих рук не хватало; Акинфий разъезжал по редким деревням соседних волостей, заманивал народ посулами, но крестьяне не шли в Невьянск. В июне на завод на речке Нейве прибыл обоз Никиты Демидова. Батька не отдохнул, не умылся, взял посох и поторопился оглядеть заводское хозяйство. Люди устраивались на отдых. Расхаживал по заводу Никита Демидов неторопливо, всюду проникал зорким глазом. Душа кузнеца радовалась: "Эх, простору сколько!" Хватка и радение сынка понравились отцу. "Молодец, хозяйничать разумеешь. Чую в тебе, сынок, демидовскую руку", - похвалил он Акинфия. Никита съездил в горы: земля кричала о рудах. Жить можно! Старик сам взялся за стройку каменных хором. Велел под хоромами рыть глубокие подвалы, стены возводили толстые, окна ладили узкие. Строили палаты, как крепость. И жилье в палатах строилось по указке Никиты так, чтобы в горнице Демидова было слышно, что творится во всех других палатах: кто и какие речи ведет. С богатством к Никите Демидову пришла подозрительность. "Богатство, - вздыхал Демидов, - людям сна не дает, соседей обуревает зависть. Не спят и думают, какую бы пакость учинить. А слуг неподкупных нет, народ ноне озорной. Для безопасности не вредно будет подслушать, что у них на уме... Так!" Перед хоромами выросла и приказная изба. Сеньку Сокола и с десяток кабальных Никита Демидов отобрал в шахты для ломания руд. Веселый кузнец Еремка угодил на работу в кузницу при хозяйских хоромах. Еремка на прощанье обнял Сеньку: - Ну, мил-друг, прости-прощай... Знай, коли что, Еремка - первый друг тебе. Полюбился ты мне, парень. А советы мои не забывай... Еремку отвели на демидовский двор ковать уклад для демидовских хором: решетки к окнам да к балкончикам, крюки для дверей да петли... Отобранных к рудокопному делу выстроили перед заводской избой. Акинфий Демидов спустился с крыльца и узнал Сеньку. Сокол потупил глаза в землю, цепи звякнули... - Ты что ж в железах? Аль наблудил? - хмуро спросил Акинфий. - Всякий грех бывает. Может, и провинился перед людьми. - У Сеньки голос злой: вспомнил Дуньку, кровь всколыхнулась в нем... Сенькины товарищи стояли покорно, опустив руки, многие были в цепях. С заводской площади рудокопщиков повели к горе. На ней шумели озолоченные солнцем сосны, над падью пели жаворонки, на пруду раздавались гулкие стуки валька: заводская баба стирала белье. Сенька жадно глотал свежий воздух и подставлял лицо солнцу: "Скоро ли увижу тебя, иль больше меня не пригреешь?" Мысли кружились черные, безнадежные... Вот и горщицкая изба. К горе лепился крепкий сруб из свежих сосновых бревен; на них на солнце янтарем блестит растопленная смола. Возле избы толпились кабальные, только что согнанные демидовскими приказчиками отовсюду. Сенька жадно приглядывался. Мужики угрюмо гудели; одежонка на них - одна рвань, лохматые, нечесаные бороды, у некоторых лица вымазаны сажей иль засохшей грязью. Сенька заметил: под сажей упрятаны выжженные каторжные клейма. Сокол ахнул: в стоптанных лаптях, опустив на широкую грудь лохматую голову, на земле сидел кержак, бежавший под Коломной с демидовского струга. Кержак тяжело поднял лохматую голову, глянул исподлобья на Сокола: - Что, признал? Сенька подался вперед: - Как же так? - А так, бежал в скиты, а на тропе демидовская застава навалилась. Поймали вот. - Кержак сердито засопел. Из избы вышел надсмотрщик - раскоряка-мужик с заячьей губой, - отобрал десяток кабальных и погнал в гору; там был спуск в шахты. Сенька и кержак держались друг друга. В избе на скамье сидел стражник, на боку - сабля; он тянул из грязного рога табак; избенка застилалась клубами дыма. - Ну, скитнички - божьи людишки, ну, каторжнички, крещенные каленым железом, ну, божедомы, где крутились-топтались, а под Федькину высокую руку угодили... На закопченной стене избы висели плети. Стражник показал на них: - Для нерадивых припас. За работенкой о том не забывайте. Надсмотрщик, скрипнув козловыми сапогами, распахнул дверь; за ней шла каменная дыра, пахнуло сыростью. - Ну, милостивцы, неча прохлаждаться, на работенку проходи! - зарычал надсмотрщик. Сенька с кержаком первые вступили в узкий проход, в конце его - малая площадка. Кругом сдвинулась тьма, давили каменные своды. Надсмотрщик держал сальный фонарь, обтянутый пузырем. В мутном, неверном свете Сенька различил с краю площадки узкий лаз: пахнуло могилой. Надсмотрщик уверенно шагнул к черной дыре: - Тут лесенка, держись крепко, оступился - кости растеряешь, как не был. Он проворно нагнулся, ухватился за скобы у краев ямы и опустил в нее ноги. Фонарь прополз вниз и затерялся в черной бездне. Сенька ухватился за края дудки и повис в бездне; долго ногами шарил лестницу. Наконец нащупал шаткие перекладины и стал спускаться во мрак. Внизу тусклым глазом мелькал фонарь надсмотрщика, сверху из-под лаптей кержака сыпалась земля. Стенки узкой дудки были скользки от сырости, по камню сочились невидимые ручейки. Люди, как тараканы, сползали в тьму. После нескольких томительных минут Сенька стоял на первой площадке. Надсмотрщик махнул фонарем: - Площадка тут, слышь-ко. Не задерживайся больно, дале лезь! Лезли все ниже и ниже; становилось душно. Под ногами скрипели лестничные перекладины, лязгали неразлучные цепи. Добрались до штолен. Своды были низки, острыми зубьями торчали камни. - Голову ниже иди, народ! - Надсмотрщик шагнул вперед, за ним Сенька; ноги по щиколотку вошли в гнилую воду. - Ты куда нас ведешь, в могилу, что ль? - крикнул Сенька. Надсмотрщик сердито отозвался: - Помалкивай, аль мало дран... Тоска как железные клещи сжала сердце Сокола. Голоса стали глухими. Нависшие из тьмы камни казались призраками. Вышли в штольню, по ней кой-где светились бродячие огоньки фонарей. Сенька еле успел прижаться к стенке: полуголые лохматые люди с тяжелым дыханием гнали груженные рудой тачки. При тусклом свете фонаря мимо Сеньки мелькнули темные жуткие глаза, потные грязные лица, и все растаяло, как морок. Где-то за навороченными камнями журчала вода и доносился слабый грохот разгружаемых тачек. Духота меж тем сгущалась, по Сенькиному лицу растекался обильный пот. В штольне стало шире, надсмотрщик остановился: - Ну, прибыли. Э-гей!.. Из-за угла блеснул слабый свет, в мутном освещенном круге на бородатом лице ворочались белки. - Поруха! - крикнул надсмотрщик. - Народу прибыло. К делу приставь! - Ага! - прогудело в ответ. - Иди выбирай женок себе! В штольне у стен стояли тачки; дед Поруха, с заляпанным грязью и сажей лицом, - сверкали только зубы, - ворочал тачки: - Вон они, ваши женушки. Добро выбирай, ковать к тачке будем, потом не сменяешь. По-христиански женим - до гроба... Сенька отобрал себе тачку, дед Поруха вытащил из-за камней молот. Надсмотрщик поднес фонарь. - Ну, давай железа ручные... Их ты, горемычный! - Дед схватил Сенькины цепи и стал приковывать к ним тачку; вглядевшись в Сенькино лицо, вдруг узнал: - Э, батеньки, да то знакомый, наш, тульский. Сенька, да ты как попал сюда? - Угодил так же, как и ты. Отковались, дед, теперь руду копать будем... - И-их, сынок, плохо. - Дед Поруха застучал по кандалам молотом. "Вот оно и счастье свое обрел, - с горечью подумал Сенька. - Неужели до гроба?" Кержак, словно угадав мысль Сеньки, угрюмо кинул: - Ну вот и отгуляли, знать, по земле, а теперь к самому дьяволу в преисподнюю пожаловали. - А ты еще шуткуешь? - брякнул по цепи молотом дед Поруха. - Погоди, поживешь, покаторжничаешь и остатнее человеческое стеряешь. У нас, брат, тут так... Ух, держи кандалье! - Он взмахнул молотом. В пустой тьме жалобно зазвенело железо... Под землей дух тяжелый, теплынь; густая, гнетущая тьма; нет ни дня, ни ночи. Свет сального светильника неверен, то меркнет, то вспыхивает, на каменных сводах колеблются угловатые тени. Рудокопщики выбиваются из сил; работают тут бородатые кержаки, и посадские жильцы из Верхотурья, и беглые солдаты, и монахи-расстриги, и башкиры: лишь бы руки кирку держали да в камень били. Сенька бил киркой до соленого пота, от него рубаха стояла коробом. В забоях надрывались артельно; направо от Сеньки - кержак-рудокопщик медвежьей силы, в его волосатых руках лом гудел, брякали цепи, во тьме поблескивали кержачьи злые глаза. Словно конь в испарине, кержак дышал тяжело, на могучей спине дымился парок. Он ладонью растирал пот на лице и гудел: - Попадись сюда Демид - башку сшибу! Лом прыгал по каменьям, высекал искры. Кержак присел на корточки, ощерился. Доглядчик погрозил кержаку: - Помалкивай, аль шелепа захотел? - За поясом у демидовского стервятника - плеть. Кержак схватился за лохматую голову, плечи опустились, задергались: - Уйди, леший... Сенька слабел, кружилась голова. В темных углах мерещилось нехорошее: будто стоит кто-то грузный и плачет. А там никого и не было: серый камень да каплет вода... Когда ложились на роздых и приходил тяжелый сон, по телу шарили мерзкие крысы. Изголодавшись, они пожирали все: и сало в светцах и последний припасенный хлеб, не щадили и человека. Среди сна Сенька проснулся от их писка: крысы люто грызлись, не поделили добычи. На камне, поджав ноги, сидел кержак, в его руках дрожала зажженная лучина. Зубы кержака ляскали: - Страховито... У-ух... - Да ты ж на медведя ходил, - поднял голову Сенька. - Так то медведь, а тут нечисть... Ой!.. Тишина грузным камнем давила темя; чтобы уйти от тоски, иногда пели песни, но они были тоскливы и темны, не прогоняли боль. Соколу мерещились зеленые перелески, небеса, дороги-перепутья. Мучила жажда; пили подземную загаженную воду. Наломанную руду грузили в тачки и по штольне везли в рудоразборную светлицу. Сверху в колодец спускалась бадья, в нее ссыпали руду. Вверху маячил кусочек неба, и Сенька радовался ему. Время шло немерянное, неизвестное; сколько отбыли, сколько отжили - никто не знал. В забоях крепи ставили ненадежные, - хозяин жалел лес, - часто грохотало и давило людей. По многу дней покойники лежали в забоях, крысы устремлялись к ним, шла грызня, и по шахтам тянуло тошнотворным душком. Коваль, дед Поруха, сбивал с покойников кандалы и чинил поврежденные тачки. Под землю спускали новых работников, и снова гремело железо: лохматый дед венчал кабальных с тачками. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Вверх по реке Нейве Демидов поставил вторую плотину; новые водяные машины приводили в движение обжимные молоты. Закончили каменные демидовские хоромы, тайные подвалы соединили трубами с прудом, и стоило открыть шлюзы, как прудовая вода устремлялась в них. К осени завод обнесли тыном, отстроили башни и у ворот приставили вооруженных сторожей. За тыном кругом завода повалили вековой лес; теперь далеко видно было всякого, кто пробирался к заводу. По лесам хозяин расставил тайные заставы. Кругом горы, дебри, леса - остался Демидов с глазу на глаз со своей совестью. Наступила ранняя уральская зима. Облетел лист с задумчивого леса; от первых морозов покрылись льдом прозрачные горные озера. По зимнему первопутку, по указу царя Петра Алексеевича, в Невьянск наехал думный дьяк Андрей Андреевич Виниус - знаток и любитель горного дела. Думный дьяк только миновал Казань, а уже демидовские дозорные дали знать о том хозяину. За сотню верст до Невьянска Демидов выслал дьяку крытый возок и дорожную волчью шубу. "Край наш студеный, - велел передать заводчик царскому посланцу, - морозы трескучие". На реках гудели льды, трещало сухое дерево от мороза; тощий и длинный дьяк обрадовался волчьей шубе. Встретили дьяка в Невьянске хлебосольно, без лишнего низкопоклонства. Виниусу по душе пришлась простота и суровость Демидовых. Умывшись с дальней дороги, отдохнув, Андрей Виниус обошел завод. Он, как и Никита Демидов, помалкивал. Сметив хорошее, дьяк одобрительно качал головой. Своим пытливым глазом он заметил, что заводы и горное дело попали в суровые, хозяйские руки. В молотном Виниус подпоясался фартуком, сам показывал, как надо ковать. Делал дьяк все неторопливо, вдумчиво, и то, что в нем не было пустой суеты и работал он без ругани, работным людям по сердцу пришлось. Рабочие головами покачивали: - Ишь, по царю и дьяк! Андрей Виниус пожелал самолично слазить в шахту и узнать, как идет добыча руды. Никита Демидов долго уговаривал дьяка не лазить в преисподнюю, но Виниус остался непреклонен. В горной избе Виниус поглядел на плети, покачал головой, сказал: - О, это нужно в меру! Чубатый Федька-стражник вытянулся перед дьяком по воинскому артикулу и гаркнул: - Верно, по-хозяйски отпущаем, в полной мере! Рожа у Федьки лоснилась: жилось стражнику сытно, вольготно. Виниус нахмурился: - Ты пробовал ломать руду? - На то у Никиты Демидыча кабальные есть, а наше дело оберегать добро его. Стражник взял дьяка за локоть, но тот брезгливо отодвинулся, поморщился и быстро прошел в узкий проход. Впереди шел надсмотрщик с фонарем. Демидов поразился: Виниус бесстрашно и ловко полез в дудку... Сенька увидел: по штольне мелькали и двигались огни. "Уж не новых ли ведут?" - подумал он. Перед тем в шахте произошел обвал; каменные глыбы покрыли пять горщиков. В мутном свете перед Соколом появились сам хозяин Никита Демидов и высокий длинноносый дьяк. Сенька и кержак бросили работу. Виниус присел на тачку; его умные глаза уставились в Сеньку: - Ну, как тут работается? - А ты спроси хозяина. Да и о чем говорить - сам видишь. Из-за плеча Виниуса ухмылялось бородатое лицо Демидова: - Аль худо? Сенька стоял, высокий, смелый; не опустил глаз перед хозяином. - Вот она, наша жизнь, - Сокол шевельнул кандалами, - солнышка нет, хлеба нет, радость забыли; тешит хозяин нас плетьми. Виниус встал, взял Сеньку за плечо. Горщик внимательно смотрел на дьяка. Виниус изумился: - Храбрый очень ты! - Что верно, то верно, - поддакнул Никита. - Видать, не обломали ни тьма, ни кайло. - Демидов потемнел, насупился. Сенька догадался: будет порка. Кержак грузно сидел на земле, с бородатого лица катился едкий пот. Он сумрачно поглядел на Демидова: - Крысы одолели, хозяин. Кота бы сюда... Демидов насупился: - Может, и женку? - Ты, Демидыч, не насмехайся. Я кузнец и вольный человек. В одной слободе с тобой жили. Пошто в железах держишь? - У каждого человека своя стезя, - строго ответил Демидов. - Царю-государю надо руду искать. Так! Дьяк залез в забой, оглядел породу, кайла и долго крутил головой. По штольне, как призраки, мелькали полуголые бородатые рудокопщики; поскрипывали тяжелые тачки... Андрей Виниус пробыл под землей полдня, брал кайло из рабочих рук, разбивал камни и подолгу любовался поблескивающей в изломах рудой. Когда хозяин и дьяк поднялись наверх, синел зимний вечер. Дьяк взял Демидова под руку и сказал: - Ты, Демидыч, умный хозяин, послушай, что я посоветую. Конь тяжелый воз тянет, если его вовремя кормить и беречь. Ты рабочую силу оберегай. И плетей помене. Частая плеть озлобляет человека! - Помилуй, Андрей Андреевич, - развел руками Демидов. - Где это видано, чтобы рабочего человека по голове гладили? Плеть - она, брат, человека в разум вгоняет. Самому мне портки не раз спущали, оттого кость окрепла. Виниус сжал сухие губы и сказал строго: - Царь бьет только за дело!.. В демидовских хоромах зажгли огни: хозяин и гость сидели в горнице с каменными сводами; двери и пол в горнице сделаны из крепкого, томленого дуба; темная мебель тяжела; огни скупы. Массивность вещей была под стать хозяину. У порога, положив пасть на вытянутые лапы, растянулся хозяйский волкодав и зорко следил за гостем. Крупными желтыми зубами Виниус зажал короткую трубку; синий табачный дым плавал по горнице. На столе лежала привезенная думным дьяком царская грамота. В ней царь Алексеевич подтверждал туляку отдачу заводов, а при них - лесов, земель с рудами и живностью. Зато поторапливал царь с исправной и дешевой поставкой в казну воинских припасов. Разрешалось Демидову наказывать нерадивых заводских людей, однако государь остерегал Демидова, чтобы тот не увлекался этим и не вызвал правого ропота. По высокому лбу Никиты пошли складки: - Так, верно царь-государь пишет. Жилы полопаются, а сполню царское повеление. А только разойтись душа просит, а разойтись не дают. Думный дьяк выпустил клуб табачного дыма: - Простор здесь необъятный. Демидов блеснул синеватыми белками: - Простору для умножения заводов хватит, да вот рабочих людишек недостача. - Ты прикупай да вольных нанимай. - Виниус покосился на хозяина; глаза Никиты горели жадностью. Пес потянулся, зевнул. Никита в скрипучих козловых сапогах прошелся по горнице. Подковы гулко стучали по дубовому полу. На стенах колебались тени от могучей фигуры Демидова. - Это не выход, Андрей Андреевич, - рассудительно сказал Никита: - Я человек слабосильный деньгой, да и хозяйство только-только лажу. Когда мужик новый дом ладит - пуп надрывает. Так! А вот я мыслю такое... Виниус насторожился, вынул изо рта трубку. Сухое, нервное лицо его выражало внимание. Демидов слова клал, как топором рубил: - Однако в горном деле без оглядки надо идти. Горами ворочать - надо силу иметь... - Верно, - согласился дьяк. - Мыслю я, - Никита стоял посреди горницы, грузный, высокий, поблескивал глазами, - кругом мужицкие волости да сельца монастырские, крестьян тут немало, если заставить их робить - поднимут горы... Виниус отложил трубку; из нее посыпался пепел. - Это значит, в крепостных их обратить... - Зачем? Ни-ни. - Никита покрутил плешивым черепом, темные глаза сузились. Он тихо подошел к думному дьяку, наклонился: - Поразмысли, Андрей Андреевич, как то можно. Крестьяне в государеву казну несут подати? Так! А теперь, ежели я, скажем, Демидов, сразу внесу за них подати в казну: казне выгода от этого? Выгода! А внесу я всю подать за них, положим, не деньгами, а железом да воинскими припасами по дешевой цене. Выгодно ли и это казне? Опять выгодно! Так! Серые глаза Виниуса не моргали, Демидов вздохнул, отошел от стола: - А теперь со мной расчет короток, прост. За то, что подать внес, приписные мужички пусть на моих заводах отробят ее. Та-к! Вот и весь сказ. Виниус всплеснул руками. - Никита, голова разумная, дай поцелую. - Думный дьяк обнял Демидова и поцеловал в макушку голого черепа. - Надо подумать, надо подумать... - А ты подумай, подумай, Андрей Андреевич. Одначе на пустое брюхо худо думать, пора и подзаправить его. Эй! - По хоромам покатился зычный окрик Никиты; волкодав поднял морду. В дверях появилась разбитная молодка. - Марина, нам ужин, вино да перину дьяку спроворь. Живо! - Враз будет, хозяин... Хозяин и гость после хлопотливого дня ели с аппетитом курники, свинину, лапшу, пироги. Дьяк запивал еду крепким вином, но не хмелел. Никита зелье обходил, но ел хорошо: лицо вспотело. Кости Демидов бросал псу; тот с хрустом крушил их. На дворе потрескивал мороз; окна заволокло затейливыми узорами, а стряпуха топала по холодному дубовому полу босая; мелькали ее крепкие красные пятки. На дворе сторож отбил полночь в чугунное било. Хозяйский волкодав улегся в углу, повизгивал в собачьем сне. Гость поднялся из-за стола, собрался спать. Никита бережно взял дьяка под руку: - Ты, Андрей Андреевич, подумай над моим делом... Так... Эй, бабы-чернушки... В горницу вбежали две девки. Демидов мигнул на Виниуса: - Отвести на покой! Девки отвели думного дьяка в спальную, проворно разоблачили его и уложили в нагретую перину; огни погасили и скрылись. В горнице наступила тишина; в узкой оконной прорези в холодном синем небе сверкали крупные звезды. Думный дьяк Виниус прожил в Невьянском заводе несколько недель, изучил работу домен, ознакомился с рудами; все виденное и узнанное дьяк обстоятельно записывал в тетрадь. Вечером в сумрачной горнице они с хозяином по-деловому коротали время. Крепкий хваткой, рассудительный Никита обворожил гостя; Виниус по-дружески похлопал хозяина по плечу: - Ох, Никита, умная ты голова, а рука тяжкая! - Верно, тяжкая, - согласился Демидов, - касаемо головы да рук - царю да тебе, дьяк, с вышки виднее. В полночь проворные девки волокли дьяка на покой. Дьяк пытался в потемочках поймать лукавых, но девки, как дым, таяли: берегли себя... За день до отъезда в Москву Никита Демидов провел дьяка в каменную кладовушку. Виниус ахнул: на столе и на скамейках лежали соболиные меха. Мягкая, приятная рухлядь скользила меж пальцев; Виниус не мог оторвать глаз от богатства. Демидов весело подмигнул дьяку: - Эту рухлядишку, Андрей Андреевич, для тебя припас, за нашу дружбу. Ноне в коробья покладем да в дорогу... - Ой, Никита, как же ты! - В дьяковых глазах светился жадный огонек. - А так... Попомни, дьяк, да подумай в дороге. - Никита рукой гладил мех, из-под ладони сыпались веселые голубоватые искорки. У дьяка от этих искорок разгорелось сердце. - Вспомню и царю расскажу! - пообещал он. Утром дьяка усадили в возок, укрыли его медвежьей полстью. На госте добрая дареная шуба. Впрягли в возок серых резвых коней. За возком шел обоз с мехами, подарками и образцами уральских руд... Под санками поскрипывал морозный снег, на дорогах кружила метель. В шубе дьяку было тепло, не страшно, охватывала дрема; он мысленно бережно гладил дареную соболиную рухлядь... Демидовские вершники провожали думного дьяка Виниуса до самой Москвы. 2 Акинфию Демидову так и не пришлось увидеться с думным дьяком Виниусом. Кружил в ту пору Акинфий Никитич по горам да по увалам: ладил путь к Чусовой-реке. Шла по ней древняя дорога в Сибирь. Тут в давние времена прошел Ермак Тимофеевич со своей храброй казачьей ватагой. Метил Акинфий Демидов к весне выбраться на чусовской водный путь: возле деревни Утки на Чусовой ладили пристань, рубили амбары из векового леса, каменские плотники строили струги. Над замерзшей рекой стоял стук топоров, галдеж; ругались-покрикивали соликамцы, чердынцы, кунгурцы, вятичи. От Чусовой через Камень по снегу рубил Акинфий просеку, по ней строил новую дорогу для уральского чугуна и железа. Боры стояли оснеженные, зима потрескивала лютая: от горячей работы над лесорубами пар стоял. Жили работные в курных ямах, спали на еловых лапах, подостлав сермяги. За работой приглядывал сам Акинфий. Разъезжал он по просеке на бойком башкирском коньке, одетый в добротный полушубок, за пазухой - пистолет, в руке - плеть. Заглядывал Демидов в кержацкие скиты, кормили кержаки его блинами, толокном, медом. Держался заводчик с кержаками чинно, степенно; это любо было раскольникам. Лесорубы на просеке не знали праздничных дней, оборвались, обовшивели. Изредка потехи были: в борах тревожили медвежьи берлоги. Рабочие с топорами, с рогатинами шли на зверя. Раз неподалеку от Тагилки-реки потревожили матерого медведя. Зверь рявкал на весь лес, по-необычному был громаден, могуч; по дороге он хватил лапой ель - дерево с хрустом переломилось. Лесорубы не струсили, с топорами побежали на медведя. Акинфий остался на просеке, любуясь схваткой. Старшой лесорубной ватаги выскочил вперед и проворно сунул, под медвежью лопатку рогатину. Зверюга взревел, по снегу заалели ручьи крови. Смертельно раненный зверь переломил рогатину, схватил мужика за плечи и подмял под себя. Лесорубы, размахивая топорами, кинулись на зверя. Акинфий поморщился: - Пакость! Мерзкое убийство! Чтобы единоборство... Он вспомнил юность в Туле, поход к дьяку Утенкову и недовольно нахмурился. - Трусы! - брезгливо бросил он лесорубам. Мужики, не расслышав его окрика, похвастались: - Уложили-таки лесного хозяина! Демидов повел бровью и сказал сердито: - На Каменном Поясе один хозяин - Демидовы. Других не потерпим! Мужики покорно сняли шапки. Жадная сучонка, трусливо поджав хвост, лизала по снегу липкую кровь... Шел рождественский пост, но лесные варнаки содрали со зверя шкуру и варили медвежатину. Мясо было жирное, отдавало чащобой. После обильной еды народ изводился животами, а Демидов сердился: - Дурома, рады дорваться; медвежатину надо с толком жрать! Э-гей, на работу! Спал Акинфий в курной яме вместе с лесорубами - на еловых лапах. Ямы были покрыты толстым накатником, в накатнике - дыра, в нее и уходил дым. В землянке застаивался синий угар, и Демидов подолгу не затыкал дыру в накатнике. В дымоход виднелись оснеженные ели, темное небо и яркие звезды. Несмотря на утомленность и долгое пребывание на морозе, Акинфий не мог уснуть; ворочался, как зверь в берлоге, вздыхал. За хлопотами и работой к Акинфию подкралась тоска по женской ласке. Днем Акинфий помогал валить лесорубам вековые сосны, но въедливая тоска не проходила. В двадцать четыре года кровь бежала жарко, не могли ее остудить злые морозы, горные ветры и маятная работа. Решил тогда Акинфий на несколько дней выбраться из бора и податься к Невьянску... Синел вечер, над елями кружило воронье: никак не могло примоститься на ночлег. В глухом лесном овраге завыла голодная волчица. Конек под Акинфием фыркнул, тревожно покосился. Акинфий нащупал за пазухой пистолет. Резвый конь вынес Акинфия к ручью. Из трясин вытекал незамерзающий родник, подле пылал яркий огонек. Под еловым выворотнем у костра сидели двое. Акинфий Демидов решил ехать на костер. Навстречу ему у выворотня поднялся рослый бродяга с ружьем в руке и зычно крикнул: - Кто идет? Эй! Акинфий неторопливо подъехал к костру; над огнем висел котелок, кипела вода. За костром сидела освещенная пламенем чернобровая девка с пухлыми губами, над ними чуть темнел пушок. Она пугливо разглядывала вершника. Держа наготове ружье, щетинистый рыжеусый бродяга исподлобья поглядел на Акинфия. Демидов заметил на бродяге добрый полушубок, пимы да заячий треух. По одежде видать - исправный мужик. "Кто знает? - подумал Акинфий. - Может, это и не бродяга, а дальний посельник, а девка - то женка". И вдруг Акинфий припомнил старое. Где он видел эти зеленые кошачьи глаза да рыжие усы? Никак это преображенец? Ой ли? - Бирюк! Изотушка! - крикнул Акинфий и спрыгнул с коня. Детина опешил, опустил ружье: - Акинфка, никак ты? Вот бес! Оба крепко обнялись; девка суком поворошила костер, в густую синь вечера посыпались золотые искры. - Вот где нам пришлось свидеться! - обрадованно сказал солдат. - А это кто? - Акинфий завистливо поглядел на девку; молодка потупилась, над большими глазами затрепетали черные ресницы. - Женка. Да ты погляди, какая кержачка. Эх, и бабу я достал, Акинфка! - похвастался счастливый солдат. - Весь Камень обошел, а нашел по себе. Аннушка, глянь на друга... Молодка зарделась, махнула рукой: - У-у... Пристал! Вода-то вскипела, аль толокно засыпать? - Сыпь погуще... От костра шло тепло; конь, опустив голову, пригревался. Под выворотнем были настланы свежие еловые лапы. Неподалеку потрескивало сухое дерево. - К ночлегу сготовились, - пояснил солдат. - Ну, подсаживайся к огню. Оба уселись рядом, крепкие, плечистые. Молодка пошевелила головешки в костре, молчала да исподтишка поглядывала то на мужа, то на гостя... Мужики разговорились. Акинфий протянул к огню озябшие руки, растер. - Каким лихим ветром занесло тебя на Камень? - Подлинно, лихим. - Солдат разгладил рыжие усы: на его загорелых от морозного ветра щеках золотилась щетина. - От тебя не скрою. Сбег я из полку. Осатанело, во! Петлю накидывай, а жить хочется, ну, я и в бега. Убег без дум, без мысли. Может, то и озорство, ребятство. У царя руки длинные: куда податься? Пораскидал головой, поглядел на следы других и по ним подался на Каменный Пояс, в раскольничьи скиты... Я сам - кержак, вон оно что, брат! Акинфий повернулся к лошади, а сам быстро взглянул на молодку: щеки у нее вспыхнули. Солдат продолжал: - Скитался я по раскольничьим скитам; старцы укрывали да пересылали один к другому. Да... Кержаки - народ крепкий, прямодушный. Думал я: что будет? Идти спасаться, а может, полесовать? На спасенье - у меня кровь горячая, отвернет. Ну, так полесовать надо... Вот и ходил я по лесу да по скитам. Привольно, душе легко; лучше и не надо. В кержацком поселке на свою Аннушку набрел... Не смерзла, Аннушка? - Солдат ласково поглядел на женку. Она повела плечами: - Что ты! Аль я старуха какая... - Вон как, горячая моя. А ты слушай... На Акинфия опять навалилась тоска: за костром ровно дышала кержачка; на голове у нее заячий треух, из-под него выбилась прядь кудрявых волос. - Счастливый ты, - позавидовал Акинфий солдату. В ближнем ельнике завыл волк. Молодка подняла румяное лицо, сдвинула густые брови. - Поразвелось проклятых... - То к рождеству волчьи свадьбы, - пояснил солдат. - Теперь их самая волчья пора. Так вот... Набрел я на Аннушку и разом по хорошей жизни затосковал. Надумал я двух зайцев ухлопать. Знакомо тебе, что бирючи на Москве кликали: "За объявление руд от великого государя будет прощенье и жалованье". Вот оно как! Акинфий вспыхнул, в сердце всколыхнулась жадность. Впился глазами в солдата: - Так ты что ж? Кровь в жилах Акинфия приостановилась, он затаился. Солдат весело подхватил: - А то ж! Две выгоды: прощенье, и добытчик буду! Полесовал я: белку да соболя бил, да на руду набрел... - Где? - прохрипел Акинфий, глаза помрачнели, руки задрожали. - На Тагилке-реке, а где - не скажу... - И чего нахвастал, - шевельнула бровями Аннушка. - И не ты нашел, а батя... А может, ничего и не было. - Она наклонилась и тихо дернула солдата за полушубок: - Ишь, развязал язык... - Эге, еда готова, садись есть! - весело закончил солдат и взялся за котелок. Ели торопливо, молча, обжигаясь. Акинфий еле сдерживался: на демидовских землях какой-то беглый солдатишка открыл руду, у кержаков раздобыл девку-красавку... Ух-х... Демидов пригласил лесовиков: - Поедем ко мне в гости? Солдат ел проворно, двигались крепкие скулы; поперхнулся. - На том прости, нам некогда. На объявку торопимся. Утречком и поспешим дале... После ужина солдат притащил бревно, положил его вдоль логова и разжег. - Ну, а теперь на роздых... Спать - оно будет тепло... Солдат сразу захрапел, - словно камнем ко дну пошел. Женка посапывала, потом подкатилась к солдату, заснула крепко. Синие огоньки пламени бегали, лизали сухое бревно. Конь дремал стоя. Один Акинфий не спал; он поднял голову, долго смотрел на женку. Спокойное лицо ее было приятно. Рядом храпел солдат, во сне он жевал, и острый кадык его ходил ходуном. "Так ты и бабу и руду захапать? - зло думал Акинфий. Темная и страшная мысль обожгла его: - А ежели разом и ни руды тебе и ни бабы..." Опять на Демидова нашло томленье, и в то же время в груди поднималась лютая злость: "Ишь пес, на демидовское богатство руки потянул, а ежели, скажем..." Акинфий встал, лицо разгорячено; он поправил бревно, голубые языки огня стали длиннее, ярче. Он прошелся по тропке, поднялся на шихан; перед ним лежала падь, крытая лучистым снегом. С темно-синего неба из Млечного Пути на оснеженную