- То есть скроена, - перешла она на "швейный" язык. - Завидная невеста. Веришь, деточка, нет, но в твои годы я была еще тоньше и стройнее. Хе-хе. Это она сказала, чтобы Эль-Мирра улыбнулась и показала зубы. Ровные белые зубы - верный признак крепкого здоровья. "Все ясно, - кивнула себе швея, - Тоже свататься пришла. Моя-то дуреха - нарасхват? Может, к вечеру еще кто придет? Не продешевить бы". - Подмети, детка, убери весь хлам, - велела она Эль-Мирре сладким голосочком. - Что же это мы? В кои-то веки соседка к нам заглянула - и усадить ее негде. Эль-Мирра, потускнев от недобрых предчувствий, намочила веник в ручье, быстро вымела кошму, постелила, втрое сложив, одеяла, раскинула скатерть. Все у нее спорилось в красивых маленьких ручках, и соседка заметила это. "Будет хорошей работницей, опорой на старости лет". - Скучно стало дома, - со вздохом уселась соседка на мягкую подстилку. - С утра у печки, насквозь прожарилась. И еще уборкой занимайся, еду готовь. Эх, нет у меня помощницы! Старшего сына хочу женить. И подумала я, да простит меня аллах: зачем искать невесту далеко, брать ее со стороны, когда через ограду, в соседнем дворе, живет девица на выданье? Вот и пришла посмотреть, разузнать, закинуть словечко... - Уже просватана, - ответила хмуро швея. "Омар обещает двести динаров - с тебя я тысячу сдеру". - Как? За кого? - всколыхнулась соседка. - Поэт, - кивнула в сторону тюрчанка, - предлагает за нее двести динаров. Лошадь с повозкой вызвался купить, нанять слугу. Шелк прекрасный мне подарил... Вынула шелк, развернула, - и вся комната наполнилась мягким зеленым светом. Будто глыба изумруда засверкала в ее середине... - И ты согласилась? - ахнула пекарша, тоже позеленев. Глыба изумруда как бы свалилась на ее голову. - Почему нет? - пожала плечами швея. - Сочту за честь породниться с ним. Человек известный, солидный. И щедрый. На губах у соседки появилась зеленая пена: - Он же пьянчуга! - Его дело. Все равно человек он особенный. Как-никак, с царями водился. - Ну, когда это было! - вскричала жена пекаря, холодея при мысли, что добыча может ускользнуть от нее. - Было да минуло. Теперь он в опале. Омар человек пропащий. Поэт, одним словом. У него нет будущего. А сын мой - орел! Деловитый, хваткий. Высоко взлетит. Омар прогуляет все свое золото - и опять останется ни с чем, мой же Хаким привык беречь каждый фельс. Эль-Мирра будет за ним, как за каменной стеной. - Вот именно! - съязвила Эль-Мирра. - То за теткой была, как за каменной стеной. С железной решеточкой наверху. Теперь у вас попаду за нее. Сиди и дрожи над каждым фельсом. Крыса твой сын, а не орел... Ого! Девчонка-то зубаста. - Ты при взрослых помалкивай! - осадила ее соседка. - Мы знаем кое-что... о жизни. В иных стенах, - отметила пекарша веско, - бывают проломы. Эль-Мирра сразу потускнела. Неужто?.. Что теперь будет? - Что скажешь, милая? - ухватилась пекарша за швею, не давая ей осмыслить намек. - Не знаю, - тяжко вздохнула швея. Ее унылая, однообразная, как дешевая бязь, серая жизнь, состоящая нудного труда, скудной еды и усталого сна, нарушилась так внезапно, что она растерялась. - Пусть сама Эль-Мирра скажет, чего она хочет. - Я выйду только за Омара. Толстуха, жена пекаря, вернулась к вечеру с другой толстухой, женой имама квартальной мечети. Нелегко ей было уговорить достойную женщину оставить прохладный, под густой шелковицей дворик. Тем более, что мечеть и жилье имама находились в другом, дальнем конце квартала. Изрядно упаришься в плотной чадре, пока доберешься сюда. Одной стопкой лепешек дело не обошлось. Пришлось добавить еще две, и три десятка яиц, и пять дирхемов. И пообещать золотой динар. Соблазнилась! Квартал-то бедный. Он - в той части Нишапура, где, в отличие от городского центра с его большими усадьбами, просторными садами, бассейнами, высокими медресе и мечетями, жуткая скученность и невзрачность. Где, как писал один арабский географ, "в людях... грубость, в их головах - легкомыслие; нет изящества и учтивости, нет красивых мечетей. Улицы захламлены, базары запущены. Бани грязные, лавки убогие, стены неровные. В этой части города всегда случаются несчастья и водит с ней дружбу дороговизна. Мало фруктов и овощей, недостает деревьев для дров. Заработки трудные, средства к жизни - скудные. Смуты жителей тревожат сердце, вражда среди них ранит грудь. Священнослужители вместе с ними погрязли в бедствиях и пороках. Когда эмир в отъезде, эта часть Нишапура приходит в расстроенное состояние. Простой народ, если крикнет и позовет кто-нибудь, сразу следует за ним; там дикие распри и скверные нравы". Да, захудалый квартал. И выходное платье у жены имама такое, какое, скажем, жена купца Музафара постыдилась бы дома надеть... Они, оттеснив хозяйку к стене, заполнили ничтожную каморку своими горячими телами и едким запахом пота. Те же пыльные одеяла. Та же нечистая скатерть. Те же лепешки на ней, уже черствые. И миска с прокисшей сметаной, - пришлось разориться ради важных гостей. Не выходя за порог, терпишь убытки. Вся жизнь - убыток... - Ведь Эль-Мирра сказала, - устало вздохнула швея, - что выйдет только за Омара. Я не враг своей племяннице. Может, ворчу, может, кричу, характер такой, - все равно у меня никого нет роднее. Он понравился ей. "Шайтан вас носит, - негодовала она в душе. - На весь день сорвали мне работу". - Он безбожник, - строго молвила хатун-бий - ученая женщина. Ученой она называлась по мужу-имаму, сама не умела ни читать, ни писать. Но память у нее была хорошей. Без этого не проживешь. - "И может быть, вы, - произнесла она нараспев стих из корана, - ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, и может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас зло, - поистине, аллах знает, а вы не знаете!" Омар Хайям - зло для вас, о сестра. Не к лицу честной мусульманке родниться с таким человеком. Да и не человек он вовсе! Он сам шайтан, язычник, поэт беспутный. Все женщины квартала перестанут с вами здороваться. - Пусть, - пожала швея угловатыми плечами. - Что мне до них? Они и сейчас не визжат от радости, встретив меня. - Да, но тогда будет хуже: у вас перестанут покупать халаты. И вы лишитесь верного куска хлеба, - на Омара надежда плоха. Он вертопрах. - Мои халаты, - оскорбилась швея, - везде нарасхват, я умею их шить. Буду продавать на других базарах. Город велик. - Вас вместе с беспутным зятем и неразумной племянницей выкинут вон из квартала. Придется искать другое жилье. Швея понурилась. Да-а. Они могут все это. Община сурова. Никого бы ей не нужно в зятья, кроме Омара. Уж такой он вежливый, добрый. Никогда бы ее не обидел, ни ее, ни Эль-Мирру. А то, что он язычник и прочее - бог с ним! Она и сама не была прилежной верующей. Что там будет, на том свете, и когда это будет, и будет ли? Швея взглянула темными глазами на свои костлявые руки, сплошь исколотые иглой. Не до молитв. Но ведь эти - не отстанут... - Ну, хорошо. - Она сделала шаг к отступлению. - Если я выдам Эль-Мирру за сына этой достойной женщины, меня оставят в покое? - Непременно. И окружат уважением. Ибо вы породнитесь с честными, порядочными людьми. Которые всегда помогут в тяжелый день. - "Погоди, я тебе помогу, уж так помогу!" - подумав мстительно пекарша. - Тогда перейдем к делу, - сухо сказала вдова. - Омар дает за Эль-Мирру двести динаров. Какой же выкуп предлагаете вы? - Выкуп? - удивилась пекарша. - Будут расходы на свадьбу. Никакого выкупа не будет. - То есть как? - поразилась старуха-тюрчанка. - А так. - И соседка выложила свой главный довод который злорадно приберегала к концу: - Лепешка-то горелая. - И поправилась, чтобы было понятней: - Халатик... дырявый. Ты бы ночью не спала так крепко и проследила, куда через крышу лазит твоя воспитанница. - Вот как? - вытянула шею швея. И стала похожей на кобру. - Это правда? - зловеще обратилась она к Эль-Мирре, сидевшей напротив за скатертью. - Да! - резко ответила та. - С ним... с Омаром? - Да! О боже! И это - серьезные, взрослые женщины? Сами-то небось... - Я знала... я знала, что ты когда-нибудь навлечешь беду на мою голову, - бормотала вдова потерянно и, как слепая, шарила вокруг себя, что-то разыскивая. - Куда теперь я денусь от позора? - Согласитесь отдать ее за Хакима - и никакого позора не будет, - веско сказала "ученая женщина". - Все будет чинно и благопристойно. Мы это устроим. В противном случае - на весь квартал ославим. - На весь город, - уточнила пекарша. - О боже! За что же мне такое наказание? Столько лет кормила, холила, думала, будет опорой на старости - и вот, получай награду. Я знала, я знала... - Она нащупала у стены, за спиной, что искала. И, взметнувшись над скатертью, точно кобра в броске, ударила Эль-Мирру в лоб деревянным молотком. Тем самым. Затем откинулась к стене и, безумно выкатив глаза, завыла протяжным и хриплым диким голосом. Кровь хлестнула на скатерть, густо обрызгала хлеб. Эль-Мирра без чувств уткнулась головой в сдобные дареные лепешки. Теперь они несъедобны. Опять убыток... В эту ночь Эль-Мирра не пришла. А ведь обещала! Обычно, когда не могла, предупреждала заранее: буду спать, смертельно устала, или хвораю, или еще там что. Отрез алого шелка, который Омар купил для нее, так и остался лежать неразвернутым в нише. Что случилось? Э, наверное, ничего особенного. Взбудоражены с теткой. Долго судили-рядили, как лучше свадьбу сыграть, да и свалились без сил. Или швея, спохватившись, решила приглядывать за подросшей племянницей... "Ладно! - беспечно махнул рукой Омар. - Я сам уже сколько ночей не высыпаюсь. От любви тоже надо отдыхать". И улегся на тахте без тревог и сомнений. Никуда Эль-Мирра не денется! Завтра придет... Все ж ему не хватало ее, во сне он водил горячей рукой по постели справа от себя, где обычно лежала Эль-Мирра, и раза три, не найдя, просыпался испуганный, с тягостным ощущением непоправимости. Он встал, как всегда, на рассвете. Обычно вставал отдохнувший, с ясной головой и крепкими руками. Сегодня был вял и подавлен. Только с утра, натощак и на свежую голову, заварив китайский бодрящий напиток "чай" или йеменский "бон", то есть кофе, Омар мог писать. Стоило только ему поесть, как он сразу утрачивал работоспособность. Во второй половине дня читал или спал. Уныло послушав иволгу в саду, он со вздохом сел за работу. "Когда великий Абу-Рейхан Беруни закончил в Газне свой двухтомный "Звездный канон", правивший в ту пору султан Масуд, сын свирепого Махмуда, вознамерившись прослыть покровителем ученых, приказал выдать ему столько серебра, сколько смогут унести два верблюда. Но ученый отверг царский дар: - У меня есть крыша над головой, есть одежда, вполне достаточно пищи, сверх этого мне ничего не нужно. - И отправил верблюдов с серебром обратно. Обозленный Масуд посадил его в тюрьму. Сказал ар-Рахиб аль-Исфахани: "Наихудшие из эмиров - те, что наиболее удалены от ученых, а наихудшие из ученых - те, что наиболее близки к эмирам". И даже аль-Газали, совсем не бунтарь, говорит: "Если ты увидишь ученого, который всегда при дворе, знай, что он вор". Интересно бы встретиться с ним, с Газали, посмотреть, что из него получилось в Багдаде... За раскрытым окном - тихо, спокойно, нет лучшей поры для работы! Но тишина, что обычно несла ему радость почему-то сегодня стала его угнетать. И постепенно сделалась невыносимой. Он сперва не понял, почему. Но писать уже не мог. С недоумением бросил перо, походил по ковру от стены к стене. И, будто очнувшись, резко вскинул голову. Не слышен стук молотка Эль-Мирры! Стук, ставший для него привычным и, можно сказать, многозначительным. Она не дает о себе знать... Может быть, еще рано? Нет, уже солнце взошло. Случилось что-то плохое. Он сразу почувствовал это. Омар лихорадочно накинул легкий халат, ощупал деньги в кармане, сунул босые ноги в туфли и ринулся на улицу. Сел на скамейку возле калитки, чтоб унять дрожь в руках и ногах и, главное, в сердце. Успокоившись малость, украдкой, будто уже уличенный в жутких грехах, скользнул к соседской калитке, постучался тихонько... Шаги во дворе - легкие, но медлительные. Не Эль-Мирра. Та ходит, как порхает. Он заглянул в щель. Старуха. Подошла и тоже прильнула к щели. Омар отшатнулся. Швея, как змея, сверкнула на него недобрым оком, проворчала что-то злое и удалилась. - Тетушка! - тихо позвал Омар сквозь щель. - Будь ты проклят, развратник, подлый соблазнитель! Та-ак. Омар, оглушенный, побрел по узкой улочке, сам не зная, куда. Прохожих нет, плотная пыль еще не взрыта ногами. Он долго брел мимо кривых оград, кое-как сооруженных из грубых шершавых камней. Убогая улица. Убогий квартал. Убогий мир. Есть в нем один яркий цветок, Эль-Мирра душистая, но, похоже, и ту у него отберут... "Куда я тащусь? К черту!" Калитка осталась открытой. Как бы кто не влез и не надругался еще и над его новой книгой. Он решил обойти дом с другой стороны, чтобы опять не попасть под змеиный взгляд швеи, - ему казалось, она весь день будет смотреть сквозь щель в калитке... Вкусно пахнет горячим хлебом. У этих соседей калитка открыта с утра, вход для покупателей всегда свободен. Купить, что ли, свежих лепешек? Работать нынче, видно, не придется, - будем пить и есть. Из большой круглой печки, уже пустой, волной исходит нагретый воздух и таинственный, щемящий душу, родной человеку запах теплой золы. В огромной плоской корзине - гора пышущих жаром золотистых плоских хлебцев. Навес над печью густо закопчен. Что ни говори, благородное эхо ремесло: кормить людей добрым хлебом. Омара встретил сын хлебопека, старший. Румяный, как лепешка, гладкий, упитанный губошлеп. Даже брюшко у юнца выступает, круглое, как арбуз. Когда успел наесть? Наверное, поглощает за один присест десять лепешек, макая их в густой каймак... Молодой хозяин, который, бывало, с поклоном брал у Омара фельсы, почему-то хмур, неприветлив: - Для таких, как ты, у нас нет хлеба! - Да-а? - изумился Омар. Он сперва опешил от неожиданности. Затем, догадавшись, что эти тоже чем-то причастны к его отношениям с Эль-Миррой, яростно стиснул свои крепкие челюсти. Он мог бы одним ударом пробить наглецу пустой его череп! Эх, нельзя. И Омар, сдержавшись, сказал сквозь зубы: - Ладно. Я пойду на базар и за один трехфельсовый хлебец уплачу нарочно целый динар. - Он сунул монету под нос юному пекарю. - И ты будешь в убытке, ишак. Золотой динар! Ты такой в руках никогда не держал. Я же их прокутил сто тысяч... Он повернулся, ушел. Началось... Теперь эти станут его травить. Что же, вырыть во дворе большую яму, наполнить ее водой - и продать усадьбу кожевнику? Чтоб оглушить весь квартал нестерпимой вонью мокнущих кож? Э, ну вас... Сказал Абуль-Атахия: О, как много людей на земле! Но как мало людей в их числе... Омар запер калитку, достал из подвала кувшин чистого красного. Ячменную водку он в рот давно не брал. "Все семь чудес света, - усмехнулся Омар, наполняя чашу, - созданы народами, поклонявшимися виноградной лозе". Он вспомнил кстати легенду из своей "Навруз-намэ". ...Однажды царь Шамиран сидел у окна, при нем находился Бадам, его сын, отменный стрелок. Вдруг перед ними на землю с криком опустилась птица-феникс с толстой змеей, обвившейся вокруг ее шеи. Змея готовилась ужалить красивую птицу. Бадам, по приказу отца, вскинул свой перламутровый лук и пришил стрелой к земле змеиную голову, не причинив никакого вреда несчастному фениксу. Он с благодарным криком улетел. Через год, в тот же день, на том же месте, они вновь увидели его. Феникс что-то положил на землю крикнул несколько раз и взмыл к небу. - Посмотрите, что он оставил, - сказал вельможам царь Шамиран. Они принесли три маленьких твердых зерна. Царь приказал посадить эти зерна в саду. Из них весной выросла тонкая гибкая ветвь. Она постепенно превратилась в длинную упругую лозу с широкими зубчатыми листьями. Это растение люди видели здесь впервые, и не было в саду куста веселее. Как украшения на невесте, на нем густо висели гроздья. К осени ягоды потемнели, из зеленых сделались черными, как блестящий агат, и стали осыпаться с лозы на землю. - Выжми их, слей сок в чан и посмотри, что получится, - велел садовнику царь Шамиран. Спустя несколько дней, садовник ему доложил: - Сок без огня кипит, как вода в котле. Когда сок перестал кипеть, он сделался ясным, прозрачным, словно рубин. "Назначение растения - в этом, - решил царь. - Но мы не знаем, полезно оно или, может быть, ядовито". Из тюрьмы привели убийцу, приговоренного к смерти, дали ему чашу перебродившего сока, посмотреть, что из этого выйдет. Выпив чашу, невольник скривился: "Горько!" - "Хочешь вторую?" - "Хочу". После второй развеселился, начал петь и плясать. И попросил третью чашу. После нее лег под кустом и крепко уснул. Когда он проснулся, его привели к царю. - Что ты почувствовал, когда это пил? - спросил Шамиран. - Я почувствовал себя царем, - сказал невольник. Царь простил ему совершенный им грех. И сам научился пить вино и петь при этом. И тому же научил других... Ночь была серебристо-белой. При этой белой огромной луне можно читать, не напрягая зрения. На деревьях четко виден каждый лист, во дворе - каждый камушек. И в ручье струится жидкое серебро. Омар сидел у своего просторного окна и смотрел на стену соседнего дома. На ней - косая черная тень с перекладиной, как от виселицы. Сама же лестница сиротливо обнажена, она забыто и холодно белеет под ясной луной, будто инеем ее обнесло. Как страшно все изменилось! Еще вчера по этим перекладинам ступали горячие ножки Эль-Мирры, - они всегда у нее горели. И Омар принимал все, как должное. Все было в порядке вещей. Как быстро мы привыкаем к счастью, когда его обретаем, и перестаем ощущать в первоначальной остроте и свежести. Перестаем, короче, ценить. А ценить бы надо его. Каждый миг. Один внезапный поворот судьбы - и ничего больше нет. Пустота. Сиди и вой на луну, как собака. Горечь утраты, переполнив грудь черной отравой, горячей волной прихлынула к голове и хлестнула из глаз обильными слезами. Он плакал навзрыд, как женщина. И шептал на греческом языке стихи из Каллимаховой "Гетеры": Пусть и тебе так же спится, Конопия, как на холодном Этом пороге ты спать здесь вынуждаешь меня... И, как бы услышав его вздохи и стоны, на соседней крыше, в черно-зеленой тени чинары, возникло белое видение. Оно заструилось по лестнице вниз, белым вихрем пересекло яркий дворик и через несколько мгновений впорхнуло в комнату. И в ней стало еще светлее. Отражение лунного света от белой повязки на голове Эль-Мирры казалось нимбом вокруг нее. И пятно на повязке - кровавой звездой. Изнуренный Омар, не веря в удачу, - таким теперь все сделалось шатким, неуловимым, припал мокрым лбом к босым ногам Эль-Мирры и омыл их слезами. Последние радости. Последнее свидание... - Убежим! - предложила Эль-Мирра порывисто, когда они, жарко оплакав друг друга, уже успокоились. И глубоко озадачила этим Омара. Он бы, может, и убежал вместе с нею. Если бы знал за собой вину. Но любовь - не преступление! Если это не так, то почему же тогда мы уже тысячу лет кричим что любовь - счастье, благо и прочее? Любовь в пределах узких правил - не любовь. И к тому же - книга. Ее надо писать. Он писатель. Он должен писать! Неужели это непонятно? В бегах в грязных кельях шумных караван-сараев не много сделаешь. Работа над книгой, особенно такой, какую он задумал, требует тишины, обстоятельности, полной свободы и душевного равновесия. Но какое уж тут душевное равновесие, если будешь чувствовать себя беглым преступником, которого могут в любой миг схватить? И, честно сказать, и возраст уже подходит у него к черте, когда, как ни петушись, дает себя знать усталость и человек начинает бояться всяких передряг и приключений. И вообще он с детства был склонен к миру, покою и созерцанию. Это жизнь вертела им так и сяк против воли его. Может быть, он смалодушничал, сказав неуверенно: - А книга? - Скажи прямо, - резко вскинулась Эль-Мирра и тут же со стоном схватилась за голову в белой повязке с кровавым пятном, - что для тебя важнее: твоя книга или моя любовь? Умна, чертовка, не по возрасту! Но вопрос - глупый. И каверзный. Как будто книгу можно оторвать от жизни. Но уж такая, видно, у женщин логика. Или - или. Ты, мужчина, как хочешь, так и выкручивайся. - Книга, - сказал Омар с душевным скрежетом. - Все-таки звание у меня - Поэт, а не Жених. Я принадлежу не только тебе. И не только себе. Я принадлежу тем, кто читает мои книги. То есть народу. Она - запальчиво: - Народ не умеет читать! - Зато у него хорошая память. В Нишапуре, - что в Нишапуре, во всем Иране и Туране, - нет человека, который не знал бы моих стихов наизусть. Даже на музыку их кладут. - А! Ну что ж... если так. - Она поднялась, обтянула небольшое ладное тело ночной белой рубахой и, сев на край тахты, задумалась о чем-то своем... Во дворе - внезапный грохот. Чей-то сдавленный возглас. Старуха-швея, косматая, страшная, с деревянным молотком в руке, свалившись вместе с лестницей, вломилась, шипя и хромая, в их тихий приют. - Наслаждаетесь? Воры! - Бедняга считала, что племянница, а теперь и Омар, обирают ее. Она не кричала, она лишь негромко рычала, боясь разбудить соседей, будущих родственников. - Убью стерву! - Опрокинув столик, тетка ринулась с молотком к Эль-Мирре. Он схватил ее за руку, вырвал молоток. Старуха, забывшись, завопила на весь двор. Омар закрыл ей рот ладонью. Сейчас сюда сбежится весь квартал. Швея вцепилась ему в бороду. Никогда не думал, что женщина может быть такой злобной тварью. В припадке безумия, со сладострастной яростью способна убить кого угодно. Разговоры о ведьмах-кровопийцах, пожалуй, не случайны. Он швырнул ее в угол, старуха села у стены и заревела низким и отвратительным голосом. И Омар с ужасом увидел, что Эль-Мирра уже не с ним, а с теткой своей, хлопочет возле нее, по ту сторону рабочего стола, а не по эту. Горе поэту! - Это и есть счастье женитьбы? - вскричал Омар. - Все! Убирайтесь обе к чертям. Я не женюсь, раз такое дело. Никогда уж больше не женюсь. Век не служил никакому идолу, - женщине тем более не стану. Чего вы все суетитесь? Трясете своим... м-м... духовитым бельем, носитесь с ним, как со знаменем - и чадите на весь белый свет? Всего и забот. И я должен угрохать весь свой талант на твое исподнее? В мире есть кое-что поважнее. На! - Он кинул ей сверток алого шелка. - Свадебный подарок от меня. Больше ничего не получишь. - Не нужно! - Эль-Мирра оскорбленно метнулась к выходу. Тетка за нею. Не забыв схватить на бегу шелковый алый отрез... Омар больше не плакал. И не до смеха было ему. Эх, все неладно у нас. Неладно, нескладно. Отказаться, что ли, от плоти своей? Вступить в суфийскую общину, укрощать дурные страсти молитвой богу? Чтоб заслужить священное право на райских, потусторонних гурий? Но ни на что такое Омар не способен. Та сторона есть та сторона, не наша. Сторона наша - эта. Будем на этой шуметь. Сегодня ему не работалось. Еще бы! Уж какое тут творчество, при душевной-то неустроенности и растерянности. Суп и тот не сваришь без настроения... "Сто динаров и три фельса!" - как говаривал туркмен Ораз. Неужто люди созданы только затем, чтобы или открыто, в бою, или скрытно, исподволь, в быту, уничтожать друг друга? Например: мужчина и женщина не могут жить врозь - и от совместной жизни проникаются такой взаимной "любовью", что он готов ее зарезать, она его - отравить. Тьфу! С восходом солнца Омар вышел в свой небольшой уютный садик за ручьем у ограды. К полосе возделанной земли с жасмином и лилиями, где на днях присмотрел для наблюдений большой муравейник. Нет порядка и мира в отношениях между людьми - так хоть полюбуемся строго налаженной жизнью благородных насекомых... В этих краях муравьи не насыпают над поселением мусорных куч, как в лесах. Черная дыра в твердой серой земле над сухой оросительной канавой, вокруг отверстия - россыпь серой, мелко искрошенной земли, вынутой снизу: это и есть вход в муравейник. "Нашли место, - подумал с досадой Омар. - Как только в канаву поступит влага, у них случится потоп. Будут метаться, яйца спасать, наверх поднимать, но схлынет вода, просохнет дыра - вновь полезут в ту же дыру. - Непредусмотрительность муравьев не вязалась с их известной сообразительностью. - А впрочем, разве не так и у людей? Их дома разрушает землетрясение. Вулканы лавой заливают, ураганы сметают, наводнения смывают, - они опять и опять возвращаются в ту же долину. Упорство, смелость? Глупость. Она обходится дорого. Ведь тысячи гибнут..." Обычно Омар, поставив под ивой скамеечку, просто сидел и смотрел, как копошится живой и подвижный муравьиный народ. Смотрел, не вникая в суть бесконечной этой возни. Его отношение к муравьям было таким, как у всех: уважительным, с примесью удивления и восхищения разумным устройством их жизни. Люди всегда видели в муравьях себе подобных, в баснях и сказках муравей - мудрый и честный работник. Но сегодня внимание, обостренное нервным напряжением, открыло Омару иное... Видно, они углубляли свое подземное жилье: вылезая один за другим из черной дыры, муравьи, крепкие, черные, выносили в челюстях крошки земли и небрежно ссыпали тут же, на береговой откос канавы. На откосе вырос, подобно галечной осыпи в горах, уже довольно широкий и длинный язык сухой измельченной земли. И кучка муравьев-охотников тащила вверх по сыпучему склону жирную гладкую гусеницу, еще живую. Она медленно извивалась, вяло сопротивляясь. Склон был довольно крутым, муравьи часто срывались, катились вниз вместе с добычей, - и вновь упрямо и бестолково лезли по осыпи вверх. Хотя стоило им обойти эту осыпь, они бы уже давно доставили гусеницу куда следует. Сизифов труд! Одни, мешая друг другу и сталкиваясь на бегу, без толку, вовсе не к месту, насыпают гору земли, другие, впустую тратя усилия, без смысла ползают по ней. Омар приметил одного муравья, который лихорадочно, с весьма деловитым видом, сновал вокруг, принимаясь вроде помогать собратьям, волокшим бревна - травяные стебли, и неумышленно сталкивал их под откос вместе с грузом. Приглядевшись, Омар увидел немало таких "трудяг", что носились туда и сюда, сломя голову, с явной готовностью что-то сделать, и ничего не делая, хватаясь за дело, и тут же его бросая... Но работа в общем все же налаживалась. Омар убедился: один муравей сам по себе - ничто. Он ничего не решает. Раздави его ногой - семейство едва ли заметит утрату. Ибо их - масса. И все на одно лицо. Несмотря на то, что разделены на солдат, рабочих и прочих. Да-а. Если и есть между людьми и муравьями какое-то сходство, с печалью отметил Омар, то именно в этой бессмысленной суете. Ради чего? Все то же накопительство, скопидомство, одна страсть - вдоволь поесть. Раз в жизни у них отрастают крылья - в пору любви. И что же? Самцы, исполнив обязанность, вскоре околевают, и толстая самка, укрывшись в темноте, в глубине муравейника, без конца, день-деньской откладывает яйца. Сотни яиц, горы яиц. Она даже не видит своего потомства, - к яйцам приставлены няньки... И плодится, плодится муравьиное племя. Зачем? Говорят, они делают доброе дело: истребляют вредных насекомых, спасая этим растения. Да, но ведь сами-то они не знают, что своей дикой прожорливостью помогают жить человеку! У них нет конечной цели, их замкнутый круг - жрать и плодиться. Вся налаженность, четкость, осмысленность их образа жизни - одна лишь видимость. Нет, не следует сравнивать муравья с Человеком. И Человека - с муравьем. Стыдно. Очень плохо, если люди похожи на муравьев. - Конюшни у тебя, конечно, нет. Куда же мы поставим лошадей? - Пусть побудут на улице. Если вы не собираетесь тут ночевать. ...Имам квартальной мечети впал в растерянность, когда жена рассказала ему об Омаре с Эль-Миррой. Омар - не простой человек, к нему не подойдешь с обычной меркой. Особый случай. Ничего не придумав, имам с дрожью в сердце отправился к городскому судье Хусейну ибн Али ибн Микалю: - Я с ним не справлюсь! Ибо не очень... начитан, он же, по слухам, знает Коран наизусть. У судьи до сих пор кровоточила в душе глубокая рана от убытка в две тысячи динаров, причиненного ему Омаром при бывшем визире Иззе аль-Мульке. Наконец-то выпал случай отомстить! Но все следует сделать без шума, тихо, с оглядкой. С таким, как Омар Хайям, нужна осторожность. Мало ли что. То он в самом низу, то - на самом верху... Хусейн велел слуге оседлать лошадей. Имаму предложили лошадь слуги. Слуге пришлось идти пешком в такую даль. И в пути его не раз подмывало желание схватить тщедушного старичка за ногу и стащить наземь... Так они встретились вновь, судья и поэт. Омар поставил перед гостями поднос с прошлогодними гранатами, - они хорошо сохранились в прохладном подвале. Хусейн ибн Али ибн Микаль на редкость доброжелателен, теперь он явно расположен к Омару. - Уютно, - окинул он сказочный дворик веселым лучистым взглядом. И взял с подноса самый крупный и спелый, с темно-красной кожурой в желтых пятнах, гранат. - Сразу видно, что здесь живет поэт. - И уточнил: - Большой поэт. С воображением. "Может быть, он человек сам по себе неплохой, - подумал Омар, тронутый его приязнью. - Ремесло паскудное его испортило". - Только, - вздохнул судья, с недоумением вертя в руке тяжелый плод, словно не зная, как за него приняться, - как-то... не то, чтобы скудно, а скупо живешь. Купил бы лошадь, что ли, себе... Молодость беспечна и расточительна. Зрелость рождает страсть к приобретательству. Старость - к накопительству. То есть тогда, когда человеку, собственно, уже ничего не нужно, кроме савана и маленького участка на кладбище. Странно устроены люди! Но в их глазах самый странный человек в Нишапуре - поэт Омар Хайям... - А зачем она, лошадь? - удивился Омар. - Ну... быстрее доехать до места. - Судья крепко, но осторожно, чтоб не порвать кожуру раньше времени, обхватил гранат и нажал сквозь кожуру большим пальцем на твердые зерна. - А зачем спешить? - Не зря тебя прозвали "Господином Зачем", - улыбнулся Хусейн. - Как зачем? Жизнь заставляет сокращать дорогу. - А разве в дороге - не жизнь? - пожал плечами Омар. - Жизнь - сама дорога. И спешить, сокращать дорогу значит сокращать жизнь. Никуда не спеши - никогда не опоздаешь. С лошади не все увидишь. Какая радость: не торопясь идти пешком, останавливаться у каждого ручья, слушать, как он журчит, смотреть, как живописно навис над ним тенистый куст, как с щебетом порхает по кусту пичуга. Небо, поле, бугор. Как хорошо посидеть в харчевне у воды, под плакучими ивами. И сколько встреч на этой дороге! Разве, мчась на коне, сумеешь заглянуть в глаза прохожему? Перемолвиться с ним словечком? Это и есть жизнь. Куда спешить от нее? Живи тихо, спокойно, без суеты, - дольше будешь жить. Все равно дальше могилы не ускачешь. Хорошо, если платье твое без прорех. И о хлебе насущном подумать не грех. А всего остального и даром не надо - Жизнь дороже богатства и почестей всех. И еще: Где теперь эти люди мудрейшие нашей земли? Тайной нити в основе творенья они не нашли. Как они суесловили много о сущности бога, Весь свой век бородами трясли - и бесследно ушли... - Это так, - вздохнул Хусейн. - Но, скажем, лошадь нужна человеку для представительности. - Худо, коль человека представляет конь верховой или скажем, осел... - Ох уж эти поэты! - Гранат, размятый костлявой сильной рукой Хусейна, обвис, как тряпичный кошель. - Их не переспоришь. Но мы не за этим сюда явились. Знаешь, зачем, "Господин Зачем"? Омар, конечно, сразу догадался, из-за чего пришли эти двое. Но все же сказал: - Нет. Ума не приложу. Я думал: просто так, проведать. - Судья не посещает людей просто так. - Хусейн ногтем надорвал кожуру граната и выцедил в чашу рубиновый сок. Он почти наполнил ее: вот какой выбрал сочный гранат. - Есть важное дело. На тебя поступила жалоба от жителей вашего квартала. - Хусейн поднес чашу ко рту. - Говорите, почтенный, - кивнул он имаму. Имам, до сих пор скромно сидевший, в сторонке, произнес с торжеством, предварительно откашлявшись, как перед проповедью в мечети: - Ваша милость, э-э, соизволили... э-э... соблазнить девицу, живущую с вами по соседству. - Был он жалким, пропахшим потом и грязненьким. "И этому слизняку я должен был, по шариату, поцеловать при встрече руку", - подумал Омар с омерзением. - Соблазнить? Ха-ха! Слыхали старый анекдот? Один спросил: "Может ли мужчина сделать насилие над женщиной?" - "Может, - ответил другой. - Если не успеет убежать от нее". Уж тут - кто кого. - Все равно. Сожительство без брака - прелюбодеяние. Прелюбодеяние - грех. А грех, по шариату, уже преступление. - Преступление, - подтвердил судья. И осушил чашу с гранатовым соком до дна. - За такое преступление мусульмане, собравшись толпой, могут побить виновного каменьями. - Но, чтобы загладить свой грех, я готов жениться на ней! Почему вам непременно нужно отдать Эль-Мирру этому дурачку? Она с ним пропадет. Отдайте мне, я хорошо заплачу, и делу конец, к всеобщему удовлетворению. Чем я ей не пара? Волосы поредели, лоб оголился? Но сколько мы видим на улице плешивых бойких молодцов. Зубы потемнели от вина? У каждого второго юнца нет половины зубов. Хоть они и не пьют вина. Кожа на локтях немного сморщилась? Это видно, когда выпрямишь руки; согнешь - она натягивается и становится гладкой. На лице появились морщины? Что поделаешь. Жаль, что лицо стареет раньше души и тела... - Нельзя, - покачал имам головой. - Хаким из порядочной семьи. А ваша милость - человек с пятном. Возьмет Эль-Мирру он, это будет благопристойно. Возьмете вы - возникнет смута в умах прихожан, что недопустимо. - Где и какое пятно вы узрели на мне, почтенный? - вскипел Омар. Священник унылым взглядом обратился к судье за помощью. - Ты, - разъяснил судья терпеливо и мягко, берясь за второй гранат, - со своим особым положением, просто не знаешь исламской общины. Видел форму для отливки сырцовых кирпичей? Кирпичей - великое множество, форма - одна. Так вот, в квартале все, что не лезет в одну эту общую форму, короче, все, что необычно, то подозрительно и потому опасно. Каждый должен ходить, одеваться, есть, думать и говорить, ложиться с женой, посещать отхожее место и совершать омовение точно так же, как все. Ничем не отличаясь от других. Только так и не иначе! И никаких раздумий, сомнений, в противном случае в мире наступит хаос. А ты все делаешь по-своему. Ты в квартале вроде прокаженного... - Понятно, - кивнул с печалью Омар. - Ты здесь чужой, - добавил Хусейн. - Странное дело! - вскричал Омар. - Почему я чужой у себя, в своей собственной родной стране? Я здоров ее здоровьем и болен ее болезнями. И все же - чужой для арабов, чужой для иранцев. Для тюрков - тем более. Чужой для царей, для обывателей - тоже. Черт знает, на что все это похоже! Может, скажете, я в стихах учу убивать, обманывать, грабить? Унижать человека? Угнетать человеческую мысль? Притеснять человеческую личность? Зову к измене и вражде, к подлости и раболепию? Наоборот! Я своим каждым четверостишием говорю человеку: "Будь справедлив, добр и разумен. Горд, независим и честен. Свободен от страха и предрассудков. Не унижай и не унижайся. Уважай в себе и других человеческое достоинство". Если я бичую людей, то отнюдь не из ненависти к человеку, а затем, чтобы открыть им глаза на самих себя и помочь подтянуться до уровня мыслящих существ. - Поэтому и чужой, - кратко сказал судья. - Все это блажь. - Омар устало махнул рукой. - Я свой всему Востоку. И всему Западу тоже. Всему миру! Это вы - даже сами себе чужие. - Мы можем, - строго объявил имам, - ославить тебя в мечети перед толпой и выселить из квартала. - Чувствуя поддержку судьи, он осмелел. - Выселить? - Омар оскалил зубы. Его уже мутило от этой дурацкой беседы. - Попробуйте! Я найду на базаре за две с половиной тысячи золотых шайку джаванмардов и поставлю их дом стеречь. Слыхали о таких? - Это те, у которых ножи в два локтя длиной? - побелел судья. - Вот именно. И не короче. - Омар взял линейку, метлу и показал на ее черенке, какой длины стальной джаванмардский нож. - Сразу двух тощих судей можно проткнуть. И плюгавого имама квартальной мечети в придачу. Знаешь анекдот про судью и пройдоху? Один святой человек привел к судье пройдоху и говорит: "Он мне должен триста динаров, но не отдает". Пройдоха держит руку за пазухой, халат оттопырен, там что-то большое. Может, слиток золотой. Судья смекнул, что ему будет больше пользы от пройдохи, и вынес решение в его пользу. Когда обиженный святой ушел, пройдоха сказал судье: "Хорошо, что ты вынес решение в мою пользу, а то бы я проломил тебе голову". И вынул из-за пазухи тяжелый камень... - Ну, зачем же... так резко, - сказал Хусейн миролюбиво. - За те же две с половиной тысячи ты можешь откупиться от пострадавших. - Разве не я - пострадавший? - Тысячу мы отдадим тетке несчастной жертвы. - Несчастной? Хе. Впрочем, и впрямь она - жертва. Но не моя, а ваша. Ваших жестоких обычаев. - Другую матушке жениха, которая согласилась прикрыть ваш грех. - Да-а. Вполне "порядочное" семейство... - И по двести пятьдесят возьмем себе за труды. - Не морочьте мне голову! Будто я не знаю вас. По тысяче с ним, - поэт кивнул на муллу, - вы возьмете себе, а тем дадите по двести пятьдесят золотых. Если дадите. Но это меня не касается. Делитесь, как хотите. Главное: если я заплачу, вы меня оставите в покое? Вы и ваш благословенный квартал, - ох, чтоб его подземным толчком в пух и прах разнесло! Мне нужно работать. Писать. О боже! Как он устал, как все это ему надоело... - Работай, себе на радость. И государству на пользу. - Готовь расписку, мошенник! Не сок гранатовый пьешь - кровь мою пьешь. Посидите тут во дворе. Пока я схожу к саррафу-меняле, у которого деньги держу. Дома - боюсь. Знаем вас. Много вас... Он ушел к саррафу, заперев предварительно в доме дверь на замок. Замок, хоть и деревянный, крепкий - и хитрый. Это внутренний засов. Ключ - палочка с шипами, расположенными в определенном порядке, вставляется в щель, скрытую в резных узорах двери. Зубья его попадают в соответствующие отверстия запора и поднимают штифты, после чего, просунув руку в особое оконце, можно отодвинуть засов. Разгадать секрет запора невозможно, ключ к такому замку не подберешь. Оконные ставни он тоже сначала закрыл изнутри на крюк. Не хватало еще, чтобы эти законники рылись в его "Книге печали". Омар не забыл, как в Самарканде дворецкий Юнус решил ни с того ни с сего сжечь его рукопись. По дороге поэт, не утерпев, завернул к харчевне "Увы мне". Душа разрывалась на части, эти части густо дымились. Их следовало залить вином. Хищницы! Будьте вы прокляты с такой вашей любовью... Сами, дуры, только и рыщут, ищут, перед кем бы распустить павлиний хвост. Где былая девичья скромность? Влипнет в историю, а ты - отвечай. Ну, попробуй теперь какая-нибудь к нему сунуться с розами... Мимо прошло, звеня ножными браслетами, некое стройное диво в чадре. По легкому шагу и гибкому стану определил Омар - молода. Поэт не выдержал: - Ох! Ох,