когда она смеялась. У Меншикова при взгляде на белокурую жену глаза светились ласково; по всему угадывалось, что светлейший любил свою подругу. Не было в Александре Даниловиче прежней статности, но был он все еще проворен. Женщины окружили Демидова, и каждая тараторила свое и ждала только к себе внимания. "Руду копать да чугун плавить куда легче, чем с вельможными бабами знаться!" - подумал Никита. Ни на минуту дамы не отпускали от себя заводчика, заставляли играть с ними в фанты. Будь оно проклято, до чего все это неловко было и неприятно! Чего только они не заставляли Никиту выделывать! Помня о деле, Демидов молча покорялся причудам светских капризниц. На фантах его проштрафили и повели танцевать. "Боже, твоя воля! - с огорчением подумал Никита. - Николи с женкой такой утехе не предавался, а тут - на, выходи и пляши!" Крепился-крепился старик, под конец скинул бархатный камзол, тряхнул головой и топнул башмаком: - Коли на то пошло, давай нашу родную, русскую! Александр Данилович отвалился в кресле, за живот схватился: - Ну, давно бы так! Проштрафился и пляши! Дамы пустились вокруг Демидова в пляс. Данилыч задергал ногами, пошевеливал плечом: не стерпел сам - вскочил и пошел петушком по кругу... Ой, то и пляс был, по всем хоромам гул шел! Меншиков покрикивал: - Поддай жару!.. Эй, женка!.. Дамы плыли уточками, слегка сгибаясь корпусом то вправо, то влево, помахивая белыми платочками. Однако женщин, затянутых в корсеты, танец утомил. У дверей в горницу неприметно, один по одному, собрались княжеские холопы. Старик дворецкий, обряженный под иноземный лад, бритый, но с баками, стукал крышечкой табакерки, понюхивал табачок, головой крутил: - Лих еще наш Данилыч! Михайловна ж пава... Никита рукавом утирал с лица пот. Выйдя, притопывая, на середину горницы, в кругу женщин он ударял в такт ладошками и приговаривал: - Приуда-р-рю! Раз-зойдусь! Ухх!.. По дальним горницам загремели торопливые шаги, в дверь шумно вбежал исполин в высоченных сапогах, раздвинул холопов. Никита оглянулся и обмер: "Батюшки, царь Петр Ляксеич! Ой! Вот, старый дурак, опозорился!.." Государь загрохотал добродушным смехом, шагнул длинными шагами к креслам, - брякнули шпоры, - бросил на ходу треуголку. - С чего взбесились? - садясь в кресло, спросил он. Смущенные дамы присели перед царем в поклоне. Алексашка, утирая платком лицо, отдувался: - Ой, мин герр... Заметив благодушие на царском лице, Данилыч засмеялся. Дамы сконфузились. Демидов не знал, что делать. - Ну, с чего в пляс пошли? Меншиков махнул рукой на Демидова: - Да вот сибирский гость наехал, проштрафился, а бабы обрадовались случаю. Гляди, мин герр, бородища какая, а плясун - не дай бог!.. Никита стоял смущенный. В другом месте он непременно глубоко разобиделся бы, но, видя, что государь смеется, хозяева смеются, расхохотался и сам. Царь притих на минуту, искоса поглядывая на Демидова: - Ну, Демидыч, докладывай, сколь пушек да ядер приволок? Никита опустил голову, развел руками. - Беда, государь! - огорченно сказал он. Царь встал, лицо его помрачнело, прошла легкая судорога. - Что за беда, Демидыч, приключилась? - спросил Петр. - В разор заводы наши пущают, хлеб не дозволяют ставить, народишко мрет... Государь пожал плечами, омрачился больше: - Ничего не пойму. Кто зорит заводы и почему хлеб не дозволяют ставить? Люди работают в полную меру, кормить надо и того лучше. От сего одна выгода государству. Кто перечит моим указам? Никита осмелел, посмотрел в глаза царю и ответил: - Капитан Татищев сему делу зачинщик, царь-государь. Мы его и так, мы его и этак. А он - никак, понаставил дозоры и не пропускает обозы с хлебом, мрет народ... - Вот как! - удивленно произнес государь, засунул за обшлаг мундира руку, достал трубку и стал набивать табаком. - Данилыч, наказую: завтра разберись в этом деле, да, может, того капитана Татищева отозвать в Санкт-Питербурх, - царь недовольно двинул плечом. - Ишь, что удумал, работных отучить от хлеба!.. За окном синел вечер, слуги бросились зажигать свечи. Государь успокоился, подошел к жене Меншикова, взял ее за подбородок: - Ну, Дарьюшка, повеселилась? - Повеселилась, мин герр, - откликнулась Меншикова. В покое засверкали желтые огоньки свечей, свет их дробился о хрустальные привески. Слуги опускали на окнах шелковые занавесы. - Данилыч! - закричал государь. - Изголодался я, ездил в гавань. Зов" к столу! Быстро забегали слуги, на минутку следом за ними вышел Демидов и что-то прошептал дворецкому. Когда он вернулся, царь, взяв под руку жену Меншикова, повел ее к столу. Все отправились следом. На скатерти необыкновенно нежно-серебристого цвета были расставлены блюда, вина и среди них любимая царем анисовка. Царь шумно уселся за стол, за ним последовали остальные. Расставив широко локти, государь стал жадно есть. Никита внимательно следил за ним да поглядывал на скатерть. Ой, как хотелось ему показать новую диковинку из горной кудели! От анисовки государь оживился, повеселел, посмеивался над Меншиковым и Демидовым. Разыгрывая неловкость, Никита неожиданно опрокинул блюдо с жирной подливкой. Хотел исправить беду, да рукавом зацепил меншиковский бокал с густым вином, и все полилось на скатерть. Царь поморщился. - Экий ты, братец, неловкий! - усмехнулся Петр Алексеевич. - Быть тебе битому хозяйкой! Демидов ухмыльнулся в бороду. - Не печалься, государь! - улыбаясь, сказал он. - Ничего сей скатерти не станет. Эта скатерть особая. Полюбуйся, Петр Ляксеич! - Заводчик глянул на слуг, те мигом убрали посуду, и Демидов сдернул со стола скатерть. - Разреши, государь, выстирать ее огнем! - Да ты сдурел, Демидыч! - воскликнул царь. Никита, не смущаясь, бросил скатерть в пылающий камин. Быстро выгорели жировые и винные пятна, и Демидов выхватил из огня скатерть, встряхнул ее и снова покрыл стол. Петр Алексеевич открыл в изумлении рот. - Да ты колдовством, что ли, занялся, старый! - удивленно закричал государь. - Это не колдовство, Петр Ляксеич! - степенно ответил Демидов. - Найден нами в русской земле, на Каменном Поясе, минерал особый - горная кудель, или асбест, именуется. Ни в огне не горит, не портится и гож для тканья! Никита захлопал в ладони, и слуга принес укладку, а из нее Демидов извлек белоснежные холсты, кошельки, кружева. Раскладывая их на столе, заводчик весело предлагал: - Спытайте сами, кидайте в огонь, и все уцелеет! Государь засмеялся, похлопал Никиту по плечу: - Вот за это спасибо! Сей минерал на пользу нам будет! Дамы бросились разбирать кружева, и все ахали, разглядывая волшебные подарки. А государь уже успокоился и задумался вдруг. Он поглядел на Демидова и Сказал ему: - Ну, Демидыч, торопись с пушками да ядрами! Выручай! Никита поклонился царю. - Как всегда, готов, Петр Ляксеич! Только не пойму, к чему торопиться: войну покончили, шведов побили и замирились! - с напускным хладнокровием вымолвил заводчик. Царь улыбнулся таинственно и ничего на это не ответил. Прощаясь с Демидовым, он обнял его и расцеловал: - Не забывай уговор! Может, не скоро свидимся! Хотел Никита спросить, куда и зачем так торопится государь, но тот быстрыми шагами вышел из горницы. Как внезапно он появился, так же вдруг и покинул дворец Меншикова. Демидов стоял посреди горницы ошарашенный. Меншиков взял его за руку и, отведя в уголок, прошептал заводчику: - Да не кручинься, Демидов! Дел тебе не убавится. Задумал государь идти на Каспий, воевать берега морские!.. Вернулся Никита в Невьянск спустя несколько месяцев, а следом за ним на Каменный Пояс в горную контору заводов пришел указ Берг-коллегии, которая предложила капитану Татищеву немедленно прекратить стройку нового города и выбыть для допроса в канцелярию государя. Никита Демидов одиноко бродил по каменным хоромам своего невьянского замка. Как сыч в дупле, нелюдимый старик хохотал. - Буде, отстроились... ты не шути с Демидами - они, брат, такие! - грозил он невидимому врагу. 8 Напрасно и преждевременно радовался Никита Демидов. Капитан Татищев уехал в Санкт-Питербурх, но на его место с большими царскими полномочиями на Каменный Пояс прибыл основатель многих олонецких заводов Виллим Иванович де Геннин. Полномочия его были огромны: он мог по собственному почину строить и перестраивать казенные заводы, не спрашивая о том дозволения Берг-коллегии. В горном деле, да и в литье металлов Виллим Иванович был большой знаток. Осмотрев казенные заводы и найдя, что рачительный капитан Татищев немало потрудился для государственной пользы, он одобрил его благие начинания и сам деятельно втянулся в эту немалую и докучливую работу На деле он убедился, насколько прав был Татищев. На Каменном Поясе царила "всюду злая пакость, государственные заводы в худом состоянии, крестьяне разорены, судьи берут взятки, воеводы живут приносами". Казенные чиновники думали только о себе, а Демидовы творили что хотели. Ничего не утаивая перед царем, Геннин честно написал обо всем государю. "Демидов - мужик упрямый, - писал он, - не любит, чтобы в его карты заглядывали. Татищев же показался ему горд и неподкупен, старик не любил с таким соседом жить. Демидову не очень мило, что вашего величества заводы станут здесь цвесть. А Татищев по приезде своем начал стараться, чтоб вновь строить вашего величества заводы и старые поднимать". Геннин очень подробно описал все порядки, заведенные капитаном Татищевым, которые ограничивали произвол Демидовых. Не таясь, он похвалил капитана, которого счел в деле рассудительным, прилежным, человеком государственного ума. "Как отцу своему объявляю, - убеждал в докладе Виллим Иванович царя, - к тому лучше не смекать, как капитана Татищева, и надеюсь я, ваше величество, изволите мне в том поверить, что я оного Татищева представляю без пристрастия, я и сам его рожи калмыцкой не люблю, но видя его в деле весьма правым..." Однако государь Петр Алексеевич рассудил по-своему: начальником казенных заводов и главою горного дела на Урале он назначил Геннина, а Татищева оставил в Санкт-Питербурхе. Геннин понял, сколь крепко сидит на Камне тульский кузнец, а потому решил не ссориться с Демидовыми и сам первый пожаловал в Невьянск к грозному заводчику. В ту пору Геннину завернуло за полсотню лет. Лицом он был сух, чисто брит, носил скромный паричок, в речах немногословен. Никите эта скромность по душе пришлась, и все пошло так, как будто они и век дружили. Оба крепко обнялись, расцеловались; сразу в одну борозду попали. Никита Демидов показал де Геннину свой завод, тот похвалил за многое, но тут же поучил заводчика, как улучшить и ускорить литье металлов. Геннин любил ячменное пиво и русские блины; демидовские стряпухи радушно угощали его. После заводских объездов де Геннин заезжал для отдыха в Невьянск; его вели в баню, добро парили, после чего он подолгу сидел за кружкой ячменного пива и рассказывал Никите о металлах. Но вскоре он показал себя. Однажды он явился к Демидову торжественный, величавый, в парадном мундире и, холодно ответив на поклон Акинфия Никитича, оповестил его: - Господин Демидов, ноне я пожаловал к вам по официальному делу. Государю Петру Алексеевичу угодно знать, справедливы ли ваши жалобы на Василия Никитича Татищева? - С ним тягаться мы и не думаем! - попытался уклониться от разговора Акинфий. - То не ответ! - строго перебил Геннин и рукой коснулся портрета царя, который висел у него на груди в золотой оправе, осыпанной бриллиантами. Демидову стало не по себе. - Как и писать о том батюшке-царю, не знаю! - смущенно сказал он и, прикидываясь овечкой, закончил: - Я не ябедник! - Нет, господин, вы дадите ответ государю! И я не уйду до тех пор отсюда, пока вы не напишете о ваших обидах! - настаивал на своем Геннин. Демидову пришлось подчиниться. Он в тот же день изготовил челобитную; но в перечне обид указал только две: одну о том, что устроенные по распоряжению Татищева заставы весьма затрудняли привоз хлеба на демидовские заводы, и вторую - что Татищев несправедливо отнял часть пристани Курьинской, построенной им, Демидовым, на реке Чусовой. Получив челобитную, Виллим Иванович снова превратился в добродушного, веселого гостя и, по обычаю, выпил жбан доброго демидовского пива. Уезжая, он похлопал Акинфия по плечу: - Так разумею, что все кончится к выгоде обеих сторон! Очень быстро на отношение Демидова последовала отписка Василия Никитича Татищева, который сообщал, что заставы им были устроены по требованию сибирского губернатора потому, что через демидовские владения тайно проходили купеческие обозы, не платя пошлин, а пристань Курьинская построена самовольно и на казенных землях. Так и не достиг своей цели извет Демидовых на Татищева. Прошло немного времени, и Виллим Иванович показал себя деятельным горным правителем. В конце марта, когда посинели ельники и на пригорках появились тали, в долину реки Исеть, к месту стройки плотины, начатой Татищевым, пришел Тобольский полк. Солдаты выбились из сил; шли горами да чащобами по глубокому снегу. Шли под барабанный бой. Полк вели офицеры, одетые в коричневые мундиры и в треухи; из-под них болтались белые косички. Звери, напуганные барабанным боем, разбегались по чащобам. По селениям навстречу солдатам выходил народ. Солдаты пели невеселые песни. За полком по дороге тянулся обоз с шанцевым инструментом и с солдатским скарбом. В полдень полк пришел к месту, на лесную поляну, загроможденную камнями, бревнами, вывороченными корневищами. Место казалось унылым и диким. По снежной лощине тащились подводы: мужики подвозили провиант. На взгорье над рекой нарыты были землянки, кой-где стояли неприхотливые избы, крытые дерном. Над рекой был перекинут мост на жидких сваях; неподалеку от него - кузня; в ней перезванивали наковальни: шла работа. С неба валил мокрый снег; и без того истомленные, солдаты маялись от сырости; они разбили палатки, разложили костры и стали на отдых. Из землянок вылезли бородатые мужики-приписные; глядя на солдат, повеселели: - Может, нас сменят! Из-за гор дул злой ветер, холодил солдатские спины; у костров не слышалось обычных песен; солдат охватило уныние. Ночью выставили дозоры, и под вой ветра, не глядя на мокрый обильный снег, тут же, у костров, легли спать. На другой день из Уктуса прибыл де Геннин, сделал смотр воинству. Народ был крепкий, выносливый, и де Геннин остался доволен смотром; от радости он потирал ладони, покрикивал: - Ну, орлы-молодцы, будем город строить, завод возводить, царю-государю службу служить! Солдаты угрюмо молчали. По приказу де Геннина их развели по стройке и велели рубить избы и заплоты. Землю отогревали кострами, каждый вершок брали с бою. У главной избы стогом лежали нарубленные лозы. После работы нерадивых и сплошавших выводили на плац, ставили перед строем; каждый солдат в строю имел по лозине. Офицер громким голосом читал указ, провинного раздевали до пояса, привязывали к ружейным прикладам и вели вдоль фрунта, и каждый солдат бил лозиной по спине. Бить заставляли наотмашь, крепко и безжалостно. После прогулки по "зеленой улице" у наказанных долго гноились язвы. Подошла весна; с гор да с косогоров побежали стремительные ручьи; на месте стройки разлилась непролазная грязь; она подступала к избам и землянкам, - лихо приходилось солдатам. Сотни людей копошились в развороченной земле, среди бревен и у плотины; за работой зорко доглядывали офицеры и приказчики. Частенько из Уктуса наезжал де Геннин, торопил людей. Обещал Виллим Иванович царю отстроить город-завод до зимних морозов. В донесении в Санкт-Питербурх убеждал он, что этой "Исети реки лучше нельзя быть. Лес без переводу, который водой до завода можно плавить. Руды и воды много. И от Чусовой пристани недалеко". За хлопотами некогда было де Геннину съездить в Невьянск испить кружку ячменного пива. Демидов же, хоть и своих хлопот было немало, не уставал следить за делами на Исети-реке. Со всех казенных заводов Каменного Пояса - с Уктусского, Каменского, Алапаевского, из далекой Олонщины да из Петрозаводска - отовсюду стягивал де Геннин мастеровых и ремесленных людей. Из сибирских волостей пригнали приписных крестьян; с котомками, изможденные, оборванные, пришли в дебри за сотни верст на работу плотники, каменщики, кузнецы, плотинщики... Весной открылись топи; народился неисчислимый гнус; вода текла ржавая, гнилая. От тяжелой работы и плохой пищи на людей напала хворь. Десятки солдат и мастеровых каждый день ложились костьми. Обессиленные, голодные люди стали роптать... "Вот и пора приспела, - тешил себя мыслями Никита Демидов. - Теперь побегут. Ух, и шибко побегут!" Угадал Демидов: в одно утро полк снялся и пошел в поход, прочь от стройки... Де Геннин и офицеры забили тревогу, бросились за солдатами... Солдаты шли толпой, напролом через чащобы, через болота: спешили уйти от гнилой могилы среди угрюмых и суровых мест... До Тобольска - восемьсот верст. Что там ждало взбунтовавшихся солдат? Об этом не думали, отгоняли мысль. Что будет, то будет... Де Геннин сел на башкирского иноходца, нагнал полк в лесу, въехал в толпу, кричал, грозил карами. Солдаты сомкнулись, молчали. По злобным глазам понял Геннин: быть беде. Он огрел коня плетью, вырвался из толпы и ускакал. - Добро сделал! - кричали солдаты. - А то кровь была бы... Недалеко отошли беглецы: за быстрой рекой их встретили драгуны да пушкари. Навстречу выехал офицер с обнаженной саблей и крикнул: - Ворочай назад! Знайте, обещано вам лучшее содержание, харч и одежда. Кто супротив сего - стрелять будем! Истомленные беглецы долго топтались, перекликались с драгунами, переругивались с офицерами; но против чернели дула пушек, готовые каждую минуту осыпать картечью. К вечеру, потеряв всякую надежду пробиться в Тобольск, солдаты вновь построились и покорно поплелись назад, к Исеть-реке, к топям, болотам, к медленной, гнилой смерти... Глубокой осенью, когда начался ледостав, де Геннин торжественно объявил об открытии города, названного - в честь супруги царя Петра Алексеевича - Екатеринбурхом. В город Екатеринбурх из Уктуса переехала горная контора, появились горные чиновники. Над Исетью задымил новый казенный завод. "Осилил-таки, дьявол! - недовольно подумал Демидов о де Геннине. - Что-то теперь дальше будет?" 9 Петр Алексеевич ушел с войсками воевать в далекую кавказскую землю. Снова государю понадобились пушки и снаряжение. Царь крепко помнил о старом тульском кузнеце и послал ему из прикаспийского городка Кизляра свой портрет и письмо. "Демидыч! - писал государь Никите, - я заехал зело в горячую страну: велит ли бог свидеться? Для чего посылаю тебе мою персону. Лей больше пушек и снарядов и отыскивай, по обещанию, серебряную руду". Словно чуял государь: так и не свиделся он больше со своим старым другом Никитой Демидовым... Подошел тысяча семьсот двадцать пятый год. Демидов ехал по горным делам из Москвы в Санкт-Питербурх, строя дальнейшие "решпекты" о заводском деле. 27 января 1725 года на ямской станции Бологое Никиту поразил слух, передаваемый со страхом и шепотом встречными курьерами: государь Петр Алексеевич находился при смерти. Только теперь Демидов заметил, что петербургский тракт был необычно оживлен: то и дело встречались конные фельдъегери, спешившие в Москву. По дороге из Москвы Никита обогнал много экипажей со знатными дворянскими гербами: торопились в столицу дворяне в чаянии радости или печали. Никита знал, что государь страдает тяжелой болезнью, но, веря в железный организм царя, он успокаивал себя: "Ничего, даст бог, Петра Ляксеич поборет и эту хворь!" Однако на душе Демидова было тревожно, словно в потемки погрузились думы. На каждой встречной ямской станции слухи о болезни царя становились упорнее и бередили душу Никиты. Он на дороге останавливал курьеров и допытывался, как царское здоровье. По сумрачным лицам угадывал Демидов: хуже царю. "Неужели не встанет наш сокол?" По осени царь посетил Старую Ладогу, Новгород и Старую Руссу, где тщательно обозревал солеварни. Не дав себе отдохнуть, Петр полюбопытствовал осмотреть Сестрорецкий оружейный завод. Стоял на исходе октябрь, пора холодная и мрачная, сильная моряна вздымала и кидала в глаза мокрые листья; кончался листопад. На заливе гуляла непогодь, рвала паруса; царь торопился в Сестрорецк на малой и ветхой шлюпке. От пронзительной моряны он сильно продрог, велел пристать к берегу у деревеньки Лахты. Развели костер; царь обогрелся; ветер, однако, не стихал, и волны белогривым табуном налезали на низкий и топкий берег. Из гнилого угла, как лохматые быки, медленно шли тучи и волочили тяжелые серые космы по гребням волн. Наступали сумерки. И тут царь увидел: шальные волны выбросили на мель грузный бот с матросами и солдатами. Прибой ярился, сбивал людей с ног, тащил в пучину, - грозила неминуемая гибель. Царь спешно послал на помощь свою шлюпку, но неповоротливость команды - так казалось царю - вывела его из терпения. Он вскочил в маленькую лодочку и сам прибыл на место крушения. По пояс в студеной воде он таскал утопавших, обессиленных солдат. После этого ночью у царя сделался озноб; он пролежал несколько дней в Лахте. Старая финка вскипятила царю навар, он испил, за ночь хорошо пропотел; немного полегчало. Утром государь попросил любимую голландскую трубку и закурил. В тот же день Петр Алексеевич возвратился в столицу. Казалось, царь старался наверстать упущенные дни. Он объехал новые стройки, побывал в остерии, где встретился с голландскими купцами, участвовал во многих церемониях. 24 ноября Петр Алексеевич присутствовал на обручении дочери, цесаревны Анны Петровны, с герцогом Голштинским. Екатерина Алексеевна уговаривала мужа: - Не жалеешь ты себя, государь, все мечешься, отлежался бы от хвори... Трудно было уложить в постель кипучего, неугомонного царя. Но все же запущенный недуг дал себя почувствовать. Обессиленный, Петр Алексеевич 16 января слег в постель и не смог больше подняться... За делами в Туле да на Каменном Поясе Никита Демидов давно не видел Петра Алексеевича и сильно тосковал по нем. В последнюю встречу в Санкт-Питербурхской гавани, когда Никита отгружал железо на голландские корабли, царь любовно схватил его за плечи, сжал крепко, глаза округлились - в них немало было блеску. - Вот видишь, Демидыч, дожили мы с тобой, когда русское железо в иноземщину идет! Демидов глянул на царя; лицо его было вялое, с желтизной. Никита вздохнул и сказал: - Поберег бы себя, государь Петр Ляксеич. Царь весело оскалил зубы; глядя на водный простор, откликнулся: - Некогда беречься, Демидыч; надо российскую землю на простор вывести; вот тогда-то и отдохнем. Ох-х... Да, прошло все! Сейчас Демидов повесил голову, ехал молча; на сердце - горечь и тоска. В Любани, в ямской избе, толпилось много людей разных чинов и званий. Никита, кряхтя, вылез из колымаги, оперся о костыль; у самого дрожали ноги. Понял старый тульский кузнец, что свершилось непоправимое горе. В это серое утро, в начале шестого часа, царь Петр Алексеевич умер на руках жены. Никита Демидов бессильно опустился на лавку и окаменел. Безволие и тоска овладели стариком: "Как понять всю потерю? Куда торопиться? Что там, в Санкт-Питербурхе? Чать, не до горных дел?" Подавленный горем, он выехал из Любани. Прямо с дороги Никита поторопился к телу государя. В малом дворцовом зале, затянутом золотою тканью, на катафалке стоял большой дубовый гроб, крытый золотым глазетом. Высокие двери зала открыты настежь: желающие могли свободно прощаться со своим государем. Ноги Демидова отяжелели; он шел медленно, тяжко к последнему пристанищу императора. Поглядывая на высокого, сухого старика, люди расступались. Лицо Никиты было желто, как у аскета; старик крепко сжал тонкие губы; черные, глубоко запавшие глаза тянулись взором к погребальному ложу царя. Лысый череп Демидова поблескивал. Никита подошел к гробу. На шелковой подушке лежало знакомое застывшее лицо императора. Перенесенные страдания запечатлелись на нем. На царе надеты шитый серебром кафтан, сапоги; при нем - шпага, и на груди - андреевская звезда. При гробе дежурили молчаливые и строгие офицеры в парадной форме; поодаль стояли двенадцать драбантов в черных епанчах и в широкополых шляпах с крепом. Демидов приложился к холодной руке царя; слезы облегчили его горечь. Он долго, пристально глядел на дорогое сердцу лицо государя и, плача, пожаловался: - Эх, поторопился ты, Петра Ляксеич, дел-то сколь осталось недоделанных... Постукивая костылем, старчески шаркая ногами, он пошел к выходу. Спускаясь со ступеней дворца, Никита вспомнил, что ему идет семидесятый год; впервые от ощутил свои не мощи. Страна присягнула императрице Екатерине Алексеевне - жене Петра. Никита Демидов замкнулся в своем каменном доме, что ставлен близ Мойки-реки; приказчики подолгу ожидали его распоряжений. С Каменного Пояса торопил делами Акинфка, а дел не хотелось принимать. В середине марта впервые над Санкт-Питербурхом выглянуло на короткий час весеннее солнце, по голубело небо. Демидов отслужил в домашней церквушке сорокоуст по усопшем царе, подстриг бороду, надел шитый галунами кафтан с манжетами из брюссельских кружев и велел подать карету. Резвые серые кони в яблоках мчали старого Демидова на Васильевский остров. Впереди скакал форейтор. Народ расступался и, глядя на двух рослых гайдуков, стоявших на запятках, пугливо косился... Ехал Демидов к правителю Александру Даниловичу Меншикову. Много воды утекло с той поры, когда Александр Данилович и тульский кузнец впервые в Москве свиделись. Порядком-таки обрюзг Александр Данилович, однако не сдавался. Ходил бодро, прямо. Меншиков встретил Демидова приветливо. Думал увидеть Никита уныние на челе царского сподвижника, но Александр Данилович был весел, блестел драгоценными перстнями. На нем надет был шелковый малиновый кафтан, весь в кружевах, в руках - табакерка, осыпанная бриллиантами. Демидов укоризненно поглядел на царедворца и понял: радуется тайно "Алексашка" смерти государя. Беда смертная висела на вороту Меншикова: заворовался вельможа и царь незадолго до смерти отстранил его с места президента Военной коллегии да учинил следствие. Не сносить бы Меншикову из-за своей алчности головы. Петр Алексеевич на заступу Екатерины сказал ей: "Не хлопочи за него. На сей раз не спущу. Помни, Меншиков в беззаконии зачат, во грехах его родила мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, то быть ему без головы". Но сейчас все это миновало. Место президента Военной коллегии было ему возвращено. Добивался Меншиков прикрытия следствия да упрашивал царицу подарить ему украинский город Батурин... Вельможа водил Никиту по покоям, хвастался своей властью. Никита был угрюм и деловит... - Ты, Демидыч, всегда кстати явишься, - сощурил глаза Данилыч, - ровно нюх у тебя волчий. Обрадую я тебя. Угадай! - Неужто тяжба какая в сенате к добру закончилась? - допытывался Никита. - Получше того, - тряхнул париком Меншиков. - Да будет тебе известно, Демидыч, государыня наша императрица мыслит тебе и твоим сынкам пожаловать диплом на дворянство. Запомни, Демидыч, до чего простерлась милость царицы. Ведомо тебе, что дворяне воинскую службу нести обязаны, но, зная любовь твою к рудокопному делу, велела государыня, чтобы тебя и детей твоих и потомков, против других дворян, ни в какие службы не выбирать и не употреблять... Никита сидел, не шелохнувшись, не радовался дворянству. Сгорбился старик и недовольно пробубнил: - Того боюсь я, Ляксандра Данилыч, не в свои сани сядем мы с сынками. Какие мы дворяне? Отродясь мужики сиволапые... Стремясь сменить беседу, он спросил сокрушенно: - Как здоровье нашей матушки Катерины Лексеевны? Извелась, поди, милостивица? Меншиков легко, не задумываясь, ответил: - Хлопочет обо всех. Время, Демидыч, трудное приспело. - Да, да, приспело, - провел рукой по лысой голове Никита и задумался. На его лице не было радости от пожалования дворянством. Провожая до приемной, князь разочарованно глядел в сухую спину Демидова и думал: "Эх, видать, стар стал! Ишь, и дворянству не обрадовался..." Мимо окон кареты мелькали оснеженные дома; мостовая была мокра; подтаивало. Над адмиралтейскими прудами на деревьях горланили прилетевшие грачи. Никита подумал: "Пора на Тулицу вертаться, - там, поди, весна шествует. На озерах прилетные гуси гогочут". Опустив голову, уперся подбородком в костыль: "И когда только выберешься? Дел столько и в сенате и с иноземцами. Акинфка торопит со сбытом железа, от него амбары на пристани ломятся. Вот и езжай тут!" В июне Никита Демидов свиделся с государыней. В Летнем саду прохаживалась она по песчаным дорожкам. В высоких липах шумел ветер; на Неве ходили гребешки; июнь стоял холодный, ветреный. Екатерина Алексеевна куталась в теплую душегрейку. Лицо ее светилось тихой грустью; было оно по-женски просто и сиротливо. Не почуял в ней Никита заносчивости. Ему до боли стало жалко царицу. Кругом интриги, родовитая знать спорит, идут подкопы. На садовых лужайках пестрели газоны. Никита молча взял руку царицы - она была холодна, - поцеловал. У самого на глазах заблестели слезы. В горле пересохло, тихим голосом он сказал: - Благодарствую, царица-матушка, за все... Позади, в приличествующем отдалении, шла свита. Царица остановилась, угадала женским сердцем искренность Никиты, взглянула на него добрыми глазами: - Проси, Демидыч, что тебе хочется... Никита опустил лысую голову: - Ничего, матушка-царица, не надо... На обширной площадке пустынно валялись камни: навезли, мыслили строить фонтан, да не заготовили труб. Демидов заметил это. В тот же день по возвращении домой на Мойку он погнал в Тулу нарочного срочно отлить фонтанные трубы. Спустя немного и сам он выехал на тульские заводы. Все лето торопил Никита с трубами: хотел государыне сделать приятное. Как всегда, он вставал рано, умывался студеной водой, садился в тележку и ехал на заводы. Старик был сух, легок; сердце его осталось глухим и суровым: на работе за нерадивость Никита бил кабальных костылем. В троицын день в лесных дачах по его указу запороли двух углежогов за то, что не управились к сроку с пожогом угля. Чтобы замести следы, их повесили в чаще на березах, наводя мысль на самоубийство. Скупость росла, как ржа, с каждым днем. Всякую заваль подбирал Никита на дорогах и сносил в горницу. Ночью старик спал тревожно: все боялся воров. В полночь вставал, обходил заплот, дразнил псов: "Злее будут". Особенно много душевного расстройства приносил ему государственный оружейный завод. Красильников умер в 1714 году, но стройка была завершена другим русским самородком. В эти годы для несения караульной службы в Тулу прибыл Оренбургский пехотный батальон, а с ним солдат Яков Батищев. Однажды служивому удалось попасть на недостроенный завод. Яков с юности был мастер на всякие выдумки, и сейчас, бродя по мастерским, он с большим вниманием рассматривал устройство разных механизмов. С этого дня солдат стал часто посещать завод и присматриваться к работе оружейников. Вскоре он сделался желанным гостем в Кузнецкой слободе, где долгие часы проводил в умной беседе с мастерами. Полгода спустя после своего прибытия в Тулу солдат Яков Батищев удивил всех оружейников; он придумал машину для отделки стволов и механический ковальный молот. Об его удаче дознался царь Петр Алексеевич и поручил ему построить такую машину, которая могла бы ускорить выделку оружия. Солдат оправдал доверие царя: он изобрел такие механизмы, которые в восемь раз убыстряли выделку оружия против старой, ручной работы. Петр Алексеевич не остался в долгу перед умельцем и-назначил его начальником завода. С той поры из года в год завод стал расти и обстраиваться. Мало-помалу деревянные постройки заменялись каменными, росло число работных людей. Никита Демидов сам попытался попасть к Батищеву и посмотреть на его машины. К тому времени, в 1718 году, строитель завода был пожалован званием сержанта от артиллерии и был в большой силе. Принял он Никиту радушно, показал свои машины, но от объяснений воздержался. Лет пять тому назад Якова Батищева перевели в Санкт-Питербурх, где поручили постройку пороховых заводов. Строитель отбыл, а завод, совсем рядом с демидовским, работал на полный ход, и это пуще всего беспокоило старика. - Вытеснит, погубит наше дело сей завод! - жаловался Никита. Он знал, что на Урале много простора для демидовского рода, но старику хотелось и в Туле быть первым по выделке оружия. От тревожных мыслей он еще больше изводился, тело становилось суше, немощнее; кожа пожелтела, как пергамент. Только глаза в темных провалах глазниц горели волчьим блеском. Никита жадно держался за жизнь. К августу отлили фонтанные трубы; обошлись они дорого и большие хлопоты причинили. Отправили их в Санкт-Питербурх водным путем. Глубокой осенью баржа с трубами вошла в Ладожское озеро и поплыла на запад. На второй день на старой Ладоге забурлила непогодь, сильным ураганом понесло баржу с трубами на камни и разбило. Фонтанные трубы потонули. Приказчик, сопровождавший баржу, утонул, а то разделался бы с ним Демидов по-своему. Узнав про потерю, Никита загорелся, хотел ехать сам к Ладоге, да ушла сила. Нет-нет, да залеживался Никита по утрам в постели: одолевала слабость. - В землю тянет, - жаловался он жене. - Похожено, поезжено, чать и отдохнуть пора... Сам зорко высматривал, что скажет лицо жены; но она искренне скорбела, хоть и тяжелый нрав был у мужа. Послал Никита нарочного в Санкт-Питербурх, наказал приказчику отыскать поскорей человека, который смог бы вызволить с каменистого дна Ладоги фонтанные трубы. После долгих поисков приказчик отыскал бравого солдата Герасима Тюрина, который брался повытаскать трубы, только бы добыть от начальства дозволение отлучиться из полка... Разбитной демидовский приказчик добился приема у санкт-питербурхского генерал-полицмейстера Дивьера и просил его отпустить солдата на Ладогу. Господин Дивьер не мог сам решить этот вопрос, но из уважения к Демидову тотчас написал письмо князю Александру Даниловичу Меншикову. Светлейший князь Меншиков по весне 1727 года дозволил тому солдату Герасиму Тюрину отлучиться на Ладогу. Солдат все лето отыскивал фонтанные трубы, обошел все берега, много раз нырял на дно, но груза так и не отыскал. Был дран плетьми и водворен в гарнизонную часть, а фонтанные трубы так и остались лежать на дне сварливой Ладоги... Но Никита Демидов об этом уже не узнал... С осенними дождями на Никиту напала хворь. Он упрямо ей не поддавался, брал костыль и брел на двор. На просторе гудел холодный ветер, река Тулица несла вдаль свои мутные воды. У пруда поднимались демидовские домницы. Никита подолгу стоял на крыльце и смотрел на знакомые серые дымки. Кругом двора раскиданы каменные и деревянные строения: застроился за долгие годы Демидов... В конце октября выпал снег, ударили морозы, воздух посинел; Демидову полегчало. Вечером в горницах Никита подолгу засиживался в кресле, часами глядя пронзительно в окно, наблюдал, как густели сумерки. В теле не было боли; но по жилам сочилось непонятное томление. В зимний ноябрьский день Никита тихо заснул в кресле и не проснулся больше... Похоронили Никиту Демидова в родной Туле, под папертью церкви Рождества Христова. И церковь та оттого наименована Демидовской. Тульские литейщики отлили своему хозяину тяжелую чугунную доску и прикрыли ею гробницу... ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 От горячего солнца помрачилась белизна полей, засинели ельники, зашумело водополье. Весна хлынула дружная, буйная, широко разлились реки. Только что отошли вешние тали, из дальних горных скитов к Акинфию Демидову пришли два раскольничьих старца. Оба постнолицые, седые бороды шильцем; были они на ходу легки и подвижны. Акинфий знал старцев: оберегаясь от царских преследований, бежали они с Олонца. По государеву указу надлежало шатучих раскольников заковать в железо и представить воеводе, но еще Никита Демидов в ту пору рассудительно порешил не трогать старцев. Акинфий Никитич скитников принял хлебосольно, накормил; с дороги их испарил в баньке. Ели старцы скудно: сухари да квас, - ко всему зорко приглядывались. Акинфий терпеливо выжидал; знал, не попусту пришли скитники. Гостей поместили в малой горенке и незаметно следили, что будут делать и какие вести речи. Кержаки хозяйские образа в горенке завесили тряпьем: бог на них писан еретический, никонианский. Странники вынули из дорожных сум по иконке древнегреческого письма, поставили на подоконник и до полуночных кочетов отбивали перед ними земные поклоны. После молитв старцы не легли на постель, а, скинув ветхие сермяжки и разостлав их на полу, молча отошли ко сну. На третий день скитник постарше сказал заводчику: - Скит наш дальний и немалый. Во спасение древнего благочестия дороги к нему трудны. Но одолели нас разные дозорщики; заступись за нас перед властями мира сего, а мы тебе отслужим! Старцы повалились Демидову в ноги. Хозяин бережно поднял скитников: - Рад послужить вашему делу, но чем отблагодарите? Есть у вас руды, медь? Кержаки переглянулись, старший тихо открылся: - Дай нам рудоведца, сведем мы его к потайному месту, и рудной меди там не ископать во веки веков. За тем и пришли... Акинфий призвал Щуку. Старцы пытливо оглядели его: ростом мал, тщедушен, а голова большая, не по росту, и ноги кривые. - Выдюжит ли человек? Путь наш дальний, на многоводную реку Иртыш... Ходил Щука по лесам и чащобам, по горам и падям, отыскивал руды. Глаз у бродяги наметан; душа у него к металлам ласковая. Щука тряхнул головой, усмехнулся: - Сказал бы словечко, да волк недалечко. Сибирский варнак я; тать не тать, а на ту же стать, а в деле сами увидите... Акинфий блеснул серыми глазами: - Верно, рудоведец добрый он. Ведите! Откроете рудное место - помогу вам... Скитники поджали губы, чинно поклонились. Путь предстоял долгий, а сборы короткие. Взяли по торбе сухарей; Щука - тульское оружье и рог для куренья. Старцы недоброжелательно покосились. "Погано зелье. Знать, антихристов пасынок". Щуке дали лохматого и бойкого башкирского коня; скитники от коней отказались. В росистое утро отправились рудоискатели в дальнюю дорогу. Странники держали путь прямо на восток. Впереди легко и бодро шли старцы, за ними на башкирском коньке трусил Щука. Много дней ушло, далеко позади исчез в голубом мареве Каменный Пояс. Непочатые дремучие леса подавляли своим величием. Неприступные, глухие трущобы и буреломы сменялись болотами; на зеленых островках в болотах разгуливали волчьи выводки. Старцы шли уверенно, часто перебирая высокими посохами. Над людьми вились комары и гнус. Все трое - люди привычные, не беспокоились. На привалах старцы жевали сухари, деревянным корцом [берестяным ковшом] приносили из родника воду, пили, а Щуке пить из своего корца не давали. - Пошто не даете? - злился Щука. - В ярость приду - придушу да в зыбун брошу! Скитники не пугались: - Оттого не даем, что табашник. Антихристов пасынок! - Смотри, на царя хулу возносите, - грозил Щука. - А ежели я кликну сейчас слово и дело государево? Вот что! Старший старец осердился: - Кричи до пупковой грыжи; услышат тя, соромника, сорока-белобока да волчица-лиходейка. Откушав, старцы брались за руки и пели гнусаво псалмы. Вверху гудел вершинами лес; Щука шел к роднику и черпал воду