а глядела вечерняя звезда, и все здесь напоминало домашний уют и родную деревеньку. Он быстро уснул... Ранним утром Черепанов продолжал путь. Шел он густыми лесами, наслаждаясь бодрящей прохладой, приглядываясь к осенней красоте леса. В пурпур оделись трепещущие осины, золотились густые кроны берез и тополей. Сердце радовалось яркому солнцу и веселым краскам русской осени. Навстречу часто летели утиные стайки. Вот и река, над ней стелется туман. Ефим подошел к берегу, разулся и вымыл ноги, сразу стало легче. Он загляделся в воду, она была прозрачной, чистой, на дне можно разглядеть мелкую гальку. По течению плыли упавшие листья березы и клена. Глядя на всю эту лесную красоту, просто не верилось, что сейчас идет жестокая война и Москва сожжена врагом. "Эх ты, горе какое!" - со вздохом подумал Ефим и склонился над водой, чтобы освежить лицо. Там, в прозрачной глуби, как в зеркале, Черепанов увидел свое отражение. На него смотрело худое обросшее лицо, в волосах серебрилась седина. Высоко в небе, над лесом, извиваясь, с трубным криком летела лебединая стая. В ближних кустах затрещало, и сразу, как медведи, на берег вывалились здоровенные мужики в желтых полушубках, с вилами в руках. - Стой, варнак! - закричал черный, как жук, детина. - А я и не думаю бежать, - спокойно отозвался Черепанов. - Кто такие, братцы? - Аль неведомо тебе, какое ноне время и на кого с рогатиной мужики вышли? - сердито ответил мужик. - Айда с нами, пока цел! - Что ж, можно и с вами, - согласился Ефим. - Уж не партизаны ли вы? - Угадал! - повеселев, отозвался мужик. - Ну, идем! Они привели уральца в лесной стан. Перед избушкой лесника на скамье сидел степенный солдат в поношенном мундире и курил трубочку. Завидя захваченного, он прищурил глаза и засмеялся: - Это вы, ребята, зря! Своего заместо курятника-хранцуза поймали. Кто такой? Черепанов назвался, и улыбка прошла по лицу солдата. - Ружья можешь счинить? - спросил он. - Попытаюсь. Три дня пробыл Ефим в партизанском стане, починил кремневки, отковал наконечники для пик. Солдат понимал толк в оружии. Все внимательно оглядел и похвалил Черепанова: - Золотые руки у тебя, мужик! Иди к нам, теперь вся Русь поднялась на врага! - Рад бы, да спешу на заводы! - пояснил уралец. - Сказывают, сам Михаиле Илларионович написал письмо оружейникам - крепче дело вершить. - Коли так, пусть будет по-твоему! - согласился солдат. - Только, если надумаешь, - приходи, всегда рады будем! Спроси Четвертакова, каждый укажет! Ефим радостно смотрел в открытое, мужественное лицо солдата. Он еще дорогой прослышал о его подвигах. Раненный под Смоленском, воин свалился с лошади и был взят в плен, но, едва отдышался, сбежал и укрылся в деревушке. Там он старался поднять крестьян, но те побоялись идти с ним. Тогда Четвертаков подговорил одного охотника и вместе с ним в поле подстрелил двух французских гусар. Храбрецы вооружились их пиками, саблями и, оседлав добрых коней, поехали в большое село. Тут к ним присоединилось еще сорок мужиков. Вооруженные вилами и топорами, они напали на французский отряд и перебили его. С той поры отряд Четвертакова превратился в грозную силу Он рос с каждым днем и вооружался, не давая спуска врагу. - Так неужто ты и есть сам Четвертаков? - не веря своим глазам, спросил Ефим. - Он самый. Почему не веришь, милый? - добродушно спросил солдат. - Да как же ты управляешься со своим воинством? - А таким же манером, как и ты ладишь свои машины и пускаешь их в ход! - весело ответил Четвертаков. - Эх, милый, так говорится: мужик сер, да ум его волк не съел! Погляди-ка на свои руки, все фузеи в порядок привел, а почему мне не справиться с ратниками? Каждому свое дано! - Он пыхнул трубкой, посмотрел на тихое небо и сказал: - Есть и получше меня мстители. Вон Степан Еременко, Ермолай Васильев, а еще самый славный - Герасим Курин. Этот прямо скажем, партизанский генерал! Слыхал такого? Нет? Жаль! А про Василису Кожину тоже не слыхал? Опять жаль... Ну, брат, иди в Тулу да получше пищали роби! Эй, ребята, накорми работничка да проводи на верную дорожку! - выкрикнул он и протянул Черепанову руку. - Ну, друг, в добрый час! Они расстались друзьями. Ефим пробирался по лесной дороге и думал о встрече, и мысли были радостные я светлые. В то самое время, когда Черепанов пробирался в Тулу, Николай Демидов трусливо сбежал из Москвы. Обещанного полка он не выставил. Отсиживался в Калуге и ожидал дальнейших событий. И вдруг словно среди ясного неба грянул гром - его срочно вызвали в ставку к Михаилу Илларионовичу Кутузову. С тяжелым чувством Демидов ехал в маленькую деревушку Леташевку близ Тарутина, где сейчас находился штаб главнокомандующего русской армией. По проселку, торопя коней, проносились всадники, катились двуколки и шли просто пешие озабоченные люди. Все тянулись к незаметной деревушке, в которой только что устроился Кутузов. Не знал Демидов, что за этот короткий срок в армии произошли большие изменения. Да и вряд ли кто знал стратегический план войны, кроме самого Кутузова. Он тщательно сохранял в тайне свои замыслы, и это обеспечило ему успех. Русский полководец перехитрил Наполеона. Оставив Москву, русская армия стала отступать по Рязанской дороге. Кутузов убедился, что французы следуют по пятам, и распространил слухи о том, что русские уходят к Рязани, а сам, дойдя до Боровского перевоза, неожиданно повернул к Подольску, а затем всю армию вывел на Калужскую дорогу в районе Красной Пахры. Этот гениальный маневр был совершен так скрытно, что французы потеряли след русской армии, и Наполеон только через двенадцать дней дознался, где она находится. Марш Кутузова в корне изменил стратегическую обстановку. Русские войска сейчас прикрывали Тулу с ее оружейными заводами, Брянск и Калугу с большими продовольственными запасами и весь богатый юг России. Наполеон был потрясен, но все еще надеялся на свою счастливую звезду. Он послал к Кутузову парламентера Лористона. Генерал поехал в ставку главнокомандующего русскими войсками под видом якобы размена пленными, а на самом деле поговорить о мире. Француз взволнованно пожаловался на партизанскую войну. Он учтиво сказал Кутузову: - Такой образ войны противен всем военным постановлениям просвещенных наций. Михаил Илларионович прищурился и подумал про себя: "Ишь, варвары, вдруг о цивилизации вспомнили. Значит, допекло!" Опустив устало голову, он вздохнул и расслабленно промолвил: - Ваша правда, генерал, но крестьянами, простите, я не командую. - А казаки, ваши казаки ведь люди военные и тоже никаких правил признавать не хотят! - вскричал Лористон. Кутузов лукаво взглянул на парламентера и грустно покачал головой. - Ох, уж эти казаки, казаки! Я и сам не рад, да что с ними поделаешь? Иррегулярное войско! Ведь они, пожалуй, по-своему расправляются с вашими фуражирами? - Весьма грубо! - обрадованно отозвался Лористон. - К тому же ни для кого не секрет, что русские сожгли Москву. Казавшийся старцем, Кутузов вдруг выпрямился, лицо его стало багровым. Еле сдерживая гнев, он сурово ответил Лористону: - Что касается московского пожара, я стар, опытен, пользуюсь доверенностью русского народа и потому знаю, что каждый день и каждый час происходит в Москве. Известно мне, что вы разрушили столицу по своей методе: определяли для пожара дни и назначали части города, которые надлежало зажигать в известные часы. Я имею подробное известие обо всем. Доказательством, что не жители разрушали Москву, служит то, что вы разбивали пушками дома и другие здания. Мы постараемся вам отплатить! Французский парламентер побледнел, заикаясь, заговорил о перемирии, но Кутузов повернулся к нему спиной и отрезал: - Мы только что начинаем воевать, а вы говорите о перемирии! Так и убрался Лористон восвояси. Его мысленному взору представилась грозная картина: блокированная армия Наполеона в Москве. Он вспомнил восклицание Сегюра, который наблюдал московский пожар. - Ах, боже мой! - признался граф. - Что скажет о нас Европа? Мы становимся армией преступников, которых осудит провидение и весь цивилизованный мир. 16 сентября Кутузов писал императору Александру I об оставлении Москвы и о своих стратегических замыслах. В письме сообщалось, что "вступление в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с армией делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние прикрывать пособия, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно связь с армиями Тормасова и Чичагова. Хотя не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и, тем самым отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию. Генералу Винценгероде предписано от меня держаться самому на Тверской дороге, имея между тем по Ярославской казачий полк для охранения жителей от набегов неприятельских партий. Теперь в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия вашего императорского величества цела и движима известною храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, ваше императорское величество всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска". Рапорт главнокомандующего вызвал у царя негодование: он не сумел понять всю глубину воинского замысла Кутузова. К этому времени в Петербург подоспел донос барона Беннигсена, враждебно настроенного против Михаила Илларионовича. Барон докладывал Александру I о том, что он был против сдачи Москвы неприятелю без боя, и старался представить Кутузова безвольным человеком. Царь, и без того настроенный против Кутузова, решил, что наступил момент разделаться с ним, и приказал комитету министров расследовать причины сдачи столицы. Император хотел этим самым опозорить Кутузова в глазах общественности и удалить с должности главнокомандующего. Но положение в стране было настолько серьезное, что даже угодливый царю комитет министров, обсудив рапорт Кутузова, не поставил вопроса о смене главнокомандующего. Министры побоялись чем-либо обидеть полководца, но царь все еще не мог успокоиться. Он осыпал Кутузова упреками, а в особом императорском рескрипте позволил себе угрозы по адресу главнокомандующего: "Вспомните, что вы еще обязаны ответить оскорбленному отечеству в потере Москвы..." Демидов зорко следил за придворными интригами и думал, что они свалят Кутузова. Он представлял его дряхлым озлобленным стариком, и, по совести говоря, Николай Никитич сильно побаивался его. Прибыв в Леташевку ранним утром, он хотел спозаранку попасть на прием к главнокомандующему. Заводчик обрядился в пышный военный мундир и поторопился в штаб. В приемной уже поджидал Кутузова разный люд, среди которого было много сермяжников. Барин поморщил нос и тихо спросил адъютанта: - Столько холопов! Для чего они понадобились его сиятельству? - Это не холопы! - спокойно ответил молоденький офицер. - Правда, среди них есть и крепостные, но сейчас они выполняют великую роль. Здесь, господин Демидов, уважают партизан! Кроме того, вглядитесь: вон тот в углу, кучерявый с усищами, в сермяге, - дворянин и герой Денис Давыдов! Не успел Николай Никитич толком разглядеть знаменитого партизана, как того вызвали в кабинет Кутузова. В избе - тонкие дощатые перегородки. Демидов представил себе, каким увальнем в крестьянском армяке ввалился Давыдов в горницу главнокомандующего. Он напряг слух: "Интересно, что на эту вольность скажет князь?" Раздался громкий голос Кутузова: - Полноте извиняться! В народной войне это необходимо. Действуй, как ты действуешь, головой и сердцем; мне нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под армяком, а не под мундиром! Услышанное потрясло Демидова. "Что за крамольные речи! - с возмущением подумал он. - То ли было при покойном Потемкине!" Он старался еще уловить кое-что, но за перегородкой стало тихо. Время тянулось томительно. В избе было дымно от махорки, которую, не стесняясь присутствием адъютанта, курили сермяжники и какие-то солдаты. Никто не обращал внимания на пышный мундир Николая Никитича, никому до него не было дела. Все вели себя сдержанно, говорили о пустяках и делах, которые ничего общего не имели с войной. В оконце вонзился золотой луч осеннего солнышка, где-то на дворе горласто прокукарекал петух, на его призыв откликнулся другой. Во всей обстановке штаба не было ничего показного, пышного, величественного, к чему в свое время привык Демидов в потемкинской ставке в Бендерах. "Да, не те времена пошли!" - с грустью подумал он, и в этот миг дверь распахнулась и адъютант пригласил Николая Никитича: - Господин полковник ополчения, главнокомандующий вас просит. Демидов с волнением переступил порог горницы. За простым тесовым столом в стареньком мундире сидел Кутузов. Его седые пышные волосы на массивной голове были причесаны слегка к вискам, сам Михаил Илларионович - дороден, величав. "Совсем не старик!" - успел только подумать Демидов, когда командующий крепко пожал ему руку. Однако он не предложил ему стула. Мягкое ласковое лицо Кутузова вдруг стало строгим. Он взглянул на Демидова и спросил: - Где расквартировали ваш полк? Я что-то не нашел его в планах... Николай Никитич на мгновение замялся, потупился. - Я еще не сформировал полка, - волнуясь, признался он. Лицо полководца помрачнело, он облокотился на стол и из-под ладони хмуро смотрел на заводчика. - Выходит, пока есть один отменно обряженный полковник. Кстати, откуда сию форму взяли? Перья, ленты, кантики. Вы, батенька, как индейский петух вырядились! - Слова Кутузова прозвучали насмешкой. Демидов покраснел и ждал горшего. Однако Михаил Илларионович перестал шутить. Он встал из-за стола, вытянулся во весь рост; плечи его оказались широкими, крепкими, и сам он выглядел осанистым крепышом, хотя был и сед и морщинист. Главнокомандующий выговорил громко и твердо: - Сударь, вам надлежит выполнить свои обязательства. Оставьте фанфаронство, оно у нас ни к чему! И еще запомните: Тулу мы не отдадим, завод оружейный вывозить не разрешаю. Все, сударь! - Он круто повернулся к Демидову спиной, давая понять, что прием окончен. Взволнованный, пристыженный заводчик вышел из штаба. Вернувшись на квартиру, он торопливо снял свой пышный мундир, обрядился в дорожное платье и велел закладывать лошадей... А Кутузов в этот час уселся за стол и стал писать письмо уральским рабочим, прося их ускорить отливку пушек и ядер. Кружным путем, трудными дорогами и тропами, под пронизывающим осенним ветром и косым непрестанным дождем, лесами, оврагами, полями и запутками, усталый, измученный, прибрел в октябре Черепанов в Тулу. Николай Никитич так и не появился на заводе: он отправился в Ярославль, где проводил время за ломберным столом. В городе оружейников царила тревога, чувствовалась близкая гроза. Наполеон прекрасно понимал значение Тулы и после захвата Москвы собирался идти на юг и разорить заводы. Грозная опасность нависла над оружейными заводами. Черепанову стало известно от мастеровых, что царь наказал заводскому начальству "иметь верные сведения о движении неприятеля по направлению к Туле. При достоверном и необходимом уже случае остановить работу, взять мастеровых, инструмент и следовать по тракту к Ижевскому заводу". Туляки не хотели покидать родных мест, намереваясь встретить врага с оружием в поле. Они день и ночь ковали железо, заваривали стволы, делали ружья, а иные уходили за город и помогали саперам рыть рвы и строить редуты. Ефим даже заикнуться не решился о вывозе демидовского завода на Урал. Работные люди волновались и знали только одно: отбить врага! К счастью, в эту пору в Тулу прискакал курьер от Кутузова. Михаил Илларионович наказывал не вывозить оружейников и заводы, так как Тула может не опасаться неприятельского вторжения. В октябре наполеоновская армия покинула Москву и устремилась на юг. Перед уходом французы решили выместить свою злобу на русской столице. Генерал Мортье со своими саперами начал взрывать Кремль и самые лучшие здания, уцелевшие от пожара. 21 октября от громовых взрывов в Кремле задрожала земля. На воздух взлетели арсенал, часть кремлевской стены, Водовзводная, Петровская и частично Никольская и Боровицкая башни, расположенные вдоль Москвы-реки. В соборах и Грановитой палате начались пожары. К счастью, пошел сильный осенний дождь, фитили отсырели и оттого многие заложенные мины не взорвались. К этому времени подоспели русские патриоты и стали гасить пожары, обезвреживать мины и истреблять последних насильников. ...Стотысячная французская армия двинулась на Калугу, стремясь уйти от генерального сражения, которое готовил ей Кутузов. Однако трудно было перехитрить опытного русского полководца. Он заставил Наполеона принять бой под Малоярославцем. Это была решительная битва, в результате которой Наполеон вынужден был повернуть на старую Смоленскую дорогу и испытать на себе возмездие русского народа. В ноябре по санному пути Ефим покинул Тулу. Не утерпел он, чтобы не побывать на Орловщине. По степи гуляли метели, когда он добрался до имения Свистунова. Тихо и безлюдно было в поместье. Барский дом и глухой сад потонули под снежными сугробами. Здоровые и крепкие мужики ушли в армию, среди дворни остались старые да малые. В людской Черепанов встретил обросшего сединой дряхлого гайдука в старом, изодранном кафтане, от которого узнал, что его бывший барин Свистунов умер, а имение отошло под дворянскую опеку. - Грабят, кому не лень! - жаловался старик. - Хваткий был барин, доброй души. Погиб зазря. Коней диких, степных калмыки пригнали. Сам выезжать взялся. Разнесли, копытами истоптали, и лика человеческого на нем не осталось. Ефим с грустью смотрел на запущенные хоромы, на угрюмого слугу. Из оконца виднелись развалившиеся конюшни. Высокие тополя, что росли перед крыльцом, исчезли. - Мужики посрубили после смерти барина, - пояснил старик и, пригорюнясь, утер слезы. - В то времечко вышло такое еще дело. На третий день после погребения барина на усадьбу цыган с цыганкой наехали, про усопшего расспрашивали. "Опоздали, милые, говорю, гвардии поручик Свистунов отошел, а вам приказал долго жить!" Что в диво было: слепая молодая цыганка навзрыд заплакала и все вторила: "Ах, Феденька, милый Феденька, так и не довелось встретиться нам!" Отвел я ее на могилу барина. Пора осенняя, ветер воет, а она села на бугорок, так и не сошла с него до вечера. Ни ветер, ни стужа, ни мокрядь ее не прогнали. Сидела и держала в руке горсточку земли. Растирала комки и горько плакала... А цыган на могилу не пошел, все барскими конями интересовался. Да что кони! - Рассказчик смахнул слезы и уставился на Ефима: - А помнишь, было времечко, - эх, и жили мы! Черепанов промолчал: он хорошо знал, что за жизнь была у Свистунова. Гайдук до дна осушил штоф, потряс его и огорченно покрутил головой: - Скоро-то как! Эх, не та мера ноне стала, и крепость у вина иная! Помолчав, он снова заговорил, почему-то вспомнив о цыгане: - Уехал шароглазый со своей слепой бабой, а через трое ден пару золотистых коней свели. Известно, кто свел! Цыган хоть и жалел покойного, а все же не вытерпел - угнал коней!.. Гнетущее чувство охватило Ефима. Он не остался ночевать в покинутой усадьбе и, дав отдых коням, снова пустился в дорогу. Выл ветер, мела пурга, а он бесстрашно держал путь на восток, на далекий Каменный Пояс. Трудные годы выпали уральским работным. Русской армии понадобились тысячи пушек, десятки тысяч добрых клинков, сабель, шпаг, казачьих шашек, штыков и больше всего ядер. Неустанно работали заводы на Каменном Поясе. Работные выбивались из сил, но заказы для войска выполняли в срок. В эту пору в Нижнем Тагиле появились пленные немецкие мастера и французы. Иноземцы изумлялись: как это так, работные живут в кабале, ходят тощие, оборванные, управитель Любимов жмет чрезмерно, а они добросовестно стараются. Один любопытный немецкий мастер не утерпел и спросил Черепанова: - Ви, руськи, страни народ. Француз боитесь, оттого так работайте? Ефим хмуро поглядел на чванливого немца: - Почто боимся французов? Напальена нам не надо! У нас своих хапуг да господ сидит на шее до беса. А отечество свое защищать до последнего будем! Немец пожал плечами. - Но ви живешь плехо? - Хоть и плохо, а отчизна. На родной земле мы сами порядок наведем! Не спросим у чужеземцев! Под густыми бровями глаза русского механика вспыхнули раскаленными углями. Немец смутился; он вспомнил рассказы о Пугачеве. Здесь, на Урале, еще совсем недавно работные безжалостно расправлялись со своими господами и приказчиками. "Кто его знает, этот народ?" - со страхом подумал иноземец и прекратил разговор. С далекого Урала по рекам плыли караваны, груженные железным литьем: пушками, ядрами, клинками. Зимой по санной дороге скрипели обозы. Русские работные люди вооружали свою армию. Никогда Ефим не работал так яростно, как в эту военную годину. "Это вам за разоренную Москву, за поруганный русский народ!" - с ненавистью думал он о врагах и еще вдохновеннее трудился. Оборванные, голодные, разбитые вражеские полчища бежали по разоренной ими же Смоленской дороге. К началу декабря 1812 года русские войска освободили Вильно, Ковно, Россиены и гнали оккупантов дальше. Михаил Илларионович прибыл в Вильно и на площади осматривал захваченные знамена. Войска, выстроенные на парад, замерли, любуясь бодрым видом своего любимого полководца. Кутузов приказал склонить наполеоновские знамена перед русскими солдатами. Это до глубины души потрясло воинов. Ликуя, они всей грудью кричали: - Ура спасителю России! Кутузов низко опустил голову, лицо его зарделось, и он сконфуженно, со слезами на глазах, громко выговорил: - Полноте, друзья, полноте! Не мне эта честь, а славному русскому солдату! - Подбросив папаху, он встрепенулся и закричал зычным, молодым голосом: - Ура, ура, ура русскому солдату! Приняв парад, главнокомандующий написал из Вильно донесение императору: "Война окончилась за полным истреблением неприятеля". Это признали и сами насильники. Французский маршал Бертье в декабре доносил Наполеону: "Я должен доложить вашему величеству, что армия совершенно рассеяна и распалась даже ваша гвардия; в ней под ружьем от 400 до 500 человек. Генералы и офицеры потеряли все свое имущество... Дороги покрылись трупами". Страшные орды иноземных насильников нашли себе могилу на русской земле. Наши славные полки перешли границу, чтобы освободить народы Европы от наполеоновского ига. 2 Медная руда на реке Тагилке была открыта давным-давно, еще при Акинфии Демидове. Помогли ему сыскать медь охотники-вогулы. Они занимались тормованием: на лодке плыли по тихой реке и били притаившегося на берегу зверя. Кочевники хорошо знали места, где и какой камень лежит. Акинфии наказал приказчикам допытываться у вогулов о рудах. Наемники Демидова не поскупились на посулы. И вот в один из осенних дней с тормования, с реки Выи, явился вогул Яков Савин и рассказал по тайности заводчику, что он знает целую гору из магнитного камня. На другой же день вместе с охотником Акинфии Демидов направился по Тагилке к устью Выи и там увидел широкую гору, поросшую лесом. Опытный взгляд заводчика заметил выходы магнитной руды на поверхность. Ее было столько, что за целые столетия не выбрать, и добыча не представляла трудностей. Залегание руды начиналось сразу, снимай покрышку и бери сколько хочешь! Это и была гора Высокая. Подле нее расположился вогульский пауль [становище]. Кочевники не трогали магнитных руд. Демидов удивился и спросил: - Из чего вы куете наконечники стрел? Где добываете металл? - Идем со мною, хозяин, и ты увидишь, из чего наши добывают металл! - позвал его Савин и повел в пауль. Там, у горы, Акинфии и увидел вогульские кузницы с сыродутными горнами [плавильными печами для выделки железа (не чугуна) прямо из руды], а плавилась в них не магнитная руда. Это были другие руды, более мягкие, местами красноватые, нередко с прозеленью малахита. "Медная руда!" - догадался Демидов, забрал образцы и вернулся домой. Испробовав руду в литье, заводчик окончательно убедился в том, что у реки Выи обнаружены медные залежи. Да и магнитная руда с горы Высокой не обманула ожиданий. Хоть сейчас строй завод! Однако у Демидовых не хватало ни средств, ни рабочих рук, и решили они до поры до времени молчать о своем открытии, а вогулам-охотникам пригрозили: - Изничтожим, если проболтаетесь и наведете сюда крапивное семя! Кочевники и сами сильно боялись царских чиновников и поэтому охотно поклялись молчать обо всем. Шли годы, и Демидовы исподволь, потихоньку готовились к постройке нового огромного завода у подножия горы Высокой. Однако в 1720 году царь Петр издал указ, в котором поощрялась добыча и плавка руд и в то же время тем, кто утаит открытые рудные места, грозила жестокая кара. Никита Демидов всполошился и поспешил подать заявку на гору Высокую. Зная крутой нрав царя и боясь его гнева, Демидовы решили раз навсегда спровадить подальше опасного свидетеля Якова Савина. Вогул охотился в притагильских лесах, когда в пауле появился приказчик Щука со своими головорезами. Он в один миг разорил чум Савина, избил его жену и прогнал ее с детьми за реку. - Живей убирайтесь, пока целы! - пригрозил он. Умные охотничьи псы вступились за хозяйку, напали на демидовского приказчика, и тогда разъяренный Щука перестрелял собак. Когда вогул Яков вернулся в пауль, то не нашел ни жены, ни чума, ни собак. Он бросился с обидой к Демидову: - Где такой закон, губить бедного охотника? Никита глазами показал на жильную плеть: - Вот тебе закон и правда! Убирайся, а то шкуру спущу! Разоренный, обиженный, вогул еле унес ноги из Невьянска... Тем временем Демидов в 1721 году отстроил Выйский медеплавильный завод, а четыре года спустя, незадолго до смерти Никиты, неподалеку возвели на четыре домны чугуноплавильный Нижне-Тагильский. С той поры у горы Высокой пошла иная жизнь. Гору вскрывали и прямо в отвале брали руду. Кругом под топором лесоруба затрещали вековые леса, закурились дымки в синем небе - демидовские жигали добывали уголь для прожорливых домен. Гора Высокая оправдала надежды. Совсем иное получилось с медным рудником: руда в нем вскоре оскудела, и завод стал работать на привозной меди. Думный дьяк Генин доносил царю Петру Алексеевичу: "Ныне я был на демидовском медном промысле и усмотрел, что та руда его оболгала: сперва набрели на доброе место, где было руды гнездо богато, а как оную сметану сняли, то явилась сыворотка: руда медная и вместе железо, а железа очень больше, нежели меди". С тех пор Выйский завод влачил жалкое существование. Но вот в 1814 году, почти столетие спустя, горщик Кузьма Кустов, расчищая на своем огороде колодец, внезапно напал на богатое месторождение медной руды. И залегала она всего в трех верстах от завода. Снова ожил медеплавильный завод. Николай Никитич Демидов старался все выжать из рудника... На этот рудник и угодил Ефим Черепанов. Двадцать пять лет он проработал плотинным Выйского завода. Помогал ему в хлопотах возмужавший сынок Миронка. Ему только-только миновало двадцать два года, и его поторопились женить, чтобы покрепче привязать к семье, да и Евдокия уставать стала - ушли силы. Сын перенял от отца влечение к механике и теперь с охоткой постигал отцовское искусство. На Выйском заводе все держалось по старинке. Круглые сутки по кругу ходили кони, с помощью привода вращая огромное колесо, которое, в свою очередь, заставляло работать шатуны. По деревянной трубе двигался поршень, он засасывал и выталкивая воду. Ефима Алексеевича всегда удивляла первобытность и хлопотливость этого способа откачки грунтовых вод. Для обслуживания несложной водоподъемной машины содержался большой табун в двести лошадей, а при них состояло не менее ста сорока погонщиков и конюхов. Кони при напряженной работе быстро выбывали из строя, изнашивались и люди, кляня свою долю. Несмотря на огромные затраты на содержание машины, она не могла справиться с откачкой подземных вод, которые день и ночь сочились изо всех земных пор и постепенно затапливали шахты. Каждый день только и слышалось, что под землей снова стряслась беда: то рухнула подмытая порода, то крепи не выдержали, то вода прорвалась в штрек. Рудокопы с большой опаской спускались в шахту. - Ну, прости-прощай, батюшка плотинный, - кланялись они Черепанову. - Незнамо, увидим ли снова белый свет? В словах горщиков слышалась тревога. Шахта в самом деле превратилась в мышеловку. Лежа в забое, рудокоп прислушивался к таинственным шорохам, к плеску и бульканью воды, коварно, капля за каплей, точившей породу, к легкому потрескиванию крепей, на которые нажимала страшная тяжесть породы, оседавшей под действием вод. Внезапная беда подкарауливала рудокопа на каждом шагу. В этом подземном аду люди до того издергались, что каждый звук порождал у них страхи, и под влиянием их среди горщиков велись суеверные разговоры о нечистой силе, которая якобы ютится в таких гибельных шахтах. Больше всего запугивал горщиков старый хитроглазый старик Козелок. Он всю жизнь провел под землей, всего навидался и много натерпелся, сам, пожалуй, не верил в свои вымыслы, только посмеивался: - За что купил, за то и продаю! Сказка не сказка, а быль с небылицей. Сами разбирайтесь, где и что! - отшучивался он, когда к нему приставали работные... Над горами в эту пору синело небушко, зеленый шум леса веселил душу, - весна украшала землю, горы и воды. Только в подземелье все оставалось по-старому и даже стало страшнее: прибавились талые воды. В эти светлые погожие денечки так не хотелось забираться в шахту! Все с большей тревогой спускались горщики в штреки. Тускло светил огонек в шахтерской лампешке, журчала вода, и мрак ложился и давил грузной глыбой на сознание. Нет-нет да и собирались в минутки передышки горщики к стволу подышать свежим воздухом, который струился сверху, с нагретой земли. И казалось, нет ничего слаще и приятнее этих весенних запахов, которые шли сверху, - дышишь и не надышишься. Щурясь на далекий-предалекий клочок неба, видневшийся над стволом, Козелок однажды начал свою бывальщину: - Иду я, братцы, в прошлую ночку с работы. Темень непроглядная! И на каланче об эту пору раз за разом отбили двенадцать ударов. Полночь, стало быть, настигла. "Ох, господи, думаю, время-то какое, самое что ни на есть глухое, только и разгуливать всякой нечисти". Лишь подумал я об этом, братцы, свернул за угловую избушку, а меня вдруг кто-то цоп за полу. Я вперед - не пускает. Оглянулся назад и обмер. Стоит она позади меня, вся в белом, волосы распущены, а глаза по-кошачьи горят... Как закричу я... Рассказчик осекся, все повскакали с мест: в эту минуту где-то совсем близко в потемках что-то зашуршало и сильно-сильно захлопало. - Братцы! - схватил соседа за руку Козелок, а сам побледнел, затрясся, не в силах вымолвить слова. Горщики тоже присмирели и со страхом стали озираться на штольню. - Ведьма! - крикнул вдруг в страхе старик и кинулся бежать по штреку. Все - кто куда. Один в уступ бросился, другой к подъемнику, третий сидел ни жив ни мертв. Рудокопы побросали инструменты и поспешили к выходу: - Спасайся, братцы, в шахте нечистая сила! В эту пору снова кто-то захлопал крыльями, закричал-загоготал так, что многих мороз подрал по коже. Горщики - поскорее к стволу, а за ними кто-то зашлепал по воде. Насилу выбрались на-гора, а позади все еще доносился такой гогот, такая возня, что сам Козелок закричал: - Спасайте! Выбравшись наверх, он упал перед товарищами на колени: - Простите меня, окаянного, не ко времени помянул нечистую силу. Вот ей-ей, лопни мои глаза, сам видел, как она и сейчас белым махала. Забей меня на месте, не спущусь больше в шахту. Это она и водой балует! - И я не пойду больше, дорогие. Раз нечистая сила завелась, не к добру! - отозвался молоденький рудокоп, который до этого похвалялся своей храбростью. - И я не спущусь! - закричал третий. - Кому надоело жить, пусть сам попробует! - поддержал четвертый. Всем было страшно заглянуть в черный зев шахты. А над горами так блестело-играло солнышко, так дивно распевали птицы и так радостно пестрели цветы в лугах и звенели мошки, так проворно летали над Тагилкой синие стрекозы, что рудник перед всеми этими весенними щедротами и впрямь показался могилой. Молоденький горщик не утерпел и запел так жалобно, что тронул всех. Он пел о горькой доле демидовских рудокопов: На-гора весна меня встречает, Закипает пламенная кровь... Жить хочу... Но шахта убивает, Отнимает трезвость и любовь... На-гора - пахучая прохлада, Яркий луч природу осветил, Только мне спускаться в шахту надо, - От живого к мертвому идти... Глубокий, приятный голос певца ласкал слух горщиков. Дед Козелок вздохнул. - Хорошо, парень, про судьбину нашу поешь! - задумчиво похвалил он. - Только не надо больше! И без того сердце от горя заходится... - Это что ж вы, злыдни, разлеглись на травушке да пятки греете! - раздался за спинами рудокопов злой окрик. Козелок поднял голову и увидел перед собой приказчика Шептаева. Багровый от гнева, он бросился на старика с правилом: - Это ты, трухлявый бес, затейщик всему! - Помилуй бог! - вскочил горщик. - Да разве ж мы самовольщики... Не можем мы там! - кивнул он в сторону шахты. За Козелком поднялись и другие горщики. Приказчик встревоженно стал всматриваться в хмурые лица работных: - Да что тут случилось? Козелок блеснул глазами и поманил приказчика подальше от ствола. - Ты не кричи громко, - сказал он таинственно. - Не по своей воле мы поднялись на-гора. Нечистая сила выгнала! - Да ты сдурел! - закричал Шептаев и напустился на старого рудокопа: - Где это видано, чтобы на христианском руднике да нечистая сила? От хмельного померещилось тебе, сивому мерину. Марш-марш в забой! Но сколько ни кричал, ни бесился приказчик, ни один горщик не тронулся к стволу. - Сам полезай, а мы пропадать не думаем! - запротестовали рудокопы. - Ах, так! Погоди, сейчас до господина Любимова доведу! Он покажет вам нечистую силу! - пригрозил Шептаев. - Сами на чертей похожи, а туда же - нечистой силы испугались! Размахивая полами жалованного кафтана, приказчик устремился в главную контору. Он уже скрылся за Высокой, а горщики все не расходились. Они расселись на траве и снова завели тайные разговоры. Козелок, самый старый и матерый горщик, посмеиваясь в бороду, повел свой сказ: - Уж это, братцы, испокон веков так заведено: на каждой шахте свой "хозяин" имеется, и по-разному его горщики кличут. То давненько случилось, был я еще совсем молоденьким пареньком, - силенки слабенькие, а робил я в ту пору под Тулой, на угле. Вот в нашем руднике и объявился свой "хозяин" [по суеверным представлениям горщиков старого времени - горный дух] - Шубин. Своенравный старик. То помилует работяг, тогда все в руку идет, дым коромыслом. Наломишь в лаве столько - знай успевай отвозить. То вдруг осердится "хозяин", ну, тогда такие колена пойдет выкидывать, просто убежишь от страха из забоя! И вишь ты, заладил он каждое утро старичком управителем казаться. Придет седенький, сутулый, покашливает, и как только выйдет последняя клеть с народом, он садится в нее и опускается в шахту. На другой день после этого беды жди, - затоплена штольня! А то бывало и так: спустится он в виде невидимки и ну работать: рубит, кряхтит, таскает салазки с углем и натаскает всем на радость. Бери, за горщиков сработал! Выходит, в этот день в добром настроении пребывал наш "хозяин". - Глянь-ка, и у них совесть-то, поди, просыпается! - вставил один из рудокопов. - А то как же! - охотно согласился Козелок. - Он хоть и нечистая сила, а посовестливее будет нашего Демидова! Так вот слушайте, мои други. Как-то раз Шубин пошутил над одним горемыкой. По совести сказать, парень он был молодой, душа нараспашку, но под рождество так кутнул в кабаке, что все до грошика отдал целовальнику. Что тут делать? Пить-есть надо человеку, да и праздники только что начались. Приходит он к штейгеру и просит: - Беда стряслась, дорогой. Промотался в кабаке, а опохмелиться не на что! Дай в долг! Штейгер в насмешку предлагает ему: - Деньги нужны, так полезай сейчас же в шахту да подай на-гора весь зарубленный уголь. Вот и прибыток! Наличными получишь! Шахтер считался не из робких, согласился. И только клеть опустила его в шахту, как на рудничном дворе увидел он седого старичка. Впрягся тот в салазки и молча таскает уголь. Взглянул он на парня и весело окрикнул его: "Добро пожаловать, молодец! Скучновато было мне, не с кем побаловать..." Горщик ласково посмотрел на старика и подумал: "Да это, наверное, наш новый штопорной [рабочий, регулирующий движение клети по стволу]. Приветливый работяга!" И попросил его: "Дедушка, я буду тут самосильно робить, а ты не посчитай за труд, наведайся. День ноне какой, - со мной в наказание, может, что и случится!" И давай таскать уголь. Прошел, может, час-два. Парень натаскал изрядно угля к стволу. Сам вот и грузится, будто кто его плетью гонит! Только нагрузил он первую подачу - слышит, кто-то идет. Не торопится, покашливает старчески на ходу: "Кхе! Кхе!.." Из потемок выходит старик и по-приятельски спрашивает: "Ну что, парень, как идет дело? Есть уголек?" И тут только заметил наш горщик, что-то ярко горят глаза у старика. Однако он не испугался и ласково ответил: "Есть немного!" "Вижу, - ответил тот. - Ну, вот что: ты грузи, а я потихоньку таскать буду на подачу". "Ладно, дедушка! Спасибо за подмогу!" - согласился парень, и пошла, братцы вы мои, работа. Ой и работа! Не успевает шахтер и грузить, а уголек все прибывает. Да крепкий, да ядреный, блестит на изломе, как серебришко! "Давай, давай живей!" - покрикивает старик, а парня и пот и страх пробирают. Ноги и руки дрожат. Старик это заметил и говорит работяге: "Ты это зря! Сходи теперь да посмотри, сколько угля в лаве осталось". Парень полез туда, видит: весь уголь отбит, вся мелочь собрана, будто метлой подмели... Сколько часов горщик в шахте пробыл - один бог знает, только когда он поднялся наверх, то увидел: весь откаточный углем завален. Тут-то он и спогадался, кто к нему угодил в помощники. Дух захватило у горщика, побежал он к рудничному двору. Там - никого. Еле от страха на-гора выбрался. Сам не свой прибежал в казарму, отовсюду к нему сбежались дружки. Ахнули они: "Да где ты был, милый человек! Зачем побелил голову?" И впрямь, парень стал в одночасье седым-седехоньким. Дошел он до нар и упал вниз лицом. Так и проспал целый день, а наутро хватились его. Сбежал! С той поры никто так удалого горщика и не видел на шахте!.. - Ты только послушай, чего старый леший набрехал! - раздался внезапно позади горщиков насмешливый голос управителя Любимова. Никто и не заметил, как он подобрался к работным. Все сразу повскакали, но он с льстивой улыбочкой неторопливо присел рядышком. - Что за беда случилась в шахте? - сдержанно спросил Любимов. -