казал он. - Какой простор! Быть бы ястребом да кружить мне тут над всей этой благостью! Цепко сидя в седле, Селезень покосился на хозяина. "Чего тут! Демидовы похлеще ястреба будут", - озорно подумал он, а вслух одобряюще сказал: - Эко место! Металл - рядом, воды - океан, лесов для домны - прорва. Вот и ставь, хозяин, тут завод! - Это верно. Добрый твой глаз! - похвалил приказчика Демидов. - Быть здесь заводу. А другой за озером обладим... - Как, разом два? - удивился Селезень. Никите Акинфиевичу исполнилось всего тридцать лет. Широкоплечий, крепкий, в полной силе человек. Упрямые, волевые глаза, - даже Селезень не мог выдержать их испытующего, пристального взгляда. "Силен и размашист", - внутренне похвалил он Демидова и, подумав, спросил: - А народищу где возьмем на стройку, хозяин? - Хо! - ухмыльнулся Никита. - Было бы болото, а черти найдутся. А мужики на что? То разумей, Иван, Сибирь лежит нетронутой, а народ там жильный, крепкокостый. Вот и работяги нам!.. "И все-то он знает и ко всему уже примерился, ведун!" - подумал Селезень. - Поехали! - закричал Никита. - Надо к вечеру за озера выбраться! - Он тронул повод, коренастый серый конь стал спускаться с кургана. Демидов молодецки сидел в казачьем седле. На загорелом бритом лице появилась самодовольная улыбка. - Отныне земли и воды тут мои! - сказал он по-хозяйски уверенно. Хоть земли осмотренные и не были узаконены, но Селезень всей душой поверил в хозяйское слово. Выглядел Демидов как победитель, покоривший обширные земли... К закату Никита Акинфиевич и Селезень прибыли в затерянное в горах сельцо Кыштым. Не отдохнув, не покормив коней, они взобрались на высокую гору Егозу. Весь край лежал как на ладони: кругом шиханы, озера, леса - размахнись, сила! На малом пространстве насчитал Никита свыше сотни озер. Какое разнообразие их: были тут глубокие и холодные, светлые и прозрачные, мелкие и теплые, мутные и тинистые. А вон - зарастающие озера-болота! Долго любовался очарованный заводчик нетронутым краем. Алчный к богатству, он решил не откладывать дела. - Вот местечко и для другого завода! - решительно сказал Демидов и повел рукой. - Вот оно где, мое новое царство! - Но под горой сельцо, хозяин, и хлебопашцы там, - заикнулся было приказчик. - Это добро! - отозвался Демидов. - На первой поре работные людишки будут. Какие это землепашцы? Кто им дозволил тут землю поганить? То самовольщики, беглые с Руси. Погоди, вот мы их приберем к рукам!.. Косые лучи заходящего солнца ложились на долины и леса. В предвечерней тишине внезапно вздрогнул густой упругий воздух - торжественный благовест огласил крохотные нивы и застывшие леса, понесся над зеркалом вод. Демидов встрепенулся, прислушался. - Никак и храм божий устроили, ишь ты! - удивился он. - Стало быть, и попик тут есть! То добро, легче с мужиками будет сговориться, да и церковь не надо ставить. Тронулись, Иван! Они спустились с горы, добрались до сельца. Старая бабка вынесла их из хибары берестяной корец с квасом да горбушку хлеба. - Ешьте, родные, - предложила она им. - Откуда путь держите, православные? Демидов промолчал, уминая горбушку. - Ты, баушка, скажи, как звать-то тебя? - спросил приказчик. - Звать-то Оленой, милок! - словоохотливо отозвалась старушка. - Восьмой десяток пошел, кормилец. Не работница ныне стала... - А где людишки? - прожевывая кусок, спросил Демидов. - В храме божьем, милок. Ноне день субботний. - Пахоты чьи? - деловито допытывался Демидов. - Божьи, батюшка, - поклонилась бабка. - Наезжают башкирцы, мужики одаривают их кой-когда, вот и все тут! И какие это пашни - скудость одна. К пресвятому покрову в закромах - ни зернышка... - Ладно, спасибо на том, баушка, - поклонился Селезень. Бабка покосилась на его черную бородищу, укрыла ладошкой незлобивую улыбку. - Из цыган, должно быть? - спросила она. - Не сердись, сынок, и цыгане народ добрый. Демидов встал с завалинки, потянулся. - Где поповское жило? - спросил он старуху. - Вон крайний двор! Держа на поводу коней, Демидов и Селезень побрели к дому священника. Там у плетня они привязали их и зашли в дом. В опрятной горнице пахло вымытым полом, свежими травами, набросанными на широкую скамью. - Эй, кто тут есть? - закричал Демидов. На его зов никто не откликнулся. - Должно быть, все на моленье ушли, - разглядывая избу, сказал Селезень. - Скромненько попик проживает. Ох, как скромненько! - вздохнул он. Никита улегся на скамью. Приятная усталость сковала члены, ароматом дышали травы; за тусклым оконцем, как красный уголек, погасала вечерняя заря. Демидовым незаметно овладел сон. Селезень распахнул настежь дверь и уселся на порог. Как сыч, неподвижно, неслышно оберегал хозяина... Заводчик проснулся, когда в избе загудел голос священника. Не выдавая своего пробуждения, он полуоткрыл глаза и незаметно наблюдал за ним. Иерей был высок, жилист, молод лицом и статен. В длинной холщовой рясе, которая болталась на нем, как на колу, он походил на жилистого, костистого бурсака. Русые волосы косицами падали ему на плечи, не шли к его остроносому подвижному лицу. Поп расхаживал по горнице и разминал длинные ручищи. "Силен человек!" - подумал Демидов и открыл глаза. Молодой священник смутился: - Умаялись, поди, с дороги. Не обессудьте, сударь, подать к столу нечего. По-вдовьи живу. Сам по дворам хозяйским мытарюсь: ныне день у одного, завтра у другого... Никита без обиняков спросил у попа: - Беглый ведь? Что за сельцо, чьи земли? У священника потемнели глаза, он опустил руки. - Ставленый, а не беглый я, - тихо отозвался он. - Народом рукоположен. Земли у башкир арендованы. Несмотря на рослость и могучесть, священник держался тихо. Демидов живо определил, чем можно тут брать. Он по-хозяйски поднял голову и сказал решительно: - Было так, а ныне земли мои! И леса эти, и озера, и достатки с людишками - все откупил я. Слыхал? Селезень недоуменно поглядел на хозяина: "Для чего эта ложь?" Никита, не смущаясь, продолжал: - Ты, беглый поп, не ерепенься. Почему так худо живешь? Ряса холщовая, лицо постное, среди дворов, как побируха, шатаешься. Негоже так! Служи мне - жизни возрадуешься! - Демидов порылся в кошеле и выложил на стол золотой. - Бери задаток и служи верно! Священник вскипел от обиды. - Прочь, проклятое! - решительным движением смахнул он золотой на землю. - Не купишь меня, хоть и беден я! - Как звать? - настойчиво спросил заводчик. - Савва, - отозвался священник и взволнованно заходил по избе. - А ты, купец, оставь нас. - Ты очумел, попик, куда гонишь нас на ночь глядя! - нахмурился Демидов и переглянулся с приказчиком. - Да знаешь ли, кто я? - уставился он в священника. - Не дано мне знать всех проезжих, - раздраженно отозвался тот. Заводчик встал и вплотную подошел к священнику. Положив на плечи ему руки, он резко сказал: - Ты, поп, покорись! Против меня ни тебе, ни сельцу не устоять. Будет на озере завод! - Так ты Демидов! - изумленно воскликнул поп. - Неужто тебе наши крохи понадобились? - Ага, признал, кто я такой! - радостно вырвалось у Никиты. - Суди теперь сам, что тут будет! Священник охнул, тяжело опустился на скамью. Склонив на грудь голову, он глухо, с великой горечью посетовал: - Трудно будет нам теперь... Горько! Сам Демид пожаловал... На землю легла лютая зима. К этой поре Демидов объехал башкирских тарханов и глухие улусы. Места лежали богатые, а народ пребывал в бедности: не виднелось на пастбищах конских табунов и овечьих отар. Жаловались башкиры: - Зимой гололедь одолела, все табуны пали от бескормицы! Никита весело хмыкал: - То верно, собак по улусам больше, чем коней. По кобыленке на три башкирские семьи. Заводчик обещал башкирам: - Отдайте земли, кои у озер полегли, каждому старику будет ежегодно отпущено по красному кафтану, а молодцу по доброму коню. А в праздник вам, слышь-ко, будет выдано каждому мяса невпроворот. Ешь - не хочу? А ныне какие вы тут жители? Мясо-то у вас в коей поре бывает... Приказчик Селезень неотлучно находился при хозяине. Он поддакивал Демидову. - Что за жизнь: тут все рыба да рыба - у нас будет и говядина!.. Два дня Демидов улещивал тархана: угощением и посулами уломал его. Купчую крепость с башкирами заводчик учинил по всей законности российской и обычаям кочевников. Времечко Никите Акинфиевичу выпало для этого удачное. Башкир согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета - одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти! Демидов знал, чем допечь кочевников. - Студено, баешь? - ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. - Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу [рукоприкладный знак, который ставили башкиры вместо подписи] да в кош бреди, пока жив. В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал: - Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод! Башкиры клали тамгу и отходили... Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости несведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей. - Вот и свершилось, как я желал! - не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры. - То еще не все, хозяин! - усомнился в простоте сделки Селезень. - Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба! - Ну ты, оборотень, не каркай! - рассердился Демидов. - Завидуешь, верно, моей силе да проворству. - Завидую! - чистосердечно признался приказчик. И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему. - Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! - пригрозил заводчик. Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича. - По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру - возмущение? - не злобясь, спросил священник. - Не юли предо мною! - разошелся Демидов, весь налился кровью. - Сквозь землю вижу, что мыслишь ты! - А коли видишь, действуй! - смело сказал Савва. - Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! - распалился гневом заводчик. - Попробуй! - угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе. Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы. "Колючий поп! - похвалил он про себя священника. - Такого батю не худо и к себе примануть!" В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: "Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!" Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. "Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль - проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!" - непримиримо рассуждал он о невьянском владельце. В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему: - Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я - будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело. Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил: - Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, - будешь главным на Кыштымском заводе. - Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать? - Сию минуту! - властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: - На, бери, да торопись! Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня. - Пошли-понесли! - весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна. За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев... И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату. - Верши наше дело, батюшка! - поклонился он горному начальнику. - Что так не терпится твоему владыке? - лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял - будет нажива. Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал: - Их благородие Никита Акинфиевич отбывает в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти. - Уважительно, - кивнул чиновник и склонился над бумагами. Селезень вышел в переднюю и сунул в руку служивого солдата гривну. - Стань тут у двери, коли башкирцы припрут - не пуща и! - попросил он. Меж тем перо чиновника бегло порхало по бумаге. Купчая уже подписывалась, когда до чутких ушей приказчика долетело тихое покашливание, робкое пререкание. "Доперли, чумазые! Солдата уламывают", - с тревогой подумал Селезень и устремился к горному начальнику: - Ваша милость, торопись, хошь с огрехами, зачернить бумагу да печать приставь! Он весь дрожал от нетерпения, юлил у стола, вертел головой, стремясь хоть этим подзадорить и без того быструю руку чиновника. Между тем шум в передней усилился. Башкиры, выйдя из терпения, оттащили сторожа и приотворили дверь. Бойкий ходок, просунув в нее руку с бумагой, закричал: - Бачка! Бачка, мы тут... - Ох, идол! - рассвирепел солдат, собрал свои силы и всем телом налег на дверь, прекрепко прижав руку с жалобой. - Ну куда ты прешь, ордынская твоя рожа? Ну чего тебе требуется тут? Уйди! В эту минуту чиновник размахнулся пером и сделал жирный росчерк. Без передышки он взял печать и приставил к написанной бумаге. - Ну, сударь, - торжественно провозгласил он, - можно поздравить Никиту Акинфиевича Демидова - купчая завершена! - Ух! - шумно выдохнул Селезень и присел на стульчик. - Сразу камень с души свалился. Спасли вы меня, ваша милость. Тут с великим шумом башкиры наконец прорвались в присутствие. Они пали перед чиновником на колени и возопили: - Обманули нас, бачка, обманули! Башкирский старшина протянул жалобу: - Просим не писать за Демидовым земля. Чиновник оправил парик, сложил на животике пухлые руки и, прихорашиваясь, вкрадчивым, сладким голосом сказал: - Опоздали, голубчики вы мои, опоздали! Сожалею, но сделка узаконена. И что это вы на колени пали, не икона и не идол я. Вставайте, почтенные... Башкиры онемели. Нехотя они поднялись с пола, переминались, не знали, что делать. Старшина их подошел к столу; вдруг он резким движением провел ладошкой по своему горлу. - Что наделал, начальник? - закричал он. - Зарезал нас так! Где закон, начальник? Чиновник улыбнулся и с невозмутимым видом ответил: - Закон где? Закон на ясной пуговице в сенате! Давясь смехом, приказчик прыснул в горсть, но, встретив укоряющий взгляд горного чиновника, сейчас же смолк... Демидов остался весьма доволен Селезнев. - Быть тебе главным в Кыштыме! - Глаза хозяина внимательно обшарили своего доверенного. - Все отдал? - спросил он. - Все, - не моргнув глазом, ответил Селезень. - Зря! Добрый работяга и стащит и хозяина не обидит! - засмеялся Никита. - А сейчас на радостях в баньку... Банька на этот раз налажена была необычно. Приказал Демидов полы вымыть шампанским, а пару поддавать коньяком. - Какой разор! - ахнул тагильский управитель Яшка Широков. - Дед ваш покойный, кто ноги мылом натирал, ругал того: "Разорители!" А вы изволите заморское вино хлестать на каменку. - Молчать! - загремел Никита. - Дед был прижимало, а я дворянин. Ступай и делай что велят. Никита наслаждался банным теплом. Нежился на полках под мягким веником, вздыхал и шептал блаженно! - Дух-то какой, больно хорош!.. Селезень услужливо вертелся подле хозяина, намыливал его да парил. Одевая Никиту в предбаннике, приказчик вдруг захохотал. - Ну что, как черт в бучиле, загрохотал? - удивленно уставился в него хозяин. - Да как же! Ловко-то мы башкирцев обтяпали! - с довольным видом ощерился холоп. - А не грех это? - Ну, вот еще что надумал! - отозвался Никита. - На том свет стоит: обманом да неправдой купец царствует! - цинично закончил он и, взяв жбан холодного квасу, стал жадно пить. 6 Первые русские поселенцы появились в Зауралье в семнадцатом веке. Перевалив Каменный Пояс, через нехоженые дремучие леса предприимчивые, сметливые искатели выбрались на широкую сибирскую долину, где среди дубрав, на берегах рек понастроили острожки, селения и монастырские обители. Так возник Далматовский монастырь, возведенный усердием охочих людей над красивой излучиной на левом берегу Исети. Четко выделяясь на голубом фоне неба, и поныне грозно высятся на высоком юру величавые зубчатые стены каменного кремля, закопченные дымом башни и бастионы. По глухим горным тропам, по еле приметным лесным дорогам шла сюда бродячая Русь: завсегдатаи монастырей, скитальцы-странники, бездомная голытьба - гулящие люди, беглые холопы. Окрест монастыря по долинам рек появились слободки и деревеньки. Край простирался тут привольный, плодородный, но жилось по соседству с Ордой беспокойно и хлопотливо. Избенки были отстроены из осинника, корявой ели, наскоро покрыты соломой, а то и дерном. Маленькие, слепенькие окошечки затянуты пузырем, кой-где слюдой. Люди тут жили тесно, скученно, но сытно и вольно. В скором времени у слободки над Исетью отстроили острожек Шадринск, для сбережения его от бродячих орд обнесли деревянным тыном, рогатками и окопали глубоким рвом. За Шадринском возник Маслянский острожек. Вокруг новых городков опять выросли села и деревни, населенные свободными землепашцами. Жили тут мужики, не зная кабалы, отбиваясь от набегов Орды и рачительно распахивая тучные земли. Задумав строить Кыштымский завод, Никита Акинфиевич Демидов и обратил свои взоры на этот нетронутый край. В зиму 1756 года тагильский заводчик съездил в Санкт-Петербург, добился свидания с царицей и своими прожектами увлек ее. В 1757 году, по указу правительствующего сената, приписано было к новым демидовским заводам еще семь тысяч душ государственных крестьян, никогда не знавших барского ярма и живших по отдаленным селам Зауралья. В числе других сибирских сел к Кыштымскому заводу приписали и Маслянский острожек с прилегающими к нему селами и деревнями. По сенатскому указу предполагалось, что приписные должны были отработать лишь подушную подать - рубль семь гривен в год. Еще петровским указом была определена поденная плата приписным мужикам за их работу: пешему рабочему за долгий летний день - полгривны, конному - гривенник. В день Еремея-запрягальника, в страдную пору, когда ленивая соха и та в поле, в Маслянский острог приехали приказный и демидовский приказчик с нарядчиками. В прилегающие села и деревеньки полетели гонцы с повесткой прибыть всем мужикам и выслушать сенатский указ. После обедни староста согнал крестьян к мирской избе, и приказный объявил им: - Ну, радуйтесь, ребятушки, больше подать царице платить не будете! За вас Демидов заплатит. А вы должны, братцы, свои подати на демидовском заводе отработать. К заводу, во облегчение вам, и приписываетесь вы, ребятушки! Не успел приказный рта закрыть, заголосили бабы, недовольные крестьяне закричали: - Это еще чего захотели: мы землепашцы, привыкли около землицы ходить! Нам заводская работа несподручна. Не пойдем на завод!.. Рядом с приказным стоял демидовский приказчик Селезень. Этот крепко скроенный мужик, одетый в суконный кафтан, в добрых козловых сапогах, по-хозяйски рассматривал крестьян. "Ничего, народ сильный, могутный, - прищуренными глазами оценивал он приписываемых. - Свежую силу обрел наш Никита Акинфиевич!" Приказчик нагло шарил взором: нравилось ему, что мужики обряжены были по-сибирски - в крепкие яловичные сапоги, в кафтаны, скроенные из домашнего сукна. "Это не расейские бегуны в лапоточках да в холщовых портках". Заслышав гул недовольства в толпе и бабий плач, Селезень нахмурился: - Ну, чего взвыли, будто на каторгу собрались! Эка невидаль отработать рубль семь гривен! - Подати мы и без того исправно казне правим, а в холопы не пойдем! Как же так, братцы? В ярмо нас хотят запрячь. - Не быть тому! Не пойдем на завод, пахота ждет! - закричали в народе. Селезень вытянул шею и пристально разглядывал толпу. Среди волнующегося народа он заметил коренастого парня с веселыми глазами. Ткнув в него пальцем, приказчик крикнул: - Эй, малый, поди сюда! Больно ты шебаршишь! Парень не струсил, не опустил глаз под угрозой. Он протолкался в круг, сдержанно поклонился. - Ты что ж, милый, народ мутишь? Как звать? - вкрадчиво спросил Селезень. Улыбка сошла с лица парня, он степенно отозвался: - Зовут меня Иваном, а по роду Грязнов. А то, что селяне кричат, - справедливо. Суди сам, коренные пахари мы, к заводской работе несвычны. - Верно байт парень! - загудели в толпе. - Цыц! - топнул ногой приказчик, и глаза его гневно вспыхнули. - Сам знаю о том, но завод надо ставить, а кто против этого, тот против царицы-матушки. - Да нешто мы против государыни идем? - высунулся из народа сутулый старик. Опершись на костыль, он сумрачно разглядывал демидовского приказчика. - Да ты не горячись! Мы на своей земле стоим. За нами мир, а ты сам кто? Что коришь нас и обзываешь возмутителями? От века свой хлеб едим. - Жилистые руки задрожали, он огладил седую бороду. - И ты, приказный, много воли ему даешь! - обратился он к чиновнику. - Мое дело маленькое: прочел вам указ свыше, да и в сторону! - увильнул приказный. - Не послушаетесь, что прописано, солдат нашлют! Глядишь, дороже обойдется! - По его губам прошла ядовитая ухмылочка. Демидовский приказчик снова обрел осанку, уверенность. - Завтра на заре собирайтесь в путь да хлеба поболе берите, чать свои харчи будут. Вот и весь мой сказ... А тебя, голубь, примечу, - повел он глазами в сторону Ивана. - На словах остер, посмотрим, как в деле будешь! - Теперь, братцы, по домам торопитесь, сборы чтоб короткие! - предложил приказный, вместе с Селезнем прошел среди раздавшегося народа и скрылся в мирской избе. Грязнов скинул гречушник, встряхнул головой. - Ну и пес! Ну и варнак! - бросил он вслед приказчику. Кручинясь о внезапном горе, крестьяне стайками выбирались из острожка и расходились по дорогам. Над обогретыми вешними полями звенели жаворонки, над мочажинами дымком вились комариные толкунчики: земля ждала пахаря. А пахарь так и не пришел. В страдную пору демидовские нарядчики оторвали крестьян от пахоты и обозом погнали за многие версты к приписному заводу. С тяжелым сердцем шли мужики сибирским простором, шли через привольные сочные луга и плодородные земли. Ссыхалась пашня под вешним солнцем, ждала хозяина, а хозяин, проклиная долю, тащился на чужую работу. Голодные, истомленные, приписные крестьяне после долгого пути наконец добрались до завода. Тут и началась демидовская каторга... Широко размахнулся Никита Акинфиевич на новой земле. Среди гор он одновременно строил два завода: Кыштымский и Каспийский. Огромный богатый край подмял под себя Демидов, закрепил его за собой межеванием, а на лесных перепутьях и дорогах выставил заставы. Башкиры навечно лишились не только земель, но и права лесовать в родных борах, щипать хмель и опускать невод в озера, по берегам которых испокон веков кочевали их отцы. Как только отшумели талые воды и подсохли дороги, прибыли они к Демидову за обещанным. Почтенные старики мечтали о красных кафтанах, а оголодавшие за зиму ждали угощения. Никита Акинфиевич сам встретил кочевников и провел их в обширные кладовые. Там на стенах висели красные халаты, любой из них просился на плечи. Башкиры обрадовались, кинулись к одежде, стали примерять, прикидывать, который покрасивее. - Добры, добры, бачка, кафтаны! - хвалили их старики и прищелкивали языками. - Отменные халаты! - Никита, взяв из рук кочевника одежду, тряхнул ею перед глазами. Как пламень, вспыхнул, заиграл красный цвет. Башкиры от восхищения прижмурили глаза. А Демидов продолжал нахваливать: - Как жар горят! И в цене сходны: по шесть рублей халат. Старик-башкирин протянул руку за подарком. - Э, нет! - не согласился Демидов и повесил халат на стенку. - Эта одежда только за наличные. Ахнуть башкиры не успели, как кафтаны уплыли из рук: демидовские приказчики быстро поотнимали их и попрятали в сундуки. - Ну как, по душе, что ли, товар? По рукам, хозяин? - ухмыльнулся Никита. Башкиры подняли крик: - Посулено нам отпустить по красному кафтану, так надо слово держать! - Верно, от своих слов не отрекаюсь, - подтвердил Демидов. - Но того я не сулил, что кафтаны задарма. Где это видано, чтоб свое добро зря кидать? Хочешь, бери, мил-дружок, но рублишки на прилавок клади. Небось за свою землицу отхватили с меня двести пятьдесят ассигнациями. Шутка! Башкирский старец, приблизясь к заводчику, поднял к небу глаза: - Там - аллах! Побойся, бачка, бога, покакает за обиду! Никита положил руку на плечо старика: - Дряхл ты, батюшка, а то я сказал бы словечко... Что аллах? Господь бог не построит завода. В таком деле нужны людишки да рублишки. Берешь, что ли, кафтаны? Приказчик Селезень лукаво усмехнулся в бороду: своей купецкой хваткой Никита Акинфиевич отменно потешал холопов. Башкиры выли от обиды, плевались, а приказчики скалили зубы. Понурив головы, кочевники выбрались из кладовой и побрели по берегу озера. Все родное здесь стало теперь чужим, неприветливым. На башкирской земле прочно вырастал завод. В горах взрывали скалы и камень, везли к озеру, где работные мужики возводили прочные стены. В окрестных кыштымских лесах звенели пилы, гремели топоры. В скалах ломали породу, громко о камень била кирка: грохот и шум стояли над землей и лесами. Перелетная птица - косяки гусей и уток - пролетала мимо, не садясь на озеро. - Шайтан пришел сюда! - сплюнул старик и махнул своим рукой: - Айда в горы! Никита засмеялся вслед башкирам. - Не уйдут и в горах не укроются, разыщу да в шахту спущу работать! Дай срок окрепнуть, доберусь и до вас... Кругом кипела работа: ставились первые домны. Клали из дикого камня, скрепляя белой огнеупорной глиной, облицовывали внутри горным камнем, который привозился издалека, от Точильной горы. Тяжелый труд достался демидовским работникам, согнанным на стройку со всей Руси. Демидовские нарядчики заманили многих из тульских оружейных заводов, где имелись умелые мастерки железного литья. Сманивали они умельцев из Москвы богатыми посулами. Из разоренных раскольничьих скитов с реки Керженца, из ветлужских лесов бежали сюда старообрядцы в поисках матери-пустыни. Оседали они в Уральских горах по древним скитам, а отсюда попадали к Демидову и работали горщиками. Оглядывая просторы, Никита восхищался: - Эх ты, край мой, край привольный! Одна беда: мало человеку отпущено топать по земле, коротка жизнь. Торопиться надо, людишек сюда побольше... В этот час раздумья поднялся хозяин на курган и, всматриваясь вдаль, заметил на окоеме густые клубы пыли. - Никак наши приписные из Маслянского острожка идут! - обрадованно вскричал Селезень. - Слава тебе господи! - перекрестился Никита. - Дождались наконец прибытка в силе. Ну, теперь тряхнем леса и горы!.. Длинный обоз, сопровождаемый потными, грязными мужиками, втягивался на заводскую площадку и становился табором. Сибирским крестьянам все тут было в диковинку. Завод был полон дыма и огня. Над домной то и дело вздымались длинные языки пламени. К вершине ее вел крутой земляной накат, крытый бревнами. По накату исхудалый конь, выкатив глаза от натуги, тянул вверх груженную углем телегу. Длинный, отощавший возница, одетый в рваные порты и рубаху, стегал коня ременным бичом, несчастное животное выбивалось из сил. На вершине домны возок с углем уже поджидали рабочие-засыпки, обутые в лапти с деревянной подошвой. Они торопливо пересыпали подвезенный уголь в тачки и везли его к железной заслонке, закрывавшей жерло домны. От пересыпки угля поднималось черное облако пыли. Потные чумазые работные, как черти, суетились наверху. Вдруг доменный мастер крикнул им что-то, и тогда широкоплечий мужик длинной кочергой сдвинул заслонку. Из жерла домны взметнулись языки пламени, и все, как в преисподней, окуталось зеленым едким дымом. - Охти, как страшенно! - покосился на домну Ивашка. - Засыпай калошу! Айда, жарь! - заревел наверху мастер, и на его окрик к огнедышащему пеклу ринулись чумазые с тачками и опрокинули уголь. - Видал? - окликнул Ивашку заводской мужичонка. - Вот оно, чудо-юдо! Утроба ненасытная, чтоб ее прорвало! - Преисподняя тут! Эстоль грому и жару! - Это что! - словоохотливо отозвался мужичонка. - Эта утроба по два десятка телег угля да по десятку руды за раз жрет. Погоди, сибирский, тут горя хватите!.. Ой, никак главный демон прет! - Заводской ссутулился и юркнул в людскую толчею. По стану среди приписных проталкивался Селезень. - А ну, подходи, поглядим, что за людишки! - Он неторопливо снял шапку, вынул лист. - Петр Фляжкин! Стоявший с Ивашкой козлинобородый мужичонка вздрогнул, выбрался вперед, глаза его беспокойно заморгали. - Я есть Петр Фляжкин, - тихим голосом отозвался он. Приказчик окинул его недовольным взглядом, поморщился. - Был Петр, ныне ты просто Фляжка! - громко отрезал Селезень. - Пойдешь в углежоги!.. Как тебя кличут? - спросил он следующего. Мужик поднял голову, ответил степенно: - Яков Плотников. - Пригож! - оглядел его плечи Селезень. - К домне ставлю! Будешь к огненной работе приучаться... А ты? - перевел он взор на третьего. - Алексей Колотилов, - спешно отозвался дородный бородач. - Хорош! На курени жигарем шлю! - расторопно бросил приказчик, и вдруг глаза его заискрились: - А, кого вижу! - слащавым голосом окрикнул он Ивашку. - Выходи сюда, милок! Широкий, плотный парень плечом проложил дорогу к Селезню. Большие серые глаза его уставились на приказчика. Тронутое золотым пушком лицо парня сияло добродушием. - Я тут! - бесстрашно отозвался крепыш. - Вижу! - одернул его Селезень; насупился: - Иван Грязной, тебе в куренях кабанщиком быть! Смотри у меня, язык на цепи держи: с вами сказ короток!.. Следующий! До полудня приказчик сбивал рабочие артели жигарей, определял им уроки. В таборе дымили костры, кипело в котлах хлебово, которое варили сибирские мужики. Урчали отощавшие в дороге животы. Но утолить голод не пришлось. В полдень приказчик привел двух стригалей и оповестил народ: - Подходи, стричь будут! - Да это что за напасть? - загудели в таборе. - Тут тебе не деревнюха, не своеволье, делай, что сказывают! - по-хозяйски прикрикнул Селезень; поскрипывая новыми сапогами, он пошел по табору. - Я тут старшой! - кричал приказчик. - Перед Демидовым я в ответе! Стриги, ребята, вполголовы, бегать не будут! Стригали большими овечьими ножницами стригли крестьянские головы, оставляя правую половину нетронутой. - Так, подходяще! - одобрил стригалей приказчик. - Вот эта сторона, ошуюю, - бесовская, ее стриги по-каторжному! Эта, одесную, - божья, ее не тронь! Ну как, варнаки, ловко обчекрыжили? Теперь не сбежишь в Сибирь! - Мы не каторжные, мы вольные землепашцы, - мрачно отозвался мужик, намеченный к работе у домны. - И не то и не другое вы! - охотно согласился приказчик. - Ныне вы демидовские, приписные. Запомни это, Яшка Плотник! Мужик не отозвался. Сверкнув белками глаз, он угрюмо зашагал вслед за другими... На горке высились новые хозяйские хоромы. Никита Акинфиевич стоял у распахнутого окна и хмурился. Выждав, когда разойдутся приписные, он окрикнул приказчика. - Ты что наробил, супостат? - строго спросил его Демидов. - Зачем каторжный постриг учинил над людишками? Тут не каторга! - Ха! - ухмыльнулся в бороду Селезень. - Каторга не каторга, а так вернее, хозяин. Пусть чувствуют силу варнаки! Заводчик обвел взором леса и горы, вздохнул: - Хлопот сколько приспело! Завтра гони всех на работу да отряди к ним добрых нарядчиков, мастерков, доглядчиков, чтобы работали спешно, радели о хозяйском деле. Приказчик снял колпак, низко поклонился Демидову: - Все будет исполнено! Всю зиму лесорубы валили лес, пилили саженные бревна и складывали в поленницы. Летом, когда дерево подсохло, началось жжение угля. Жигари плотно складывали бревна в кучи, оставляя в середине трубу. "Кабан" покрывался тонким слоем дерна, засыпался землей и зажигался с трубы. Для куренных мастеров начиналась горячая пора: надо было доглядеть, чтобы нигде наружу не прорывался огонь, иначе беда - уголь сгорит. При летнем зное работному человеку приходилось все время находиться при "кабане". Тление древесины продолжалось много дней. Судя по дыму, кабанщик знал, когда гасить поленницу и разгружать уголь. Выжженный уголь подолгу лежал в куренях. С открытием санного пути его грузили в большие черные короба и отвозили на завод. Тяжелая, изнуряющая работа была в куренях. Грязнов с однодеревенцами попал на эту лесную каторгу. Приказчик Селезень привел рабочую артель на делянку и пригрозил: - Старайся, хлопотуны, угодить хозяину! Работу буду принимать по всей строгости. Худо сработаешь, потом наплачешься! А это вам куренной мастер: слушать его и угождать. Рядом с приказчиком стоял горбатенький человечишка с длинными жилистыми руками. Злые глаза его буравили приписных. Губы его были влажны, мастерко поминутно облизывал их. "Словно удавленник, зенки вылупил", - подумал Иван и сплюнул от брезгливости. Горбун сердито посмотрел в сторону парня. В лесу темной хмарой гудели комары: надоедливый гнус терзал тело. Неподалеку простиралось болото, от него тянуло прелью, грибным духом. Приписные в тот же день обладили шалаши и принялись за работу. Куренной мастерко неслышной походкой пробирался среди рабочих и ко всему настороженно прислушивался. - Кормов-то много вывезли из Сибири? - допытывался он и, когда мужики уходили в лес, шарил по котомкам. В полдень он примазывался к работягам и вместе с ними брел к артельному котлу. Расталкивая их, он первым принимался за трапезу. Ел мастерко неопрятно, торопливо. Мужики соорудили ему шалаш на берегу болота, за большим мшистым пнем. Ночью над болотом стлался гиблый туман, по утрам от ветра он наползал на вырубки. И вместе с ним на ранней заре из шалаша выползал мастерко и взбирался на зеленый пень. Тогда по лесу раздавался его урчащий крик: - Варрнаки, вставай!.. На рработу порраа!.. В эту минуту горбун с зеленым, истощенным лицом походил на страшное лесное чудовище, которое, сидя на пне, пучило глаза, раздувалось и урчало на все болото. Грязнов плевался: - Заурчал леший в бучиле! Жаба!.. - И впрямь жаба! - согласились мужики. После побудки мастерко падал на колени, истово крестился и клал поклоны на восток. - Гляди, богу молится нечистик! - удивлялись углежоги. - Ошиблись, братцы! Разве не видишь, водяному кланяется. Беса тешит варнак! Крестясь на восток, куренной, повернув голову, одновременно кричал через плечо работным: - Прроворрней, каторржные!.. На каждый день мастерко Жаба задавал тяжелый Урок. Сибиряки покорно трудились; от изнуряющей работы на руках выступал соленый пот, грязные холсты стояли коробом, однако, несмотря на усердие, работные не выполняли уроков. На душе было хмуро. Кругом беспросветная тайга, лесная земля дышала тленом, древесные раскоряки изодрали одежду, исцарапали тело. Мужики надрывались в непосильной работе, а Жаба еще грозил плетью... К ильину дню на лесных порубках были выложены "кабаны", и приписные во главе с кабанщиком Ивашкой разожгли их. Работа стала еще горше. От едкого дыма, копоти и смрада, которые беспрестанно вздымались от тлеющих под дерном дров, у жигарей разболелись глаза, тяжелым и неровным стало дыхание, у многих в груди появилась боль, сильное сердцебиение. - Чертушки! Духи из преисподней! - горько шутил Ивашка, но от этих шуток и самому становилось тяжело на сердце. Никогда парень до того не работал жигарем, и все казалось трудным и незнакомым. "Кабаны" часто задыхались, гасли. Днем и ночью Грязнов не сводил глаз с горевшей кучи. По соседству с ним возился Петр Фляжкин - тщедушный мужичонка. Выбиваясь из последних сил, он приготовил "кабан" и запалил его. Огонь то потрескивал в темной куче, выпуская из щели синий дымок, то угасал. И тогда мужичонка взбирался на верх кучи и раскапывал пошире трубу. Дерн под ним разъезжался, Фляжку охватывало дымом. Глаза бедняги слезились, он задыхался. - Негоже так, Петр, того и гляди в огонь угодишь! - предупредил его Иван. - А что робить, коли тление гаснет? Не спавший много ночей углежог сидел, раскачиваясь, не сводя сонных глаз с дымка над "кабаном". Умаянные мужики улеглись спать, и тут среди ночи произошла беда. В полночь дремавший Фляжкин вдруг открыл глаза и заметил - гаснет "кабан", не дымит сизый дымок. "Ну, пропал, - ужаснулся он. - Запорет Жаба! Осподи, что же делать?" - в страхе подумал углежог и кинулся к куче. Он проворно взобрался на вершину, руками разгреб дерн и стал выбрасывать поленья, уширяя трубу. Взыграло пламя, разом охватило жигаря, он оступился и со страшным криком упал в огонь. - Братцы, мужик сгиб! - заорал Ивашка и бросился на помощь. Но жадное пламя уже охватило корчившееся тело... Набежали мужики, раскидали дымящиеся бревна, извлекли бездыханного Петра Фляжку. По лесу потянуло гарью. Налетел ветер, вздул тлеющие поленья и ярким светом озарил вырубку. Угрюмые жигари стояли над останками односельца. - Эх, ты, горе-то какое, ни за что сгиб человек! - потемнел Ивашка, и внутри его все забушевало. Разъяренный убытками, горбун накинулся на жигарей с бранью. - Это кто же дозволил разор хозяину чинить? Под плети, варнаки! - заорал Жаба. - Ты что ж, не видишь, душа христианская отошла? - сердито перебил кабанщик. Мужики подняли останки, понесли на елань. - Бросай где попало! Сам бог покарал нерадивого, - размахивая плетью, кричал горбун. - Ну и мохнатик, много ль его есть, а злости прорва! Придавить - и в болото! - возмутился Грязнов, и вся кровь бросилась ему в лицо. - Отыдь, Жаба! - крикнул кабанщик и схватил кол. Мастерко не струсил, псом накинулся на приписного. Быть бы тут жестокому бою, но жигари разняли их и развели. - Погоди, я еще напомню тебе это! - пригрозил куренной. Днем томила жара, ночью пронизывала сырость, лезли с болота туманы. Измученные за долгий летний день, жигари с заходом солнца наскоро утоляли голод и валились на отдых. Сон их был тяжел и беспокоен; как морок, он туманил их сознание. В тяжелом полузабытьи они ворочались, скрипели зубами, ругались. В эту ночь Ивашка лежал с открытыми глазами и прислушивался к неумолчному лесному шуму. В просветы леса виднелось звездное небо, манило оно простором, но с болота наползали седые космы тумана, клубились и закрывали все. Грязнову казалось, будто лезет из трясин леший и тянет за собой лохматые одежды. Над зыбунами пронзительно заухал филин, и над лесом, над топью прокатился его лешачий хохот. По спине приписного пробежал мороз. - Фу ты! Пес тебя возьми! - Парень испуганно глянул в темь. Наутро, не выдержав тяготы, стосковавшись по семье, сбежал дородный богатырь Алексей Колотилов. Недалеко ушел горюн, демидовские заставы