, постучал крышкой табакерки и, нюхнув, положил перед воеводой лист. Всего с посадскими людишками, чувашами, казаками и "прочими" числилось в Челябе семь-восемь сотен душ мужского пола. Из воинских званий по команде значилось: один секунд-майор, один поручик, да четыре капрала в летах преклонных, да цирюльник, да барабанщик. Рядовых тридцать да рекрутов двести шесть. Воевода тяжко вздохнул, насупился. По его недоброму лицу коллежский асессор догадался: будет разнос. Он подобострастно изогнулся перед воеводой и стал по-песьи глядеть в глаза. - Подлинно воинских чинов не велико число, - коллежский асессор для вежливого обхождения кашлянул в ладошку, - но дозвольте, ваша милость, учесть отставных, кои на покое живут. Вот смею доложить вам... - Свербеев поднял руку и стал загибать сухие пальцы: - Отставных капитанов - два, поручиков - один, прапорщиков - два, сержантов... - Отставить! - захрипел воевода, хлопнув ладонью по столу. Писчики провинциальной канцелярии пригнулись и старательно заскребли гусиными перьями. Щеки у воеводы задрожали: - Писать наказ! Повелел воевода разослать по Исетской провинции строгий наказ: собрать тысячу триста крестьян и под командою выбранных в слободах отставных солдат безотлагательно прислать в Челябу. Наистрожайше было наказано, чтобы люди те вооружены были кто чем мог и провианту для себя приберегли на две недели. Эту армию воевода наименовал "временным казачеством" и ждал от нее немалой пользы против супостатов. Спустя неделю воевода Алексей Петрович Веревкин делал смотр сему "временному казачеству". Воевода обходил фрунт войска, выстроенного на военном плацу, и его бросало то в жар, то в холод. Что это были за люди? Воевода впился глазами в седого скрюченного мужика: - Сколько годов? Мужик осклабился, приложил руку к уху: - Семьдесят! Рядом с мужиком стояло совсем дитя. Воевода даже о летах не справился, махнул рукой. Но пройдя шагов пять, увидел десяток таких же малолеток. Не стерпев обиды, Алексей Петрович, подойдя, спросил одного: - Давно мамка тебя от титьки отняла? - Так точно, ваше степенство! - улыбаясь во весь рот, гаркнул малолеток. Воевода сел в дрожки и в злом настроении поехал в воеводскую канцелярию. "Дураки, дураки, кого обмануть думают! Себя! - рассуждал в сердцах воевода. - В пугачевском манифесте так и прописано: казнить нещадно дворян, бар, купчин да заводчиков, а они, шишиги, рубят сук, на коем сидят!" Неспокойство воеводы нарастало. Дошли слухи, что посулы Пугачева пожаловать раскольников крестом, усами, бородой, крепостных - освобождением из рабского состояния возымели действие. Начался бунт в волостях Кубеляцкой, Телевской, Кувакайской, Каратабысской и в других местах... Воевода горько думал о том (о себе, конечно, не помышлял), что взяточничество до такой степени всосалось в кровь и плоть государева служилого человека, что какое бы то ни было высокое лицо без взятки ничего не сделает. Воевода признался себе со страхом: кругом произвол, казнокрадство, взяточничество, попирают закон и справедливость. Но с кого пример брать, ежели известно, что сенат - и тот не кладет охулки на руку... Меж тем гроза надвигалась. Казачьи степи озарились пламенем пожарищ яицких крепостей. Пока она шла стороной, но ждали: вот-вот захватит и Челябу. Число приверженцев Пугачева, особенно среди башкирского населения, с каждым днем увеличивалось. По селениям появились отряды восставших. Башкиры жгли почтовые дворы, во многих местах до смерти побили около ста человек разного чиновного и дворянского звания, Неподалеку от Челябы на рудниках и заводах работные люди бросали работу, вооружались и уходили в пугачевские отряды. Вскоре в Челябе стало известно о неудаче первого столкновения сибирских войск с отрядами Пугачева. Нужно было принимать срочные меры к обороне города. Челябинские купцы перепугались, то и дело тревожили воеводу: и денег сулили и провианту, требовали оградить их от расправы. Именитые из них поставили лошадок на откорм, собирали и увязывали домашнюю рухлядь и готовились в дорогу. Но куда? Дороги-то неспокойные стали. - Как же быть с войском? - тревожился воевода. Секунд-майор Иван Заворотков посоветовал ему изменить приказ. Воевода послушался. Сборную команду из присланных старцев, малолетков и болящих распустили по домам: зря только хлеб жрали. Настрого было наказано явиться в Челябу одному из семи человек здоровых и взрослых. Остальные шесть человек должны были обеспечить седьмого пристойною одеждою, конем с прибором, фуражом и провиантом и давать рубль пятьдесят копеек в месяц жалованья. В казаки приказано было брать только из семейств многорабочих, где было более пяти душ, а из семей малосильных не брать ни души, и не назначать в войско, в видах сохранения их хозяйств и домашнего быта. По дорогам к Челябе потянулись податные людишки в незавидной одежонке, в лаптях; шли они нехотя, вооруженные кто туркой [коротким широкодульным дробовиком], кто сабелькой или копьем, а то и просто дрекольем. Воевода, не мешкая, из рекрутов последнего набора сколотил роту. Каждодневно их водили на плац-парад и обучали воинским артикулам. Челябинские купцы раскошелились: собрали деньги, наняли охрану и вооружили ее ружьями и пиками. Градская ратуша, опасаясь нападения пугачевцев, обратилась с воззванием к посадским и цеховым жителям: "О готовности к защите города теми, у кого какие ружья есть". Как тут не взмолишь, когда у торговых людей в гостином дворе скопилось товаров тысяч на полтораста рублен. Шутка ли сказать! Да и воеводе не спалось: денежной казны в Челябе от выколоченных податей да царских поборов было пятьдесят тысяч рублей, да заготовленная для провинции соль, да вино в провиантском магазине. На деле, однако, оказалось, что ратных людей набралось немного, да и те были мало пригодны к воинскому делу. Не было и офицеров для обучения рекрутов. Притом выяснилась нехватка в оружии: кончился ружейный порох, да и пушечный был на исходе. А тут ударили злющие декабрьские морозы, войско в плохой одежонке роптало. Меж тем волнения в Исетской провинции усиливались. Башкирские повстанцы производили нападения на редуты и крепости. Не один раз налетали они на Уйскую крепость и побили там немало воинского народу. В одну морозную ночь в Челябу прискакал из Саткинского завода купца Лугинина приказчик Моисеев. У него была выдрана половина рыжей бороды, скулы подбиты, левый глаз гораздо подпух. Четыре тысячи заводских работных людей восстали, повязали приказчика и смотрителей и стали поджидать подхода к заводу пугачевского атамана. Час от часу становилось жарче. Посланный в разведку в Кундравинское сержант Кирьянов с командой поспешно ретировался оттуда. До воеводы дошли слухи, что командующий войсками на сибирской пограничной линии, генерал Деколонг собирается выступить с войском против пугачевских отрядов. Воевода воспрянул духом; в конце декабря 1773 года он обратился к генералу за помощью. Одновременно с этим он написал слезное донесение сибирскому губернатору Денису Ивановичу Чичерину с просьбой прислать пороху и мушкетов для вооружения надежных жителей, а ежели можно, то выслать сильную воинскую команду. Престарелый командующий сибирской пограничной линией генерал Деколонг на донесения воеводы Веревкина отмалчивался. Сибирский губернатор Чичерин прислал из Тобольска в Челябу просимые порох и ружья. Кроме того, правитель Сибири отдал наказ об отправке в Челябу рекрутской роты тобольского батальона. Роту повел в поход подпоручик Федор Пушкарев. При роте шла полевая артиллерия для установки на оренбургскую оборонительную линию. Мало того - Денис Иванович Чичерин послал на помощь особую команду под начальством секунд-майора Фадеева. От утешительных вестей воевода повеселел. Завалившись в сани, в теплой меховой дохе, он ежедневно разъезжал по Челябе и лично наводил порядки. Купечество ревностно служило молебны и с нетерпением ждало прихода из Тобольска ратных людей. Тем временем для подкрепления духа и обороны Челябы воевода пустился на неслыханное своеволие и задержал в Челябе проходившую артиллерийскую полевую команду. Было это весьма кстати: до воеводы дошла весть, что шестьсот повстанцев при двух пушках осадили Белорецкие заводы. За последние дни участились нападения и башкирских отрядов на правительственные и частные заводы. Но самое страшное было: работный народ повсюду встречал повстанцев с радушием и давал им людей, коней, провиант и оружие. В эту самую пору, когда в Челябе шли приготовления к встрече неприятеля, тобольский секунд-майор Фадеев с командой подходил к городу. Переночевав в подгородной деревушке, в пяти верстах от Челябы, утром солдаты в боевом порядке выступили в путь, но за околицей в балке их встретили башкиры. Секунд-майор был стар, опытен в военных оказиях; он не растерялся, быстро напал на врага. Однако башкиры, не смущаясь, кинулись в рукопашную. Не успел канонир подскочить к пушчонке, как ему мигом снесли голову, тяжело ранили подпоручика, прапорщика и двух рядовых. Секунд-майор Фадеев с командой еле спасся, преследуемый башкирами до самой Челябы. Кольцо вокруг города смыкалось. На другой день после этого события капрал Онуфриев задержал на посадье неизвестного роду-племени человека с подметным письмом Пугачева. В том прельстительном письме обещаны были народу отеческие вольности, земля, вода и казачество. Неизвестного человека отвели в застенок и пытали. Сам воевода был при том и допрашивал. Под плетью схваченный показал, что в Челябу прибыли четыре крестьянина с письмами от самого Пугачева и что он - заводской человек из Кыштымского завода. А где другие люди с такими письмами, он не ведает, видел их всего один раз в царском кружале, да и то под пьяным мороком был. Вечером того же дня воевода ехал мимо собора; там на площади галдели десятка два казаков, и среди них выделялся плечистый бородатый казак Михаил Уржумцев. У казака глаза горели недобрым огнем, он махал кулаком и кричал: - Скоро и мы почнем спущать барские шкуры! 2 Город Шадринск за многие годы изрядно отстроился, завелись обильные торжки. Со всех окрестных сел шли сюда обозы с крестьянским добром. Продавали сибирские мужики жито, сало, шерсть, мед, всякую живность. Купцы понастроили в городке торговые подворья и каменные палаты. Осенью подле острожка, на привольном берегу Исети, кипела Михайловская ярмарка. В городке стоял великий шум и гам: спорили-кричали до хрипоты купчишки, ревели пригнанные на продажу стада, блеяли овцы, гоготали гуси. На Торжке, словно с цепи сорвалось, пировало-гуляло сибирское купечество; немало было перепито-переедено купеческой утробой. Гуртами ездили купцы в мыльни и до упаду с похмелья парились, после чего пили ведрами квас. В эту самую пору, когда шла купецкая гульба, на Торжке творилось невиданное: мужики собирались табунами, таинственно шушукались. Пора бы домой, но они не расходились, толпились подле старого слепца и слушали его старинные песни. Среди народа толкался приехавший с дальней лесной заимки Иван Грязнов. Высокий, широкоплечий мужик с густой темно-русой бородой совсем не походил на беглого демидовского работягу. Был сейчас беглый в большой силе, крепок и умен - прожитое горе всему научит. Много лет он укрывался среди сибирских кержаков, работал на хозяев, от которых выдачи не бывало. Шли годы, Ивашка раздался в плечах, обрел силу, но в душе все еще тлела тоска по Аниске: "Что с ней? Куда девалась она?" В глубине души таил надежду на лучшее, но когда оно придет?.. На Торжке Грязнов внезапно обрел радость. Стоя на возу у ворот острожка, монастырский дьячок Прокуда прочитал мужикам уведомление Исетской провинциальной канцелярии. Дьячок был остронос, уныл, осенний ветер трепал его ветхий подрясник. Скинув скуфейку с головы, он нараспев внятно читал: - "Ноне в степи появился вор и обманщик, донской казак Емелька Пугачев, беззаконно и богохульно приявший на себя имя в бозе почившего императора Петра Третьего..." Ивашка просиял от вести: "Вот оно, пришло долгожданное!" Беглый нажал могучим плечом и протискался ближе. Между тем дьячок продолжал читать: - "Не менее ста тысяч человек своими очами видели, что он, блаженной памяти государь император Петр Федорович, в начале июля помянутого года от приключившихся ему болезненных припадков отыде от сего временного в вечное блаженство и погребен в Невском монастыре, при множестве помянутых зрителей, в том числе и здешних Исетской провинции присутствующих, при должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх натуры, чтобы до конечного и праведного суда божия и воскресения мертвых мог бы кто-либо через одиннадцать лет из мертвых воскреснуть, а потому означенный вор и разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец..." Словно ветерок прошел по толпе - заволновались мужики. Дьячок пригладил волосы, надел скуфейку и слез с воза. Обступившие его крестьяне жадно допытывались: - Скажи, дьяче, может, это и в самом деле царь? Может, вместо него и впрямь кого другого в гроб положили? Лица у мужиков были тревожные, хитрые, чуялось - таят они что-то про себя. Дьячок прикрикнул на них: - Не драны, что ли? Сказано, что таков объявился! Беглый протискался к дьячку, схватил его за руку: - Ну, отче, обрадовал ты мое сердце. - Пошто так? - уставился на него монашек. - Велика радость, подумаешь! Смута идет по земле, а ты возликовал. Эх, непутевый! - Не о том я, дьяче! - ласково отозвался Ивашка. - Тут кружало рядом, может, уста твои примут пития веселого. Ась? - Беглый лукаво прищурил глаза. Дьячок замахал руками: - Отыди, сомутитель! Сан мой хоть мал, но от скверны опасусь. - Оглядевшись, он тихонько, будто в раздумье, добавил: - Чрево мое грешное ноет. Для укрощения демона, может, и хлеснуть ему в пасть полштофа? Ивашка схватил его за рукав и поволок в кабак... Хотелось ему узнать от дьячка большее, но, как ни юлил он подле него, тот пил хмельное и ни словом больше не обмолвился о смуте. Опростав в кружале два штофа, дьячок уставился бараньими глазами в милостивца и захихикал. - Ты, человече, много заработать хошь! - погрозил он перстом Ивашке. - Горное начальство тыщу рублев отвалит тому, кто приведет Пугача в колодках. - А хошь бы и так! - сдерживаясь, сказал Грязнов. - Но где же напасть на его след? Дьячок утер реденькую бороденку и подмигнул хмельно. - Тебе скажу, мужик ты, видать, добрый, не скряжный. Слушай! - Дьячок пододвинулся к Ивашке и, обдавая его винным перегаром, зашептал пьяно: - Ты, христолюбец, к Челябе ступай, а может, и дале! Вот тебе и след. А поймаешь Пугача - тыщу пополам... Беглый сжал кулаки, хотел было хряснуть по лисьей морде дьячка, но удержался и, напялив на голову треух, шагнул к двери. На площади все еще суетились мужики. Солнце клонилось к закату. У дороги, подле воза, сидел слепец и протяжно пел. Вокруг него толпился народ. Ивашка пробрался к старцу, прислушался. Старец нараспев тянул: - "Как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом..." - О чем он? - шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув головы к нему, дерзко отозвался: - Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу. Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче: - "Как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить, вешать..." Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел: Как во славном было городе Казани, На широком на татарском баз-зар-ре... Мужики крикнули ему: - Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай... Слепец встряхнулся и перешел на речитатив: - "Поступать с дворянами так, как они чинили с вами, крестьянами. Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует тишину и спокойную жизнь до скончания века. И подписал сию весточку-манифест царь-батюшка Петр Федорович!" - Старик закончил пение и встал во весь исполинский рост. Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел среди народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец протянул большую руку и затянул: - Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание... Он пробирался среди возов и мужиков, горделиво неся голову. Ветер трепал его седые длинные волосы и бороду. Народ почтительно расступался перед этим желанным вестником. Крестьяне охотно подавали ему, и он, кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их: - Спаси вас бог, люди добрые... Спаси вас бог... Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс: - Благодарствую, просветил ты мою душу... В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и пошел в умет. Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах. За окном, затянутым пузырем, глухая темная ночь. У печки в светце потрескивает лучина. Стряпуха-полуночница неугомонно шаркает рогачами-ухватами, передвигает чугуны, загодя готовит приезжим варево. Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся думы и не дают покоя. "Только бы добраться к нему, тогда всем заводчикам можно напомнить старое", - думает беглый и не смыкает глаз. Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко вздыхает седоусый инвалид. Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога. Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на полатях, набил табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая на одной ноге, как подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо разжег трубочку. Потянуло едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки. Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова забрался на полати и, сидя, продолжал дымить. Беглый заворочался. - Не спишь, сосед? - ласково спросил седоусый и спокойно поглядел на Грязнова. Ивашка приподнялся и посмотрел на инвалида. Было что-то привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида и в тепло освещенном трубочкой щетинистом лице. - Не спится, - отозвался Грязнов и вдруг спросил: - Откуда шагаешь, дядя? Из каких будете? - Шагаю не издалека, а куда - не ведаю, дорожка сама поведет. А кто такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой, а величают уткой? - улыбнулся он своей шутке и тут же поправился: - Федор Волков, вчистую выписан. За ногу да храбрость медаль получил. Да, было дело, пруссакам жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью нищ и сир! - Он пронзительно посмотрел на Ивашку. - Ну, и я такой же горемыка! - отозвался Грязнов. - Выходит два сапога - пара. Гляди, и обрел я родную душу! Видел тебя, парень, днем, прицелился и так подумал: "Потянул журавель к своей станице!" Теперь все к солнышку торопятся! - загадочно сказал солдат. - Правда светлее солнца. Я ее отыскиваю! - сдержанно ответил Грязнов. - Вижу, днем сметил, как подле слепца вертелся да выслушивал письмо, - прямо отрезал бомбардир. - Ну! - удивился беглый. - Вот те и ну! Журавель летает высоко, да видит далеко. Мнится мне Кунерсдорф и знакомый казак. Если это он, то не клади волку руку в пасть. Оттяпает! - Солдат пыхнул трубочкой и вдруг положил руку на плечо Грязнова. - Насквозь вижу, удалец, куда торопишься. Бери с собой, может, сгожусь. Ты с бородой, да я сам с усам. Только свистни, а я и сам смыслю! Так уж ведется: у русского солдата на все ответ есть! Глаза бомбардира доверчиво смотрели на Ивашку. Беглый улыбнулся: - Выходит, одного поля ягодка! - Жить вместе и умереть вместе! Идем вдвоем к нему! Стряпуха сердито взглянула на полати и примолвила: - Сами не дрыхнете и другим не даете! Беглый и солдат придвинулись друг к другу, пошептались и вскоре заснули крепким сном. На заре их разбудил хозяин: - Вставайте, светает. Уходи, прохожие! Днем тут ярыжки ходят, прицепятся, беды с вами не оберись! Ивашка умылся студеной водой, туго опоясал кушаком полушубок, взял посошок и сказал солдату: - Ну, пошагали, служивый! - Пошагали, милок. Куй железо, пока горячо! - Куда поперлись, мужики? - спросил хозяин умета. - В дальний путь, за добрым делом! - весело отозвался Грязнов. - Может, коли вернемся, так вспомним о тебе. - В счастливый час! - нахмурясь, отозвался бородатый уметчик и проворчал недружелюбно: - Никак в пугачевское воинство побрели... Сибирские ветры принесли холод, застыли лужи, под ногами хрустели тонкие, льдинки. Легкий ветер обжигал морозом лицо. Беглый и солдат шли бойко. Постукивая деревяшкой, бомбардир торопил: - В Челябу! В Челябу! Верилось им, что там они узнают про Пугачева, и эта вера веселила беглого. В попутных зауральских селах разлилось неспокойное крестьянское море. Спутники прошагали через Камышенную, Верхнюю Течу и Песчаное - везде они встречали шаткость, всюду поднимались мужики. Несмотря на зиму, по дорогам тянулись колесные обозы: побросав заводы, возвращались с работы приписные крестьяне. Ехали они веселые, дерзкие. Многие из них, не скрываясь, кричали: - Хватит с нас каторги! Отработали свое! Будет, поцарствовал над нами Демидов! Подняв лукавые глаза, солдат с задором спросил приписного: - С чего так разорался? Кто дал такую волю? Бородатый широкоплечий мужик изумленно посмотрел на бомбардира. - Ты что, не ведаешь, что в уральских краях появился батюшка государь Петр Федорович! А кто указ в давни годы писал? У нас под божницей по сию пору храним! - Не припомню что-то! - слукавил солдат. - Коротка память! - насмешливо сказал приписной. - А писано было всем фабрикантам и заводчикам довольствоваться вольными наемными по паспортам за договорную плату! Слыхал? А еще говорено было, что ни фабрикантам, ни заводчикам деревень с землями и без земель не дозволять покупать! Каково? Да не признал эту грамоту князь Вяземский, а вот она! - Умная грамота! - согласился бомбардир. - И никто такую не мог написать, как сам царь Петр Федорович! Ай да ладно! Ай да весело! - Теперь всю барскую Расею на слом возьмем! - закричали мужики. - За землю и вечные вольности поднимается народ! - Правильно делает! - одобрил Ивашка, но тут же нахмурился. - Только напрасно вы к дому потянули, надо бы на помощь к Петру Федоровичу поспешить. - Погоди, не терпится на хозяйство взглянуть! Приписные, переговариваясь, поехали вдаль по заснеженной дороге... По степным тропкам, на далеких курганах подолгу маячили одинокие всадники. - Башкиры! - догадался Грязное. - К царю мужицкому тянут. Все же вместе с бомбардиром они постарались побыстрее укрыться в кусты от степных кочевников. "Орда! Неровен час, в полон уведут", - тревожно подумал беглый и переждал терпеливо, когда исчезнут всадники. До Челябы простирались просторы, далеко-предалеко синели горы. На звенящую от заморозков землю порошил крепкий хрустящий снежок. Ветры принесли со студеной стороны пухлую снеговую тучу; отвислым сизым брюхом она волочилась по ельникам, по холмам и обильно засыпала все снегом. Ветерок подвывал, тянул понизу серебристой белой пылью, а на вершинах поземка вскидывалась кверху и кружила бураном. Кругом простиралась белая застывшая равнина, снега убелили серые грязные деревнюхи, ельники, горки. Только извилистая Исеть еще не застыла и шла черная, как вар; по ней лебяжьей стаей плыли первые льдинки. На последнем ночлеге перед Челябой, в попутном селе, ночью разгулялась метель. Густо падал снег, ветер рвал и метал его; словно белогривые кони, быстро двигались сугробы, дымясь под вихрем. Путники забились в избу, сладко дремалось на полатях, и сквозь дрему, усталость до сознания едва-едва дошли тяжелые медные звуки. - Что стряслось? - поднял голову Ивашка и уставился в хозяина, темноглазого мужика. - Никак набат? Хозяин покачал головой. - Нет, то буран идет. Упаси бог какой! Звонят в колокола, путь заблудившим указуют. - А много людей ныне по степи бродит? - спросил солдат. - Кто знает, всяко бывает, - уклончиво отозвался мужик. Преодолевая сон, беглый в упор спросил хозяина: - А где теперь Пугачу быть? Мужик помрачнел, искоса глянул на Ивашку. - Кому Пугач, а кому царь-батюшка! - после раздумья холодно проронил он. - Народ валом валит, а куда - не слыхано. Крестьянин укрылся шубой и затих на полатях. За темным оконцем голодным псом выла метель. Ивашка смежил глаза и крепко уснул, а солдат все ворочался и дымил махоркой. Утром на другой день Грязнов с отставным бомбардиром пришли в Челябу. Маленький деревянный городок был полон движения и суеты. Кержаки-плотники, крепкие бородатые мужики, подновляли заплоты на крепостном валу. В чистом морозном воздухе далеко и гулко разносился стук острых топоров, добро пахло смолистым деревом, щепой. На улицах ладили новые рогатки. Уминая выпавший снег, к комендантскому плацу прошла воинская команда. Вел ее старый, но бравый капрал, обряженный в изрядно поношенную шинелишку и в порыжевшую треуголку. Пристегнутая сбоку сабелька раскачивалась в такт его бодрой походке. Закинув суровое лицо, капрал лихо запевал: Во строю стоять, на ружье держать, Пристояли резвы ноженьки... Седоусые служивые, вращая белками глаз, топая в ногу, дружно подхватили песню. Бомбардир опытным глазом окинул команду и одобрил: - Старые, но добрые вояки! По дороге то и дело проезжали верховые, покрикивали на мещан. Народ неохотно уступал им дорогу. В церкви на Заречье шла ранняя обедня, тускло горели свечи в притворе, тощий пономарь в засаленной рясе усердно звонил в большой колокол. Медный тяжелый звон плыл над крепостью. Над зеленой главкой церкви с криком носились распуганные галки. Путники свернули на торжок, который кипел у Миасса-реки. Тут стояла людская толчея: кричали бабы-торговки, предлагая свой немудрый товар: белые шаньги, горячую рубленую требуху, мороженое молоко. Над большим котлом, установленным на таганке, под которым пылали раскаленные угольки, вился густой пар. Румяная толстая баба пронзительно кричала на весь торжок: - А вот пельмени!.. Добрые пельмени!.. В лицо Ивашки пахнуло теплым, приятным духом варева. Он улыбнулся солдату: - А что, Федор, хороши пельмени? - Хороши! - подтвердил солдат. - Эй, милая, клади! Торговка проворно наполнила чашки горячими пельменями, и друзья принялись есть. Солдат ел неторопливо и ко всему прислушивался. А кругом гомонила базарная толпа. Среди нее верхами толкались башкирцы, обряженные в теплые кафтаны, в рысьи малахаи. Внимание беглого привлек крепкогрудый черноглазый казак в черном окладе бороды. Рядом с ним стоял степенный молодой хорунжий. Они о чем-то горячо говорили толпе, густо обступившей их. Над площадью расплывался гул голосов. - Пошто новые заплоты, робят? - выкрикнул из толпы зычный голос. - Царя-батюшку не хотят пустить в городок! - ехидно отозвался другой голосок. - Какой царь? То казак Пугач! - зло отозвался третий. Черноглазый казак сердито сдвинул брови: - Молчи, остуда! Будешь брехать - пожалеешь! Ивашка пригляделся к вопрошавшему дерзкому мужичонке; одет он был в сермягу, сам лохматый. Гречушник набекрень. Глаза мужичонки неспокойно бегали. - А где-то сей царь? Пошто по степи бегает? - снова поднял он лукавый голос. - Пошто этот царь в Челябу не шествует? Воевода его, поди, с колокольным звоном повстречает, ась? Солдат исподлобья разглядывал мужика. "Сыщик! Окаянец!" - раззлобился он и толкнул Ивашку в бок: - А ну, поглядим, что за птица? Рядом стоявший казак сверкнул глазами и закричал мужику: - Ты кто такой? - Известно кто, сыскной! Знакомая рожа! - опознал мужика другой станичник. Лохматенький заегозил, сжался пугливо и поглубже нырнул в народ. Но Ивашка не утерпел, бросился за ним в толпу и сгреб его за ворот. - Тут он, братцы, доносчик проклятый! Бей супостата! - заорал он и огрел пойманного кулаком. Толпа всколыхнулась, десятки рук потянулись к сыщику. Он взвыл, голос его тонко-дребезжаще вырвался из многоголосья: - Ратуйте, убивают!.. Тут и казак помог: набежал, схватил доносчика за грудь. - Тряси его душу! - одобрительно закричал он беглому. Словно шалый бес овладел людьми: они рвали, топтали пойманного. Истерзанный, окровавленный, он бился в предсмертных судорогах на истоптанном снегу, пока не затих. "Убили!" - очухался от запальчивости Ивашка и, потупив глаза, неловко отвернулся и виновато пошел прочь. За ним заковылял солдат. Поодиночке, вразброд, опустив глаза в землю, мужики расходились с Торжка. С тяжелым сердцем Грязнов с бомбардиром вошли в кабак. В избе с почерневшими стенами было сумеречно, свет скудно пробивался сквозь слюдяные оконца. За прилавком стоял тощий хитроглазый целовальник в пестрой рубахе и зорко приглядывал за питухами. За его спиной на полках поблескивали штофы. Гам, нестройные голоса наполняли избу. За столами шумели казаки, мастерки, подвыпившие гулебщики. В дальнем темном углу поднялся плечистый бородач и поманил остановившегося в раздумье среди избы Грязнова. Беглый сразу признал в нем знакомого казака-заводилу. "Ага, успел унести ноги в кабак", - обрадовался он и шагнул в угол. Там, прижавшись к стене, сидел хорунжий. Крепкий, ладный, он поднял на Ивашку веселые серые глаза: - Кулачный боец! Ловко оборудовал шпыня! Казак предложил по-свойски: - Садись! Не знаем твоего роду-племени, но видать, из приверженных! Жалуй и ты, добрый человек! - пригласил он и солдата. На столе стоял штоф, рядом лежала теплая ржаная краюха. Беглый и бомбардир присели. - Как звать? - в упор спросил черноглазый казак. Ивашка опустил глаза и нехотя отозвался: - Прохожие мы. С сибирской стороны! Солдат строго вставил свое слово: - Не спеши языком, спеши делом! - Он ласково посмотрел на зеленый штоф и придвинулся к нему. Хорунжий ободряюще посмотрел на старика и улыбнулся. - Ну что ж, земляк, прополощи горло, а потом речь потянется! - Он налил чару и поднес солдату. Тот не дремал, проворно опрокинул ее и, утерев усы, крякнул от удовольствия. Выпил и Грязнов. - Хватай, ребята, по другой! - предложил казак. Опростали по второй. - Люблю проворных! - одобрил казак и огладил свою курчавую бороду. - Куда бредете, сибирские? - пытливо посмотрел хорунжий на Ивашку и его спутника. Хмельное тепло побежало по жилам, сильно приободрило беглого. Хотелось признаться, но тут седоусый бомбардир откликнулся за двоих. - Говорили бы много, да сосед у порога! - выразительно посмотрел он на казаков. Хорунжий подмигнул: - Понятно! Все туда бредут! Летает орел над степью: вчера в яицких степях кружил, а ныне к нам в горы ждем! Ежели не сам, то птенцы его появятся. В избе пеленой колебался синий табачный дым. Казак посмотрел в сизую тьму и процедил: - Солдатушки тут гуляют! Время ноне такое. А ваши сибирские мужики как? - вдруг спросил он Грязнова. Ивашка насторожился и ответил тихо: - Шли дорогами, и всюду народ о каком-то царе баил! Какой-такой царь - и невдомек. Казак оглянулся по сторонам и серьезным тоном тихо обмолвился: - На духу будто сказано, разумей про себя! Он осторожно сунул Ивашке измятый лист и прошептал: - Сейчас упрячь, это тайное государево письмо! - Ой, спасибо, братец! - потянулся беглый к казаку. - Ну, сибирский, давай за побратимство выпьем. Ставь штоф! - предложил тот. Ивашка извлек алтыны, пробрался к целовальнику. - Добро! - кивнул хорунжий. - Выпьем... Хмельное разгорячило кровь. Казак повеселел, полез к Ивашке целоваться: - Побратимы будем. Звать Михаилом Уржумцевым, а тот - Наум Невзоров. Чуешь? - Братцы! - умилился беглый. - Поведайте, братцы, куда мне путь держать. Где дорога?.. Хорунжий сгреб Грязнова за плечи, привлек к себе. - Идите, сибирские, отсель в Чесноковку, - жарко зашептал он. - Край дальний. Сквозь горы пройдете, крепости минуете. И сидит там в Чесноковке птенец его, бей ему челом! Он войско собирает... - Братцы, - обрадовался беглый, - выпьем, что ли, еще? Хорунжий повел глазами. - Будет! - наотрез отказался он. - Иди! Путь ваш трудный. Отоспись... Шумно было в кабаке. Хмельные питухи куражились. Кто песню визгливо тянул, кто горько плакал: вино бередило душевные раны. В табачном густом тумане мелькали потные лица, взлохмаченные бороды, блестели хмельные глаза. Бренчала посуда, покрикивал бойкий целовальник. Ивашка и солдат выбирались из кабака. Из сизой мглы кто-то протянул чару. Беглый хотел отпихнуть ее, но, подняв глаза, встретился с горячим, призывным взглядом. Лохматый мужик, ухмыляясь, сказал беглому: - Пей, сродник! Гуляй! Попал в нашу стаю, так лай не лай, а хвостом виляй! Ивашка выпил чару, крикнул: - Спасибо, братцы! Погуляем еще! Сизый туман закружил волной, ухмыляющаяся рожа мужика исчезла в нем. Распахнув дверь, вместе с теплым облаком Ивашка выкатился из кабака и, сопровождаемый бомбардиром, веселый пошел вдоль улицы. На Торжке сибирские обрели пару бойких башкирских коней и пустились в горы. Вскоре степь, перевеянная буранами, осталась позади. Впереди встал синеватый Урал-Камень. Дорога втянулась в дремучий, хмурый лес. Все теснее и теснее сжимали ее могучие сосны, вековые кедры, густые разлапистые ели. День стоял сумрачный, к еланям жалось низкое небо. Лишь стук дятла да изредка бормотанье падуна тревожили эту лесную глушь. Пофыркивая, резво бежали башкирские кони, не страшась ни лесной хмури, ни крутых скал. Дорога петлей обходила шиханы, то ныряла в таежную чащу, то выбегала к низинам, на болота. Кони осторожно ступали по полусгнившим бревенчатым еланям, от тяжести их по обеим сторонам гати упруго качалась незамерзающая трясина. А горы становились все выше и выше. На кремнистых увалах Сыростана открылись Уреньгинские горы. На высоких сопках белым дымом кружился и кипел в бешеном вое буран. Дорога вновь нырнула в чащобу, опять простерлась тишина. Всю дорогу солдат рассказывал про любезные ему пушки, называя их ласковыми именами. - Пушка - она солдатская спасительница! - восторженно говорил бомбардир. - Хотя наводчик и первая персона, но и она матушка-красавица главная. Без нее - никуда. Бывало, ловко саданешь по врагу, гул идет, а там, глядишь, и побегут супостаты - жарко доводится им от меткого огня! Ну как тут не порадоваться. Обнимешь ее, медную голубушку, поцелуешь: "Мать ты наша, солдатская помощница в бою!" - Неужто так любишь свое дело? - спросил Ивашка. - А как его не любить, потому оно самое что ни есть главное для солдата! До смерти будешь предан ему. Лицо старого бомбардира потеплело, глаза засверкали. Солдат покрутил седой ус, вздохнул: - Вот бы к _нему_ добраться! Он, брат, понимает в орудиях толк. Старый воин. Да и как орудие не любить и не беречь! Оно что милая у служивого! - с лаской заговорил солдат о пушке. Вдруг конек под ним словно споткнулся, зафыркал. Запрядал ушами и конь Грязнова. - Зверь, поди! - сказал Ивашка и ухватился за рогатину. Тревога оказалась напрасной: спал зимним сном лес, спали под выворотнями в теплых берлогах медведи, только изредка блуждающим огоньком среди заснеженных лесин мелькнет золотой хвост убегающей от всадника лисицы. Чуть слышно хрустнул сухой сучок, и на скале, нависшей над тропой, как призрак встал сухой седенький старичок в черном азяме. Не успел Ивашка и окликнуть его, как он исчез. И снова мертвящая тишина, и снова спокойно бежит конек. "То раскольничий старец, - догадался солдат. - Знать, близок потайной скит. Вот она, лесная глушь! Будто спит, а под спудом идет своя недремлющая, невидимая суета..." После долгого непрестанного бега коняги вынесли на свежие вырубки. Лесной ветерок пахнул в лицо гарью. "Жигари близко", - сообразил беглый. И верно, скакун примчался в курень углежогов. Подле тропки темнели угольные ямы. Последний сиреневый дымок, выдыхаясь, тянул к вырубкам. Ямы были пусты, обширны. Среди землянок на малой слани толпились чумазые жигари. Завидев проезжих, они мигом окружили их. - Мир на стану! - крикнул Грязнов и сбросил косматую папаху. - Спасибо на добром слове! - добродушно отозвались пожогщики. - Куда путь держите, добрые люди, и что слыхано? По тому, как были они одеты, по их поведению понял Грязнов: бросили мужики работу и собрались в неведомую путь-дорогу. - А где куренной? - сурово спросил он. - Убег, ирод! - поугрюмели мужики. - А вы от хозяина, что ли, посланы? - Ага, от хозяина, да не от Демидова, а от царя-батюшки Петра Федоровича! Бросай работу, братцы! - крикнул он жигарям. - Эгей, чумазые! - закричал бородатый углежог. - Слыхали, братцы? И впрямь волюшка вышла! Жигари протягивали приезжим кто последнюю краюшку хлеба, кто сухарь. Мужики наперебой предлагали: - Дай коню роздых, упрел небось. Путь немалый. - Едем мы, братцы, к атаману, присланы от царя-батюшки народ в воинство верстать. - Куда вы, туда и мы! Ко времени подоспели! Люди весь вечер не отходили от прибывших. Костер жарко грел возбужденные лица. Огонь то взмывал кверху, выше ельника, и осыпал табор искрами, то притухал под свежей охапкой хвороста. Но синие быстрые языки огня жадно лизали сушняк и вскоре вновь вздымались пламенем. Озаренные светом костра, черные от несмываемой сажи трудяги-жигари слушали дивную весть. Спал заваленный снегами лес, молчали угрюмые горы, только месяц золотым кольцом катился от шихана к шихану, нырял в облака и, блестя, играя, вновь выбегал на простор. Искрились и горели самоцветами пушистые снега; зеленый свет струился с неба. А лесные братья-жигари не думали спать. Раскрыв рты, жадно ловили слова беглого. Ивашка извлек из-за пазухи заветный лист, развернул его. И, делая вид, что он грамотей, по памяти читал мужикам: - "И будете вы жалованы крестом, бородою, реками, землей, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечной вольностью..." - И вечной вольностью! - как молитву, в один голос дружно повторили работные. Старый обдымленный жигарь истово перекрестился и сказал вслух: - Слава те господи, дождались светлого дня! Пойдем, братцы, на добрую жизнь. В костре стрельнул уголек, золотой пчелкой искорка унеслась в темь. Солдат оглядел повеселевшие лица жигарей и сказал им: - А что, братцы, вольность дело хорошее, да сама по себе она не придет сюда в лес-чащобы. Давай артелью к царю-батюшке двинемся. Ноне на слом будет брать дворян да заводчиков. - А что ж, мы-то всей душой! Ведите нас! - заговорили жигари. С гор подул ветер-полуночник, по лесинам, потрескивая, пощелкивая, пробирался неугомонный морозище. Жигари нехотя разбрелись по землянкам и балаганам. Там они забылись в тяжелом, тревожном сне. Впритык среди согретых тел улеглись после маятной дороги беглый и солдат. Сон сразу сморил их. Только у костра топтались терпеливые башкирские кони, неторопливо хрустя сухим сеном... На заре старый жигарь взбудил лесных братков, и Грязнов повел их в Чесноковку. Три сотни крепких, кряжистых мужиков, закопченных, чумазых, вытянулись ватажкой на глухой лесной дороге. Шли они вооруженные топорами, дубинами, рогатинами. Шагали молча: лесная хмурь да тяжелая каторга отучили от песни. И оттого грознее, суровее казалось шествие. Из-за облака блеснуло солнце, сверкнуло" на острых топорах. Чудилось, будто из-за темного леса занялась черная страшная туча и заблистала молниями. Вот-вот ударит гром и разыграется буря. Дорога тянулась через горные кряжи, то поднималась к перевалам, то спускалась к долинам. Многим из жигарей была знакома эта древняя гулевая дорожка. Пролегла она из России, пересекла Уральские кремнистые хребты и ушла в глубь необъ