Он не мог глаз своих оторвать от красных ее, как зерна граната, влажных маленьких губ. - Выйдешь замуж за меня? - Не отдаст община, - прошептала она. - Ты иноверец. Меня убьют, брата выкинут вон из Йезда. Перейдешь в нашу веру, останешься здесь, - может быть, отдадут... Омар сразу остыл. На Экдес он не мог жениться, потому что не был правоверным шиитом. На Эль-Мирре не мог жениться, потому что не был правоверным суннитом. На Заре не может жениться, потому что не правоверный огнепоклонник. Случись ему попасть в племя черных людоедов, за него бы не выдали замуж курчавую губастую красотку, потому что он брезгует есть человеческое мясо... Ко всем надо подлаживаться! И никто не хочет подладиться к нему, к Омару Хайяму, как таковому. Жаль, денег нет у него хороших. Золото - главное божество для всех этих "правоверных". Тем более, для огнепоклонников, которым их учение даже предписывает добиваться житейских благ. Выложи тысяч десять - и забирай ее с дивным ее голоском и синими глазами. Будь ты хоть буддист или иудей. Но где их взять, десять тысяч? - Но ведь ты не изменишь своему исламу? - спросила она со слезами. - Почему бы нет? - пожал плечами Омар. - Ради такого цветка... "Не все ли равно, чем удавиться, - подумал он весело, - мусульманской чалмой или зороастрийским зуннаром". - Мой брат входит в совет жрецов огня - атраванов. - Зара с надеждой взглянула Омару в глаза. - Он гербад - младший священнослужитель. - Я поговорю с твоим братом... Город оказался на редкость чистым. По зороастрийскому учению, грязь, мусор, сорная трава - прибежище злых духов. И потому весь Йезд будто вылизан. Город веселый, народ здесь приветливый. У женщин открытые лица, открытый смех. На базаре открыто торгуют вином. Хочешь, на месте пей, хочешь, бери домой. Никто тебе слова худого не скажет. Омар и на месте выпил, и бурдюк вина взял с собой. Еще и барана живого к нему добавил - и, наняв мальчишку помочь, отправился, повеселевший, с Зарой к дому Кавада-заргара. С плотных страниц древней книги взлетают слова: "Я проклинаю дэвов! Как почитатель Мазды, как последователь Заратуштры, приношу я обет быть врагом духов зла и тьмы, соблюдать учение Ахуры, превозносить амеша-спента - вечных святых. Благому, обильному богатством Ахура-Мазде я обещаю все доброе и все лучшее. Ему, величавому, великолепному, принадлежит рогатый скот, свет и праведный рай..." Напряженно звенит голос жреца, произносящего символ двухтысячелетней маздеистской веры. Веры былых кочевых племен, очень рано перешедших к оседлости и земледелию - и враждовавших с буйными соседями, у которых сохранился старый скотоводческий уклад. Уже тогда мир для них четко распался надвое. Как сутки - на светлый день и темную страшную ночь. Которую можно прогнать лишь огнем. ...Огромный бронзовый светильник на подставке в два локтя высотой. В нем пылает огонь - вечный, неугасимый. Может быть, ему уже пять столетий. Гебры его сохранили даже в годы гонений и притеснений со стороны мусульман, несли в горшках из храма в храм, скудно питая древесным углем. Здесь он горит свободно, к нему приставлен человек, который зорко следит за пламенем и постоянно подкладывает в большой светильник сухие ветви плодовых деревьев. Обязательно очень сухие, чтобы не чадили, - и непременно от фруктовых деревьев, чтобы дым, возносящийся к небу, был сладок и приятен. Сегодня - особый день, и потому жрецы добавляют в огонь понемногу ладана и мирры. Хорошо пахнет в загадочной полутьме закопченного помещения. Вообще-то сюда, внутрь храма, где горит вечный огонь, не пускают посторонних. Чтобы кто-нибудь недостойный не осквернил священный огонь нечистым взглядом или дыханием. Но Омару позволили проникнуть в аташ-кеде, - община, похоже, имеет на него свои какие-то особые виды. И все же ему перед тем пришлось завязать рот кисейной повязкой. Пляшет в бронзовой чаше золотое чистое пламя, золотые блики скользят по гладким, без украшений, черным стенам. Черное с золотом - благородное сочетание. Таинственно в храме, странно и экзотично. И можно б сказать - необыкновенно прекрасно... Если б в этом был хоть какой-нибудь здравый смысл. "Но все же он притягателен, зороастризм, - думал Омар, когда они с ювелиром возвращались из храма. - И вполне понятно, почему часть его приверженцев, самых стойких, несмотря ни на что, упорно держится за старую веру. И за несколько столетий мусульманского засилья не изменила ей. Не было в мире учения более философского, этического чем зороастризм. "Есть два гения, наделенных разными устремлениями добрый и злой дух - в мыслях, в словах и действиях. Между ними идет вечный бой. Выбирайте между ними двумя, будьте добрыми, а не злыми". Бог света Ахура-Мазда не похож на тяжеловесных каменных богов древних греков, римлян и современных индийцев. Это, скорее, символ, олицетворение добра, правды, мудрости. Враг его Анхро-Манью - дух зла и лжи, всяких пороков. И амеша-спента суть понятия чисто моральные: Ваху-Мано представляет собой добрый разум, Аша-Вахишта - высшую святость, правду и счастье, Харватат - благополучие и здоровье. Отличительное свойство зороастрийских богов, главных и второстепенных, - одухотворенность. Это не кумиры, не идолы, не истуканы иных вероучений. Иранцы - своеобразный народ, одаренный, и религию они создали особую, соответствующую их душевному складу. В конце концов, говорит их учение, добро одержит верх над злом. Пусть на том свете! Главное - зороастризм не отвергает борьбы. То есть основы всякого движения. Тогда как ислам допускает лишь слепую покорность, безропотность". Вот если б только заменить у зороастрийцев на более сносный их варварский способ погребения умерших... Поистине, странный народ. Поскольку главное в человеке - душа, огнепоклонники совершенно не интересуются телами усопших. Все, что связано со смертью, у них считается нечистым. Нечист всякий труп. Он никоим образом не должен соприкасаться с чистыми стихиями - землей, водой и особенно огнем. Потому его нельзя зарывать, бросать в реку или, боже упаси, сжигать. Усопших оставляют в круглых башнях молчания - дакмах на растерзание хищным птицам. Омар однажды побывал в заброшенной древней дакме и знал, как она устроена. Верх дакмы представляет собой ступенчатую воронку с колодцем посередине. Тремя концентрическими кругами колодец охватывает прямоугольные углубления: наружные для покойников-мужчин, средние для женщин, внутренние для детей. В действующих дакмах особые служители укладывают в эти углубления раздетых догола покойников. Едва служители уйдут, а то и прямо при них, грифы и коршуны, выжидательно сидящие на парапете башни, жадно слетаются к трупу и расклевывают его до костей, которые будут затем сброшены в колодец. "Некрасиво, конечно, - подумал Омар брезгливо. - Но разве нынче наша страна - не та же зловещая Башня молчания?" Всю жизнь человек мечется, рвется, отбивается от наседающих со всех сторон хищных блюстителей правой веры: умрет - к его трупу, точно стервятники, слетаются те же законники. Заупокойные молитвы, - за них следует щедро платить. Обильные угощения. Несправедливый раздел наследства, - женщине полагается доля, равная лишь половине доли мужчины. Неоднократные поминки, разорительные для родственников. Из-за них влезают в долги и нищают. Человека терзают при жизни - его терзают и после смерти. И все молчат. Попробуй рот раскрыть. Башня молчания... И кто знает, что лучше: стать добычей гнусных, слепых и безмозглых червей, бессмысленно копошащихся в сырой земле, или вольных птиц, гордо взмывающих к солнцу? Все у них, в общем-то, правильно, у последователей Заратуштры. Но, скажите, при чем здесь Омар Хайям? "Веру можно переменить", - угрюмо сказал он себе. Все вероучения стоят друг друга, и Омар к ним ко всем одинаково безразличен. Однако менять, перестраивать себя, свою душу, ломать свой внутренний мир, чтобы угодить чему-то, совершенно ему не нужному, Омар не способен. Даже ради Зары. Никакая Зара, будь она и впрямь золотой, не заменит ему весь мир. Наоборот, мир для него сузится с нею до пределов подвала, их летнего подземного жилья. Откуда не видно звезд. Пусть пьяницей слыву, гулякой невозможным, Огнепоклонником, язычником безбожным, - Я верен лишь себе. Не придаю цены Всем этим прозвищам, пусть правильным, пусть ложным... "Хватит! Мало горя хлебнул? Ну их всех..." - Нельзя ли ускорить работу? - хмуро сказал Омар. Заргар, почтительно шедший чуть позади, удивленно взглянул на него. - Как будет угодно приезжему! Не приглянулось ему у нас, - вздохнул он с миндальной горечью. - Я так полагаю. Или я ошибаюсь? - Отблеск священного огня угас в его синих глазах. - Я вчера уже вставил шар в деревянный зажим, просверлил и насадил на стержни, чтоб не крутился в тисках. Сегодня буду пилить, шлифовать. Занге-Сахро! Она так и осталась несбывшейся мечтой. Зато Омар Хайям вновь обрел свое зрение. Что дороже золота во всех его обличьях. Прощай, славный Йезд. Город ангелов... И вновь - Нишапур. Омар с тревогой спешил к своей хижине: на месте она или, может, ее успели снести, пока он был в отъезде? ... Навстречу ему из переулка вышел - Хаким. Молодой муж Эль-Мирры. Идет мимо гордый, сукин сын, и будто не узнает. - Эй! - свирепо окликнул его Омар. - Чему вас учит ваш глупый квартальный имам? Со старшими надо здороваться. Причем, почтительно. Омар готов был его избить. И крепко схватил за ворот. - Слем... лекм, - неохотно произнес сосед приветствие. За что его бить? Порыв у Омара сразу прошел. Этот парень просто глуп. Но просто так отпустить его он не мог. - Поздравляю, - ехидно сказал Омар. - Тебе повезло. Тебе с ней будет хорошо. Я научил ее кое-чему... Хаким ничего не понял в первую ночь. Ничего не понял и сейчас. Поймет когда-нибудь. И будет всю жизнь ее терзать. А пока - презрительно: - Бог знает, что ты болтаешь! Я отбил у тебя невесту, вот ты и злишься. - Он самодовольно ухмыльнулся. - Выходит, я чего-то стою, раз уж Эль-Мирра выбрала меня, а не тебя, хоть ты и трижды знаменитый? - Ну и радуйся, дурак!.. Скучно. Омар махнул рукой и пошел своей дорогой. "Неужто и впрямь для меня нет ничего святого? - думал с печалью Омар. - Есть, братцы, есть. Но совсем не то, что свято для вас. Хоть убейте меня, мусульмане: всеобщая ложь - не порядочность и ханжество - не святость. Ради бога, не дурачьте нас! Нам никогда не стать ни дельными учеными, ни путными поэтами, ни просто честными людьми, если мы будем стесняться - или бояться говорить правду. Мы всегда говорили правду. И будем ее говорить. Резкую, горькую, но - правду. Уж коли считаемся больной совестью нашего времени. Я - врач, и то, что вы со слюной на губах именуете "луноликой", для меня прежде всего "медицинский объект". Он больше не виделся с Эль-Миррой. Стихи, конечно, она забросила. Ее, как водится, упрятали в доме и запрягли в работу. Омар встретил ее через много лет на пути в Мекку, в захудалом рибате - странно-приимном доме. И - не узнал. Так она изменилась. И так изменился он сам. Не узнал он также, что на другой же день после этой нелепой встречи их караван был разграблен, муж ее убит, и ей пришлось коротать свой век вместе с козами в дымной каменной хижине старого предводителя горных разбойников. ...У Хакима - свои заботы. "Почему я дурак? Вот я думаю сейчас, - значит, умею думать. Я умею читать и писать, - пусть кое-как, но умею. Я умею предвидеть и хорошо устраивать свои дела: умрет отец, я брошу пекарню и займусь торговлей. Нужную сумму я уже накопил, тайком от родителей. Я умею подойти к нужному человеку, содержу в достатке свой дом и жену. Я сыт, одет и обут. Я живу не хуже, а лучше каких-то там знаменитых беспутных поэтов. Почему я дурак..." По утрам уже довольно прохладно. На рассвете, который теперь наступает позже, тяжело колышутся на свежем ветру чинары, высоко наверху отчетливо слышно шумит черный тополь, и холодные тусклые звезды сиротливо мелькают средь темных клонящихся ветвей. Лето кончалось. Где они, короткие душные ночи? Ставней Омар еще не закрывал, но на ночь уже приходилось укрываться потеплее. В горах сгущались тучи. У Омара все чаще болело плечо. Ах, эти строители... Благородное ремесло, конечно. И гордое. "Мы - строители". Золотые руки! У настоящих. Но есть и такие, о которых говорят: "Чтоб у них руки отсохли..." Но у них-то руки не отсыхают... Самая худшая тварь на свете - человек, который плохо делает свое дело. Рухнули кое-как скрепленные жерди лесов, Омар упал и разбил плечо. Видно, был перелом. "Заживет, некогда с ним возиться". И зажило. Но теперь приходится пить мумие и втирать в плечо всякую жгучую дрянь. Рука цепенеет, роняет перо. Тут еще проклятое стекло. Омар никак не может привыкнуть к нему. Где-то оставляет, забывает. Долго ищет, ругаясь. Утомительно, когда пишешь, держать его всегда перед собой, сощурив левый глаз. Зато он видит! Все-таки чудо это стекло. Отними от глаза - все плывет на странице. Поднеси - из белой мглы выступают четкие буквы... Но работа застопорилась. Поэт опять сидит без денег. Разорила его Эль-Мирра. Поездка в Йезд поглотила остатки сбережений. В кладовой сохранились, правда, скудные припасы, он варил раз в день убогую похлебку. Из дому, однако, не вылезал, не тащился деньги искать, занимать. К черту! Устал он бегать за деньгами. Пусть теперь они сами идут к нему... Они пришли. - Я - армен. - С чем и поздравляю. - Наша обшына тут... э-э... невелик, сто пятьдесят человек. Шьет... э-э... меховой шапка. Я продаю. Но базарный староста, пэрс, обижает нас, вымогает деньги. Ходу мне не дает, понымаешь? Затырает. Нужно писать прошение. - Почему же ты направился ко мне, - разве на базаре мало грамотеев? - Ты луче всэх! Я знаю. Ты - гусан... э-э... поэт. Я хорошо заплачу. - Как тебя зовут? - Мкртч. - Как, как? - Мкртч. - Яснее! - М-к-р-т-ч. - О боже! Мр... кр... Ты что, погубить меня хочешь? У меня зубы выпадут, если я произнесу твое столь певучее имя. Несмотря на всю их крепость. И пальцы сведет навсегда, если его напишу. - Не смэйся. У меня от твоего имени горло судорогой сводит. Я - не смэюс. Нэ в этом дело! - А в чем? - насторожился Омар. Он почувствовал, что армянин сообщит ему сейчас нечто важное, серьезное. - Султан Баркъярук уступил Хорасан, Мэрв и Хорэзм брату Санджару. Царэвич на днях будэт здэс. Вэзирь - Фахр ибн ал-Мулк, одын из сыновэй покойного Нызама ал-Мулка. Мы хотым подат ему прошение. - О! Вот это новость. Откуда ты знаешь? - Мы все знаем. Надо знат, если хочеш жыт. Омар отказался писать: - Я не вижу. Обратись к другому. - Он не хотел, чтобы кто-нибудь в Нишапуре увидел его стекло... - И то верно. Посмотрим, чем все это обернется для нас. - Хорошо, напишу. Давай рассказывай по порядку... Затем явился сосед, художник Сафар, с которым они было поссорились. - Угостишь? Тянет выпить. - Чем? Сижу без фельса. Ты должен меня угостить! Ведь ты получил что-нибудь за своего Искандера? Или не заплатили? - Хорошо заплатили. Но, знаешь, дом, жена и дети... - А-а. У меня нет никого. И мне никто ни за что не платит. - Не умеешь жить. - Как не умею? Я знаю философию, астрономию, математику. Историю и географию. Я умею играть на дутаре, слагать стихи и лечить больных. Даже еду сам себе готовлю. Что еще нужно знать, чтобы жить уметь, - в вашем смысле? - При эмире Аргуше состоит в придворных поэтах некий Хусейн Абдаллах. У него богатый дом, лошади, слуги. Окружен почетом, благоденствует. - Окружен почетом? Благоденствует? - Омар чуть не заскрипел зубами. Все тычут ему в лицо его неудачливостью. Надоело! - Значит, он жулик, а не поэт. Честный поэт в наше время не может благоденствовать. Его удел - бедствовать. - Брось свою никому не нужную книгу. Возьмись за торговлю, что ли. Скупай по дешевке у кочевников шкуры, продавай их местным кожевникам. Очень выгодно. Я этим занимаюсь. - Не стыдно? Художник. Я - не могу. Я делал - и буду терпеливо и добросовестно делать то, что умею. То, в чем вижу свое призвание. - Ну и сиди без фельса! - Просижу. Не страшно. Но и впрямь что-то нужно предпринять. Чтобы заработать приличную сумму. На мелких подачках за лечение больных и сочинение прошений не проживешь. То есть прожить-то можно, но эта пустая, глупая работа будет отвлекать его от главного - от многотрудной "Книги печали"... "Жениться нам, таким-этаким, нельзя. Заниматься числами и звездами - тоже. Пить вино - запрещено. Четверостишия злые сочинять - опасно. Что же делать, чем жить? Э! - осенило его. - Едет Санджар. Преподнесу ему хвалебную поэму. Разве я не знаю правил стихосложения? Не съел собаку во всех этих ритмах и рифмах? Многим нос могу утереть. Получу хорошую награду - и освобожусь от дурацких забот о еде и дровах. Одежды, - той, которую я имею, простой, грубой, но прочной, мне хватит надолго: Хорошо, если платье твое без прорех. И о хлебе насущном подумать не грех. А всего остального и даром не надо, - Жизнь дороже богатства и почестей всех. Ну-ка, посмотрим, как это делается..." Омар взял с полки несколько тонких книжек. Сперва Рудаки, - о нем мы уже говорили: Бухара - небесный свод, князь - месяц ясный, В небе надлежит блистать ему. Сойдет. Теперь - Фирдоуси: Едва лишь младенец свой рот материнским смочит молоком, Лепечет он имя "Махмуд" непокорным еще языком. Это он - о султане Махмуде Газнийском, который после ссоры много лет преследовал его. Фаррухи: В окруженьи приближенных шах великий и могучий. Как он радостен сегодня! Сколько солнца! Скрылись тучи! Это - об удельном князьке Абу Музафаре, правившем Чаганианом. Фаррухи получил за касыду коня с царским убранством, две палатки, трех мулов, пятерых невольников, дорогую одежду, ковры - и целый табун жеребят в придачу... Абу Бакр Азраки - о Царевиче Туганшахе, сыне Алп-Арслана: Если шах пожелал три шестерки, а выпало три единицы, - Не считай, что игральные кости посмели не подчиниться: Цифры те, что задумать изволил сейчас шахиншах. Перед шахом трепещут и падают ниц, не дыша. Смешно! Ни эмир Абу Музафар, ни царевич Туганшах никакими такими особенными достоинствами не отличались. Во всяком случае, никогда не были шахами и шахиншахами, то есть царями и тем более - царями царей. Единственным же качеством, которым прославился султан Махмуд Газнийский, была его дикая свирепость. И уж если дети лепетали имя султана, то вовсе не с умилением, а со страхом... Что же мы напишем о царевиче Санджаре? Чем прославился он, восьмилетний мальчик? Хорошо стреляет из лука, владеет саблей? Каждый тюрк должен с детства это уметь. Отличается острым умом? Туповат, бедняга. Добротой? Нет, он злобен и мстителен. Что же успел он совершить, чтобы о нем касыды писать? Этот рябой сопляк, которого сам Омар спас от смерти? Можно было бы, конечно, обыграть его принадлежность к славному роду Сельджукидов, - мол, царевич еще мал, но это - львенок; в нем течет кровь его деда, героя-льва Алп-Арслана, и Санджар, окрепнув, еще покажет себя. Но... ведь это все тот же "аромат мыла". Омару вспомнился давний случай, вычитанный где-то в старой книге. Один эмир просил арабского поэта Саламу ибн Джандаля воспеть его подвиги. Поэт ответил: "Соверши - воспою". То есть пока тебя восхвалять еще не за что. Теперь так не скажешь, времена другие. Но отказаться от глупой затеи - писать хвалебную поэму о ничтожестве - вполне в наших силах. Пусть не дадут нам коня в царском убранстве, невольников, мулов и десятки жеребят. Они нам ни к чему. Обойдемся. И вместо оды Омар написал еще одну главу своей "Книги печали". Главу, страшную по содержанию - и по своей резкой правде, без недомолвок и околичностей, без ложной стыдливости. "Рассказ о Дибиле. Поэт Дибиль ибн Али ибн Разин был родом из Куфы. Это ему принадлежат стихи: Где юность моя? Я долго искал ее, звал... Осталась где-то, куда никто и не забредал. Она пропала! Не удивляйся, Сальма, тому У кого седина засмеялась, а он - зарыдал... Дибиль до омерзения ненавидел и презирал всех, наделенных властью. Он горько скорбел об упадке нравов при дворе властителей из рода Аббасидов и не щадил в сатирах ни распутных халифов, ни их визирей и эмиров. От него доставалось всем халифам, жившим при нем: аль-Мутасиму, аль-Мамуну, аль-Мутаваккилю. Об аль-Мутасиме, - обыграв легенду из корана о семи святых, спящих в горах, - он говорил: Из Аббасидов семеро править должны, - если записям верить... Но манускрипт о восьмом известий до нас не донес. И вправду, семеро праведных крепко спали в пещере, Но находился средь них и восьмой. Это был пес. Об эмире Абу Ибаде, придворном халифа аль-Мамуна: Из всех дел, на провал обреченных, - если хотите знать правду, Первое - то, что попало в руки злому Абу Ибаду. Со справедливостью этих слов соглашался даже халиф... Придворный стихоплет Ахмед ибн Абу Дауд - блюдолиз, доносчик, продажная тварь - взял себе в жены в один год сразу двух девушек из племени Бану Иджль. Дибиль высмеял его: Ты изнасиловал род Бану Иджль дважды в год, Ты испортил его, но не исправил подлый свой род. Да, Дибиль был остер, злоязычен и не выбирал выражений, разоблачая гнусность насквозь прогнившего царского двора. Может быть, излишне злоязычен? Но ведь он был поэтом. А поэт не может обойтись без заострений и преувеличений. Таковы законы стихосложения. Бичевать пороки, сосредоточив на них, пусть через самый грубый образ, все внимание читателей, его право. Более того, обязанность. Для чего же иного нужен поэт? Жизнь не цацкается с нами, почему мы должны цацкаться с нею? Услаждать слух правителей - дело музыкантов и певичек. Вот халифам и эмирам полагалось бы вести себя поприличнее, уж коль они считаются "тенью аллаха на земле"... Понятно, почему Дибиль всю жизнь был в бегах. За ним охотились, он ускользал. Но однажды, - это случилось в Басре, - его сумели схватить. Эмир Исхак ибн аль-Аббас приказал принести палку и бить несчастного. Затем его отпустили, и Дибиль бежал в Ахваз. Но другой эмир, Малик ибн Таук, более мстительный, чем Исхак, послал за Дибилем, пообещав десять тысяч дирхемов слуге, которому велел поймать и убить поэта каким угодно способом. Убийца настиг старика в Сусе и умертвил после вечерней молитвы, ударив сзади по ногам палкой с отравленным наконечником... То, что с поэтом-строптивцем обошлись так жестоко - не удивительно: здесь, на Востоке, привычны к издевательствам. Удивительно то, что нашелся негодяй, тоже "поэт", некий Хасан ибн Зайд, который восторженно, злорадно смакуя подробности, описал эту жуткую историю в грязной касыде, самонадеянно названной им "Неопровержимой", - с явной целью очернить поэта-страдальца и обелить мерзавца-эмира". - Пусть у меня рука совсем отсохнет, - угрюмо сказал себе Омар, - если я напишу хоть слово в угоду царям и царевичам. Поэзия - это мечта. Ее назначение - вовсе не подсобное служение часто меняющимся прихотям еще чаще меняющихся правителей. Она не служанка, она сама госпожа. Ее цель - вырвать, хоть на час, человека из серой повседневности и раскрыть перед ним в черных тучах просвет к сверкающим звездам. Она, хоть на час, облагораживает человека и его отношение к окружающей его глухой обыденности. Есть ценности сиюсекундные, - есть ценности вечные, непреходящие. ...Резкий стук лошадиных копыт за оградой. Грохот в калитку. И зычный голос: - Здесь живет Омар Хайям? День и ночь гремели барабаны, ревели трубы. Празднично, с обильным угощением, с богатыми дарами, встречал Нишапур царевича. Пировали во дворце городского правителя. Пировали у главного судьи, а также у шейх уль-ислама. Затем у главы местных купцов. За три дня в городе наполовину сократились съестные припасы. Маленький Санджар не мог один съесть так много. Зато у него было много приспешников, и ели они куда больше... Омар Хайям, закрывшийся наглухо дома, ничего об этом не знал. Правда, слышал краем уха непонятный шум, ощущал какое-то движение на улицах, но оно его не касалось. Три дня не спеша писал он рассказ о Дибиле. Вместо хвалебной касыды в честь царевича Санджара. ... Остановились отдохнуть во дворце окружного правителя, эмира Аргуша. Здесь к царевичу явились двое неизвестных, по одежде - мусульмане. Один предъявил визирю Фахру ибн аль-Мульку представительное письмо от государя Магриба, аль-Моравида; второй, как оказалось, приехал из Пенджаба. Их привели сюда, как они сами об этом сказали, не столь дела торговые, сколь желание увидеть мир и завязать отношения с государями из дома Сельджукидов. Почетные гости. И снова - пир. Их обласкали, щедро одарили. - Магриб - это где? - спросил после обильной еды Санджар. - О! Далеко. На Западе Африки, - махнул рукой носатый магрибский гость. - А Пенджаб? - Это Индия, - объяснил другой гость, не менее носатый. Разве что бороды у них не совсем похожи: у одного она более курчава, у другого - менее. Да еще у первого на голове - платок, перехваченный жгутом, у второго - тюрбан. - Всем ли довольны приезжие? - осведомился добрый Фахр аль-Мульк. - Никто не обидел их у нас, ни в чем не отказал? Не дать ли провожатых, которые смогли бы показать им город? Здесь немало достопримечательностей. - Всем довольны, слава аллаху! Спасибо. Мы уже осмотрели все местные достопримечательности. Но, жаль, пока не увидели главной. - Какой? - нахмурился Санджар. Он часто щурил глаза и хмурил брови, полагая, наверно, что будущий царь должен выглядеть грозным. И только забывшись, допускал на рябое лицо обычное выражение. Надо сказать, глуповатое. - Ведь здесь, в Нишапуре, живет, по слухам, поэт Омар Хайям? Искали - не нашли. Никто не знает, где его дом. Глаза Санджара широко раскрылись. Он, удивленный, обратился к визирю: - Разве он еще жив? Фахр аль-Мульк украдкой бросил вопросительный взгляд на эмира Аргуша. Грубый степняк, не стесняясь, открыто пожал плечами. - У меня есть свой поэт, Хусейн Абдаллах. - Он горделиво тронул усы. - Хусейн Абдаллах? - удивился гость из Пенджаба. - О таком не слыхали. - Хотите увидеть его? Я позову. - Нет, спасибо. В другой раз. Сейчас мы хотим увидеть Омара Хайяма. - Я его не знаю! - рассердился Аргуш. Гость из Магриба - с тоскливым недоумением: - Весь мир знает Омара Хайяма. Но у себя на родине он, как мы видим... - Верно, пожалуй, сказано: "Нет пророка в своем отечестве", - вздохнул гость из Пенджаба. - Пусть уважаемые гости пока отдохнут, - нашелся визирь Фахр аль-Мульк. - Мы устроим встречу с Омаром Хайямом... Визирь хорошо помнил дружбу отца с беспутным поэтом. Омар когда-то играл с маленьким Фахром. Носил ему сласти. И рисовал козочек, резвых, с короткими рожками, беленьких... Между царевичем и визирем состоялся напряженный разговор. - Он безбожник! - Он, дозвольте напомнить, спас вашу жизнь. - Аллах спас меня его руками! - Омар увековечил имя вашего отца, - да будет с ним благословение божье! - в "Меликшахских звездных таблицах". - А мне... посвятил он хоть строчку? - Да, Омар Хайям не пишет хвалебных касыд. Но ведь не пишет и злых сатир. А мог бы, при его-то ядовитости. И на том спасибо. Он у нас особый человек, и пусть останется таким. Нет в мире силы, способной его переделать. Если юный наш государь пригреет его, в народе скажут: "Царевич Санджар - правитель благородный и благодарный". Вы слышали отзыв гостей: "Весь мир знает Омара Хайяма". Они ждут. Что мы им скажем? "Мир не знает, какой он человек, - он такой, сякой"? Мир, ваше высочество, необъятен, и то, что для нас тут страшно, для них там смешно. Нам могут ответить: "Значит, вы еще не научились ценить поэтов по их труду и таланту. Это со временем может обернуться для вас бедой. Знайте хоть это". Они разнесут о нас по земле нелестный слух... - Плевать мне на них! - Санджар свирепо сдвинул брови. - Нет, все же лучше прослыть в грядущих веках добрым покровителем поэтов, чем их гонителем и притеснителем. "Прослыть в грядущих веках"... Это решило все. - Хорошо, - кивнул Санджар. - Можешь выдать ему из своих средств пять тысяч динаров. - Дозволит ли государь сделать мне это? - улыбнулся довольный Фахр. - Дозволяю! Я потом, когда-нибудь, возмещу тебе этот расход. - Государь щедр и великодушен. Теперь - вот о чем речь. Когда его приведут, вы должны будете, чтобы начать беседу, что-нибудь сказать ему. - Я ему скажу: "Все слуги при мне, - почему ты один где-то бродишь?" - О нет, ваше высочество! Простите. Так может сказать недалекий эмир Аргуш своему ничтожному стихоплету. Царю не следует так говорить. Причем кому? - Омару Хайяму. Да еще при посторонних. Нужно будет сказать нечто яркое, веское, в духе его четверостиший. Соответствующее обстановке как по содержанию, так и по словесному выражению. Строго, но не оскорбительно. Доброжелательно. Давайте подумаем вместе, что мы скажем ему... Он предстал перед ними спокойный, внимательный, в простой небогатой одежде. Ничем непримечательный человек. Но скромность отнюдь не умаляла его значительности, - напротив, она подчеркивала эту значительность, происходя как раз от нее. - Я недоволен вами, учитель! - отчеканил Санджар. Он затвердил это все наизусть, и теперь с удовольствием произнес, понимая всю важность момента: - Когда звезда государя восходит к зениту, его главный звездочет обязан быть при нем. А вы заставляете вас искать. Он выжидательно откинулся в золоченое кресло. "Горе мне, - "испугался" Омар равнодушно. - Ишь, как завернул. Натаскал его Фахр". - Зенит, - сказал поэт задумчиво. Взглянул вверх, опустил голову, вздохнул. - Ведь он - не один. Так не бывает, чтобы ты ушел, а зенит остался где-то позади. Иди по земле тысячу верст, пять, десять тысяч верст, находись в огромной толпе или будь совсем одинок, - всегда, на каждом шагу, у тебя над головой будет зенит, а под ногами - азимут. Зенит и азимут - там, где ты. Выходит, ты и есть средоточие мира. Ты, человек... Иноземцы многозначительно переглянулись. Визирь Фахр побелел. Он не ожидал такого оборота. Ломая голову над фразой, которую должен был произнести Санджар при встрече с поэтом, визирь посчитал "зенит" своей блистательной находкой, как нечто незыблемое, строго определенное, не подлежащее обсуждению. И вдруг злосчастный зенит шатнулся и покатился в пропасть. Если Санджар поймет... Но царевич радостно воскликнул: - Значит, зенит всегда надо мной? - У каждого - свой зенит, - тонко, очень тонко, почти неуловимо, усмехнулся Омар. - То, что для одного - зенит, для другого - точка чуть выше горизонта. В это Санджар вникнуть не мог. - Что касается звезд, - продолжал поэт так же ровно, бесстрастно, - то как звездочет я теперь царям бесполезен. - Почему? - свирепо вскинулся Санджар. - Я больше не вижу звезд, государь, - аллах за грехи наказал меня резким ослаблением зрения. Астролябия ныне в моих руках - все равно, что флейта в лапах обезьяны. Так что пусть юный, но мудрый наш государь великодушно, истинно по-царски, простит меня, недостойного, если я, несчастный, в силу этого печального, как осенняя ночь, обстоятельства, не смогу, при всем своем горячем, как солнце, желании, находиться при нем неотлучно, как старый верный пес. "Мы тоже умеем загнуть, если надо..." Его напряженный, пристальный, искательно-постигающий взгляд убедил царевича, что у поэта и впрямь что-то неладно с глазами. Санджар огорченно обернулся к Фахру. - Жаль, - вздохнул визирь. - Но все мы в божьих руках. Почтенный Омар верой и правдой служил, пока мог, вашему великому отцу, - да будет душа его в светлом чертоге аллаха! Он выразительно посмотрел царевичу в глаза, сделал легкий, почти незаметный, скорее бровями, чем головой, кивок через плечо. Царевич понял: - Награди его! По знаку визиря слуга вынес через плечо тяжелый кожаный кошель. - Пусть учитель не сочтет пять тысяч динаров суммой, слишком малой за его былую службу султану и дружбу с моим родителем, - да не угаснет над ними двумя свет божьей правды! - Не сочту, - хмуро сказал Омар. - Без единого фельса дома сижу. Он не мог позволить себе встать в гордую позу, как Фердоуси и Беруни, - и свысока отказаться от награды. Слишком много лет, сил душевных и знаний отдал Омар грозному роду Сельджукидов! Он ничего им не должен, - они ему должны. Эмир Аргуш, между тем, увидев, что визирь отошел от царевича, шепнул Санджару на ухо, чтобы насолить утонченно-вышколенному придворному: - Лукавый перс позорит ваше высочество, стараясь показать иноземцам, что визирь щедрее царя... Как всякий неотесанный, малограмотный, но заносчиво-притязательный человек, наделенный к тому же хоть какой-то, пусть невеликой властью, он всем нутром терпеть не мог тех, кто выше по уму, образованию и воспитанию. К его тупому удивлению, царевич, вместо того, чтобы мстительно затаиться, крикнул звонко, с обидой: - Визирь! Ты хочешь прослыть более щедрым, чем сам государь? Казначей! Предоставь поэту от нашего царского имени десять тысяч золотых... Ох! Когда мы перестанем зависеть от каприза правителей? Увидев у ног груду золота, Омар сокрушенно пожал плечами: - Зарежут меня, если в городе узнают, какой я теперь богатый. Я возьму, государь, с дозволения вашего, с собой сотни две или три, остальное же... велите позвать саррафа и обменять всю сумму на чеки. - Действуй, - приказал царевич визирю. Ему нравилось повелевать. Много ели, много пили. Пели. Омар, захмелев, читал свои стихи, - о вине, о любви, не касаясь опасных тем: Дай вина! Здесь не место пустым словесам. Поцелуи любимой - мой хлеб и бальзам, Губы пылкой возлюбленной - винного цвета, Буйство страсти подобно ее волосам. И много других - не хуже - и не лучше. Вот, например: Прошу могилу мне с землей сравнять, да буду Смиренья образцом честному люду; Затем, смесив мой прах с пурпуровым вином, Покрышку вылепить к кабацкому сосуду. - Хм... - Э-э... - Ха-ха! Аргуш, смекнув, что этот безвестный Омар Хайям - в чести у верховных властей, с пьяных глаз отвалил ему тысячу динаров. Гости - по пятьсот. Ничего. Все как следует быть. В конце концов, писать стихи и читать их - его ремесло. Эти люди, покупая как можно дешевле и продавая как можно дороже, торгуют чужим. Он - кровным, своим. Профессия... Во второй половине дня, сославшись на старческую усталость, Омар попросил отпустить его домой. - Ступайте, - разрешил Санджар. - Старый Ораз с людьми проводит вас. Ведь вы его знаете? - Знаю. Он мой давний приятель. К Омару у входа подкатили те двое. - Нам не терпится вновь увидеть вас... - Зачем? - Выпив, Омар огрубел. - Я не царица Савская. - Побеседовать с вами... - О чем? Все в мире давным-давно известно. Хотите узнать что-нибудь обо мне лично - читайте мои стихи, там все сказано. Они как разинули рты, так и остались с ними, разинутыми, у него за спиной. Поэт сказал старику Оразу: - Отойдем в сторонку. Я отсчитаю тебе пятьсот золотых, которые ты мне дал, когда меня гнали из Исфахана. - Зачем они мне? - удивился Ораз. Он совсем одряхлел. - Ни жены, ни детей. Ни дома. Одежду, обувь - дают, ночую у походных костров, питаюсь из походных котлов. Теперь, братец, мне уже ничего не нужно. Эти деньги тебе нужнее. Я, когда нашел твой новый дом и зашел к тебе, видел: пишешь новую книгу. Вот и пиши. Упомяни меня в ней, если к слову придется. Последний раз мы видимся с тобой, - я умру где-нибудь по дороге. О боже! Сколько лет прошло с тех пор, как мы встретились тогда, на Фирузгондской горной дороге... ... Они толпились, спешившись, в устье зеленой лощины, нисходящей к дороге по склону горы. В узких глазах жестокость и жадность, тупая неумолимость. Не жди от них пощады. - Стой! - рявкнул молодой туркмен в большой мохнатой шапке. Он зарезал их работника Ахмеда, оказавшего сопротивление. Затем шайка очистила их повозку с припасами. - Это что? - Книги... После трудной беседы о науках: - Как тебя зовут? - Омар. - А меня - Ораз. Эй, грузите все обратно! Станешь большим человеком, не забудь обо мне. Запомни: Ораз... Омару тогда было десять лет. Много раз они встречались после этого: под Бухарой, в Исфахане и здесь, в Нишапуре. - Ладно. - Омар вытер слезы. - Помоги мне. Я теперь боюсь жить один. У вас, туркмен, хорошие собаки. - Я отдам тебе своего волкодава. Вместе с ошейником и цепью. Он умный. Вы сдружитесь с ним. - Веди. Ораз, звеня цепью, привел огромного, чуть не с осла, светло-бурого пса с гладкой блестящей шерстью, с обрубленными ушами и хвостом. Красивый пес, здоровый, могучий. - Как его зовут? - спросил довольный Омар - Так и зовут: Бурибасар-Волкодав. Я его окликаю просто: Басар. У пса дрогнули короткие уши, он шевельнул обрубком хвоста. - Прекрасно. Люди нынче - не лучше волков. Не лает он попусту, как дворняга? Я этого не выношу. - Нет, пес он серьезный. Молчаливый, как ты. - Совсем хорошо! - Омар сунул собаке большой кусок мяса, за которым перед тем сходил на кухню. Басар взглянул на Ораза. - Ешь, - благодушно кивнул Ораз. - Теперь он - твой хозяин. Говори, - заметил старик Омару, - с ним по-нашему, - персидский не понимает. Пес осторожно и бережно, деликатно взял мясо из рук Омара и степенно, чувствуя на себе их взгляды и боясь показаться слишком голодным и жадным, отошел в сторонку. - Я его сегодня не кормил. Пусть поест - и поедем. Надо купить по пути на базаре мешок костей для него. - Купим. Слава аллаху! - вздохнул Омар. - Теперь у меня есть бескорыстный друг и защитник. Среди людей такого не нашлось. - А Фахр? - Э! У Фахра - корысть. Не ради меня они тут расщедрились. А ради тех двух, любопытных. Я для них всего лишь местное диво. Диковина. Вроде носорога в клетке. Цитадель, где жил окружной правитель Аргуш, находилась вне городской черты, в стороне; Омар предложил ехать к нему домой не через те ворота, через которые Ораз, плохо знавший город, привез его к Санджару, а через другие, поближе к дому. - Идет, - согласился Ораз. - Тем лучше. Сразу за воротами, справа, они увидели большое черное пепелище. Обгорелые стены, обугленные балки. Это черное пятно на золотистом фоне города казалось уродливой кляксой на желтом древнем пергаменте с четкими чертежами. Еще недавно здесь находился караван-сарай... Омар потемнел, будто вымазался копотью с пожарища, и придержал лошадь, которую дали ему доехать до дому. Басар, бежавший рядом, взглянул на него, присел и заскулил, подвывая. - Что случилось? - окликнул поэт человека, уныло копавшегося в черных развалинах. - Э! - с досадой махнул тот рукой. - Жил тут в келье один чудак-еврей. Вечно пьяный. Видно, спьяна, подпалил свое жилье - и сжег весь караван-сарай. И сам сгорел вместе с ним. - Эх! - с горьким надрывом, гортанно, всей грудью вздохнул, скорее - рыкнул, Омар. Ораз - участливо: - Знал? - Знал... - Омар обхватил лицо рукой, крепко стиснул его. И, вместо того, чтобы произнести, как положено: "Мир его праху", сказал непонятно: - Доломит ему