", обхватил низкий лоб широкими ладонями. Постоял, оскалив зубы, освещенный скудным светом из узкого окна-бойницы, оторвал ладони от багрово-синего лица. - Кровь давит на мозг. - Кинулся на подстилку, схватил Омара за руку: - О чем вы говорили с визирем? Поэт, ошеломленный столь бурной, довольно странной встречей, вежливо осведомился: - Как здоровье, как успехи его высочества? - О чем? - взревел юный султан. Обмер Омар... - Его светлость визирь Сад аль-Мульк Аби соизволили намекнуть на некие смуты в Исфахане, в которых я, недостойный, смогу разобраться... - Не верь ему! Я никому из них не верю. - Султан отпустил руку Омара, откинулся к стене, болезненно закрыл глаза. На фоне зеленого сюзане, расшитого цветами, его голова казалась крупной тыквой в листве. - Все лгут, все обливают друг друга грязью, - прошептал он с тоской. И скосил на Омара щелочки глаз, - сквозь них на миг открылась поэту бездна хитрости и вероломства. - Я верю лишь тебе! Потому и вызвал сюда. Ты - самый честный человек в Иране. И ты должен верить только мне, - сказал он неожиданно успокоенно. И спросил заботливо: - Тебя накормили? - Не успели. - С ними - не ешь! Только со мной. Будь осторожен. Кольчугу надень, такую, как у меня. Я тебе дам. Но это - потом. А сейчас... Эй! - Мохамед хлопнул в ладоши. Телохранитель, огромный степняк с угрюмым лицом, принес большое блюдо с горячим, с паром, вареным мясом. Положил возле скатерти бурдюк с вином, поставил чаши. - Пусть учитель простит. - Мохамед откупорил бурдюк. - Приправы никакой. Из воинского котла питаюсь. Одна надежда - на своих туркмен-телохранителей. От персов, не в обиду будь сказано, сплошь неприятности. Могут отравить. Разброд у нас. Зови Сада аль-Мулька! - крикнул он в прихожую. - Все-таки Сад - из них самый порядочный, - сказал государь удивленному поэту. - Верить ему, конечно, не следует, но пользоваться его услугами мы можем. Пока что. Без него пока не обойтись. Он - посредник между мной, тюрком, и персами. Однако ты к нему приглядывайся... Омар затаенно вздохнул. Вот так. Жил себе худо-бедно, но тихо и мирно, в своей поэтической хижине, - и вдруг угодил в болото со змеями. Что значит царь! Оторвал человека от кровной, любимой работы - и даже не извинился, не спросил, имеет ли Омар желание служить ему в темных его делах. Пришел визирь, уселся с ними, ничуть не обиженный давешней грубостью султана. Видно, привычен к подобным выпадам, уже притерпелся к ним. И Омару, похоже, придется к ним привыкать. Алгебра, с ее неумолимой логикой, здесь бесполезна. Здесь иные законы. Вернее, нет никаких. Главный закон - царская прихоть... Братья-султаны разделили державу отца пополам. Мохамед получил Северо-Западный Иран, Азербайджан, Ирак и Сирию. Баркъяруку досталась восточная часть государства от Фарса до Хорезма. Область "для пропитания" он еще раньше выделил младшему братцу Санджару. Каждый провозглашался султаном в своих владениях. Но верховным правителем продолжал считаться Баркъярук, как самый старший из сыновей Меликшаха... Все это Омар узнал из дальнейшей беседы. Значит, конники Мохамеда, взяв поэта в Нишапуре и препроводив его в Исфахан, посягнули на чужой удел и на чужого подданного. "Выходит, я в цене, - усмехнулся с горечью Омар. - Не умер, по счастью, с голоду, вылез - и теперь иду нарасхват. Не дай бог, скоро война из-за меня разгорится между царями..." - Со своими делами мы управились сами, - вздохнул Мохамед. Он много пил, много ел, жадно и неряшливо. Насытившись, отер по степному обычаю жирные руки о брови, усики и сапоги. Лицо приобрело цвет спелой сливы. В любой миг удар его может хватить. - Но тут свалилась на голову нашу другая забота. Эти шииты, батиниты, низариты... хашишины-исмаилиты или как их там, чтоб им усохнуть, этот проклятый Хасан Сабах! - Да покарает его аллах! - произнес весьма к месту визирь. - Даже здесь, в Исфахане, от них проходу не стало! Знаешь, до чего дошло? - Мохамед оглянулся на визиря и сделал Омару знак подвинуться к нему поближе. - Разделились по кварталам, сбегаются толпами и похищают людей. Был какой-то слепой. В его доме на циновке сидела женщина, а под циновкой находился колодец, где обнаружили сорок убитых. Если кто не вернулся домой в положенный час, значит, он стал жертвой исмаилитов. Вот что творится у нас... Но сей негодяй, - султан схватил визиря за курчавую черную бороду, прохваченную, как инеем, по краям сединой, - твердит, что все это - нелепые слухи! Почему ты не очистишь город от них? - дернул он визиря за бороду. Может, ты сам исмаилит? - встряхнул он визиря за бороду. Может, не зря шейх Шараф уль-ислам Садреддин подозревает тебя в злых умыслах? - терзал он, совсем невменяемый, визиря за бороду. Телохранитель, огромный степняк с угрюмым лицом, безмолвно сидел тут же, в углу, и бесстрастно наблюдал за происходящим. Будто его тут нет. Но если б визирь шевельнул хоть пальцем в свою защиту, или Омар сдвинулся с места, чтобы ему помочь, тюрк мгновенно поразил бы их кривым мечом, который держал обнаженным на своих коленях... Султан захрипел, отпустил визиря, упал на подушки. Его сизая бритая голова беспомощно свесилась с тахты. - Пусть спит, - сказал визирь, все так же добродушно посмеиваясь. - Идемте, друг мой... - Куда вы, учитель? - очнулся султан и приподнялся на локте. - Не уходите. Вы будете жить здесь, со мной. "Вот повезло! - восхитился Омар. - Хоть от счастья рыдай. Во весь голос..." - Если б государь дозволил, я бы пошел покормить свою собаку, - кивнул Омар смиренно на жирные кости на скатерти. - А! У тебя есть с-собака? - пробормотал султан, вновь роняя голову. - У меня их м-много. Но я им не верю... Не верю! - вскинулся юный правитель и вновь потянулся к бороде визиря. Но проворный придворный успел юркнуть за дверь. - Я верю т-тебе... Ты теперь мой надим - друг, советчик и ox-хранитель. Ты м-мой верный пес... Омар отшатнулся, вскинул руки к груди, будто желая отбросить тяжелый камень оскорбления. В глазах его смутно белело открытое горло султана. Оно будто само просилось, чтобы его перегрыз Басар. Телохранитель только и успеет, что оглянуться. Эх! Если б не "Книга печали"... Омар, испугавшись себя, подавил искушение, от которого у него самого на душе сделалось мерзко, нашел в прихожей щербатую старую миску: "Можно?" Ополоснул ее водой из кувшина, сложил кости, украдкой добавив кус мяса, - и вынес Басару. Тот, как всегда, не спеша, с благородным видом, деликатно, подошел к миске и выжидательно взглянул на хозяина. - Отойдем, - предложил поэт. - Стеснительный пес. Не ест при посторонних... Визирь задумчиво оглаживал растрепанную бороду. Ему, конечно, было больно, но визирь улыбался. - Как вы нашли молодого султана? - спросил он с обычным тихим весельем. - Государь... не совсем здоров, - ответил поэт осторожно. - У него... излишне горячий темперамент. Надо бы делать ему кровопускание. Визирь долго молчал. - Это мысль! - согласился он наконец безмятежно. И сказал вдруг раздельно и веско: - Давно пора пустить ему кровь. Не так ли? - вскинул он на Омара честные наивные глаза... Поэт отступил и застыл, раскрыв рот от изумления. Что происходит в этой несчастной стране? Вышел телохранитель. Кивок назад, через плечо: "Зовет государь". "О боже! - подумал Омар с тоской. - Напрасно хулят человека, который сторонится людей и не лезет в толпу. Один ты всегда знаешь, чего хочешь и что будешь делать. Но стоит возле тебя оказаться другому человеку, ты уже не свободен в своих поступках и должен подлаживаться к нему - волей или неволей. Он чего-то ждет от тебя. Отчаянно уповая на твои какие-то возможности. Которых, увы, нет и не известно, когда они будут. Ладно б, если это служило доброму делу. Нет, чаще ты, сам того не желая или даже не зная, способствуешь дурному. Или, хуже того, тебе совершенно ненужному, неинтересному. К которому ты не имеешь никакого касательства. Когда в этой дурацкой стране усвоят такое понятие, как уважение к человеку, к его образу мыслей?" Омар фыркнул. Это понятие применительно к данной стране ему самому показалось до смешного невероятным. - Идемте, - позвал он визиря с собой. - Я человек здесь новый, с порядками не знаком, и в случае чего... Султан не мог поднять головы. - Худо мне, учитель, - прошептал он еле слышно. - Помогите! Вы - лекарь... - Государь! - встревожился Омар Хайям. - Вам нужно сейчас же, немедля, сделать кровопускание. - Полегчает? - голос у тюрка тоненький, слабый. - Непременно. - Делайте... Визирь, устроившись в сторонке, чтобы не мешать, внимательно следил, как Омар вынимает из своей переметной сумы черный ящик, достает из него толстый шнур, вату, медную чашу, ланцет. Похоже, он что-то прикидывал в своем хитром уме. Впрочем, кто его знает... - Заверни его величеству рукав, - приказал Омар телохранителю. - И налей в большой кубок чистого вина... Теперь посторонись, не загораживай окно. Телохранитель, сделав что требовалось, послушно от ступил и замер, судорожно вцепившись в рукоять меча. Он видел кровь. Много крови. И не раз пускал ее сам. Но его кривое острое "приспособление" никому никогда не улучшало здоровья. Хотя и меч и ланцет - из одной и той же хорошо закаленной стали. Омар протер толстую руку султана ватой с вином, ополоснул в кубке ланцет и сделал надрез. В медную чашу потекла плотной струйкой черная кровь... Лицо султана постепенно светлело. - Не слишком ли много? - спросил телохранитель сдавленным голосом. - Это дурная кровь. Не бойся. Омар наполнил емкую чашу, отставил ее и перехватил руку султана выше надреза толстым мягким шнуром. Протер ранку ватой с вином. Дело несложное, скучное. - Пусть подсохнет... Султан открыл глаза, улыбнулся: - В голове прояснилось! Хоть сейчас - на коня... - Нет, государю следует полежать. - Пить хочу. Можно чашу вина? - Можно. И нужно. Султан жадно выпил полную чашу вина, с любовью взглянул на Омара. - Учитель однажды спас меня от смерти. Когда я оспой болел. И вот - опять. Век не забуду... - Государь благороден - и благодарен, - подтвердил визирь с неизменным своим тихим весельем. - Вот ваша хворь, - показал Омар султану медную чашу с быстро загустевшей кровью. - Кровь у вас слишком вязкая. Если государь расположен выслушать мой совет, ему бы следовало не реже одного раза в месяц ее понемногу спускать. Не окажусь я под рукой - с этим делом отлично справится ваш брадобрей. - Так просто? Учту, - сказал бледный султан. У визиря на миг сверкнули глаза. Он, похоже, тоже это учел... Ранка затянулась. Омар снял шнур. - Ох, хорошо! - вздыхал Мохамед с облегчением. - Сам аллах надоумил меня вызвать вас в Исфахан... Омар до сих пор не забыл, как обставлен был этот "вызов". Чуть ли не руки ему скрутили. - Скажите, сколько дармоедов крутится возле меня, - султан исподлобья взглянул на визиря, - но никому из них в голову не пришло облегчить мои страдания. Учитель, я вас никогда не отпущу от себя. О, если б вы помогли мне избавиться от хвори, именуемой Хасаном Сабахом! - Он - может, - угодливо сказал визирь. - Он все может! Ибо велик умом и умением. - О государь! - вздохнул Омар. - Вы ради этого дела оказали мне высокую честь, назвав надимом, то есть личным советчиком, другом и охранителем. Но, как вы понимаете, человек немолодой, да еще с больной рукой, не способен рыскать в трущобах Исфахана, ловить исмаилитов и рубить им головы. Мое оружие, как справедливо изволил заметить ваш верный слуга Сад аль-Мульк, - поклонился он с усмешкой визирю, - мой ум. - Именно он мне и нужен, ваш ум, - кивнул государь. - Чтобы давать советы по какому-либо делу, надо это дело знать досконально. Но что я знаю о Хасане Сабахе и его исмаилитах? Ничего, кроме слухов. Известных вам не хуже, чем мне. Даже лучше, ибо вы - в гуще событий. - Да, слухи, - мрачно кивнул султан. - Пока что слухи. Я до сих пор не видел живого исмаилита, - угрюмо взглянул он на визиря. - О государь! - вскинул руки придворный. - Дай вам бог никогда их не видеть... - Может, и нет их в природе? Одна выдумка? Но кто же тогда истребляет моих верных слуг? Совсем недавно здесь, в Исфахане, убили судью Убейда Абдаллаха. Я хотел сам допросить хашишина, но не успел. Сад аль-Мульк расправился с ним на месте. - Государь должен понять своего вернейшего слугу, - сказал смиренно визирь. - Мое возмущение превысило все дельные соображения, и я не мог удержать руку воина, поразившего убийцу. - Это я понимаю, - зевнув, потянулся султан. - Пожалуй, и сам не стал бы долго с ним говорить, сразу голову снес. Но в следующий раз, если поймают хашишина, вели привести его ко мне. Я своими руками кожу с него сдеру, - сказал сельджукид гнусаво и протяжно. Лицо его вновь наливалось кровью. - Вы только подумайте! - вскричал он с яростью. - Правитель великой державы сидит, как мышь, в убогой сторожке, боясь ходить по собственному дворцу. Весь мир боится сельджукидов, - одноглазый пройдоха Хасан Сабах не боится. "Да, нагнал он страху на тебя, - подумал злорадно Омар. - Значит, и на вас есть управа..." Омар невольно настроился, на благожелательный лад к исмаилитам! - Успокойтесь, государь! Вам нельзя волноваться. Давайте не спеша, обстоятельно обсудим, что делать. Царь сделал ему мгновенный знак: "Не при нем!" Как он думает уцелеть, если не доверяет даже своему визирю? - Прежде чем что-либо решить, - продолжал Омар невозмутимо, заметив, что визирь все же уловил этот тайный знак поэту, - мне хотелось бы ознакомиться с учением Хасана Сабаха. У его сторонников в Исфахане должны быть какие-нибудь сочинения "шейха горы". Не удастся ли их найти? - Найдем! - повеселел Мохамед, увидев впереди некий просвет в темных делах. - Не зря мое тюркское имя - Тапар, что значит "добытчик". Что скажешь? - уставился он на визиря. Тихое веселье у того сменилось тихим отчаяньем. - Дело серьезное, трудное, - тихо сказал Сад аль-Мульк. - Но попробуем. А! Постойте-ка! О! - оживился он от внезапного наития. - У хашишина, который убил судью Убейда Абдаллаха, были в суме какие-то книги. Я в них не заглядывал. Может, индийские сказки. А может, и что-нибудь касающееся их проклятого учения, - да уготовит аллах им всем место в аду! Мой дворецкий подобрал эту сумку и принес домой... - Поезжай, привези, - приказал юный султан. Ему, видно, хотелось остаться вдвоем с Омаром. - Я пошлю за книгами слугу, - нашелся визирь. Вот ему-то, видно, не хотелось, чтобы они остались вдвоем. - Ступай! - рявкнул султан. - У него их могут отобрать по дороге. Что творится в городе, знаешь? Воины ходят гурьбой, боятся в одиночку. Может быть, эти книги - то, что нам нужно. Своими руками возьми, привези, и отдай их поэту Омару Хайяму. - Слушаю и повинуюсь, - покорился визирь неохотно. Он ушел обиженный. О какой тут преданности речь?.. Султан сказал поэту. - Пусть учитель при нем помалкивает. Сад, конечно, не сторонник Сабаха, ибо клянет его на каждом шагу. Но мало ли что... Вот именно. Мало ли что. Омар вспомнил 108-й стих 16-й суры корана, обязывающий по мере надобности скрывать от врагов свои истинные взгляды: "гнев божий - не над теми, кто приневолен, тогда как сердце их твердо". Но Омар ничего не сказал об этом султану. Горький опыт научил его железному правилу, никогда не опережать событий. Они все равно произойдут - хочешь, не хочешь. Все делается без нас. В нашей жизни было столько взлетов и столько падений, новых взлетов и новых падений, что мы уже ко всему притерпелись. Не плачем, когда приходит горе, не смеемся, когда приходит радость. Мы народ подневольный, наше дело - терпеть, смотреть и ждать. И делать выводы. Поэт не соучастник, он свидетель... - Если книги, которые он привезет, окажутся нам полезными, - произнес задумчиво Омар, - я сразу же ими займусь. Но, государь, я не смогу жить и работать в сторожке, вокруг которой постоянно топчутся кони и люди. Я привык к уединению. Во дворце, при библиотеке, была уютная келья; я когда-то в ней жил, - вспомнил он комнатушку, где царица Туркан-Хатун предлагала ему себя. - Если б государь соизволил приказать дворцовым служителям привести эту келью в жилой вид: вымыть, проветрить, поставить в ней жаровню, тахту и столик, постелить ковер, я поселился бы там. - Вы что, учитель? - испугался султан. - Во дворце - опасно. - Кому я нужен, - пожал плечами Омар. - Кто и за что будет меня убивать? - Ну, не скажите! Над нами всеми - око Медузы Горгоны. Кажется, так звали чудовище, которое стало затем звездой Алголь? Секретный глаз Хасана Сабаха... Омар - с осторожной настойчивостью: - Меня защитит мой пес Басар... Он не может читать без своего волшебного стекла. Значит, придется его показать. Что из этого выйдет, бог весть. Око Медузы - далеко, для поэта сейчас око султана страшнее... - Здесь лучше! - Султан взглянул на телохранителя. Тот вышел в прихожую: не дай бог, кто подслушает разговор государя с ученым. И сам заодно не узнает того, что ему не следует знать. - Здесь, под этим сюзане, - зашептал султан возбужденно, - есть скрытая дверца... Она ведет в другую комнату, где колодец со ступенями... Из колодца по подземному ходу можно выйти к холму за городской стеной... Никто в Исфахане не знает про тайный лаз! Его велел отрыть ваш друг, мой покойный отец Меликшах, мир его праху. Едва рабы закончили дело, султан их всех перебил. И открыл тайну мне одному, - Баркъяруку он не доверял. Я же доверился вам, - видите, как высоко я ценю вас, учитель... - Аллах сохрани нас от нужды прибегать к услугам тайных лазов! - вскинул Омар ладони к лицу. - Впрочем, - сказал он без интереса, - из дворца, из той самой кельи, где я хочу поселиться, есть другой тайный ход. Как раз в эту сторожку. В колодце, если налечь плечом на выступ, открывается вторая дыра. Меня однажды, когда я лечил вас от оспы, провели отсюда туда, - сюда я пришел обычным путем. Так что мы сможем видеться, когда вы пожелаете, и никто об этом не будет знать... Омар подошел к высокому окну, сквозь решетку выглянул наружу. Все тихо, спокойно. В бассейне, заваленном всякой дрянью, настороженно, с оглядкой, копошатся две вороны, серая и черная. Наконец-то он один в своей келье! Никто не ворвется сюда неожиданно: дверь на запоре, за дверью - Басар; на крышку подземного лаза, накрытую толстым ковром, Омар поставил рабочий столик. Чтобы докопаться до истоков такого странного явления, как учение Хасана Сабаха, Омар читал книги, взятые у хашишина. Он оцепенел у раскрытого окна... К двум воронам, серой и черной, что роются, деловито отгребая мусор лапами, в загаженном мраморном бассейне, тихо крался из-за угла одноглазый, ободранный в драках лохматый кот... Поэт видел внутренним зрением огромный простор обожженных солнцем песчаных равнин, и красные скалы над узкой синей долиной, и пальмы вдали у колодца, и черный камень Каабы. Он слышал слухом воображения вкрадчивый шепот былых заговорщиков, и мерный шаг верблюдов на тропе войны, и протяжные песни на стоянках, и рев толпы на городских площадях, и яростный звон мечей... Терпи, голова! Спасибо тебе! За то, что ты не утратила с годами способность ясно мыслить. И можешь вникнуть в путаную суть давно отгремевших сражений. И перевести бред событий на внятный язык короткого доклада султану... Между тем рыжий кот во дворе, осторожно взобравшись на кучу палой листвы под стеной, замер, слившись с листвой похожей мастью, и стал почти незаметен. Омар видел сверху, как у него от нетерпения извивается хвост. Две вороны в бассейне продолжали увлеченно рыться в отбросах. За ними следила с голой чинары стая ворон, серых и черных, которые то прилетали, то улетали. Сунниты, шииты, исмаилиты. "И немало еще всяких прочих... Все они шумят в одной и той же стране. И все хотят навязать другим свое "единственно верное в мире учение". Силой, конечно. Никого не заботит, нуждается кто или нет в такой их сомнительной "правде"... Ох! Терпи, голова! Такую муть хлебнуть - и суметь в себе провернуть. Поразительно, какую изворотливость, сколько домыслов и ухищрений рождает одна предпосылка, в основе которой - ложь. То есть религия. Э, ну их всех! Омар устал от размышлений и почувствовал отвращение к этому бесплодному занятию. В алгебре, при всей ее сложности, все ясно. И, решая любую задачу, всегда находишь четкий ответ. Тут же - расплывчатость, бездоказательность. Неразбериха! В голове от нее туман. Один человек не может охватить сразу то, в чем веками никак не разберутся миллионы. Он налил полную чашу вина и выпил до дна. Вино! Нет лучше средства отбросить хлам земной И семьдесят две секты с бессмысленной возней, Алхимии вершина и жизни эликсир, Оно врачует сердце от раны в нем сквозной. Человек должен быть свободен! Душой и телом. Вот наша правда. Все, что дано человеку природой, нравственно. Нравственны разум и чувства. Опять мы вернулись к Эпикуру. Безнравственно то, что придумано людьми для устрашения и угнетения других людей. То есть запрет на разум и чувства. Но все же, раз уж ты взялся, дело следует довести до конца. Тем более, что султан ждет от тебя каких-то откровений. К чему же сводится учение исмаилитов? Чем оно отличается от прорвы других, не менее замысловатых? Прежде всего верой в переселение душ. Омар долго листал "Книгу счастья" знаменитого исмаилитского проповедника Насире Хосрова, который упорно насаждал свою веру в Балхе, Нишапуре, Мазан-деране, Сеистане и Хутгаляне. Ее, в числе прочих книг, оставшихся от казненного хашишина, принес визирь Сад аль-Мульк. Ученый давно знал об этой книге, но до сих пор у него не возникало нужды в нее заглядывать. Поэт-математик читал совсем другие книги... После смерти человека душа отнюдь не сразу находит место в загробном мире. Ей предстоит немало испытаний. Выйдя из тела, она поднимается вверх, к небу, в виде ветерка, дыхания. Там она примешивается к облакам, к дождевой воде, скопившейся в них, и вместе с дождем падает на землю, входя вместе с водою в какое-нибудь растение. Животное-самка съедает растение, куда вошла душа, и родит детеныша, в которого эта душа и переходит. Человек закалывает животное в пищу, и тогда душа, вместе со съеденным мясом, входит в тело беременной женщины и становится душой рожденного ею ребенка. Все, впрочем, зависит от поведения души. Если она ведет себя плохо, при следующем перевоплощении она может быть наказана переходом из человека только в животное или из высшего животного в низшее. В виде тягчайшего наказания она может угодить в безмолвный камень. И остаться в нем навсегда... Ну, что ж. В этом есть хоть какой-то смысл, намекающий на единство материи и круговорот веществ в природе. По всему видать, учение исмаилитов сложилось под воздействием индийских и древних персидских верований. Которые самым странным образом наслоились на "правоверный" ислам. В конце концов, после долгих мытарств, душа попадает все в тот же рай или ад, смотря по заслугам... Эх! И стоило такой минарет возводить, если вы все равно не способны уйти дальше пресловутых ада и рая? Вера в ад и рай - самый вредный и, пожалуй, самый страшный миф, придуманный людьми. Ибо сводит насмарку единственно подлинное счастье, которое перепадает человеку, - земную жизнь. То есть жизнь вообще, - ведь на самом-то деле ее нет иной, кроме земной. Прожив ее кое-как, в туманной надежде на загробное воздаяние, скомкав и скоротав как придется, словно бы торопясь отделаться от нее, человек после смерти ничего - совершенно ничего! - не получает взамен. Нуль. Пустота. Ни малейшей искры сознания. Не было в мире лжи более гнусной. Скажешь - непременно кого-то обидишь, но все же выходит, что религия служит не жизни, а смерти... Усталый Омар - вновь у окна... Одноглазый кот исподволь подобрался по груде жухлой листвы к двум воронам, затеявшим ссору в мраморном бассейне, который с недавних пор превратился в мусорную свалку. И едва зверь взметнулся в прыжке и схватил одну из ворон, как на беднягу с гнусавым карканьем ринулась сверху, с голой чинары, вся стая ворон, серых и черных. Застучали тяжелые клювы. Рыжий кот выпустил жертву, задрал хвост и с раздирающим визгом заметался под чинарой. Кажется, ему выклевали второй глаз. Омар вернулся к столу... Вот мы и подошли к учению Хасана Сабаха. Сквозь дикие дебри пришлось пробиваться к нему... Легкий стук в дверь. Омар спрятал стекло, встал, открыл. А, это визирь. Вот почему Басар не рычал. Он раньше видел их вместе, мирно беседующими. Визирь - единственный, кто ходит по дворцу без целой оравы грозных телохранителей. Его сопровождает лишь слуга - незаметный, тихий человечек. Басар спокойно пропустил визиря, но едва слуга сделал шаг вслед хозяину, пес свирепо зарычал и встал на пороге. Сад аль-Мульк быстрым движением пальцев отдал слуге какое-то приказание. Тот послушно отошел к противоположной стене коридора и уселся под нею напротив открытой двери, так, чтобы видеть, что происходит в комнате. Пес улегся на пороге, - не поперек входа, а наискось, прижавшись к косяку, - он мог так держать под присмотром и визиря и его слугу. - Раб глух и нем, - сказал визирь. - Не помешает нашей беседе. - Как же вы объясняетесь с ним? - Делаю знаки. Его взгляд всегда прикован ко мне. Зрение - отличное. Может, метнув острый нож, попасть в яблоко за сорок шагов... И вспомнился тут Омару язык знаков - тайный язык хашишинов. - Есть что-нибудь интересное? - кивнул визирь на столик с книгами, оставаясь в поле зрения раба. - Много интересного, - вздохнул Омар. Присутствие визиря, при всей его внешней доброте, угнетало поэта. Он без особой охоты подвинул к нему подушки. - Извольте присесть. Визирь сел, опять же так, чтобы слуга мог его видеть. - "Саадат-намэ", - зевнул Сад аль-Мульк, раскрыв книгу. - "Саргузашт-э саид-на", "Дават-э джадид", - перечислил он с отвращением названия книг, лежащих на столе, всем своим видом показывая, как претит ему подобное чтиво. - И хватает у вас терпения копаться в этакой пакости... - Обязали, - пожал плечами Омар. - Если духовный владыка державы Шараф уль-ислам Садреддин Ходженти увидит у вас эти книги, он сразу вообразит, что вы сторонник Хасана Сабаха, - да будет он трижды проклят! Фразу визирь построил так, что было непонятно, кому он желает быть проклятым трижды: Хасану Сабаху или "славе ислама" Садреддину. - Не страшно, - усмехнулся Омар. - Султан объяснит ему, зачем я читаю эти книги. - Страшно! Все страшно теперь в нашей стране. О боже! - Визирь, как бы рассеянно, о чем-то забыв и стараясь вспомнить, шарил глазами по келье - стенам, нишам и сундукам. Погладил ковер, стараясь что-то нащупать под ним. Будто что-то искал. Щель какую-нибудь. Или тайный ход. - Я одного не понимаю, - уныло вздохнул Сад аль-Мульк, ничего не найдя. - Как такой человек, независимый, гордый, как вы, будучи с детских лет неоднократно обижен тюрками, может им служить? Мы оба с вами - персы, никто не мешает нам говорить откровенно. Вы должны бы их ненавидеть! Сказано: тюрки не из рода людей, они из джиннов и пери. А джинны и пери существовали еще до Адама... - Опять вы за свое! - скривился Омар. - Поймите: я, Омар Хайям, не могу ненавидеть тюрков только за то, что они тюрки. Как и евреев - за то, что они евреи, христиан - за то, что они христиане. Они люди, как все, - не лучше, но и не хуже. Тюрк Абу-Тахир Алак приютил меня в Самарканде и дал мне возможность написать мою первую книгу. Другой тюрк, простой человек Ораз, всю жизнь был моим приятелем. Он подарил мне эту собаку. - Зато тюркский бей Рысбек ограбил вашу юность! - сказал горячо Сад аль-Мульк. - Откуда вы знаете? - удивился поэт. - Мы все знаем! Тюрки Меликшах и его вдова Туркан-Хатун ограбили вашу зрелость. Тюрк султан Мохамед, в первый же день встречи с вами, в глаза назвал вас, на старости лет, собакой, - я услышал это из прихожей... Омар безотчетно взял со стола "Книгу счастья", понурил голову. Он долго глядел на черную обложку. Визирь терпеливо ждал, как поэт ответит ему. Тюрки? Да, это сложный вопрос. Особенно у нас, в Иране. В Заречье - проще: оно ближе к исходному расселению тюркских племен, они проникли в Шаш, Фергану, Хорезм, Самарканд и Бухару исподволь, мало-помалу за тысячу лет, и, поначалу крепко схватившись с местным согдийским и прочим ираноязычным населением, затем мирились с ним и постепенно оседали по соседству и вперемешку. С годами тюрки перенимали у местных жителей навыки земледелия, их быт особый, зато передавали им свой язык, так как были сильнее, больше числом и обладали властью. Это можно назвать медленным проникновением и смешением. Больших завоевательных походов не случалось, - разве что при древних каганах и позже, при Караханидах. Но и при них новые волны переселенцев без особых потуг наслаивались на прежние, родственные по языку и происхождению, и растворялись в знакомой среде. Туран велик, много воды, много земли, - всем хватит места. Словом, тюрки в Заречье - свой народ. Сюда же, в Иран, они хлынули недавно - и сразу скопом, крутой сокрушительной волной. И, приспособив страну к своему образу жизни, но больше - приспособившись сами к новым условиям, остались все же чужими. Более того, врагами, ненавистными захватчиками. Ибо отобрали у крестьян лучшую посевную землю и наложили на ремесленный люд ярмо невыносимых податей. Но будто дело только в тюрках! Мы и до них без устали резались с византийцами, с арабами. Но чаще - между собой... Омар оторвал глаза от обложки, - и черный ее прямоугольник, отпечатавшийся в зрачках, явственно отразился на лице визиря. Так бывает, если пристально смотреть на один предмет - и взглянуть на другой. Он бросил на стол "Книгу счастья". - Осмелюсь заметить, вы тоже, - резко сказал Омар, - не ромейскому кесарю служите. А тому же тюркскому султану. - Я... поневоле. - Я тоже... Разговор опять скользкий, уклончивый и потому - удручающе-тягостный. Чего хочет от него визирь? Он чего-то хочет от Омара. - Его величество изволит звать вас к столу, - сообщил Сад аль-Мульк. И только? Омар с досадой сложил книги, убрал их на полку, где перед тем спрятал стекло. Он неохотно принимал участие в этих совместных трапезах. Хлеб застревает в глотке! Не ты ешь, - султан тебя ест заодно с вареным мясом, взамен острой приправы, которой теперь не стало. Человек он невыносимый. Омар начинал понимать, почему хашишины идут на верную смерть. Им нечего терять. Они не поэты, чей удел - терпеливо сносить издевательства. Ради все той же божьей искры в душе, которую почему-то все хотят в тебе погасить. Мешает, что ли, она кому? Видно, мешает. Видно, для них нет выше чести сказать: "Слыхал о таком-то поэте? Это я его извел..." Первое, что увидел Омар, выйдя с визирем и его безмолвным слугой из дворцовых покоев (Басар, конечно, неотступно следовал за ним), - как всегда, крутой горный хребет Кухе-соффэ, грузно нависший над городом. Изломанный голый хребет без травы и деревьев. Камень сплошной. Гребень скалистой гряды увенчан цепью мощных сторожевых башен. В городе даже уютно от этого прикрытия. На самой высокой скале - крепость Шахдиз. Ее построил султан Меликшах. Отсюда, снизу, хорошо видна длинная суровая стена. Но не видно, что творится за нею. - "Семь роз"... - Я уже дал тебе "Неджефскую розу"! И амбру, и мирру. Все, что мог найти в этом скудном Шахдизе... Он стянул, после долгой борьбы, с нее платье. Впрочем, боролась она не бездумно, лишь бы отбиться, а в меру, с расчетом, чтоб не убить в нем с грубостью страсть. Никак нельзя упустить такую добычу! Голый живот с глубоким пупком. Гость, задыхаясь, целовал ей живот и острые, торчком, сосцы еще не налившихся грудей. - Ханифе, Ханифе... Прикосновение пышных усов приводило девушку в неистовство. Она едва созрела и оставалась пока что "невинной", но была уже развращена до кончиков пальцев. Ибо родилась и выросла в гареме. Гарем - не строгое глухое заведение, где, как можно подумать, чинные жены султана проводят дни в постах и молитвах. Вовсе не в постах! И не в молитвах. Многое можно б о них рассказать, да стыдно. Их сейчас, кстати, нет, - они внизу, в Исфахане. Султан не боится хранить в Шахдизе арсенал и казну, но юных жен своих он держит под рукой, верней - под замком, во дворце. Здесь - плясуньи, певицы, девицы для услуг и развлечений. Злых султанш сейчас нет, зато есть старуха-опекунша. Она ходит с тяжелой клюкой, которой с холодным бешенством, стиснув черные зубы, бьет непослушных. Говорят, она служила в гареме еще при дурной царице Туркан-Хатун... Самых красивых, с отменным телосложением, она готовит для султана и его приближенных, кому там из них государь пожелает сделать приятный подарок, и с глубоким знанием дела обучает их тонкому и безумному искусству любви. Здесь своя придворная жизнь - с ложью, враждой и предательством, завистью, вечной грызней и соперничеством. Самое смешное или, скорей, самое страшное, в том и состоит, что гарем, созданный вроде бы для того, чтобы ограничить женскую распущенность, как раз и является ее питомником. Каждая знает, для чего предназначена, и стремится продать себя подороже. - "Неджефскую розу"? - фыркнула Ханифе, упрямо вывертываясь из его могучих рук. - У кого нет "Неджефской розы"? Она в четыре раза дешевле "Семи роз"... Речь шла о дорогих знаменитых духах. - Где я их возьму? - Где хочешь... - Эх, дура. - Он устал, остыл - и оставил ее в покое. - На стоимость пузырька "Семи роз" иной бедняк может безбедно прожить с детьми тридцать дней. - Тебе-то что до них? - Она испугалась: он больше к ней не придет. И уязвила его тщеславие: - А еще зовешься Алтунташ, "самородок", "золотой камень", - кажется, так по-тюркски, по-вашему? - Пожалуй! - вскричал Алтунташ. И вновь набросился на девушку. - "Семь роз", - брыкалась она. - Я найду тебе их целую бутыль! - Когда найдешь... Он мог бы одним ударом своего огромного кулака оглушить ее - и овладеть любым изощренным способом, как делал с другими, если не поддавались. Но что-то в его звериной душе не позволяло ему сейчас так поступить. Уж очень она, - э-э, как бы сказать, - мила, свежа и пригожа. Сама юность. Варан в пустыне - и тот нежно пыхтит от любви... - Ладно. - Он отпустил ее, встал. Подобрал, кинул ей платье. И ушел, оскорбленный и злой. Ей даже стало жаль его, такого огромного и беспомощного. И обидно - из-за того, что он не взял ее силой. Вот и пойми их, женщин. Душа Ханифе плакала ему вслед. Но "Семь роз"! Уж очень хотелось ей пахнуть ими. Чтобы подружки скрежетали зубами от зависти, а мужчины трепетали от вожделения. И впрямь дура. Не понимает, что нет в мире аромата тоньше, привлекательнее и соблазнительнее, чем трепетный запах свежевымытой девичьей кожи... Его перехватила старуха: - Ну что? - "Семь роз"! - прорычал Алтунташ, готовый ее разорвать. - Постой-ка, молодой, красивый, - с усмешкой взглянула она на его корявую кожу. - И, хихикнув, прильнула к нему. Нет ничего отвратительнее молодящейся дряхлой старухи. - Постой-ка, постой, - произнесла она вкрадчивым шепотом, когда он ее оттолкнул. - Пошли человека к визирю. Девушки, мол, обносились, ни у кого не осталось целой чадры, приличных штанов, ходят босые. В гареме - визг. Нас, как ты знаешь, перевезли сюда поспешно, перед боем у стен Исфахана, - кто в чем был, в том и ходит до сих пор. Пусть визирь найдет и пошлет в крепость кого-нибудь из дельных торговцев. Нужен женский товар. Через него ты и достанешь свои "Семь роз". И сорвешь за них одну розу... - Хм-м, - промычал Алтунташ. Он прошел, не взглянув, мимо подкупленных евнухов. Внизу, во дворе, раздался его властный голос: - Эй, Какабай! И не нашлось во всей крепости человека сказать распаленному тюрку. "Стой! Остынь. Образумься, начальник Шахдиза. Ханифе - обворожительна, да, но что, если прихоть этой, по сути, ничтожной козявки, ее пустая гордыня решат судьбу неприступной твердыни и многих-многих людей, в том числе и твою?" Нет, не нашлось такого человека! Сам же гордый тюрк Алтунташ, по недостатку ума и воображения, и на миг не мог допустить подобного предположения. В его руках - арсенал и казна государства, и Алтунташ казался себе чуть ли не равным султану. Он сам решает судьбы людей. Судьбу Ханифе, например... Самодовольство - самоубийство. - Какабай, хваткий ты мой! - проквакала сверху, с площадки, старуха. - Перед тем, как уехать, коварный, зайди ко мне. Я расскажу тебе, хваленый, сколько чего привезти. Балбес Какабай выпятил грудь и расправил усы. Они, усы, очень нравились ему самому... Омар с опаской раскрыл "Саргузашт" - "Пережитое" Хасана Сабаха. Приготовил чистую тетрадь, записывать самое существенное. Где-то печально мяукал ослепший кот. Погибнет, бедняга. Хотя... кошкам глаза заменяют усы. Найдет пропитанье на мусорных свалках. Не пропадет. Но на ворон, серых и черных, нападать больше не будет... "С дней детства питал я любовь к разным знаниям; я хотел стать богословом и до семнадцати лет веру отцов исповедовал"... Итак, в детстве тебя одолевала любовь к разным знаниям. Похвально, похвально. Меня - тоже. И Газали. Я направил свою любознательность на изучение точных наук. Абу-Хамид Газали ударился в мистику. Как получилось, что ты, человек, по всему видать, неглупый, применил свою жажду знаний к истреблению ворон, серых и черных? Омар сам не заметил, что сравнил Хасана с тем безглазым котом. "Однажды в Рее я встретил исмаилита по имени Амирэ Зарраб..." С этой встречи и началось восхождение Хасана Сабаха к Орлиному гнезду. "В то время меня постигла опасная болезнь. Бог изменил мое тело в нечто лучшее, чем мое тело, и мою кровь в нечто лучшее, чем моя кровь. И я поправился от тяжелой болезни..." Ну, тут понятно. Болезнь есть болезнь. Поправился? Нет, дорогой, ты навсегда остался больным. Тело и кровь твои, может быть, изменились к лучшему, но твой мозг... Знай, я любуюсь заочно тобой: ты один из многих осмелился так круто взбунтоваться против царской власти. Но, как человек, далекий от всяких религиозных исканий, я не могу, извини, их приветствовать в ком бы то ни было... Жалуясь на судьбу и на суровость сельджукида Меликшаха, Хасан воскликнул с тоской: "О горе! Если б хоть два человека были со мной единодушны, я бы это царство (Иран) перевернул вверх дном". - Э, брат, а ты - хват, - усмехнулся Омар. - Не повезло тебе в жизни - ты и готов весь мир поджечь... Таковы они, пророки. Прячутся где-то в чужих краях, и затем, улучив удобный миг, возвращаются домой в качестве "спасителей". Омар все время ловил себя на тайной неприязни, даже глухой враждебности к Хасану Сабаху, которым, за его отвагу, талант и деловитость, следовало бы, честно сказать, восхищаться. Шутка ли: выйдя из самых низов, из мутной среды чеканщиков, шорников, плотников, задаться целью "перевернуть вверх дном" огромное царство. Человек он исключительный. - Но и ты не из ханского рода, - сказал себе Омар. - И тоже уже сто раз "перевернул" это царство. Правда, в стихах... У него, как ледышка в кипящей воде, мелькнула неприятная мы