не поможет. Мессершмитт его не очень жалует. -- Значит, пустое дело? -- С Зейцем -- пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине! -- Пауль! -- Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир! Вайдемана передернуло: -- Если ты считаешь... -- Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми! -- Слушай, Пауль, а тогда, в Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо? -- И в мыслях не держал. -- Вот и я тоже. Ловкий же он парень... ГЛАВА ТРЕТЬЯ Прекрасная Элеонора и Рюбецаль Рабочий день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора почты. Самому Зейцу мало кто писал: родных не осталось, берлинские приятели не вспоминали о нем... Два мешка писем и бандеролей приносил ежедневно одноглазый солдат из военной цензуры. Осуществляя негласный надзор за душами служащих Мессершмитта, Зейц был в курсе многих глубоко интимных дел жителей Аугсбурга. По утрам он подыскивал себе невесту. Просмотр корреспонденции аугсбургских девиц заметно сузил круг претендентов. Все чаще его внимание задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер. Дочь профессора вела исключительно деловую переписку: обменивалась опытом с активистками Союза немецких женщин. Среди ее корреспонденток была сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой Германии. Из писем явствовало, что фрейлейн Элеонора готовит себя в образцовые подруги истинного рыцаря Третьего рейха. Личные наблюдения еще больше распалили авантажные мечты гауптштурмфюрера: будущая невеста была белокура, синеглаза, пышна, строга, то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты. Зейц уже предпринял ряд шагов к сближению с прекрасной Элеонорой. Дважды он буквально вынудил профессора пригласить его к себе в дом. Зандлер испытывал перед гестаповцем непобедимую робость. Зейц не помнил случая, чтобы его ученый коллега хоть раз осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова и снова возвращался к профессорскому досье. Нет, у Зандлера не было абсолютно никаких причин тревожиться за свое прошлое. У него даже были заслуги перед фюрером: он был одним из первых конструкторов Мессершмитта, вступивших в нацистскую партию. Проведя более детальное расследование, Зейц обнаружил, что в студенческие годы профессор якшался с социал-демократами. В 1932 году коллега Зандлера доктор Дорн был до смерти избит штурмовиками. Но ведь Зандлера не привлекали по этому делу. Никого, кроме сослуживцев, профессор не принимал, ни с кем на стороне не переписывался... Что это? Страх? Апатия? Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком случае, Зейц был уверен, что стоит нажать на профессора и он расползется перед ним студнем. Да что толку? Профессор и дома оставался таким же бесхребетным существом. Отцовская власть не отличалась деспотизмом. Главе семьи разрешалось обожать свою Элеонору. Не больше. Эмансипированная дочь, с пятнадцати лет росшая без матери, если кому и доверялась, то разве что отцовской секретарше Ютте, девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к тому же излишне острой на язычок. Своенравная Элеонора возвела Ютту в сан домашней подруги и наперсницы. Эта "кукольная демократия" особенно злила Зейца, когда перед посещением дома Зандлеров он покупал в кондитерской не одну, а две коробки конфет. Но что делать! Претендент на руку прекрасной Элеоноры должен завоевать сразу два сердца. Машинально сортируя конверты, Зейц думал о том, что стоило бы сегодня вечером намекнуть Ютте на солидное вознаграждение в случае удачного сватовства. Неплохо бы и припугнуть ее. Кстати, при умелой обработке можно было бы использовать ее и для слежки за домом Зандлера. Мало ли что. Уж больно пуглив этот профессор. Что-то из его бюро давненько не поступало заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются? Какую чепуху пишут люди друг другу! Находят время на всякий вздор. Натренированный глаз Зейца, равнодушно прочитывающий письмо за письмом, вдруг зацепился за нужный адрес. Фрейлейн Ютте Хайдте пишут из Берлина. Любопытно! Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки и просит ее не забыть, что 18 сентября (то есть сегодня) день памяти бедного дядюшки Клауса, который очень ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале, гордом и справедливом духе. Маленькая Ютта, оказывается, горько плакала, слушая эту сентиментальную размазню. Рюбецаль, Рюбецаль... Бедный дядюшка Клаус! Надо будет заняться племянницей Рюбецаля!.. Лезет же в голову всякая дрянь! Телефонный звонок прервал размышления Зейца. Звонила секретарша Мессершмитта. Шеф приглашал его к себе. Зейц подобрался. Подобные приглашения случались не часто. За полтора года службы Зейц так и не уяснил себе истинного отношения к нему шефа. Мессершмитт всегда принимал и выслушивал его с исключительно серьезным, деловым видом. Ни проблеска улыбки. Эта-то серьезность по отношению к довольно мелким делам, о которых был вынужден докладывать Зейц, и заставляла его подозревать, что шеф просто издевается над ним, по-своему мстит за то, что не может ни уволить его, ни заменить, ни тем более ликвидировать его должность. Между тем за полтора года Зейцу так и не представился случай доказать свою пригодность. В тщательно отлаженном механизме фирмы он казался ненужным колесом. Всех евреев и коммунистов, как явных, так и тайных, Мессершмитт выгнал самолично задолго до появления Зейца в Аугсбурге. Случаев саботажа и диверсий не было. За политическим настроением служащих следил, опять же помимо Зейца, специальный контингент тайных доносчиков. Взять контроль над ним и Зейцу не удалось, и он начал исподволь плести свою сеть осведомителей. Из Берлина ему регулярно высылали выплатную ведомость на агентуру. И хотя Зейц привык считать особый фонд своей добавочной рентой, список завербованных на случай ревизии должен быть наготове. Каждый раз, перед тем как идти к шефу, Зейц на всякий случай пробегал его глазами. Кадры надо знать. В кабинете Мессершмитта Зейц увидел старых знакомых. С Паулем Пихтом и Альбертом Вайдеманом была связана одна из первых, наиболее удачных акций в его стремительно начавшейся карьере. Мессершмитт всем корпусом повернулся навстречу Зейцу. Как видно, он только что закончил демонстрацию своей победоносной панорамы. -- Господин Зейц, сколько я понимаю, мне нет необходимости знакомить вас с нашим новым служащим капитаном Вайдеманом. Я полагаю, вы знакомы и с лейтенантом Пихтом, который, увы, никак не соглашается отказаться от берлинской суеты ради наших мирных сельских красот. Я попрошу вас, господин гауптштурмфюрер, взять на себя, неофициально конечно, опеку над своими друзьями. Господину капитану не терпится взглянуть на нашу площадку в Лехфельде. Господин лейтенант также выражает желание совершить загородную прогулку. Поезжайте с ними. Кстати, там же, в Лехфельде, представьте господина Вайдемана господину Зандлеру. Капитан прикреплен в качестве ведущего летчика-испытателя к седьмому конструкторскому бюро. -- Простите. Разве господин Зандлер делает самолеты? Что-то я не видел его продукцию. -- Увидите, Зейц. Увидите. За полтора года вы могли бы заметить, что мои заводы делают самолеты и только самолеты. И все мои служащие заняты исключительно этим высокопатриотическим делом. Господин Вайдеман, господин Пихт, буду счастлив видеть вас у себя. ...Из полусумрака леса машина выкатила на равнину. Справа острыми зубьями черепичных крыш краснел Лехфельд. Опрятные сонные домики прятались в сады, угловатой громадой нависала башня кирки. На околице за проволочной изгородью паслись коровы и козы. Все это пронеслось перед Вайдеманом в один миг и скрылось. Зейц направил "мерседес" к ангарам и закопченным аэродромным мастерским. На обочине дороги блеснули каменные белые надгробия с перекрещенными самолетными винтами. Вайдеман покосился на них, помянул бога. Пихт похлопал его по плечу. -- Это неудачники, Альберт. А нам пока везет. Зейц остановил машину у бетонного одноэтажного здания с маленькими, словно бойницы, окнами. Служащий охраны козырнул офицерам. Вайдеман напряг занемевшее тело и, выпрямившись, вошел в здание. "Ну, теперь держись, раб божий!" Все трое прошли по темному коридору в самый конец и открыли тяжелую, обитую кожей дверь. Первое, что почувствовал Вайдеман, был тяжелый запах прокуренного кабинета. За клубами белого, плавающего в косых солнечных столбах дыма он разглядел костлявую фигуру профессора Зандлера. -- Вы поторопились, господа. Похвально, -- сказал Зандлер скрипучим голосом и пошел навстречу. Вайдеман почувствовал, как сухая рука Зандлера стиснула его руку, а выцветшие светлые глаза вонзились в его лицо. "Вот кому я доверяю свою судьбу". -- Вам, капитан, сейчас придется много позаниматься. Вы должны изучить совершенно новые области аэродинамики, теории полетов, устройство самолета, на котором будете летать. Время у вас пока есть. -- Не совсем понимаю вас, профессор. -- Поймете. Потом поймете. -- Зандлер положил руку на мускулистое плечо Вайдемана. -- Вам не терпится поглядеть на самолет? Идемте. Зандлер похлопал рукой по обтекателю двигателя. Гулко, как бочка, отозвалась пустота. -- Нет моторов, капитан. Они нас чертовски держат... x x x О чем может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка, смахивая пушистой метелочкой невидимую глазу пыль с полированной мебели в чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной рухлядью? Но своя квартира, увы, недостижима даже в мечтах. Пожалуй, если почаще улыбаться господину... Но нет, хоть и трудно прочесть все эти мысли на затуманенном девичьем личике, дальше подслушивать неприлично. Сторонний наблюдатель, взявшийся бы разгадать нехитрый ход мыслей в хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже третий год работающей секретаршей у профессора Зандлера, был бы огорошен и возмущен, доведись ему и в самом деле узнать, о чем же размышляет фрейлейн во время ежедневной уборки. Возможно, что он даже забросил все свои дела и разыскал бы среди ста шестидесяти тысяч жителей города Аугсбурга некоего господина Зейца. Того самого Зейца, что носит на черном мундире серебряные нашивки гауптштурмфюрера. Впрочем, Зейц не единственный гестаповец в городе... Так или иначе, но ни постороннему наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Элеоноре, хозяйке и лучшей подруге Ютты, не надо знать, о чем же размышляет она в эти полуденные часы. И все потому, что фрейлейн Ютта не забивает свою голову пустыми мыслями о мебели и женихах. Размахивая пушистой метелочкой, она усердно упражняется в переводе газетного текста на цифровой код пятиричной системы. Подобное занятие требует от молодой женщины исключительного внимания, и естественно, что она может не услышать сразу, как стучит молоточком в дверь нетерпеливая хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства. -- О, Ютта, ты, наверное, валялась в постели! Убрала? У нас куча гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца. -- Элеонора, быть тебе гауптштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку и широкий ремень. -- Не смейся, Ютта. Когда я вижу черный мундир, моя душа трепещет. Но Зейц... Он недурен, не правда ли? Есть в нем этакая мужская грубость... -- Невоспитанность. -- Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта. Он может заинтересовать женщину. Но выйти замуж за гестаповца из нашего города? Нет! -- Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине. -- Сидел бы он здесь! -- Говорят о неудачном романе. Замешана жена какого-то крупного чина. Не то наш петух ее любил, не то она его любила... -- Ютта, как ты можешь! Помоги мне переодеться. Да, тебе письмо от тетки. Я встретила почтальона. Ютта небрежно сунула конвертик в кармашек фартука. -- Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы. -- Ну что может написать интересного эта старая мышь тетя Марта! "Береги себя, девочка, кутай свою нежную шейку в тот голубой шарф, что я связала тебе ко дню первого причастия". А от того шарфика и нитки не осталось. Ну, так и есть. Я должна себя беречь и к тому же помнить, что сегодня окочурился дядюшка Клаус. -- Ютта, ты невозможна! -- Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год, ты бы его сама придушила. Представляешь, Эли, мне уже стукнуло семнадцать, а этот дряхлый садист каждый вечер читал мне вслух сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и про этого недоношенного духа, как же его... -- Рюбецаль? -- Точно. Рюбецаль. Имя-то вроде еврейское. -- Ютта! -- А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал. Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению, состроила плаксивую гримасу. -- Эли! Слушай, Эли! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее посмотреть. Вспомню детство. -- Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости -- одно притворство. Я поищу книжку. Ну, что же ты плачешь, Ютта? Возьми себя в руки. Скоро придут гости. -- Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа, как он бегал по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел и надоел. Вроде меня. Только он был благородный дух, а я простая секретарша, даже служанка. -- Ютта, как тебе не стыдно. После всего... Сейчас же перестань реветь! В конце концов не забывай: в тебе течет чистая арийская кровь. Ну-ка, улыбнись, детка. Сейчас поищем твоего Рюбецаля. Оставшись одна, Ютта достала из фартука смятое тетушкино письмо, перечитала его и прижала к сердцу. -- Итак, сегодня я встречу Марта, -- сказала она себе. x x x Уж чего совершенно не умел делать уважаемый профессор аэронавтики Иоганн Зандлер, так это веселиться. За бражным столом он чувствовал себя неуютно, как профессор консерватории на репетиции деревенского хора. Все раздражало и угнетало его. Но раздражение приходилось прятать за церемонной улыбкой. Улыбка выходила кислой, как старое рейнское, которым он потчевал неуемных на вино летчиков. Профессор не терпел ни рейнского, ни крепких сигар, ядовитым ароматом которых давно уж пропиталась вся мебель в зале. С тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела обычай зазывать под свой кров "героев воздуха", профессор привыкал к этому аромату, к этой дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал -- и не мог привыкнуть. Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия о гибели майора Нотша (майор упал на Альпы вместе со своим "мессершмиттом"), профессор закусил удила и решил покончить с гостеприимством. Но своевластная Элеонора сравнительно быстро принудила "дорогого папу" впрячься в привычную упряжь. И понеслась тележка. Дочь увлекалась фотографией. На перилах, окружавших зал антресолей, висели грубо подмазанные неумелой ретушью фотографии прославленных немецких асов. Многие из них сиживали за этим столом, добродушно хлопали по спине "мрачного Иоганна", но никого Зандлер не мог назвать своим другом. Так же, как и этих вот самодовольных людей, бесцеремонно завладевших сегодня его домом. Из всех гостей его больше других интересовал Вайдеман. Ему первому придется доверить свое дитя, своего "Альбатроса". Что он за тип? Самоуверен, как все. Безжалостен, как все. Пялит глаза на Элеонору, как все. Пожалуй, молчаливей других или сдержанней. Хотя этот тип из министерства никому рта не дает раскрыть. Столичный фрукт. Таких особенно приваживала фрау Зандлер. О чем он болтает? О распрях Удета с Мильхом? Зандлер не смог поймать нить беседы. Но он физически ощутил, как вдруг напряглась ушная раковина сидящего наискось от него Зейца. Всегда, когда Зейц был за столом, Зандлер не выпускал из поля зрения изощренный орган слуха господина гауптштурмфюрера. Он научился ориентироваться по чуть заметному шевелению гестаповского уха, улавливать степень благонадежности затронутой темы. Сегодня ушная раковина Зейца была в постоянном движении -- он усердно уминал цыпленка в сметанном соусе. Но вот паровозный ритм движения нарушился: слух напрягся. Пихт рассказывал о первых сражениях "битвы над Англией". -- Английская печать уже налепила вашему уважаемому шефу ярлык детоубийцы. -- А за что? Уж скорее его следовало налепить Юнкерсу. Бомбардировщики-то его, -- вступился за хозяина пучеглазый капитан Франке, второй летчик-испытатель Мессершмитта. -- Ну, у толстяка Юнкерса репутация добродушного индюка. Гуманист, да и только. А бульдожья хватка Вилли известна каждому. -- Да, уж наш шеф не терпит сантиментов, -- согласился Франке. Пихт повернулся к Вайдеману. -- Я тебе не рассказывал, Альберт, про случай в Рене? Вы-то, наверное, слышали, господин профессор. Это было в 1921 году. Мессершмитт тогда построил свой планер и приехал с ним в Рене на ежегодные соревнования. Сам он и тогда уже не любил летать. И полетел на этом планере его лучший друг. Фамилии я не помню, да дело не в этом. Важно, что лучший, самый близкий друг. И вот в первом же полете планер Мессершмитта на глазах всего аэродрома теряет управление и врезается в землю. Удет -- он-то мне и рассказал всю эту историю -- подбегает к Мессерпшитту, они уже тогда были дружны, хочет утешить его в горе, а тот поворачивает к нему этакое бесстрастное лицо и холодно замечает: "Ни вы, Эрнст, никто другой не вправе заявить, что это моя ошибка. Я здесь ни при чем. Он один виноват во всем". Понял, Альберт? То-то. Я думаю, это был не последний испытатель, которого он угробил. Не так ли, господин профессор? Все оборвалось в организме профессора. Судорожно собирая мысли, он не спускал глаз с раскрытой, как мышеловка, ушной раковины Зейца. -- Я не прислушивался, господин лейтенант. Вы что-то рассказывали об испытаниях планеров. Я не специалист по планерам. Элеонора поспешила на помощь отцу: -- Пауль, можно вас попросить об одной личной услуге? -- Обещаю безусловное выполнение. -- Не обещайте, не услышав, Пауль! -- Элеонора поджала губы. -- Если генерал-директору случится посетить Аугсбург, уговорите его зайти к нам. Я хочу сама его сфотографировать. Его старый портрет уже выцвел. -- Генерал-директор, без сомнения, будет польщен таким предложением. Он высоко ценит юных граждан Германии, которым не безразлична слава Третьего рейха. -- О, Пауль! Я могу надеяться... Пихт встал, наклонился через стол, почтительно, двумя руками, взял мягкую ладонь Элеоноры, коснулся губами запястья. -- Вы умеете стрелять, фрейлейн? -- Нет, что вы! -- Надо учиться. У вас твердая рука. Позеленевший Зейц повернулся к Зандлеру. -- Где же ваша несравненная Ютта? Или сегодня, в честь почетных гостей... -- ухмылка растянула плотное лицо гауптштурмфюрера, -- вы изменили своему правилу сажать прислугу за стол? -- Ютта не прислуга... -- оробев, начал профессор. -- Я слышу, господин Зейц интересуется нашей Юттой, -- проговорила Элеонора. -- Вот сюрприз! Но сегодня она не спустится к нам. -- А если я попрошу? -- Ну, если вы умеете и просить, а не только приказывать, испытайте себя. Но чур, никакого принуждения. Ведь вы не знаете своей силы... Элеонора шаловливо ткнула пальчиком в черный рукав гестаповца. Зейц встал, расправил ремни и направился к деревянной лестнице на антресоли. Заскрипели ступени. Ютта поспешно закрыла дверь, внутренне собралась. Из ее комнаты на антресолях, если оставить двери приоткрытыми, было хорошо слышно все, о чем говорилось в зале. При желании она могла и незаметно рассмотреть сидящих за столом. Ни Зейц, ни Франке, ни другой испытатель из Лехфельда -- Клюге не интересовали ее. Они уже не раз были в этом доме. Все внимание Ютты было обращено на двух приезжих. Один из них может оказаться тем самым Мартом, о приезде которого в Аугсбург сообщило присланное из Берлина письмо. Ведь именно сегодня он должен связаться с ней. А до полуночи всего два часа. Появление этих двух здесь сегодня не может быть случайным. Но кто же из них? Конечно, когда она спустится, он найдет способ привлечь к себе ее внимание. Но прежде чем показаться внизу, она хотела бы сама узнать его. Кто же он? Кто? Он скажет ей: "Фрейлейн, по-видимому, вы до сих пор любите читать сказки?" Она скажет. "Я ненавижу их, они мешают нашему делу". Он скажет. "Но они учат любить родину, не правда ли?" Она скажет: "Так говорит мой дядюшка Клаус. Но ведь любить родину -- это значит сражаться за нее? Вы сражаетесь за фатерланд?" И тогда он ответит: "Я, как несчастный Рюбецаль, летаю над землей, оберегая покой людей". Так он скажет или примерно так. Но кто же из них? Высокий белокурый лейтенант или плотный коренастый капитан? Лучше бы лейтенант! Ах, Ютта, Ютта! Красивый парень. Только уж очень самоуверен. И рисуется перед Элеонорой. "Мы с генералом". "Я уверен..." Фат. Элеонора уже размякла. А он просто играет с ней. Конечно, играет. Наверное, у него в Берлине таких Элеонор!.. "Как он на нее смотрит! А глаза, пожалуй, холодные. Равнодушные глаза. Пустые. Разве могут быть такие пустые стеклянные глаза? А капитан? Этот как будто проще. Сдержанней. И чего он все время крутит шеей? Воротник жмет? Или ищет кого-нибудь? Меня? И на часы смотрит. О чем это он шепчется с Клюге? А теперь с Зейцем. А лейтенант развязен. Руки целует Элеоноре. Расхвастался связями. А Зейц даже позеленел от злости. Встал. Идет сюда. Только его мне не хватало! Ну, что ж, даже лучше. Все равно надо сойти вниз". Ютта быстро прикрыла дверь, забралась с ногами в мягкое кожаное кресло. Зейц постучал, тут же, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. Сколько в нем благодушия! Широкое лицо беспредельно растянуто в благожелательной улыбке -- Простите, фрейлейн, за позднее вторжение. Поверьте, что оно вызвано моим глубоким расположением к обитательницам этого милого дома. Сочувствую вашей бедной головке, но... -- Ваше чувство к госпоже Элеоноре для меня не секрет, господин Зейц. -- Тем лучше. Взгляд Зейца внимательно ощупывал комнату. -- Надеюсь, вы одобряете мой выбор? -- Элеонора -- девушка, заслуживающая безусловного восхищения. Но я не думаю, чтобы она уже была готова к брачному союзу. Ей нет и двадцати. -- Фюрер ждет от молодых сил нации незамедлительного исполнения своего долга. Германия нуждается в быстром омоложении. Я уверен, что фрейлейн Элеонора во всех отношениях примерная девушка, хорошо понимает свой патриотический долг. -- У нее остается право выбора... -- Ерунда Она слишком юна, чтобы самостоятельно выбирать достойного арийца. Ей нужно помочь сделать правильный выбор. Подобная помощь будет высокопатриотическим поступком, фрейлейн Ютта. -- Вы переоцениваете мое влияние, господин Зейц. Зейц уселся на мягкую спинку Юттиного кресла, приблизил к ней свое лицо. Жесткие глаза сузились. -- Это вы, фрейлейн, недооцениваете меня.-- Он рассмеялся. -- Хватит сказок, Ютта, хватит сказок. Она похолодела. Непроизвольно дрогнули ресницы. -- Какие сказки вы имеете в виду? Она взглянула прямо в узкие глаза Зейца. Он все еще смеялся. -- Разве вы не любите сказок, Ютта? Разве вам их не читали в детстве? Бабушка? Ха-ха-ха! Или дядюшка? Ха-ха! У вас же есть дядюшка? -- Он умер. Я что-то не понимаю вас Вы... Не может быть. Зейц, казалось, не замечал ее смятения. -- Видите. Дядюшка умер. Бедный дядюшка Клаус! Он уже не может помочь своей любимой племяннице. А ведь ей очень нужна помощь. Одиноким девушкам трудно жить на свете. Их каждый может обидеть... Зейц положил обе руки на зябкие плечи Ютты. Она дрожала. Все в ней протестовало против смысла произносимых им слов. Так это он? Невозможно! Но как он узнал? Значит, провал. Их раскрыли. Надо закричать, предупредить его. Он сидит там, внизу, не зная, что такое Зейц, не догадываясь. Или там никого нет? Его схватили уже. И теперь мучают ее. Там, внизу, чужие. Кричать бесполезно... Или... Это все-таки он, наш. И все это лишь маскировка, игра... Но можно ли так играть? Она не могла вымолвить ни слова. -- Кто защитит одинокую девушку? Добрый принц? Гордый дух? Рюбецаль? Вы верите в Рюбецаля, Ютта? Он проверяет ее. Ну конечно! -- Да... -- Я буду вашим Рюбецалем, фрейлейн. Как вам нравится такой дух? Несколько крепок, не правда ли? Ха-ха-а! Нет, это невозможно. Тут какое-то страшное совпадение. Надо успокоиться. Надо ждать. Он сам выдаст себя. Спросить его, откуда он знает о дяде Клаусе? -- Как вы узнали о моем старом дядюшке? Ведь сегодня день его памяти. -- Зейц знает все. Запомните это. Я же дух. Могу быть добрым. Могу быть злым. Но вы ведь добрая девушка? Завтра вы придете ко мне. Но никому ни слова. Слышите. А теперь отдыхайте. -- Вы знаете, у меня прошла голова. Ваше общество располагает к беседам. Я хочу сойти вниз. Только разрешите мне привести себя в порядок. Зейц вышел, а Ютта еще долго сидела в кресле не шевелясь, слушая, как утихает сердце, стараясь понять, что же произошло. Когда она спускалась по лестнице, ловя и оценивая прикованные к ней взгляды сидящих за столом, в наружную дверь постучали. -- Открой, Ютта, -- сказала Элеонора, по-видимому не очень довольная ее появлением. В дверях стоял, улыбаясь, пожилой худощавый офицер. Наискось от правого глаза тянулся под козырек тонкий белый шрам. Жесткие седоватые усы подчеркивали синеву тщательно выбритой кожи. Офицер погасил улыбку. -- Передайте профессору, что его просит извинить за поздний визит капитан Коссовски. Она пошла докладывать, а навстречу ей из зала надвигался, раскинув руки, коренастый капитан Вайдеман. -- Зигфрид, затворник! Ты ли это? x x x Было еще темно и очень холодно, когда Вайдеман в сопровождении техника и дублера выехал к самолету. "Альбатрос" стоял в самом конце взлетной полосы. Возле него возились инженеры и механики с отвертками, ключами, измерительными приборами. -- Как заправка? -- По самое горлышко, -- ответил из-под фюзеляжа механик Карл Гехарсман. Вайдеман не спеша надел парашют, подогнал ремни и залез в кабину. За время, проведенное в Лехфельде, он изучил каждую кнопку, переключатель, винтик и мог отыскать их с закрытыми глазами. Днями просиживая в кабине, он мысленно представлял полет, почти до автоматизма отрабатывал все действия в любой сложной комбинации. Но сейчас, когда он, удобно устроившись в кабине, взялся за ручку управления машины, которая вот-вот взлетит, Вайдеман почувствовал неприятную дрожь в пальцах. Тогда он опустил руки и несколько раз глубоко вздохнул -- это всегда успокаивало. -- Не валяй дурака, представь, что ты на привычном М-109-М. Представил? Отлично. Он включил рацию и в наушниках услышал близкое дыхание Зандлера. -- Я "Альбатрос", к полету готов, -- сказал Вайдеман. -- Хорошо, Альберт. Итак, задача у вас одна -- взлететь и сесть. Не вздумайте делать чего-нибудь еще. -- Понимаю. -- И внимательно следите за приборами. Запоминайте малейшие отклонения. -- Разумеется. -- К запуску! Вайдеман включил кнопку подачи топлива в горючие камеры двигателей. Через несколько секунд загорелись лампочки-сигнализаторы. За фонарем зарокотал моторчик стационарного пускача. Глухо заверещали лопатки компрессоров. Альберт включил зажигание. "Альбатрос" вздрогнул, словно сзади его кто-то наподдал. Резкий свистящий рев оглушил пилота. Машина, удерживаясь на тормозах, присела, как рысак перед выстрелом стартера. На приборной доске ожили стрелки. Вайдеман протянул руку к тумблерам, щелкнул переключателями, проверяя приборы, еще раз окинул взглядом всю свою тесную кабину... "Кроме всего, что ты знаешь, нужна еще удача", -- подумал он и нажал кнопку передатчика. -- Я "Альбатрос", прошу взлет. -- Взлет разрешается. Ветер западный, десять километров в час, давление семьсот шестьдесят... Привычное сообщение Зандлера успокоило пилота. Вайдеман отпустил тормоза, двинул ручку подачи топлива вперед. Двигатели взвыли еще сильней, но не увеличили тяги. Ручка уже уперлась в передний ограничитель, вой превратился в визг. Наконец истребитель медленно тронулся с места. Компрессоры на полных оборотах, температура газов за турбинами максимальная... Но самолет нехотя набирает скорость. На лбу выступают капельки пота. Вайдеману не хватает рева винта, упруго врезающегося в воздух, тряски мотора, в которой чувствуется мощь. На поршневом истребителе Вайдеман был бы уже в воздухе "Альбатрос" же пробежал больше половины взлетной полосы, раскачиваясь, вздрагивая и не выказывая никакого желания взлетать. Положение становилось критическим. Вайдеман торопливо потянул ручку на себя. Нос самолета приподнялся, но встречный поток не в силах был подхватить тяжелую машину с ее короткими острыми крыльями. Уже близок конец полосы, виден редкий кустарник, за ним -- крепкоствольный баварский лес. И тут Вайдеман понял, что машина не взлетит. Рука машинально убрала тягу. Завизжали тормоза. В одном двигателе что-то булькнуло и бешено застучало. Самолет рванулся в сторону. Вайдеман попытался удержать его на полосе, двигая педалями. Единственное, что ему надо было сделать сейчас, это спасти дорогостоящий самолет от разрушения, погасить скорость. "Альбатрос" пронесся к кустарнику, рванул крыльями деревца. Шасси увязли в рыхлой, болотистой земле. Стало нестерпимо тихо. Правый двигатель задымил. Через несколько минут до слуха донесся вой санитарной и пожарных машин. Вайдеман провел ладонью по лицу, расстегнул привязные ремни, но выйти из кабины не смог. Несколько крепких рук выдернули его. Пенные струи огнетушителей забили по горящему мотору. -- Что случилось, Альберт? -- спросил Зандлер, подъехав на открытой легковой машине. -- Об этом вас надо спросить, -- ответил Вайдеман, садясь на сухую кочку. Его бил озноб. -- Двигатели не развили тяги? -- Конечно. Они грохотали так, как будто собирались выстрелить, но скорость не двинулась выше ста, и я стал тормозить в конце полосы, чтобы не сыграть в ящик. -- Вы правильно сделали, Альберт. Едемте ко мне! Вайдеман сел рядом с Зандлером. Машина выбралась на бетонку и понеслась к зданию конструкторского бюро. -- Значит, двигатель не выдержал взлетного режима, -- как бы про себя проговорил Зандлер, закуривая сигарету. -- Сейчас же составьте донесение и опишите подробно весь этот неудачный взлет. А потом садитесь за аэродинамику и руководства по "Альбатросу". К несчастью, времени у вас опять будет много... Через неделю в мастерских отремонтировали планер, установили новые двигатели. В носовую гондолу, предназначенную для пушек, был поставлен поршневой мотор ЮМО-211, который должен помочь "Альбатросу" оторваться от земли. Мессершмитт вместе с Зандлером осмотрел самолет и бросил недовольно: -- Не курица и не самолет. "Альбатрос", треща мотором и воя двумя турбореактивными двигателями, подскочил вверх, низко прошел над аэродромными бараками, развернулся и сел. Наберет ли он когда-нибудь большую высоту и сможет ли выполнять фигуры высшего пилотажа -- этого еще никто не знал. Но первая победа была одержана. Альберт выскочил из кабины и радостно стиснул попавшего под руку механика Карла. -- Полетел, полетел "Альбатрос"! Видал, Гехорсман?! -- Отчего же ему не полететь? -- проворчал Карл. -- Вечно ты недоволен, рыжий дьявол! -- засмеялся Вайдеман, шутливо хлопнув по голой рыжей груди механика. Зандлер, расчувствовавшись, пожал руку Вайдемана. -- Наша курица полетела... После осмотра техники обнаружили, что сопло левой турбины наполовину расплавилось x x x Накануне 1 мая 1941 года на заводах Мессершмитта поднялся переполох. В Аугсбург со всех аэродромов и вспомогательных цехов, разбросанных по Баварии, съезжались рабочие, инженеры, служащие. На митинге должен был выступать второй фюрер рейха Рудольф Гесс. Механик "Альбатроса" Карл Гехорсман едва не опоздал на служебный автобус из-за бутербродов, которые наготовила ему в дорогу жена. Теперь он сидел, обхватив большими, в рыжих конопушках руками многочисленные кульки, и не знал, как рассовать их по карманам. Сквозь бумагу протекал жир и капал на новые суконные брюки. С каждой каплей в сердце Карла накипала злость. "Нет человека глупее моей жены! -- ругался он про себя. -- На кой черт мне эти бутерброды, когда у меня есть пять марок на пиво и сосиски! Она всю жизнь преследует меня! Когда мне было туго, как раз в тот момент она рожала детей -- они гадили в доме, и, когда я приходил с работы, у меня трещала голова от их визга" Выбросить бутерброды Карл не мог -- он хорошо знал цену хлеба и масла. У Карла было семеро детей. Последний в отличие от старших двойняшек появился на свет в трогательном одиночестве. Карл получал от рейха добавочное пособие как многосемейный рабочий. Но его, разумеется, не хватало. Теперь дети уже разбрелись по свету. Трое работали в Гассене на металлургическом заводе, двое строили автобан и завод авиадвигателей. Двух последних, самых любимых, после "трудового фронта" забрал вермахт, и в Лехфельде он жил с женой, которая за жизнь так ничему и не научилась. Перед главным сборочным цехом во дворе был сооружен помост, обитый красным сатином. С двух сторон на углах висели флаги с нацистской свастикой, а в центре, там, где должен выступать оратор, стоял микрофон в паутине проволочных держателей. По правую сторону трибуны блестел начищенными трубами оркестр. По левую стояли ведущие инженеры и служащие фирмы -- все в цилиндрах, черных фраках с красными розами в петлицах. Глядя на их физиономии, Карл подумал: "Буржуи тоже поалели. Праздник-то наш, рабочий..." Карл Гехорсман никогда не вмешивался в политику, но на рабочие демонстрации ходил и, случалось, кулаками крошил зубы штурмовикам. А потом пошли дети, и вовремя, -- иначе давно бы упекли его в концлагерь. Солнце поднялось довольно высоко над стеклянными крышами корпусов. Стало жарко. Начинала мучить жажда. "Пива бы", -- с тоской подумал Карл и стал понемногу расстегивать тяжелый двубортный пиджак и жилет. Грянул оркестр. Как по команде, цилиндры левой стороны трибуны слетели с голов и легли на согнутые в локтях руки. Толпа вытянулась. От кучки самых больших начальников, среди которых Карл узнал лишь верзилу Мессершмитта, отделился маленький узкогрудый молодой человек с зачесанными назад волосами и темными провалами глаз. Оркестр наддал еще оглушительней, а последнюю ноту гимна рявкнул на пределе всех возможностей. -- Я приветствую рабочий класс Германии! -- выкрикнул Гесс. -- Зиг хайль! -- откликнулись тысячи глоток. -- Я приветствую его солидарность с идеалами и жизнью народного вождя Адольфа Гитлера! -- Зиг хайль! От крика у Карла заломило в ушах и зажгло в желудке. -- Я приветствую истинных граждан нашего рейха! Снова грянул оркестр и смолк. -- Германия выполняет сейчас великую историческую миссию. Годы позора и унижений, навязанных нам извне, прошли. Мы, национал-социалисты, уяснили теперь свою правую роль в истории мира. Наши враги навязали нам договор под дулом пистолета, который приставили к виску немецкого народа. Этот документ они провозгласили святым, растоптав нашу гордость. Теперь мы объявили им святую немецкую войну... Гехорсман непроизвольно икнул. На него сердито скосили глаза соседи. Карл глотнул слюну, но рот пересох. Он попытался сдержать проклятую икоту, но снова икнул -- на этот раз громче. -- ... Фюрер, чья жизнь днем и ночью в непрерывном труде отдана роковой борьбе немецкого народа, ждет от вас целеустремленной, творческой, дисциплинированной работы. Война на земле неотрывна от войны в небе. Самолеты, сделанные на ваших заводах, вашими руками, ведут смертельную схватку с врагом. Они побеждают всюду. Они положили на лопатки Францию, Голландию и Бельгию. Они воевали на Крите и в Греции. Они бомбят Англию Вы -- кузнецы победы. И первый кузнец среди присутствующих здесь -- ваш единомышленник Вилли Мессершмитт! -- Гесс легко взмахнул короткой ручкой и остановил ее на груди стоящего рядом конструктора. -- На таких хозяевах и патриотах держится могущество нашего государства. Их энергия, их ум, деловая смекалка, талант устраняют все препятствия, которые возникают на нашем пути! -- Зиг хайль! -- заревела толпа. Гесс еще что-то говорил, но Карла так сильно разобрала икота, что он почти не слышал слов. Под шушуканье и толчки он выбрался из толпы и заметил Вайдемана, прижавшегося спиной к кирпичной стене цеха. Рядом стоял щеголеватый лейтенант Пихт и, сердито прищурившись, смотрел на Карла. Лишь третий спутник, пожилой капитан с седыми усиками, покосился на Карла и улыбнулся. x x x Беспечно размахивая хозяйственной сумкой, Ютта шла в ресторанчик "Хазе". Там она покупала обеды. От тополей, тянувшихся вдоль аллеи, шел пар. Влажная ночь уступала место сухому, жаркому дню. Она думала, что в тот вечер, когда должна была произойти встреча, к ней никто другой, кроме Зейца, так и не подошел с паролем "Рюбецаль". Может быть, Март благоразумно воздержался, опасаясь нового пилота Вайдемана, или этого столичного вертопраха Пихта, или того, кто пришел в самый последний момент. Кажется, он отрекомендовался капитаном. Ютта припомнила лицо гостя. Оно было серьезное, умное. Глаза -- ласково-проницательные. Несколько раз Коссовски глядел на Ютту, что-то собирался сказать, но так и не сказал. Ютта почувствовала тогда даже какое-то доверие к этому пожилому мужчине, который, очевидно, привык общаться в свете, держался просто и в то же время с достоинством, улыбался, но легко переходил на деловой тон. Наверное, такие люди, избрав в жизни идеал, никогда от него не отступали. Рядом остановилось такси, из машины вышел молодой военный с тростью и небольшим саквояжем. -- Эрих? -- растерянно прошептала Ютта. -- Конечно, Эрих! Я гнался по пятам. Ну, здравствуй, сестренка! -- свободной рукой Эрих прижал девушку к груди. -- Я тебя сразу узнал. -- Эрих... Надо же так встретиться! -- только и нашла что сказать Ютта. -- Я ехал к тебе. -- Ты ранен? -- Пустяки! Сумасшедший англичанин обстрелял наш "дорнье". Зато теперь уж на фронт не возьмут. -- Так идем же ко мне. По дороге Эрих рассказал, что в Лехфельде собирается заняться каким-нибудь делом, жить рядом с сестрой. -- Это замечательно, Эрих, -- обрадовалась Ютта. Дома она познакомила Эриха с Элеонорой. Та приняла живейшее участие в судьбе брата. -- Может быть, я скажу папе, и он порекомендует Эриха на аэродром? Ведь Эрих бортмеханик. -- Признаться, фрейлейн, мне порядком надоели военные люди, да и боюсь я с такой-то ногой... -- Но у вас нет другой специальности. -- Будет. Ведь я немного фотограф. -- Замечательно! У нас с вами одно хобби, милый Эрих. "Вот и еще одному расставляет сети", -- ревниво подумала Ютта и спросила Эриха: -- Где ты собираешься жить? -- Помоги мне снять квартиру. -- Кажется, в особняке тетушки Минцель живет Зейц? -- спросила Элеонора. -- Да, он на втором этаже. -- Но первый же пустует. -- Первый меня бы устроил. Мне удобней на первом соорудить ателье. -- Мы поговорим с Зейцем. Это очень приятный человек, -- сказала Ютта. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ