одумал: "Момент, и золы от пса не останется". - Заберем, ежели по добру не хочешь! - крикнул Щука и повернулся к выходу. Доменщик, опустив плечи, молчал; только сжимались и разжимались кулаки... К вечеру демидовские холопы пригнали сбежавшую девушку в покои к хозяину. Потупив глаза, она стояла перед Никитой Никитичем. Демидов прищурил глаза, спросил слащаво: - Почему сбежала, красавица? Девушка молчала, хозяин ударил рукой по столу. - Ты вот что, - приказал он строго служанке, - иди, постелю мне готовь. Она опустила голову, зарделась. - Ну, не мешкай, проворь! Прислужница нежданно выпрямилась, глянула, словно ножом полоснула; затопала ногой: - Без закону не пойду на грех. Не пойду! - Экось крапива какая. Погоди ж ты! - прикрикнул Никита. Он пригрозил ей: - А ежели засеку? - Ну и секи! Демидов позеленел, схватил прислужницу за платье, рванул; девушка стояла на своем: - Не пойду! - Не баба, а черт! Ишь ты! - Никите вдруг понравилось такое упорство, но отступать было поздно; хоть служанка и крепко по нраву пришлась, а высечь надо за упрямство. На грозный хозяйский зов прибежали послушные холуи и стащили непокорную в допросную. На скамье под розгой девка не сдалась, кричала: - Секи, пес! Без закону не пойду. Горемычную отстегали крепко. Пересиливая боль, она еле поднялась. Никита улыбнулся: - Кобылка с волком тягалась, только хвост да грива у ней осталась! Избитая глянула на хозяина с ненавистью. Демидов закусил губы, заложил руки за спину и покачал головой: - Ишь ты упрямица. До полуночи в хозяйских хоромах светились яркие огни. Демидов погнал нарочного за попом. Барские посланцы выволокли седенького худущего попика из постели и в одной исподней рубахе и в портках представили хозяину. - Ты вот что, поп, - повел злым взглядом Никита. - Приготовься разом венчать и отпевать. Ризы! Попика облачили и повели в большую горницу. Шел он ни жив ни мертв... Днем на шахте в мокрой дудке обвалом придавило безродного рудокопщика. Бездыханное тело извлекли из-под каменных глыб и бросили под навес, прикрыв из жалости соломой. По указу хозяина мертвеца доставили в хоромы, усадили в кресло. Мертвец почернел; нос заострился; сладковатый тошнотворный душок мертвечины наполнял горницу. Ввели служанку; она увидела мертвеца и задрожала вся. Демидов без парика сидел посреди горницы. - Ну, поп, венчай девку с горщиком. - Батюшка! - Поповская бородка задрожала, глаза заюлили; поп брякнулся в ноги Демидову. Злые глаза Никиты потемнели, пригрозил: - Венчай, поп, девку с горщиком - сто целковых. Откажешься - в плети! Ну-кось! Голос у попа от страха дрожал. Девицу поставили рядом с креслом. Щука затеплил восковые свечи: одну сунул в распухшую руку покойника, другую - девке. - Как звать-то? - спросил попик, не глядя на служанку. Она молчала. - Ты что же? - толкнул ее в спину Щука. - Зовут ее Аксинья, а этого, - ткнул в спину покойника, - Роман! Запомни, батя... Над девкой и мертвецом холопы держали венцы, а у самих от страха дрожали поджилки... За окном занимался синий рассвет, служанку повенчали с мертвецом. - Погоди, еще не все! - Щука сгреб мертвеца за шиворот, оттащил в угол. - Теперь отпевай. Экое горе, от радости молодожен в одночасье отошел! Поп стал снимать епитрахиль. - Отпевай, слышь, что ли, батя? Демидов насупился, глянул на попа. Седенький попик засуетился, снова надел епитрахиль и задребезжал и а пуган но: - Упокой, господи, душу раба твоего... Покойника наскоро отпели и унесли в подклеть. - Ну вот и все! В контору заходи, батя. Вот ты, Аксинья, и мужняя жена. Рассвело. По улице загомонил народ. Никита Никитич глянул в окно, на сизый свет, поежился. - Поди-ка теперь стели постель, - приказал он Аксинье... Солнце шло к полудню, когда Щука тихонько подошел к хозяйской горнице и стал прислушиваться. За дверью стояла тишина. Никита густо покашливал. Довольный Щука подумал: "Сошло все по-доброму... Кхи, кхи", - холоп, прикрывая волосатой ладошкой рот, заперхал. - Ну, кто там? Какой леший? - злым голосом спросил из-за двери Никита Никитич. По голосу холоп догадался, что хозяин не в себе. Щука распахнул дверь. В кресле одиноко сидел Демидов; приказчик повел носом: "Как там девка? Чать, прохлаждается, холопка, на барской постельке". У холопа от изумления раскрылся рот; ему не хватало воздуха. Горница была пуста, посреди пола валялся хозяйский парик. Только тут заметил приказчик: обрюзглое лицо хозяина исцарапано, под глазом синеет добрая метина. Горный ветер барабанил рамами раскрытого окна. Щука со страхом смотрел в глаза хозяину. Демидов сердито засопел, молча отвернулся, чтобы не видеть лица своего заплечного. - Сбежала, подлюга! - вскипел Щука и сжал кулаки. В тот же вечер по указу Никиты Никитича холоп Щука пошел к домне. Гордей, увидя варнака, потемнел, насупил брови. Домна жарко пылала ровным пламенем, освещая закоптелый навес. Щука подошел вплотную к Гордею, тронул за плечо: - Где Аксинья? Айда со мной! Работный сгреб с плеча холопскую руку, отбросил: - Уйди, сейчас буду пускать лаву! Он сумрачно повернулся и пошел наверх к жерлу. Щука не отставал и шел следом: - Слышь, что ли? Из пасти домны летели искры. Печь тяжко, прерывисто клокотала. - Ну что? Аль не видишь, голова? Чего лезешь? Гордей, расставив ноги, угрюмо смотрел в жерло домны. Щука опять тронул его за плечо, скрипнул зубами: - Идем! - Уходи подале от греха, уходи! - быстро блеснул глазами Гордей. Щука глянул в лицо работного и ужаснулся: оно было неузнаваемо. С глазами, наполненными ненавистью, доменщик, как завороженный, медленно надвигался на Щуку. Подпаленная борода Гордея багровела в отсветах пламени. Сухими, потрескавшимися губами он шептал что-то... Щука понял все и стал пятиться: - Ты что же это, а? Ты что ж это? - Уйди, Христа ради! - доменщик взмахнул руками, схватил Щуку. - Люди-и-и... Щука вцепился в горло противнику и заорал. - Ты так? - Гордей с хрустом оторвал холопскую руку от горла, схватил Щуку поперек и поднял над собой. В секунду Щука увидел широкое клокочущее жерло домны, бегущих рабочих; надрывая глотку, крикнул: - Пусти, слышь, пусти! Озолочу! - Молчи, гад... Доменщик уверенно подошел и сбросил Щуку в клокочущее жерло. Над домницей взметнулся и рассеялся легкий парок. Рабочие онемели. Гордей поспешно сошел вниз; не оглядываясь он пригрозил: - Не трожь меня! Загублю! Доменщик Гордей и его дочка с той поры как в воду канули. 6 Акинфий Демидов все еще пребывал в Санкт-Питербурхе и дивился тому, какая большая перемена произошла в нравах и делах с той поры, как скончался царь Петр Алексеевич. При нем люди жили сурово, умеренно и помышляли о делах. Санкт-Питербурх вырастал среди вересковых болот, на топях: в такой работе человек жесточал; в новую гавань приходило много иноземных кораблей; жили торговые люди торопливо, суетно, как на великом торжище. На петровских ассамблеях за должное почиталась простота в обращении и в нарядах. В только что отстроенном городе дома не отличались обширностью; жили просто. Часто в той горнице, в которой только что отобедали, убирали столы, подметали полы веником, несмотря на стужу, - ассамблеи происходили только зимой, - раскрывали окна и проветривали; тут и танцевали. Царь жил просто, не любил роскоши. При царице Анне Иоанновне все изменилось. Знать в Санкт-Питербурхе жила шумно, изысканно. При дворе праздник сменялся праздником, балы шли за машкерадами; все блистали на них неслыханной роскошью, дорогим платьем. Анна Иоанновна не пропускала ни одного пустячного случая для развлечения. Царицу окружали иностранцы, большею частью курляндские немцы. Курляндец Бирон, пожалованный в обер-камергеры, украшенный лентами и орденами, неотлучно находился при ней; все это сильно оскорбляло русское достоинство. Демидов разъезжал по влиятельным лицам, ко всему приглядывался, прислушивался. Празднества и машкерады истребляли много денег, а их было мало: все вельможи с вожделением глядели на Демидова как на тугой денежный мешок. Однако Акинфий Никитич раскошеливался неохотно: размышлял и приценивал людей, - которые из них поустойчивее; все гнутся перед тобой, а завтра ты червь и кандальник, увозимый в Пелым или в другое отдаленное, гиблое место, и все отвернутся от тебя. Так было со сподвижниками царя Петра Алексеевича - сиятельным князем Меншиковым и другими. "Однако ж, - думал Демидов, - с волками жить - по-волчьи выть". Рудные земли и казенные заводы на Каменном Поясе расхватывались вельможами, и эта раздача шла при участии всемогущего фаворита Бирона. Главным начальником горного ведомства в Санкт-Питербурхе он назначил неизвестного проходимца, своего соотечественника Курта фон Шемберга, который фактически являлся лишь подставным лицом и помогал ему беззастенчиво грабить казну. Знаменитую на Каменном Поясе гору Благодать, богатую лучшими рудами, Бирон пожаловал Шембергу, иначе говоря - себе. У Акинфия Демидова дух заняло: - Вот так кусок отхватил! Он завидовал немцам, но в то же время старался угодить им. Акинфий хитрил и обхаживал придворных. За короткий срок он сдружился с младшим братом фаворита Густавом Бироном. Жил тот в пожалованном царицей особняке на Васильевском острове; дом стоял, окруженный ельником, и напоминал замок. Высокий рыжий Густав Бирон увлекался конями и псами, часто охотился в приневских лесах и на полесованье всегда бывал пьян и жесток. Встречал курляндец Демидова отменно; вдвоем они гоняли по полю коней. В волосатых руках курляндца - в них чуялась сила - кони смирели и были покорны. Дарил Акинфий Демидов Густаву Бирону добрых псов, кровных коней и сибирскую рухлядь. Стоял февраль; на улицах столицы была гололедица, изморозь делала город неуютным и постылым; сальные фонари зажигали с четырех часов пополудни: они смотрели в сумрак слепо и беспризорно, пуще навевали тоску и одиночество. При дворе восьмой день шел машкерад, все до забвения увеселялись, часто меняя машкерадное платье и поражая друг друга расточительностью. Вечером, в десятом часу, при дворе и в саду, где ветер с моря раскачивал черные голые ветки, зажигали фейерверк. В Санкт-Питербурх король польский прислал своих придворных итальянских комедиантов, и они ставили комедии. По неприветливым улицам проехал Акинфий Демидов на Васильевский остров. Над ветхой церковью Исаакия, что неподалеку от Адмиралтейства, кружило воронье. На углу гулко хлопал рукавицами будочник. На Адмиралтейском шпиле гасла вечерняя заря. Демидов застал Густава Бирона пьяным, с помутневшим взором; курляндец лежал на софе и ругался: утром подохла лучшая гончая. Завидев друга, он обрадовался, приподнялся и обнял заводчика; парик у Демидова съехал набок. - Моя друг, собак подох, и я печален. Ты доставишь мне лютший? Демидов оправил парик, сел рядом, обнял царедворца за талию. - Доставлю, Густавушка, ей-богу доставлю. - Акинфий вздохнул. - Весь Урал перерою, а достану пса. Ух, и пса! - Вот я говориль это. Обожаю тебя. - Бирон полез целоваться к Демидову; заводчик уловил подходящий момент и попросил: - Я, Густавушка, за делом приехал. Тоска зашибла, хочу зреть царицу-матушку, нашу заботницу. - Будет, эти день будет, - пообещал хозяин. - Ой ли! - Демидов схватил царедворца за руку. - Забудешь, поди? - Мой память крепко. Помни! - Бирон, пошатываясь, поднялся с софы, повторил: - Помни! - Я тебе подарочек приготовил. - Акинфий умильно смотрел на курляндца. - Вот поди сам полюбуйся. Бирон неторопливо - у него изрядно заплетались ноги - пошел в столовую; за ним, ухмыляясь, шествовал Акинфий. На круглом столе стоял ларец. Бирон жадно открыл его, запустил руку; в ларце зазвенели серебряные рубли... В эту самую минуту за окном заскрипели полозья; гулко щелкнули бичом. Над ельником с криком поднялось вспугнутое воронье. Курляндец хлопнул крышкой ларца и подошел кокну. Сквозь заиндевелое окно видна была темная карета, кучер в ливрейной накидке важно восседал на козлах; с запяток спрыгнули два рослых гайдука и услужливо открыли дверцы кареты. - Иоганн приехал. Вот черт, не ко времени, куда это девать? - Курляндец, пошатываясь; пошел к гостиной. Дверь распахнулась, вошел Иоганн Бирон. Могущественный фаворит государыни Анны Иоанновны во многом походил на брата, только был чуть ниже, плотнее. На фаворите был надет бархатный камзол темно-вишневого цвета с кружевным жабо. Нежной белизны чулки плотно обтягивали крепкие икры. На груди, на бархатном поле, сверкала бриллиантовая звезда. Демидов молча поклонился Бирону. Сверлящим взглядом фаворит окинул горницу и, не здороваясь, спросил Акинфия: - С Урал приехаль? Не ожидая ответа, он сосредоточенно сдвинул рыжеватые брови и жадно протянул руки к ларцу. - Что это? - Он проворно вырвал его из рук брата и откинул крышку. В шандалах с треском горели свечи - в их трепетном свете засверкали новенькие серебряные рубли. Бирон запустил в ларец руку, сгреб горсть рублевиков и пропустил их сквозь пальцы. Монеты тонко зазвенели; в серых глазах вельможи блеснул жадный огонек. - О, хорош рубли! Ваш? - Он хлопнул крышкой ларца и поставил рядом с собой. Брат потянулся было к ларцу, но, встретив жесткий взгляд Иоганна, отодвинулся и опустил голову. Демидов прокашлялся, покосился на Густава Бирона. - Иоганн, - сказал брат, - Никитич любит государыню, хочет целовать ее руку. - Я всегда говориль, что вы верны слуг своей государыни. - Бирон величественно наклонил голову. Акинфий прижал руку к сердцу: - Ваше сиятельство, мы столь облагодетельствованы государями нашими; как сие забыть? Вашим попечением процветаем... Бирон встал с кресла, прошелся, охорашиваясь, по горнице. - Хотите ехать к государыне? Можно. - Ваше сиятельство... - Демидов поклонился. - Мы будем играть в карты. Государыня любит веселиться! - перебил его Бирон. За окном шумел ветер, каркало воронье. На камине часы с розовощекими амурами отзвонили восемь. В шандалах потрескивали свечи. Бирон взял шкатулку, передал лакею. Вышколенный старик дворецкий бережно принял ларец, исчез за дверью. Фаворит величественно подошел к Акинфию, протянул два пальца: - Вы хороший заводчик, об том говориль, мне известно. Государыне приятно будет вас видеть. Приезжайте... Да, весьма кстати! - приостановился в задумчивости Бирон и озабоченно сказал Демидову: - Вы, конечно, знаешь главный начальник горных заводов фон Шемберг. Он не имеет соответственно своей персоне хорома! - подняв палец, весело засмеялся вдруг вельможа, довольный тем, что вспомнил это русское слово. - Нельзя ли ему помогать, милый? - Мои хоромы, ваше сиятельство, к услугам вашего соотечественника! - низко и угодливо поклонился Акинфий. - О, сие весьма хорошо! Мы не забудем вашей услуги! - с важностью сказал фаворит. Демидов и брат Бирона проводили его до прихожей. Гайдуки укутали дородное тело вельможи в лисью шубу, под руки отвели в карету и усадили. В заиндевелом окне мелькнули огни фонарей удаляющейся кареты. - Ух, - вздохнул Густав. - Мой брат ошень неравнодушна к деньгам. Что я теперь буду делать? - Не беспокойся! - спокойно отозвался Акинфий. - Я еще ларец с такой укладкой доставлю... А ты, Густавушка, поворожи мне с братцем о рудной землице... Он взял курляндца под руку, наклонился к уху и стал о чем-то упрашивать. Акинфия Демидова допустили во дворец. К этому дню уральский заводчик готовился отменно. За день до поездки он послал Бирону сибирских соболей, чем последний остался очень доволен. Царицыным шутихам тоже отосланы были дары. "Шуты, - рассуждал Акинфий Никитич, - а нужные людишки. Ко времени, глядишь, ввернет словцо, и ты в барыше..." Густаву Бирону Демидов отыскал и доставил доброго псину. Все шло хорошо. Перед отъездом Акинфий облачился во французский кафтан модного покроя; в мастерских портного Шевалдье из сил выбились, отделывая тот кафтан. Француз цирюльник навил пышный парик. В карету впрягли рысистых коней и подали к подъезду. Акинфий Демидов в собольей шубе сел в карету, и кони тронулись... Демидова несколько часов продержали в приемной, пока не позвали во внутренние покои. Царица сидела в широком кресле, обитом французским гобеленом. Была она грузна и рыхла, с оплывшим серым лицом. Завидев заводчика, она насупилась, крепко сжала рот. Ее серые глаза с выражением недоверия остановились на Демидове. Стоявший за креслом царицы Эрнест Бирон быстро склонился и что-то шепнул ей. Она вяло улыбнулась и протянула мясистую руку, унизанную перстнями. Акинфий стал на колени и почтительно приложился к руке. Бирон кивком головы одобрил поведение Демидова. Гость незаметно огляделся и осмелел. Кругом расположились фрейлины в пышных робронах; у ног государыни на скамеечках сидели шутихи-говорухи. Царица любила, чтобы говорухи без умолку болтали. Наперсница Новокшонова, старая и костлявая дева, закричала: - Ехало не едет и ну не везет... Государыня оглянулась на шутиху, а та опять прокричала: - Ни под гору, ни в гору. Ни с места: ни тпру ни ну!.. Желая потешить государыню, Демидов спросил шутиху: - Неужто про меня, голубица, верещишь? Шутиха высунула тонкий, как жало, язык и подразнилась: - Бу-бу... А то про кого ж - сидит ворон на дубу... Демидов догадался, что сказанное надо почитать за смешное, и, сохраняя меру и вежливость, засмеялся вслед за фрейлинами. Одна из них - большеглазая и томная, с темной мушкой в углу губ, сложенных сердечком, - лукаво улыбнулась Демидову. Была фрейлина стройна и в теле: понравилась заводчику, да не до того было. Акинфий Никитич решил использовать выходку шутихи в свою выгоду. Он поклонился царице: - Подлинно, государыня-матушка, ду-ду, сижу, как ворон на дубу. Пришлых по заводам обирают в рекруты, а робить некому... Анна Иоанновна, несколько оживляясь, спросила шутиху: - Ну что, Натальюшка, на это скажешь? Новокшонова завертела глазами, блестели белки: - У того молодца и золотца, что пуговка из оловца... Рогатой скотины - ухват да мутовка, дворовой птицы - сыч да ворона... Тройной подбородок царицы задрожал от смеха, она приложила к тусклым глазам кружевной платочек. Смущенный Акинфий Демидов стоял ни жив ни мертв, растерянно смотрел на нее. Царица откинулась на спинку кресла, в ее завитых волосах блестели самоцветы. Голубое платье царицы - цвет не по ее возрасту - шуршало. Чтобы показать свое благоволение к Демидову, Анна Иоанновна, сказала: - Ну, Никитич, проси милости. Акинфий опустился на колени: - Матушка-государыня, многие милости твои низошли до нас. Вели записанных по заводам пришлых людишек освободить от рекрутчины! Государыня быстро повернулась к Бирону: - Эрнест, слышал просьбу? Бирон наклонился к креслу, волнистые локоны его парика повисли и заколыхались. Он откликнулся: - Слышаль, государыня. Добрый слуг - нельзя отказать! Государыня подняла глаза на Демидова: - Вставай, Никитич, дарую тебе эту льготу! Царица встала и, шумя шелковым платьем, пошла по залу. Позади чопорно шли фрейлины. Бирон подмигнул Акинфию: - Следуй! Прошли зал, в котором несколько придворных танцевали менуэт. Государыня просияла и кивнула головой; сие означало: продолжать танцы. Но сама она, отяжелевшая от пищи, воздержалась от веселья и прошествовала дальше. За ней нарядной толпой степенно двигались придворные; незаметно появилось мужское общество. Демидов чувствовал себя стесненно; откуда только бралась неуклюжесть? К тому же французский камзол нестерпимо жал богатырские плечи, и некуда было спрятать большие руки. Придворные, в кружевах, в бархатных кафтанах, пудреные, пребывали в приятном настроении, перекидывались шуточками на иноземном языке. В будничных царских покоях - сюда допускались только особы близкие - Анна Иоанновна уселась у стола. Седой вельможа, легкий и сухой, в шитом золотом камзоле, положил перед царицей непочатую колоду карт: в послеобеденный час царица изредка допускала игру. Многие незаметно ощупали карманы кафтанов. Демидов догадался, что по этикету все должны будут проигрывать: заводчик поотстал и шепнул дворецкому о ларце. Задвигали стульями, усаживаясь за стол. Царица распечатала колоду и передала ее своему другу обер-камергеру Бирону; тот стал метать. Свечи в канделябрах светили тускло, покои имели низкие потолки, и потому становилось душно. Шутихи молча уселись у ног царицы. Лицо костлявой Новокшоновой посерело: устала старая девица. Дворцовый слуга с бакенбардами, одетый в камзол с золотыми галунами, подсунул Демидову заветный ларец. Анна Иоанновна кокетливо держала карты веером; все видели, каких мастей они. За спиной царицы стояли советчиками два генерала из курляндцев. Каждый из придворных ходил к царице в масть. Она принимала это как привычное, жадно сгребая выигрыши в кучку. Демидову было не по себе; он надулся павлином. Не изловчившись осторожно заглянуть в карты царицы, заводчик клал на стол масти, для себя выгодные. Они ложились у него на стол с крепким хлестом, по-мужицки; придворные укоризненно морщились. И каждый раз, когда Акинфий выкидывал карту, у него на спине в швах трещал французский кафтанишко; Акинфий Никитич горестно думал: "Ей-ей, набью морду портнишке Шевалдье за подвох..." От пышного теплого парика Демидову было душно. Он подбрасывал карты и подмечал, что государыня покрывала их невпопад, допускала грубые передержки: крыла семерки двойками, королей - дамами. Акинфий доставал из ларца новенькие рублевки и платил проигрыш. Царица осталась довольна; перед ней выросла горка серебра. Рубли свежей чеканки радовали глаз. Анна Иоанновна вспомнила темный слушок: будто Демидовы добывали тайно серебро и чеканили монету. Рубли были звонки, чуялся в них добрый металл. Часа через два дно демидовского ларца опустело. Не отрывая жадного взгляда от серебра, царица не утерпела. Когда Акинфий квитался по проигрышу новенькими рублевками, она, лукаво улыбаясь, спросила, указывая на серебро: - Моей или твоей работы, Никитич? Акинфий запнулся, но мигом нашелся: знал дерзкий заводчик, что у государевых людей против него нет никаких прямых улик. Он смело поднял на Анну Иоанновну глаза и уклончиво, но ловко ответил: - Мы все твои, матушка-государыня: и я твой, все мое - твое! Умный ответ понравился: царица и придворные рассмеялись... В гостиной было душно, на стеклах осели капли. Пламя свечей в канделябрах то меркло, то ярко вспыхивало. Старый слуга в мягких туфлях бесшумно и размеренно, с бесстрастным лицом, снимал темный нагар. Шутиха Новокшонова, прикорнув у ног царицы, сладко дремала. Камергер Бирон холодными серыми глазами зорко следил за играющими... Спустя неделю Акинфию Демидову вручили указ императрицы, по которому за Демидовым записывались все "пришлые" - попросту беглые - людишки, пребывающие в нетях крепостные, тати, разбойники и каторжные. На вечные времена весь этот пришлый народ освобождался от рекрутчины. Получив указ, Акинфий Демидов наказал доверенным отсыпать в кожаные мешки двадцать тысяч серебряных рублевиков и отослать камергеру Бирону. На той же неделе под Ладогой Демидов устроил знатную охоту на медведей. Полсотни жадных курляндцев с Густавом Бироном и Куртом фон Шембергом съехалось на медвежью обкладу. Густав Бирон пил до синего дыма в глазах, много раз его отливали водой. Со всей округи согнали с рогатинами мужиков, которые злобно поглядывали на куражившихся немцев. Завидя среди них Демидова, один из мужиков поклонился ему: - Некстати вы, батюшка, связались с курляндцами. Не к лицу это русскому человеку... - Молчи, окаянный, а то плетью перешибу! - закричал на него Акинфий. Охотник укоризненно покачал головой: - А я-то думал, русский ты, свой, а выходит - оборотень! Кровь ударила в лицо Демидову, он размахнулся, но мужик на лыжах быстро уклонился от удара, размашисто махнул в ельник - и поминай как звали! Охота удалась: убили медведя, жгли костры, кочевряжились пьяные курляндцы. Мужикам становилось не по себе, они сторожили немцев, угрюмо поглядывали на пьяный задор. Не радовался и Акинфий, в ушах его все еще звучало укоряющее слово: "Оборотень!" Однако он постарался быстро заглушить укоры совести, с большой чарой полез к Густаву Бирону и, опорожнив ее за здравие курляндца, заискивающе попросил: - Жизнь-то какая веселая, Густавушка, только дела проклятые донимают, и на охоте отдыха от мыслей нет. Помоги, братец! Бирон хмельными глазами посмотрел на заводчика. - Проси, Демидов! За устроенный огромный удовольствий я и Курт фон Шемберг все сделаем для тебя! - В силах ли то сробить, что думается мне? - с задором промолвил Акинфий. - Мы все можем! - с важностью отозвался и Шемберг. - Мне невеликое: убрать бы с Каменного Пояса Ваську Татищева! Вот как застрял в глотке! - со злостью выпалил Демидов. - О! - весело сверкнули глаза Шемберга. - Сам Эрнест будет несказанно доволен сему! Сей нахальный человек всюду сует свой глаз! Это непременно будет сделано, Демидов. Моя вам рука! - Курляндец с важностью протянул Акинфию руку, и тот пожал ее. - Запомни, так и будет! - подтвердил и Густав. В их словах почувствовалась лютая ненависть к честному русскому человеку, который не хотел склонить перед ними головы. После удачной охоты Демидов с гостями веселым обозом двинулся в Санкт-Питербурх. Дороги утопали в снегах. Попутные серые деревушки по крыши ушли в сугробы, и не видно было их убогости. На зимнем солнце поля сверкали белизной, и кружевным инеем блестел лес. За шумным охотничьим обозом скакали псари с медными рогами, лаяли псы. На широких розвальнях, раскинув когтистые лапы, на брюхе лежал убитый медведь. Из оскаленной пасти на синеватый снег падали яркие кровинки. Воздух стыл, дали становились пепельными. Пьяные курляндцы пели бестолковые и непонятные песни... В Санкт-Питербурхе Акинфия Демидова поджидали неприятные вести. В людской сидели посланцы с Каменного Пояса - Мосолов и два бравых молодца. Демидов переступил порог; завидев гонцов, нахмурился: "Не к добру примчали!" Мосолов поднялся со скамьи и, смело глядя в глаза хозяину, сказал: - Еще не все утеряно, хозяин! - И то добро. - Акинфий поджал губы, сел на скамью. - Докладывай, холоп! Молодцы опустили головы, страшась грозного хозяйского взгляда. Мосолов не трусил, смотрел прямо на Демидова. - Беда случилась, хозяин: штейгер, немец Трегер, сбежал с Колывани... Недоброе дело задумал он! - Пошто не догнали? - В серых глазах Акинфия вспыхнул злой огонек. - Гнали до Казани по всем дорогам да тропам, у переправ людишек пытали; сбег, окаянный. Неужто мы смилостивились бы?.. Молодцы встрепенулись; по их решительному виду понял Акинфий, что холопы не лгут; без жалости расправились бы со штейгером. - Что ж теперь? - Демидов грузно прошелся по людской, на его ногах надеты были теплые сибирские пимы - не успел снять после охоты. На поясе висел кривой охотничий нож, Акинфий крепко сжал черенок, с лютой ненавистью выругался: - Поди, крапивное семя опять возрадуется и возьмется за свое. Ух-х!.. В душе Демидова поднялось мстительное чувство. "Как клопы, из здорового тела сосут кровь! - сердито подумал Акинфий про канцелярских волокитчиков и сутяг. - Чуют, где пожива". - Ну, докладывай; или все порассказал? - пристально посмотрел он на Мосолова. - Ушел, подлюга, а довести дела, хозяин, я не мог: мчал сюда по следу, - отозвался приказчик. - То добро, - одобрил Демидов старательного холопа. - Досказывай! - Так вот, дознались мы, - продолжал Мосолов, - чужеземец Трегер до Питербурха допер, а тут к саксонскому посланнику ходил и подстрекал его порассказать матушке-царице, что мы на Колывани льем серебро... - Так, - вздохнул Акинфий. - Дале сказывай! - От повара да дворовых людишек-то и дознались мы. Также выпытали, где бывает этот Трегер. Подлюга, сделав дело, нанялся на гамбургский корабль и в немецком кабачишке, что в гавани, хвастал об отъезде и о содеянной тебе пакости, хозяин. Мы в том кабаке были и воочию видели немчишку... - Ох, и душно! - пожаловался Акинфий, снял с головы парик и бросил его на скамью. Минут пять он сидел хмурый, низко опустив голову. Мосолов терпеливо ожидал решения. Демидов встал, поднялись и молодцы. - Вот что! - сказал после глубокого раздумья Акинфий. - Вели закладывать рысистых в карету; еду к государыне... А саксонца Трегера будто и на свете не было. Понятно? Мосолов кивнул головой: - Понятно, Акинфий Никитич! Демидов прошелся по горнице, пригрозил: - Погоди-ко, будешь ты, сукин пес, в Гамбурге, где раки зимуют! Голос хозяина прозвучал жестко. В одиннадцатом часу утра Демидов приехал во дворец. Царедворцы не хотели пустить, но упрямый заводчик уселся в кресло и пригрозил спальничему: - С места не сойду, пока не оповестите о моем приезде царицу-матушку. Приехал я с прибылями государевой казне... За окном стлался холодный туман; зимнее питербурхское утро вставало поздно. По коридорам бегали непричесанные заспанные фрейлины. Акинфий заметил среди них большеглазую с темной мушкой, ту самую, которая на приеме у царицы улыбалась ему. Фрейлина торопливо шла через приемную. Демидов силился вспомнить придворный этикет, но так и не вспомнил. - Камер-фрау, ваше степенство, сударыня, одну минутку обождите! - вставая, торопливо сказал он фрейлине. Придворная жеманница удивленно посмотрела на Демидова, одетого все в тот же французский кафтан и парик, и вдруг узнала его. - Красавушка-барышня! - Акинфий схватил руку фрейлины, стремясь поцеловать. Девушка с удивлением рассматривала заводчика и вдруг весело засмеялась: - Как вы сюда попали, сударь? - Заботы привели, матушка-сударыня. Царицу-матушку повидать надобно по важному делу. Фрейлина прижала к губам тонкий пальчик с колечком, на котором сверкнула капелька бирюзы. Акинфию стало легко на душе, он осмелел и медведем пошел на фрейлину: - Руду нашел, серебро нашел, хочу государыне к стопам положить! - гаркнул Акинфий; под его крепкими ногами потрескивал паркет. - Тс... Тсс... - Придворная погрозила пальчиком. Однако по всему было видно, что кряжистый уралец пришелся ей по сердцу своей напористостью. Она пообещала: - Их величество еще в постели, но я осмелюсь доложить... Не успел Акинфий опомниться и договориться, как она легкими шажками убежала... В приемную, семеня ножками, опять вошел дворецкий. - На! - Демидов кинул ему горсть серебряных рублевиков. - Схоронись, не мозоль моих глаз! Дворецкий сухими ручками сгреб рубли, но не уходил. Акинфий не садился, топтался, сопел и с нетерпением поглядывал на дверь в дальние покои, в которых, по его догадке, пребывала государыня. Наконец, к изумлению дворецкого, из внутренних покоев вышла бойкая фрейлина и, сделав перед Демидовым реверанс, пригласила: - Пожалуйте! Их императорское величество просят... Демидов, стуча каблуками, твердым шагом ринулся в спальню. Анна Иоанновна сидела облаченной и тревожно смотрела на заводчика: - Что случилось, Никитич? Ты ни свет ни заря пожаловал. Демидов упал перед царицей на колени: - Не могу утерпеть, государыня-матушка, от радости. Людишки мои нежданно-негаданно в Сибири у Колывань-озера открыли серебряную руду. Бью челом и прошу вас, милостивая матушка, принять открытое... Не худое серебришко! Лицо царицы построжало, она укоризненно покачала головой: - Ой, хитришь ты, Никитич, перед своей государыней! По глазам твоим вижу. - Что ты, государыня-матушка, чистосердечно мыслю государству прибыль принесть! Тяжело дыша, Анна Иоанновна встала, взяла Акинфия за плечо, подняла: - Вижу, насквозь вижу тебя, Никитич. Но за расторопность и хватку твою щажу тебя... Демидов приложился к руке царицы. Она немного подумала и, как бы вспомнив что-то, торжественным тоном сказала: - Жалую тебе, Никитич, то, о чем просишь. Пойди благодари герцога Эрнеста, хвалит больно тебя. Царица еще раз поднесла к губам Демидова руку и, осчастливив его вялой улыбкой, удалилась в другой покой. Неизвестно откуда вынырнула большеглазая фрейлина, схватила Акинфия за руку: - Теперь вам надо уходить: аудиенция окончена. Она провела Демидова в приемную. - Уф-ф! - шумно вздохнула она. - Какой вы неловкий! Акинфий встрепенулся. - То верно, - неловкий, зато силен. Вот! Он согнул свою руку. И тут совершенно неожиданно для него приключился большой конфуз: рукав бархатного наряда не выдержал, лопнул по швам. - Медведь! - восторженно заблестели глаза девушки. Акинфий покраснел, растерялся. Из покоев по паркету раздались гулкие шаги. Фрейлина толкнула Акинфия в плечо. - Уходите скорей, нас могут заметить. Ну! Демидов, придерживая лопнувший рукав, быстро и ловко юркнул к выходу. Спустя три часа Акинфий Никитич ходил по обширным покоям; батя строил их широко и привольно. В покоях стояла прохлада, в углах выступила изморозь: печи топились редко. Хозяин не любил тепла. "От него тело млеет и душа коробится", - жаловался он на жарко натопленные печи. На сердце Акинфия было покойно и радостно. Он сделал большой кукиш и тыкал кому-то невидимому: - На-кось, крапивное семя, выкуси! Спустя два дня из гаванского кабачка вышел саксонец Трегер, и больше никто его никогда не видел. Так и не дождались его на гамбургском корабле. Мосолов доложил хозяину: - Который день мы ходили за ним, так и не видели; исчез человек со свету... Акинфий по глазам холопа угадал, что его невысказанный приказ выполнен сурово и неукоснительно. ...В самый разгар весны, в мае 1737 года, Акинфий Демидов вернулся на Урал. Прибыл он на струге и на Утке-пристани неожиданно встретил своего врага Татищева. Каждая жилочка на лице Акинфия затрепетала от восторга и звериного ликования. Четыре работных бережно несли носилки, на которых лежал исхудалый, больной Василий Никитич. - Это куда его? - тихонько спросил он приказчика. - Выбывает их превосходительство, - сдержанно ответил служака. - Повелением государыни назначен Василий Никитич в Оренбург для устроения Башкирского края. - В почетную ссылку, стало быть? - нарочито громко переспросил Демидов, но приказчик пожал плечами: - Не можем знать, господин! Акинфий повеселел. Наконец-то свален его враг! Бирон сдержал свое слово! Заводчик победоносно оглянулся и увидел на пристани толпу крестьян с обнаженными головами. Они уныло глядели вслед удаляющимся носилкам. - А вы-то что поникли, как трава под снегом? - с деланным сочувствием спросил их Демидов. - Поникнешь, когда хорошего русского человека подальше от нас убирают! А только думается нам, не век вековать немцам на нашей шее! Смахнет Русь и эту нечисть, как смахнула татар и ляхов-панов! Акинфий ничего не ответил, повернулся и молча пошел прочь. Его самого раздирали противоречивые чувства... Демидов проехал в Екатерининск. Хоть он и дружил с курляндцами, но сердце его сжалось, когда он узнал, что город-завод вновь переименован в Екатеринбурх. В Горном управлении уж изрядно набралось немцев, и горные звания вновь были переименованы в немецкие. Но все же даже немцам трудно было стереть память о Василии Никитиче Татищеве. Уезжая, он подарил свою богатейшую по тому времени библиотеку из тысячи книг горной школе, которая в эти годы стала иначе выглядеть. Татищев сумел убедить крестьян отдавать своих детей в учение, и сейчас в словесной школе насчитывалось сто семьдесят учеников, а в арифметической - двадцать шесть. Это были дети крестьян, мастеровых, работных и солдат местного гарнизона. С дозволения начальства Акинфий прошел в класс и был поражен. Высокий, приятного вида учитель Кирьяк Кондратович, питомец Киевской духовной академии, читал ученикам Горация. И, что было всего удивительнее, школяры бойко отвечали учителю по-латыни. На уроке горного дела Демидов как раскрыл рот, так и остался жадно слушать до конца. "Да, времена ныне пошли другие!" - с горечью подумал он. Он еще раз оглядел оживленные лица ребят и ушел из школы, чтобы не вспоминать больше о Татищеве... 7 Прошло восемь лет; в 1745 году на Колывано-Воскресенские заводы, по указу государыни Елизаветы Петровны, прибыл опытный в горном деле бригадир Андрей Беер. Демидовские приказчики продолжали копать и плавить серебряную руду. Пробовали они сопротивляться наезжему бригадиру, но горный начальник имел при себе царский указ да солдат. Своевольных приказчиков он без промедления арестовал и направил в Екатеринбурх, в главную горную контору, для допроса и взыскания. Кладовые с серебряными слитками бригадир опечатал, а к делу приставил новых людей. В тот же год Андрей Беер на подводах под надежным караулом представил в Санкт-Питербурх сорок четыре пуда золотистого серебра. Императрица Елизавета Петровна повелела из этого серебра отлить раку для мощей святого Александра Невского, что и было сделано искусными мастерами. В 1745 году императрицей Елизаветой Петровной был дан указ правительствующему сенату: по нему Колывано-Воскресенские заводы Демидовых передавались казне с уплатой заводчикам огромных сумм. Заводы отходили в казну со всеми отведенными для того землями, с выкопанными всякими рудами и инструментами, с пушками и мелким оружием, и с мастеровыми людьми, и собственными его, Демидова, крепостными крестьянами. Но Акинфия Никитича Демидова уже не было в живых; 5 августа 1745 года он скончался. Смерть пришла для грозного заводчика нежданно-негаданно... Акинфию Демидову шел шестьдесят седьмой год. Несметные богатства накопил уральский властелин: золото, драгоценные камни, ткани, хрусталь. Далеко за пределами отечества славились огромные заводы Невьянский и Тагильский. Сбылась мечта Акинфия Никитича: заграбастал он уральские рудные земли и возвел на них семнадцать заводов, вокруг которых застроились многолюдные рабочие поселки. Тридцать тысяч работных людей, вместе с приписными крестьянами, неустанно работали на демидовских заводах. Для защиты от набегов обиженных притеснением башкиров понастроил Акинфий на заводах крепостцы с бастионами, окопал рвами и вооружил их пушками. В крепостцах за кошт заводчика содержались гарнизоны. По Каме-реке и по Чусовой ходили демидовские баржи, груженные железом, клейменные знаком "соболь". По дорогам шли бесконечные обозы с пушками, с чугунными и железными мортирами, с ядрами, гранатами и фузеями; везли их до реки Чусовой, где по вешней воде спускали струги в понизовье до указанных государыней мест. В борах, в глухомани звенел топор: тысячи приписных крестьян валили вековые лесины и жгли уголь, потом, надрывая тощую животину, доставляли его к ненасытным домнам. В бездонных сырых шахтах, в кромешной тьме неустанно гремели кирки и лом: горщики ломали руду. Звякали цепи: прикованные к тачкам работные подвозили руду в рудоразборные светлицы. В каменном невьянском замке с наклонной башней Акинфий чувствовал себя царьком. Год от году росла его жадность. Он предложил казне неслыханное дело: брался уплатить в государстве всю подушную подать, а взамен просил уступить все солеварни, какие есть на Руси, в том числе и соликамские варницы торговых людей Строгановых. И еще просил Акинфий Никитич повысить продажную цену соли. Государева казна не пошла на это неслыханное дело. Пролетели годочки, уходили силы, незаметно подкралась и старость. Жизненная усталость и тоска томили старика. Желтолицый, обрюзглый, нос его закорючился, как у стервятника, он метался по гулким горницам своей каменной крепости. Смутный страх и тревога волновали его. Он подходил к зеркалу и трогал дряблую кожу: - Что, бирюк, состарился? Неужто скоро конец? От докучливых