ильню, кончалась работа, страдальщики с гомоном расходились по землянкам на роздых... - Сегодня, братцы, может, и не выйдет: у меня крест на шее - эх-х, и жалость! - Плотинный поскреб в затылке. - Тш-ш... - Бородатый дядька схватил плотинного за руку. - Тишь-ко, идет. Из башни вышла темная плечистая фигура, с развалкой подошла к бабе, потопталась... - Никак леший? - изумился плотинщик. Лохматый черный лиходей покряхтел, ухватил чугунную бабу и поволок по тропке. Плотинщики ахнули: - Никак домовой из башни. Эх, была не была! - Стой, чертяка... Ребра ломать будем! - заорали работные. Человек бросил бабу, подбоченился. - Братцы, да это никак Федька Бугай? На силача набежал плотинный: - Ты что ж, лешай! - А что? - Как что! Мерин ты, что ли, такую махину таскать? - Не-е... Побаловать трошки удумал... Плотинщики окружили дядьку; забыли обиду, скалили зубы: - Ты не ту бабу уволок! - На чугунной бабе зуб сломаешь! - Пошто? - спросил лохматый дядька; на лбу его темнело каторжное клеймо. - Ай да монах, ай да Федька! Федька Бугай подлинно был монах. Раскольники поджидали антихриста; годов пять тому назад в Пензе-граде на базаре монах Федор в хмельном виде взобрался на крышу лавки, поднял скуфью на палку и начал кричать, что царь Петр - антихрист и будет он класть в ближнюю среду клейма на людские лица. И кому наложит антихристово клеймо, тому и хлеб будет. Монаха схватили - оказался беглый драгун, - драли на пытке в Тайной канцелярии, выжгли на лбу клеймо и угнали в Сибирь на каторгу. С каторги драгун сбежал и спрятался у Демидовых... Бугай был огромен ростом, сутул, плечи широченные, руки длинные и цепкие. Голова медвежья: лоб - низок, из глубоких глазниц угрюмо поблескивали злые глаза. Был он неряшливый, лохматый. - Вы, братцы, поставьте хмельного, - напрашивался Федька, - перестану баловаться... В подземелье скушно... - Вот жеребец! - плотинщики хлопали Федьку по спине. - Рады штоф выставить, да где деньги брать? У Демидовых одна плата: под старость кила да грыжа. Доложили Акинфию Никитичу. "Вот кто будет поднимать намокший шлюз из дубовых пластин", - решил Демидов. Башню и хоромы обнес Акинфий Демидов каменной стеной и чугунной решеткой. Сейчас же по окончании стройки каменщиков развели по дальним заводам и шахтам. Строителя башни под особым надзором отвезли на колыванские рудники и приковали к тачке. Приказчик Колыванского завода, приковывая строителя к тачке, поглядел на его скорбное лицо и сказал: - Благодари, молодец, господа. Ишь, пощадил Демидов. Другой кто - в яме гнил бы. В подземелье, где хлюпала вода и бегали крысы, башенный строитель через два месяца сошел с ума. На открытие башни в летний погожий день приехал из Шайтанского завода брат Акинфия - Никита Никитич, - высохший, желтолицый, нос обострился, выглядел он коршуном. Поп освятил башню; в крепостце палили из пушек; звонили в колокола. На красном крыльце разостлали бухарский ковер, поставили кресло. Развалившись в кресле, Акинфий зорко поглядывал на людей. Согнанный народ кричал "ура"... На башне заморские куранты отзванивали часы и получасья... Щука на Ялупанов-острове отобрал лихих заворуев, каторжных, у кого клеймены лица, рваны ноздри, резаны уши; глухой ночью пригнал он их в Невьянск да упрятал в подземелье наклонной башни. В работной ватаге привели и старика литейщика, что на Черноисточенском озере плавил серебро. В подземельях было душно, темно, горели скупые светильники; запоры прочные, из толстого кованого железа, дверь дубовая, за дверью - приставы. Пищу давали через оконце в каменном своде. Работные люди знали: нечисто в башне, - да помалкивали. В полночный час Щука с подручными доставлял в подземелье колыванскую медь. Плавилась она в тайной домнице. Мастер, поблескивая зелеными глазами, хлопотал у печи. Лицо его почернело от сажи, борода взлохматилась, загрязнилась; блестели одни крепкие зубы. На полуголом теле выпирали мокрые от пота ключицы, он заскорузлой ладонью стирал с лица соленый пот, бранил Щуку и хозяина: - Псы! Ввергли в преисподнюю. Хошь ночью дозволили бы на небо поглядеть. - Хороши и так будете! Дозволь на небо глядеть, а там в лес да в горы пятки намажешь. Знай работай! - прикрикнул Щука. - Невмоготу нам. Отпусти; все равно смерть, - так на воле! - жаловались варнаки. - На пеньковую веревку удумали или на дыбу? - Щука крепко сжимал плеть. Лязгали кандалы у каторжных. Дышали тяжело; приходили в ярость: - Не грози, барский пес!.. - Молчать, заворуи! Забыли, чей хлеб жрете! - грозил плетью Щука. Доглядчик был бесстрашен, проворен и лют; каторжные побаивались его. На засаленном гайтане раскольника болтался медный крест. Перед делом и едой старик истово крестился и клал поклоны. Каторжные вышучивали старика: - На хозяина-выжигу робишь, пошто молишься? - Мне мастерство любо, а не хозяин! - угрюмо отвечал литейщик. Работные жадно глядели, как мастер плавил серебро; в короткие минутки роздыха старик сидел на земле и на металле резал форму. Выходило - рубль... Прошло два месяца. В подземелье спустился сам Акинфий Демидов. Хозяин слегка сутулился, в его усах серебрились отдельные волосинки; под крепким шагом гремели ступени. Ржавые петли заскрипели, распахнулась дубовая дверь. Кабальные полукружьем сунулись к двери. Щука высоко поднял над головой фонарь; на пороге стоял грозный хозяин. Каторжные гремели кандалами, роптали: - Пошто мучишь в кандалье? Пошто томишь в подземелье? Демидов спокойно сдвинул брови; его серые глаза были суровы. - Бунтовать будем... Слышь-ко, царю отпишем... Демидов поднял руку; плечи у него широченные, челюсти - угловаты и крепки. - Где чеканщик? - грозно спросил хозяин. - Я тута, - из-за спины варнаков блеснули кошачьи глаза. - Подойди! Мастер угрюмо отозвался: - На цепу, как пес, я, а ты подойди. Хозяин шагнул вперед; озлобленные литейщики, ворча, медленно отступили, дали дорогу Демидову. Он подошел к старику. - Ну, сробил? Старик ухмыльнулся в бороду, зазвенела цепь. Он разжал кулак; на ладони лежал серебряный рубль. Литейщик, как дитя, радовался: - Вот - первый рублик... О-го-го! Что царский! Демидов взял рубль, по-хозяйски оглядел, подбросил на ладони: - Добро! - Сам вижу - добро! - сердито отозвался монетчик. Акинфий повернулся к Щуке: - По чарке водки варнакам отпустить. Каторжные загремели кандалами. Демидов крепко зажал отчеканенный рубль в кулак и грузным шагом пошел к выходу. Хозяин нес голову высоко, на гомон не оглянулся, не пригрозил... Выйдя из тайников, Акинфий поднялся на башню. Под тяжелыми ногами хозяина поскрипывали ступени. Он взобрался наверх. В лицо повеял горный ветер, кругом синели горы, леса, голубым серпом блестела Нейва-река; внизу простирался белесый пруд; налетевший ветерок рябил воду. На камне у шлюзов сидел Бугай, тянул из рога табак; сизый дымок вился над шлюзами. По холмам и оврагу овечьей отарой разбрелись избенки. Демидов прислонился к перилам и завороженным оком любовался своим заводом. От бегущих в небе облаков ему показалось, что он на каменном корабле плывет навстречу солнцу и простору. Легко и глубоко вдохнув полной грудью приятный, освежающий воздух, Акинфий радовался: "Вот оно - мое царство!" Он гордо смотрел на свое богатство и думал: "И деньги свои. Демидовские рубли, да добротней царских!" Внизу проскрипело железо, зашаркало: куранты на башне готовились отбивать часы. 4 В Невьянске сидел владыкой Акинфий Демидов, а в Екатеринбурхе вновь появился и стал управлять горными делами его лютый враг Василий Никитич Татищев. Сейчас это был не капитанишка, а большой государственный человек, к голосу которого прислушивалась сама императрица Анна Иоанновна. Вел себя Василий Никитич независимо и к тому же всей душой ненавидел немцев, заполонивших Россию. Любимец государыни Бирон не изучал русского языка. Все доклады к нему русские сановники писали по-немецки. На высокие государственные должности Бирон старался протащить только своих курляндцев. Василий Никитич не мог оставаться равнодушным к этому издевательству над всем русским. Еще более нетерпимо он относился и к отечественным подхалимам, которые в угоду немцам старались забыть, что они русские люди, и проявляли восторг перед всем немецким. Это было оскорбительно для русской души. Василий Никитич при встрече с придворным поэтом Василием Тредьяковским посоветовал ему написать сатиру, высмеивающую подобострастных любителей иноземщины. Сам он всегда писал в Санкт-Питербурх только по-русски и по приезде к месту службы немедленно переименовал Екатеринбурх в Екатерининск, а немецкие названия горных чинов заменил русскими. Бирона это взбесило, и он решил посчитаться с Татищевым. Но пока Василий Никитич сидел на Урале прочно и строго соблюдал государственные интересы. Он знал о Демидовых много такого, о чем сам Акинфий Никитич побоялся бы вымолвить вслух. Уральский заводчик решил во что бы то ни стало при содействии Бирона выжить своего врага с Камня. Но и ему неожиданно пришлось затрепетать перед государственной властью. Весной 1733 года подканцелярист Григорий Капустин, провинциальный фискал, по наущению Татищева подал на Демидова извет прямо государыне. "Акинфий Демидов, - писал фискал государыне, - со своих невьянских заводов оказался в неплатеже десятины и торговых пошлин. Кроме того, ведомо, что найдена на сибирских заводах Демидова серебряная руда, весьма годная, а ноне ту руду без указа плавить не ведено, однако ж Демидов руду добывает, везет в Невьянск, и, оборони бог, ходят слухи о недозволенном". Извет возымел силу: Акинфия Демидова задержали в Москве, назначили по делу следствие. В Невьянске за хозяина остался брат Никита Никитич; это безмерно тревожило Акинфия: "Справится ли больной брат с огромным хозяйством?" Но в Невьянске по-прежнему дымили домны, в кричных ритмично работали обжимные молоты, шумно двигались водяные колеса, сверкая мириадами брызг. Все было по-старому, работный народ еще больше притих: страшился жестокого Никиты Никитича. С восходом солнца Демидова-младшего усаживали в кресло и возили по двору. Под солнцем поблескивал пруд, к прозрачному небу вились утренние дымки: хозяйки торопились со стряпней. Над прудом наклонилась островерхая башня, отсвечивал шпиль; над ним медленно проплывали облака. Лицо у Никиты Никитича было темное, безжизненное, похожее на лицо иконописного угодника древнего письма. К параличу у больного добавилось пучеглазие. Не моргая, по-совиному, он смотрел на встречных людей и окликал: - Кто? Куда? Зачем? Правая, здоровая рука его нервно стучала костылем с блестящим наконечником. За креслом хозяина стоял рыжебровый услужливый дядька в плисовых штанах и легком кафтане и осыпал бранью всех встречных и поперечных. Демидов-младший потакал сквернослову, потешался, когда тот поносил молодух. Чмокая сухими, тонкими губами, он подбадривал слугу: - Так их! Так их! Похлеще! Ему нравилось смущать женщин. Молодки, потупя глаза, обиженно поджимали губы и, кланяясь, проходили мимо хозяина. Паралитик бесстыдно разглядывал их. За конюшнями, на узком утоптанном дворике, стоял дубовый столб; к нему был прикован цепью матерый медведь. Никита Никитич потешался травлей медведя; со двора приводили барских псов и спускали на тихого зверя. Пленник первые дни был добродушен, мирно посапывал, тянулся за хлебом. Демидов науськивал собак; медведь отбивался, приходил в ярость. В забаве хозяин перекалечил полсворы псов; гончие грызли зверя: на нем клочьями висела рваная кожа, запеклась кровь; зверь злился, злобно глядел на мучителя, огромное тело дрожало от ярости. Хозяин улыбался, постукивал костылем. Рыжебровый дядька возил Демидова-младшего к правежной избе. Здесь подолгу раздавались крики и стоны... В полдень Никиту Никитича везли к столу, слуга подвязывал хозяину салфетку. Ел Демидов-младший жадно, закрыв глаза, громко чавкал. Торопясь проглотить, он часто давился; пищу больной хватал рукой, рвал зубами. В редкой белобрысой бороденке застревали хлебные крошки, кусочки мяса. У стола вертелся пес, поджидая подачек, умильно глядел на хозяина, крутил хвостом. Демидов подманивал пса и пытался ткнуть его остроконечным костылем. Поджав хвост, пес отбегал обиженно, но через минуту, забыв обиду, вновь вертелся у хозяйского стола... После обеда хозяин дремал в кресле; нижняя челюсть отвисала, в неопрятном рту торчали пеньки сгнивших зубов. Недремлющий дядька, размахивая руками над остренькой головой хозяина, отгонял назойливых мух. Вечером кресло-возило с Демидовым-младшим ставили на крыльцо и сгоняли молодух. Они пели песни; небо было тихо, гас закат, и песни были приятны. Паралитик, склонив набок голову, оглядывал женщин. Стояли белые ночи; белесый свет проникал в горницы и тревожил Никиту Никитича. Грузные каменные своды отцовской палаты давили, и сон приходил не скоро... В жаркий день над полями стояло марево, парило; петух в палисаднике расхаживал с раскрытым клювом. Из-за гор, погромыхивая, шла темная туча. По дороге серым зверем пробежал пыльный вихрь, и с ним на заводской двор ворвался на вороном скакуне Щука. Демидов-младший сидел на крыльце в кресле. - Щука! - крикнул Никита Никитич. - Щука! Холоп соскочил с коня и, не оглядываясь, подбежал к крыльцу. Паралитик нетерпеливо стукнул костылем: - Сказывай, что? Гонец указал на тучу, взялся за кресло: - Гроза идет, надо в горницы. Демидов глянул на Щуку, взор варнака мрачен; хозяин понял. - Везите в хоромы! - приказал он. Возило с хозяином вкатили в хоромы; Щука хлопнул слугу по плечу: - Ты, мил-друг, выйди! Дядька, топая подкованными сапогами, вышел, осторожно закрыл за собой дверь. В горнице потемнело, в слюдяные окна с тихим шорохом ударили первые капли дождя. Никита Демидов закрыл глаза, нервно застучал костылем. - С чем прискакал? - спросил он Щуку. - Вести привез, хозяин! Холоп проворно расстегнул на груди рубаху, достал кожаную ладанку, извлек из нее письмо. За окном ударил и раскатился гром. Под каменными сводами глухо отдалось эхо, Демидов вздрогнул, открыл глаза: - Читай! Щука прокашлялся, прошелся на цыпочках по горнице, потрогал дверь, закрыл надежно. Писал брат Акинфий. "Сей ирод Татищев, - тихо читал Щука, - со своими крапивниками пристал к нам, как смола липучая. Почитая нас, Демидовых, мохнорылыми, сия яичница драченая добилась посылки государева офицера Урлиха... Тебе, братец, ведомо, что народ наш приписной, о чем грамоты имеются в наличии. Такожды сей скорохват и шутила поклеп возводит о сребре..." Щука поперхнулся, притих. Демидов вытянул гусиную шею, на ней надулись синие жилы. - Дале читай! - сказал он строго. Холоп наклонился и чуть слышно изрек: - Остальное, господин, на словах. Народишко, что в подвалах башни, жил и не жил! И следа не стало! Хозяин снова нервно заколотил в пол костылем. Над башенным шпилем сверкнула молния. Ударил гром, раскаты его потрясали окна. Демидов поднял глаза: - Наказать Бугаю, когда дадут знак, открыть шлюзы. - Поднимет, не сумлевайтесь... - А теперь иди! - Никита махнул рукой. - Иди! В горнице стало совсем темно; хозяин опустил голову; костыль лежал рядом; рука нервно сжималась. Щука легкой, кошачьей походкой вышел из барского покоя. Верную весточку подал Акинфий Никитич: спустя день в Невьянск наехал горный офицер Урлих. Был он молод; проворно соскочил с брички и пошел прямо в демидовские хоромы. Никита Никитич обрядился в бархатный кафтан, надел завитой парик, отчего казался теперь остроносым и еще суше. Сидел Никита в кресле и зорко поглядывал на дверь. Только что офицер переступил порог, Демидов потянулся к нему: - Простите мне, гость дорогой, из-за болести я встретить не смог... На офицере надет зеленый мундир, высокие сапоги - ботфорты, при шпаге, в руках - треуголка. Парик прост, пылен. Офицер щелкнул каблуками, поклонился. Демидов глазами указал на кресло: - Садитесь, устали... Гость не заставил ждать, сел прочно: - Благодарю. От многих наслышался о вас, а видеть не доводилось. - Вот и свиделись, - улыбнулся Никита. - О Демидовых кто не слышал. Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли... - Вы угадали. - Офицер оглянулся и сердечно сказал: - У вас тут везде так прочно. Меня это поражает... Демидов поднял голову и похвалился: - Навек строились. Отец любил крепко, прочно ладить все. Да и край тут... - Край дальний, но богатый, - согласился гость. Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на загорелых щеках юноши пробивалась щетинка, пышные брови густо срослись на переносице. Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил глаза: истощенное, желтое лицо стервятника было ему неприятно. В Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком характере Никиты, - таким он и представлял его себе. Хозяин предложил: - Сегодня о деле не будем говорить, сейчас вы отдохнете. - Демидов тяжело застучал костылем. В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась. - Отведи господина офицера в покой да накажи баню наладить: господин офицер с дороги! - приказал хозяин. Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем: - Почтите нашу уральскую баню... Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул: - Аль не слышишь? Веди гостя в покои! Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь. В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги. В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца, было мрачновато; узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял полумрак. На стене в дубовой черной раме висел портрет Никиты Демидова-отца, - его признал гость по рассказам. Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы ни поворачивался гость, за ним зорко следили с портрета жгучие глаза Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную бороду. Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом; от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где в гостиных все было хрупко и блестело, здесь давили массивность и темные цвета: дуб, камень, железо... Спал и не спал гость; не слышал, как открылась тяжелая дверь и кто-то вошел. - А вы и не поели? - Голос был тепел, приятен; офицер открыл глаза; перед ним стояла черноглазая молодка; у нее смуглое лицо и густые черные брови. - Надо поесть, - повторила она, - чать, устали? Гость быстро вскочил, потянулся и улыбнулся молодке, сверкнули белые зубы. Молодка зарделась. - Умыться бы! - попросил гость. Она проворно приволокла медный таз, наполненный холодной водой; офицер умылся; стало легко и приятно. Служанка сытно накормила гостя, взбила пуховую постель и отошла к двери. Она стояла, потупив глаза и нервно теребя края передника, чего-то выжидала... - Ты что? - Гость поднял на нее голубые глаза и улыбнулся. Она была стройна, крепка. - Сколько тебе годов? - спросил он. - Осьмнадцать. Не будет ли каких повелений? - Девка густо покраснела. - Никаких. Я буду спать, можешь идти. - Офицер глянул на портрет. Ему показалось, что Демидов насмешливо улыбнулся. Молодка, отступая спиной, взялась за дверное кольцо. Тяжелая дверь с певучим скрипом полуоткрылась, и девушка скрылась. В окна заползали сумерки. Офицер поразился: на высокой башне куранты играли приятную мелодию. Засыпая, он вспоминал то насмешливые, жгучие глаза портрета, то лукавые - молодки... "Живут сюзеренами. Дам не видно, зато холопки". Он повернулся, приятная теплота и усталость охватили молодое, здоровое тело. Демидовские монетчики в подземелье невьянской башни спали тяжелым сном. Томили духота, мерзкие испарения; многие, гремя кандальем, бредили. На обрубке в каганце слабо светился огонек, по углам колебались густые тени. От духоты томила жажда, бородатые кандальники часто вскакивали, шатаясь и скребясь, шли к бадье, жадно пили тухлую воду. Напившись, валились на землю, храпели. Старик монетчик с седой бородой не спал; в малом коробе поблескивали серебряные рублевки. Кабальный, расчесывая до крови закоростевшее тело, не отрывал от серебра глаз. "В муках рождаем тебя. - Он звякнул цепью, поджал под себя по-татарски ноги, продолжал думать: - А сколь мук на свете от серебра? Пошто так? Зачем Демид упрятал нас, и всю жизнь чекань деньгу?" Чеканщик приложил ухо к камню: слышалось, куранты играли мелодию. Рядом по бородатому лицу сонного мужика, - он лежал, разметав ноги и руки, - ползали мухи. Мастерко уныло допытывался: "Отколь мухи? Человек дохнет, а муха, ничтожная тварь, живет..." Он смахнул муху; она покружилась и уселась на черный свод. Старик бережно снял ошейник, цепи уложил рядом, - тайком подпилил их старик и при шагах дозорных снова надевал. Размялся; сухой и легкий, он заходил по тайнику. По стенам колебалась его уродливая тень... Следя за полетом мухи, монетчик сумрачно поглядел вверх. Там темнел узкий лаз, крытый решеткой... Старик вздохнул, перешагнул через сонное тело. - Крепок человек! - залюбовался спящим старик. - А кабален. Демидовская ржа изъест всю крепость. Эх-х... Литейщик подошел к дубовой двери, приложил ухо. Где-то далеко в подземелье глухо пели кабальные. - Господи, - перекрестился старик, - наши поют, правоверцы... Почему так много народу набрело? В углу, в запечье, где было тепло, поднялся лохматый кандальник, на черном от сажи лице блестели белки: - Ты что не спишь? Колобродишь? В эту минуту по каменным ступеням башни загремели шаги. Мастер быстро, как мышь, юркнул к печи, надел ошейник, присмирел. В замке со звоном повернулся ключ. - Идут! Пошто в полунощь идут? - удивился монетчик. Дверь тяжело, медленно подалась во тьму; в узком коридоре с фонарем в руке стоял Щука, за ним пять дозорных. - Спят, чертушки, - поморщился Щука. - Ну и дух! Ух, варнаки! У двери остались двое дозорных, в руках - пищали. Щука шагнул вперед, за ним - трое. Натруженные монетчики не шелохнулись, храпели. Старик поднял голову, глаза злы: - Пошто в полунощь прибрели, дня для расправы нет? Щука насупился: - Ты, старый пес, греховодник, покажи, где рублевки и серебро в слитках? Литейщик поднялся, прошел вдоль печи. Сам лохматый, тело тощее, торчали ребра. "Как пес лютый", - подумал Щука и сказал: - Хозяину серебро понадобилось, чуешь? Старик удивился: - А зачем слитки? - Пир хозяин задает, людей дивить будет. - Щука подошел к кошелке; в ней поблескивали рубли. Мастерко огрызнулся: - То вороны на падаль летят. Щука взял кошелку за поручни: грузна. - Эй, - крикнул он. - Бери двое! Дозорные с натугой подняли кошелку; поскрипывали свежие вицы. - Рубли считаны! Разбуженные шумом кабальные ругались. Гремели кандалы. Дозорные, огрызаясь, поклали в коробы серебро и утащили в проход. Дубовая дверь захлопнулась за ними. Загремел замок. В запечье поднялся лохматый мужик: - Братцы, пошто сребро уволокли в неурочное время? Неладно будет! На башне куранты заиграли получасье... В эту пору дозорщик на башне глядел на высокие звезды, на ночную синь неба. Внизу у плотины с фонарем стояли грозный Бугай и кривоногий Щука. В хозяйских хоромах стояла тишина. На поселке пропели полунощники петухи; над прудом дымился легкий туман. Далеко на задворье лязгал цепью растревоженный болячками медведь. Дозорщик надвинул на глаза шапку: холодил гулевой ветер. Обойдя башню, холоп крикнул вниз: - Валяй! Щука толкнул Бугая в спину. Взъерошенный плотинный угрюмо перекрестился. Он положил мускулистые руки на бревно и поглядел на Щуку: - Жать? - Жми! Бугай грудью навалился на бревно, ухнул. Под плотиной зазвенела струйка. - Еще! Жми! - прохрипел Щука, поставив на землю фонарь, и стал рядом. Бугай расстегнул ворот рубахи; грудь волосата, на гайтане болтался крест. Низколобое мохнатое лицо плотинного натужилось. - Еще! Дубовый щит пополз вверх, вода у плотины ударилась в берег и с ревом ринулась в темный лаз... Дозорный на башне снял шапку, положил крест: - Господи, ревет-то как. Зверь! Куранты играли мелодию; она была нежна, тосклива. Офицер Урлих проснулся: приснился менуэт. Он долго слушал: где-то шумела вода, потом стало стихать; мелодия на башне смолкла. В узкое окно задумчиво глядело созвездие Стрельца. На перине тепло, мягко; офицер вздохнул, и снова дремота смежила очи... Туман над прудом стал гуще; звезды угасли; на поселке заскрипели ворота: бабы шли доить коров. Дозорный глянул вниз: ни Щуки, ни плотинного у шлюзов не было. Шлюзы вновь опущены; пруд поблескивал; тихо. В ушах у дозорного стоял звон. Он неторопливо, с раздумьем, стал спускаться с башни; сошел на этаж, где медленно двигался грузный вал, было много колес, тягачей... Где-то зашаркало, зазвенело: куранты собирались отбивать утренний час. Дозорный миновал вал, спустился ниже; ступени лестницы стали шире, грузней. Вот и конец лестницы... В каменной камере было тихо, пусто... - Господи, ох-х, - схватился рукой за сердце доглядчик. В полу, в решетчатом окошке, торчала застрявшая голова: глаза выпучены, бородища мокрая. К дозорному тянулась когтистая застывшая рука... - Что только робят Демидовы! - Он с оглядкой подошел к окошку, его сердце гулко колотилось. Не глядя, он с размаху ткнул сапогом в мохнатую голову. Булькнула вода, утопленник сорвался с решетки и исчез в глубине. Дозорный схватил крышку и торопливо прикрыл окно... Бугай вернулся с плотины в свою избенку на лесных вырубках до восхода солнца. Усталый, голодный, придя домой, снял рубаху; от его громадного косматого тела валил пар. Работный нацедил жбан квасу, взял хлеба и вышел на двор. Из-за гор блеснули первые лучи солнца; над порубками на лесное озеро со свистом пролетела запоздавшая утиная стайка. Бугай сидел на бревне, насыщался. Внезапно раздался выстрел. Бугай бросил недоеденный хлеб, вскочил. "Что такое?" - изумился он. У плетня таял пороховой дымок, и по вырубкам проворно убегал кривоногий человек. Грудь плотинного ожгло; он взглянул и увидел кровь - понял все... Богатырь схватил бревно, на котором сидел, и, вертя над лохматой головой, бросился за убийцей. Отбежав сотню шагов, Бугай запнулся за пень и упал мертвым. Государственный доверенный офицер Урлих проснулся рано, его отвели в баню, испарили. Гость телом был крепок, упруг и с наслаждением хлестался веником. В бане стоял непереносимый жар, потрескивала каменка: офицер покрякивал от приятного пара и просил: "А нельзя ли еще?" Демидовский слуга сам обомлел, ахал: "Из господ, а хлещется, как холоп. Ишь сердце какое!" Распаренный офицер соскочил с полка, рванул дверь, выбежал на воздух и помчался к пруду. С разбегу он нырнул головой в самую глубь. Холоп развел руками: "Вот ирод, что творит!" Офицер остудил в пруду разгоряченное тело, отпил квасу, оделся... Гостя пригласили к демидовскому столу. Черноглазая служанка проводила его в столовую горницу. Молодка шла впереди, беспокойно оглядываясь. Офицер не утерпел, тронул ее за локоть. Она приостановилась. - Ты, барин, не очень-то всему верь! - нахмурив брови, прошептала она. - То есть чему? - затаил дыхание Урлих. Служанка промолчала, повела круглыми плечами и пошла вперед. Офицер подумал: "Совсем приятная девушка..." Никита Никитич, одетый в малиновый бархатный кафтан и жабо, в свежем, пышно завитом парике, давно поджидал гостя. - Как спалось господину офицеру? - поднимая выпученные глаза на гостя, спросил Демидов. Урлих поклонился и сел за стол против хозяина. За спиной Демидова, держась за возило, стоял дядька в красной рубахе. Насколько был могуч и крепок холоп, настолько жалким и тщедушным выглядел хозяин. Никита Никитич кивнул прислужнице, и она налила в чары вина. Но, глядя на бархатный кафтан и пудреный парик хозяина, гость заметил, что за всем этим внешним лоском скрывались невежество и худые манеры. За желтыми, давно не подрезанными ногтями Никиты Никитича чернела грязь; за едой хозяин чавкал и брызгал слюной; гость еле сдерживал брезгливость. Пил хозяин много и этим еще больше удивлял офицера. "Паралитик, а пьет за семерых здоровых", - подумал он. Однако Демидов не хмелел: он хищно поглядывал то на бутыли, то на гостя... На башне часы заиграли приятную мелодию. Урлих вздрогнул и поднял на хозяина глаза: - Отколь сии музыкальные куранты взялись у вас? Демидов шевельнул перстами, на них блеснули драгоценные камни; он скупо ответил: - Братец наш Акинфий Никитич добыл в иноземщине сии куранты. Из Голландской земли купчишки по наказу привезли... Гость вспомнил ночную музыку, загадочный шум и внезапно спросил хозяина: - Ночью почудилось мне, большая вода была; что могло сие означать? Служанка опустила глаза, теребила краешки передника. Лицо Никиты Никитича побагровело; хозяин надулся индюком и хрипло выдавил: - Пошто холопы не сказывали мне? Може, беда какая приключилась? Кличьте Щуку! Слуга-хожалый протопал к двери, с грохотом распахнул ее и рявкнул: - Щука, черт, хозяин зовет! Холоп стал на свое место, служанка отошла к двери, притихла. В горницу торопливо вошел кривоногий Щука, сапоги и плисовые штаны его были забрызганы грязью. Щука по-уставному, как раскольник, поклонился Демидову: - Беда стряслась, хозяин. Плотину прорвало, да и подвалишки под башней затопли... - Как так? - Никита Никитич схватился за костыль и застучал зло. - Разор! А еще что? Щука дышал тяжело и часто, глаза воровски избегали глядеть на офицера; он еще раз поклонился Демидову: - А еще, хозяин, беглые варнаки убили плотинного. На перелесье нашли тело... Паралитик вытянул длинную жилистую шею, пучеглазие испугало офицера. Хозяин сипло, как гусак, зашипел: - Сами видите, господин офицер, как в наших краях опасно живется. Каторжные и варнаки из Сибири бегут, а Каменный Пояс на перепутье, оттого часты беды... Вот оно, насолили Демидовым, разорили плотину... Уйди, холоп, уйди, не могу о бедах слышать! Щука, пятясь, вышел за дверь. Демидов залпом осушил чару, закричал: - Везите на заводишко; и господин офицер, я чаю, заждался к делу приступить... Хозяина вывезли на обширный двор, озолоченный утренним солнцем. Все блестело: и серебристый пруд, и шпиль башни, и зелень. В корпусах стучали молоты, черным дымом дышали домны. У крыльца бродили куры; хохлатый петух задорно посмотрел на Демидова и прокукарекал. Хозяин ткнул перстом в петуха: - В котел прохвоста! Возило остановили посреди двора. Демидов насторожил ухо: отовсюду неслись знакомые, налаженные звуки. "Ну, слава те господи! - успокоился Никита. - Цепной пес Щука чисто обладил". Хозяин повернул свое желтое лицо к гостю и сказал вслух: - Сами видите, ходить я не мастер, искалечен болезнью. Вы, господин офицер, извольте сами оглядеть все, что надумается. Холопишко проводит ваше благородие. Перед офицером как из-под земли появился Щука. - Пожалуйте, ваше благородие. Урлих в сопровождении приказчика обошел мастерские. Огромный, грузный молот падал на раскаленное железо; огненной метелью из-под молота сыпались искры. Кругом рвались белые струи пламени, по песчаным канавкам лился расплавленный металл; среди этого пекла бегали потные, грязные люди и, как демоны, подхватывали на лету белые куски железа; ковшами, как похлебку, разливали чугун. В дверь дуло, а у печей и молота от жары выжигало ресницы, и глаза наливались кровью. Люди были полуголы, по телу катился пот; на разгоряченных людей у печей прямо из ведра хлестали студеной водой. Офицеру стало не по себе, он быстро пошел к выходу и был рад, когда вышел к пруду. - Покажите башню! - попросил он Щуку. Офицер вошел в башню и долго заглядывал вниз; стояла тишина; в решетке виднелась мутная вода. - Жаль, что затопило, - со вздохом сказал Урлих и пронзительно посмотрел на Щуку. - Погиб народ? - Никак нет, ваша милость. Народишку тут не доводилось бывать. Клети для меди были, да и те впусте стояли. - Щука стоял тихо, понурив голову. - А ежели воду вычерпать? - поднял на приказчика глаза офицер. - Эх, ваше благородие, да ее во сто годов не вычерпаешь. Офицер выпрямился, стал строг: - Я тогда пруд спущу! Демидовский приказчик угрюмо откликнулся: - Пруд-то не шутка спустить, да тогда завод станет и пушки не отлиты останутся. Вот ведь как! Может, на башню подниметесь? - Нет. Быстрым шагом Урлих пошел к себе в горницу и потребовал из конторы записи о литье железа. Шла третья неделя; питербурхский гость никак не мог проверить конторские записи, все было запутано. В отчаянии офицер метался по горнице и не знал, что предпринять. Утро и обед Урлих проводил с хозяином. Демидов сидел чинно, важно и все жаловался гостю: донимает доносами злой соседишка Татищев. Урлих отмалчивался. Из головы не выходило: "Потопил народ Демидов, потопил". За столом и в горнице по-прежнему прислуживала черноглазая служанка. Офицер только сейчас заметил, до чего у девки длинные да пушистые косы. Ресницы у нее густые и черные. "Хороша девушка", - подумал он; было приятно глядеть в ее глаза; не стесняясь Демидова, офицер любовался холопкой. Хозяин словно и не замечал этого. Однажды вечером усталый от работы господин Урлих шел по темному коридору; никого из холопов не было в этот поздний час. Только в хозяйской горнице дверь была приоткрыта, и косой солнечный луч падал на каменный пол коридора. Офицер хотел прикрыть дверь, подошел и стал, как прикованный. В кресле сидел хозяин без парика, отчего он выглядел болезненнее; слуги за возилом не было. Перед хозяином стояла черноглазая служанка и кончиком фартука утирала глаза. По вздрагиванию плеч девушки Урлих догадался: она плачет. Хозяин меж тем протянул сухую руку и пытался ухватить служанку за подбородок. - Целуй меня, дурочка. Ну! - Не мо-о-гу-у... - сквозь слезы выдавила девка. - Не мо-гу-у... - А ты моги, а ты моги! - Голос хозяина был слащав, он вертел острой головкой на длинной шее и мурлыкал. Офицеру стало не по себе. "Шелудивый кот", - брезгливо подумал он. Надо было уйти от этого зрелища: не к лицу офицеру подсматривать, - но внезапная тоска навалилась на сердце и приковала Урлиха к порогу. Демидов продолжал уговаривать девку: - Ты поцелуй да уготовь мне постельку. - Что вы, барин! - простонала девушка. - Не могу! Вы лучше меня потопите, как... - Помолчи! - стукнул костылем хозяин и заметил приоткрытую дверь. Офицер нырнул в тень. - Закрой! - приказал девке Никита, но чернавка выбежала из горницы и прихлопнула дверь. Вслед ей в горнице истошно закричал паралитик: - Вернись, дура-а! Служанка темным коридором пробежала в горенку гостя и стала стелить постель. Урлих неслышным шагом вошел к себе. Девушка роняла слезы; плечи ее вздрагивали. Взбивая перину, она вдруг заплакала в голос и пожаловалась: - Ох, не могу! Ох, не могу... - Почему "не могу"? Что "не могу"? - спросил офицер. - Ему подыхать пора, а он... - Она опустила глаза и зашептала: - А ты бойся их, бойся! Они со Щукой в подвалах потопили народ и рубли сами робили. И Бугая пристрелили они. Они и тебя убить могут. Урлих еще неделю прожил в Невьянске, лазил на башню, подолгу глядел на горы, на бегущие облака, - но тревога его не проходила. Под башней в затопленных тайниках плавали трупы, но как доказать это? Взять с собой черноглазку, но что скажут дворяне да хозяин? Пристыдят: спутался-де офицер с холопкой. Да и будет ли вера холопке? Демидовское слово и слово холопки не в одной цене ходят. Демидов притомился от чужого взгляда в его поместье, он беспокойно посматривал на офицера и недовольно думал: "Когда провалится к чертям незваный гость?" Гость между тем собрался в обратный путь. В конторских книгах Урлих заметил фальшь: не вносил Демидов десятину железом государству. Подозрения эти подтверждала и черноглазка. - Выкупите меня, господин Урлих, у вас холопкой быть приятнее; у Демидова страшно! - просила она. В последний вечер девушка пришла стелить гостю постель и горько плакала. - Убьет меня Демид! Ой, убьет! - пожаловалась она. Он промолчал. Служанка степенно отошла к двери, почтительно поклонилась: - Прощай, барин... За дубовой дверью затихли ее шаги; Урлиху стало горько, он повалился лицом в пуховик и терзался всю ночь. Для отъезда столичного офицера Демидов предоставил свою колымагу, обитую бархатом; два конных пристава охраняли Урлиха. Никита Никитич, важно одетый, сидел в кресле посреди двора, провожал гостя: - Добрый путь господину офицеру. Кланяйтесь от меня царице-матушке, их неусыпными попечениями держатся наши заводишки. Демидов посмотрел вслед колымаге и сказал сердито: - Освободились от соглядатая... На запрудье, на огородах, в синем сарафане стояла черноглазая служанка. На дороге улеглась пыль; она вздохнула, и крупная слезинка покатилась по ее щеке... После немалых трудностей добрался Урлих до Москвы. Дорогой донимали осенние дожди, проселки утопали в грязи, вздулись реки. Ломались колеса, рвались постромки, подолгу приходилось стоять у кузниц да в почтовых ямах. В Москве офицера поджидал приказ: Урлиху свыше давался совет пожить в Москве и не торопиться в Санкт-Питербурх. Урлих понял, что ослушание грозит опалой. Делать было нечего, офицер остановился в Замоскворечье у дальней родственницы. В Москве жизнь шла вяло, замоскворецкие улицы рано затихали; от разбойников и татей ворота и калитки запирались на крепкие запоры с заходом солнца. Родственница Урлиха была старая глухая дева; ей доходил восьмой десяток. От тоски господин Урлих неумеренно прикладывался к бутылям и жаловался старухе: - В демидовском царстве народ живет по-каторжному. Демидов грозен: сам и пушки льет, и деньги чеканит, и расправу чинит. Когда захочет - губит народ. Я государыне о сем доложить жажду, а меня на Москве держат... Старуха подслеповатыми глазами посмотрела на молодца и прошамкала: - И, батюшка, не лезь лучше, не лезь, оно спокойнее. С богатым не судись, батюшка, с сильным не борись... Нажалуешься и сам не рад будешь. Молчи да живи! Лежачий камень и тот мохом обрастает, батюшка, вон оно как! В Москве Урлих прожил до санного пути и возвратился в Санкт-Питербурх, когда указом государыни дело о злоупотреблениях Демидовых было прекращено. Урлиху же предложили обратиться к исполнению обычных дел; этим все и окончилось... 5 Девка-чернавка сбежала от Демидовых к отцу, доменщику Гордею. Никита Никитич был зол, грозил: - Никуда от Демидовых не сбежишь. От нас ни одна козявка не бегала. Параличный хозяин приказал Щуке: - Приведи! Вечером приказчик пришел к литейщику. В пасти высоченной домны пылал жадный огонь; черные, закопченные сажей стропила и крыша озарялись багровым отсветом. Потные голые рабочие с потемневшими лицами суетились возле печи. Перед домницей стоял доменщик Гордей и, насторожив ухо, слушал клокотанье в ней. Расплавленная лава ослепляюще светилась. Литейщик был широкоплеч, мускулист, с подпаленной густой бородой и черными глазами. Увидев Щуку, работный угрюмо отвернулся и, как будто не замечая его, уставился в жадный зев домны. Палила невыносимая жара. Щука покосился на багровое пламя и, ероша бороду, крикнул: - Небось тепло? Гордей отмалчивался. - Вот что! - хлопнул по голенищу плетью приказчик. - Пошто твоя дочь от хозяина сбегла? Гони немедля! Понял? Доменщик сердито поглядел на демидовского холуя и снова перевел глаза на огненную пасть чудища. - Ну, - прохрипел Щука. - Гони! - Чего "ну"? А про себя п