самого яркого стояли четыре королевских ложа. В открытые окна глядело ночное иерусалимское небо и проникал свежий ветерок, умерявший жар от каминов. Королева опустилась на ложе, справа от нее улегся Балдуин, слева - Амальрик, напротив - Гумфред де Тори. На Гумфреде был дивный плащ, снаружи и изнутри отделанный соболями - темные и светлые собольи шкурки нашиты вперемежку, в виде шахматной доски. За столом Генриха разместились магистр Бертран, Вальтер и Джорик, а в ногах у него стал Тэли с виолой. Когда гости расположились, вошли слуги и невольники - в большинстве восточного происхождения, даже несколько негров. Они внесли накрытые скатертями деревянные подносы и поставили их на столики. Потом вошли девушки и подали каждому из гостей по два серебряных ножа на белой салфетке. Раздались смешки, игривые возгласы. Королева ополоснула руки в розовой воде, гостям начали разносить хмельные вина, приправленные ароматическими снадобьями и кореньями, и крепко наперченные яства. Слуги вручали кубки пажам, а уж те, став на одно колено, подавали их дамам и рыцарям. Пиршество тянулось очень долго. С самого его начала и до конца слух гостей услаждали пеньем и игрой на различных инструментах. И Тэли тоже пел свои зальцбургские песенки, которые всем пришлись по душе, потому что были простые и веселые. Когда же гости досыта наелись и напились, слуги убрали скатерти со столиков, а дамы встали и удалились в свои покои. Тут начался беспорядок: рыцари с кубками в руках пересаживались с одного ложа на другое, обнимались, спорили, распевали трогательные, а то и непристойные песни. Собаки короля Балдуина гоняли по залу котов Амальрика, те в страхе прятались за широкую спину хозяина. Амальрик ел и пил за четверых, но держался молодцом и яростно отгонял собак - по этому поводу братья чуть не подрались. Наконец, гостям принесли шахматы, но мало кто пожелал в них играть - ждали; когда принесут кости. Король Балдуин страстно увлекался этой игрой, как, впрочем, все рыцари в Иерусалимском королевстве. Однажды двух стражей Гроба Господня осудили на смертную казнь за то, что они играли в кости на надгробной плите. Однако нынче вечером король Балдуин, не желая ронять свое достоинство, сдержался и не взял чашу с костями. Вскоре он, волоча по полу алый королевский плащ, ушел отдохнуть. Вслед за ним удалился Амальрик, держа на руках самого большого кота - остальных несли пажи. Хотел было уйти и патриарх Фульхерий, но рыцари вплотную обступили его и, хватая за одежду, даже за бороду, вынудили остаться. По иерусалимским законам запрещалось проигрывать в кости более полутора фунтов серебра в сутки; на короля и титулованных особ закон этот, понятно, не распространялся, но обычные рыцари имели право преступать его только praesente episcopo, в присутствии епископа. Поэтому патриарха насильно задержали, чтобы можно было отдаться любимой игре без всяких ограничений. Все вокруг заволокло винными испарениями, клубами дыма, звенели монеты, рыцари громко бранились, то и дело кто-нибудь хватался за оружие. Уже рассвело и пала роса, когда Генрих, кутаясь в свой роскошный плащ, вышел из зала во двор - он жаждал тишины и покоя. В садике между дворцом и крепостной стеной, где Тэли и Герхо недавно забавлялись стрельбой из лука, валялась на земле шапочка из цветов, которую он видел на королеве Мелисанде. Приготовления к решающей битве за Аскалон развернулись вовсю, но продолжались не больше двух-трех недель. По-видимому, надо было лишь упорядочить и завершить то, что давно уже было начато, но потом запущено при Фулько и Мелисанде, не отличавшихся воинственностью. Еще Балдуин II готовился к захвату неприступного Аскалона - продвигаясь к городу с севера, он ставил одну за другой крепости и башни, которые должны были послужить его войскам опорой при осаде. Мало того: он отдал лежавшие к югу от Аскалона развалины греческого города Газы тамплиерам, чтобы они там построили крепость. Затем северные крепости соединили линией укреплений с южной, полностью отрезав аскалонцев от материка. Воздвигнутую на развалинах Газы крепость Балдуин решил сделать главной квартирой своих войск и послал туда тамплиеров во главе с Бертраном де Тремелаи, чтобы они позаботились обо всем необходимом для осады. Вместе с тамплиерами поехал Генрих Сандомирский. Газа находилась невдалеке от Иерусалима, дорога была безопасная - охраняли ее не только тамплиеры, но еще какие-то смуглые, дикие с виду люди. Польскому князю сказали, что это - рабы тамплиеров, преданные им не на жизнь, а на смерть. Газа была собственностью ордена, туда никого не впускали, кроме его членов и их ближайших помощников и друзей. Высокие крепостные стены из тесаного камня были выложены по восточному образцу. Гладкий плитняк казался прозрачным и скользким - в сплошной его кладке лишь кое-где виднелись небольшие сводчатые проемы. Материалом для этих стен послужили развалины некогда богатого греческого города, в котором уже давно никто не жил, однако искусно устроенные водопроводы действовали, и цистерны были наполнены водой. На улицах разрушенного города еще сохранились каменные мостовые, тамплиеры ехали по ним среди леса колонн, слишком хрупких и потому оказавшихся непригодными для сооружения крепости. Изрезанные каннелюрами, выветрившиеся, стояли они, никому не нужные, сиротливые на фоне крепостной стены, и глубокой скорбью веяло от них. Меж колоннами валялись архитравы, метопы, тимпаны с полустершимися барельефами. Но дорога была расчищена и вела к зубчатому своду ворот в стене, имевшей семь пядей в толщину. Внутри крепости уже никаких развалин не было, только в главном дворе стояли, - вероятно, принесенные кем-то из тамплиеров - статуи и плиты с барельефами. Бертран де Тремелаи вел Генриха мимо ряда сильно оббитых статуй, каждая из которых была снабжена каким-нибудь атрибутом: эта держала в руке трезубец, та - шар, рядом с другими, у их ног, были изображены животные, птицы, виноградные лозы. Генрих с изумлением взирал на нагие мраморные фигуры. Крепость охраняли всего десятка два рыцарей, но этого было достаточно для ее защиты и даже для наблюдения за дорогой из Аскалона в Египет. Теперь следовало подготовить ночлег для большего числа воинов и завезти съестные припасы, а пока Бертран и Генрих стали осматривать все закоулки. Они прошли в часовню, затем в примыкавшую к ней полукруглую абсиду, где горела лампада. Бертран, войдя туда вместе с Генрихом, опустился на колени и приник лицом к земле. На небольшом столике стояла там чаша, зеленая, прозрачная, словно из изумруда или из арабского стекла сделанная; ее золотые ножки имели форму львиных лап. То была чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь спасителя, когда снял его с креста. Ныне, чудесным образом найденная тамплиерами в завоеванной ими Кесарии, она стала их собственностью. Рядом с чашей лежало священное копье, - его обнаружил благочестивый провансалец под стеною храма святого Петра в Антиохии (*94). Копье это принесло избавление рыцарям, осажденным в Антиохии вождем язычников Кербогой. Как рассказал Бертран де Тремелаи, принадлежало оно некогда святому Ахиллесу, который нанес им смертельную рану королю Филоктету, не желавшему признать истинность веры христианской (*95). Под конец они взошли на крепостную стену. Стояла лунная ночь, с моря дул легкий освежающий ветерок. Бертран де Тремелаи вдруг повел речи необычные и страшные - у Генриха несмотря на прохладу сперло дыхание в груди. Магистр говорил, что о чаше с кровью Христовой давно шла по свету молва; искали эту чащу повсюду, многие уже перестали верить в ее существование. А чаша была у язычников, они владели ею, надо было только прийти и отодвинуть завесу, которая ее скрывала. Вот так же все теперь толкуют о вселенской власти, жаждут, чтобы на земле появился тот, кто держит в длани своей крест и меч, все ищут такого государя, а он, возможно, где-то есть, надо только поискать его и отодвинуть завесу, которая скрывает его от людей, - все короли и владыки мира сего лишь игрушка в его руках... Они стояли на крыше башни, облокотившись на зубцы. В ярком лунном свете лежали внизу развалины "греческого города, как нагромождение белых неподвижных тел, как груды выветрившихся костей. И над этими мертвыми, призрачно белыми камнями вздымалась черная громада крепости тамплиеров. Только в одном окне горел огонек - там, на столике, покоилась изумрудная чаша. Старый магистр, понизив голос, поведал Генриху две тайны, о которых небезопасно было говорить в другом, менее уединенном месте. Есть на Востоке обширная страна, где правит могучий повелитель, потомок Мельхиседека (*96). Ему нет надобности думать над тем, что выше - крест или меч, ибо и тот и другой равно в его руке: великий владыка, пресвитер Иоанн (*97). И еще, перейдя уже на шепот, рассказал о Горном Старце (*98). Говорить это и даже слушать было страшно; одно неосторожное слово о Старце и его подданных, асасинах, могло принести смерть, как случилось с графом Боэмундом, убитым средь бела дня в густой толпе у ворот Антиохии. 15 Тэли, Герхо и Лестко остались в Иерусалиме ждать возвращения их господина из Газы; а Якса, воспользовавшись свободными днями, отправился с группой генуэзцев в паломничество по ближним и дальним окрестностям, освященным стопами спасителя. Они собирались посетить Вифлеем, побывать у Мертвого моря, а потом у Генисаретского озера. Тем временем трое друзей жили у тамплиеров в покоях князя вместе с молодым рыцарем Янеком из Подлясья. Время тянулось для них медленно. Тэли был обеспокоен поведением Генриха, его молчаливостью, странным безразличием к необычной, волнующей жизни, которая их окружала. Когда на горе Елеонской королева Мелисанда запела любовную песенку, Тэли наблюдал за князем и видел, как тот покраснел от взгляда этой коварной женщины. Хотя королева была немолода, она показалась Бартоломею красавицей, и холодность Генриха удивила его. А он-то уже размечтался, что их князь женится на королеве, видел на его голове иерусалимскую корону. И Герхо тоже не сводил с королевы горящих глаз. Во второй день после приезда в Иерусалим они дотемна стреляли из лука в саду между дворцом тамплиеров и крепостной стеной, потом весело гонялись друг за другом по песчаной земле, и возгласы их звучали в неподвижном вечернем воздухе, как соколий клекот на королевской охоте. Когда же совсем стемнело, они уселись под оливой в обнимку, плечо к плечу, и начали смотреть, как пролетают над стеной последние голуби, несшие магистру Бертрану вести от тамплиеров со всех концов королевства. Герхо, глядя в ночной мрак, рассказывал о королеве. Наслушался он о ней всякой всячины от здешнего люда и от горожан на улицах. Но, конечно, больше всего судачат о ней оруженосцы тамплиеров, такое говорят, чего и сам Бертран де Тремелаи не ведает. Рассылает он во все стороны почтовых голубей, принимает приезжих из дальних стран и посланцев от разных тайных рыцарских союзов, а вот не приходит ему в голову попросту расспросить здешних оруженосцев - те могли бы ему поведать о таких вещах, что сердце старика, верно, забилось бы сильней под стальным панцирем. Оказывается, не только сестра королевы Алиса вступает в заговоры с сарацинами против родной дочери и как угорелая носится по всей Сирии, скачет то в Антиохию, то в Эдессу, то в Иерусалим и даже, говорят, с Дамаском заигрывает. Сама Мелисанда тоже ищет союзников среди врагов веры христианской и получает деньги не только от генуэзцев, венецианцев или пизанцев, но и от правителей Дамаска, Аскалона, далекого Багдада. Она вступит в союз с кем угодно и против кого угодно, лишь бы побольше золота заграбастать. А деньги все тратит на красивых юношей. Ночи не проспит одна, и сказывают, двух ночей подряд не спала с одним и тем же мужчиной. Разве что в ту пору, когда покойный король Фулько еще не размозжил себе голову, гоняясь за зайцем. Каждый день высматривает она себе нового полюбовника среди рыцарей и рабов, среди сирийцев, греков и пулланов, а пуще всего охоча до невинных, совсем молодых парней. Но такая хитрая и осторожная, что никто ничего не знает наверняка, только догадываются. Так рассказывал Герхо, а Тэли слушал, затаив дыхание, и чудилась ему в теплом ночном воздухе фигура женщины, протягивающей надушенные благовониями руки. И страшно и сладко стало ему от этого рассказа, все тело покрылось вдруг испариной. Может, в этот вечер королева Мелисанда, осажденная в башне Давидовой, спит одна? Может, не спится ей, и думает она о том, будет ли завтра корона Балдуинов еще сиять над ее троном? Только Герхо вымолвил это, как они увидели в окне высокую женскую фигуру. Было это окно королевского дворца, выходившее в сад тамплиеров. Женщина стала в его сводчатом проеме и перегнулась через подоконник: неимоверно длинные рукава ее белого платья свесились до кроны той оливы, под которой сидели Тэли и Герхо. Им показалось, что это сама королева склонилась к ним и слушает, что они говорят... В тишине летней ночи послышался им не то вздох, не то приглушенный звук поцелуя. Через минуту женщина отошла от окна и исчезла в темноте дворца. Нет, не могла это быть Мелисанда. Неужто она покинет осажденную башню, чтобы бродить по дворцовым залам? А вдруг?.. Герхо, наклонившись к Бартоломею, ощутил губами, что уши у мальца пышут жаром, - видно, кровь ударила ему в голову. - Это была она, - шепнул Герхо. С того и пошло. Целыми днями у них только разговору было что о Мелисанде, особенно же после пира, на котором Тэли пел перед ней. Когда закончилось потчеванье гостей, князь сразу же выпроводил Тэли из зала, чтобы уберечь его от соблазна. Тэли пошел искать Герхо, но того нигде не было - ни в их комнате, ни у Янека из Подлясья, ну просто как в воду канул. Явился Герхо только поздней ночью, резко сбросил с себя одежду и забрался под меха рядом с Тэли, а Тэли притворился, будто спит. Назавтра они опять говорили о королеве. Теперь же, когда все в городе готовились к походу на Аскалон, королева каждый вечер подходила к окнам своего дворца, а Герхо и Тэли в саду забавлялись стрельбой в цель, бегали, прыгали, дурачились. Покрикивая, гонялись они друг за другом между деревьями, и на светлые их волосы ложились голубоватые сумеречные тени. Королева окидывала обоих долгим ласковым взглядом. Несколько дней спустя возвратился князь Генрих. В Газе все было готово к приему короля. На окрестных замках и башнях, одиноко стоявших среди пустынных холмов, были подняты шесты с приказом о созыве ополчения. В Иерусалим стекались рыцари и духовенство. Наконец, однажды утром двинулись в поход рыцарские отряды во главе с двумя братьями-королями и королевой Мелисандой. Вслед за войском шли верблюды, груженные тысячами шатров; шатер королевы был так велик, что для него потребовалось три дромадера. Шатры эти расставили на равнине вокруг стен Аскалона, жители которого поспешно закрыли все ворота. Началось сооружение осадных машин. Ожидали еще прибытия генуэзской флотилии - ей надлежало осадить город с моря. Аскалон был расположен полукругом, примыкавшим к высокому песчаному берегу. На двойном поясе его стен высилось сто пятьдесят башен. Ворота были обращены к морю, к Яффе, к Газе, а самые большие, с двумя огромными башнями, - к Иерусалиму. Эти ворота защищала еще одна стена с четырьмя башнями поменьше. На первый взгляд "жемчужина Сирии" казалась совершенно неприступной. Окрестности города утопали в садах, на склонах холмов зеленели виноградники, а из-за стен виднелись куполы мечетей и темные веера пальм. Многолюден и богат был Аскалон; жители его за то, что селились в таком опасном месте, получали постоянную поддержку деньгами из неисчерпаемой казны египетского султана. Рыцарское войско, которое стало лагерем среди цветущих садов и готовилось захватить этот большой и богатый город, украшали своим присутствием многие знатные особы. Кроме короля и патриарха Фульхерия, водрузившего в великолепном белом шатре китайского шелка священную реликвию - перекладину креста господня, здесь были архиепископ тирский, архиепископ Балдуин из Кесарии, архиепископ Роберт из Назарета, а также епископы Фридрих Акконский, Жеральд Вифлеемский, Бернар Сидонский и Амальрик, настоятель монастыря святого Авраама. Собрался здесь и цвет рыцарства: Гуго де Ибелин, горделивый Филипп из Набла, Гумфред де Торн, Симон из Тивериады, Гвидо из Бейрута, Маврикий де Монрояль, Герхард из Дамаска, Райнальд де Шатильон, Вальтер де Сент-Омер, Генрих Сандомирский, Якса из Мехова и много других. Ночи стояли теплые, безветренные. На стенах Аскалона, на карнизах башен загорались в темноте тысячи масляных ламп, накрытых стеклянными колпаками. Это язычники освещали стены, чтобы предохранить себя от ночных атак. Казалось, весь город озарен каким-то таинственным сиянием, и в неверном этом свете мелькали на стенах пестрые одежды арабов и их зеленые стяги. Сапфирно-синее небо, шатром склоняясь к морю, осеняло город. Герхо частенько засматривался на эти огни, на призрачные фигуры арабов, на алмазные россыпи звезд в небе, когда глубокой ночью пробирался крадучись от шатра королевы в шатер князя сандомирского, где его ждал Тэли, не смыкая глаз от тревоги. Днем тишину этих мест нарушал стук молотков. Из леса, собранного в Иерусалиме и взятого взаймы у генуэзских моряков, мастерили мощные осадные башни и постепенно продвигали их по смазанным оливковым маслом бревнам к стенам Аскалона. Виноградники и сады исчезали под топорами христиан - днем и ночью в лагере горели сотни костров. Прошло немного времени, и цветущие окрестности Аскалона превратились в пустыню. Наконец в море показались корабли - но то была не генуэзская флотилия, на мачтах реяли флаги с полумесяцем. Сорок галер, на которых копошились полунагие арабы, подошли, распустив паруса на попутном ветре, к Аскалону и выстроились длинным рядом у берега. А еще через несколько дней была получена весть, что со стороны Яффы идет генуэзская флотилия с пилигримами и рыцарями, спешащими на помощь своим братьям. День был погожий, солнце взошло рано. Египтяне высыпали на стены, рыцари собрались на холмах - зрелище было величественное. Приближалось тридцать генуэзских галер с невольниками-мусульманами на веслах. Рыцари были бессильны помочь своим, только кричали, как могли громче, но звуки человеческого голоса терялись в морских просторах. Королева и ее сыновья, а также Фульхерий и Генрих стояли перед патриаршим шатром. Патриарх распорядился вынести перекладину святого креста в золотой оправе и благословил ею генуэзский флот. Реликвия была такая тяжелая, что двум сильным рыцарям пришлось поддерживать патриарха под руки, а он бледный как полотно с благоговейным ужасом взирал на синие волны морские, по которым беспокойно кружили мусульманские суда. Но вот от адмиральской галеры отделилось небольшое суденышко и устремилось к генуэзской флотилии - там началось движение, и суда, медлительно и тяжко поворачиваясь, расступились на две стороны. В ярких солнечных лучах зарделся на суденышке язык пламени. - Это поджигатель! Поджигатель! - закричали рыцари. Королеве стало дурно, она оперлась на плечо Генриха: Герхо и Тэли, стоявшие позади князя, видели это. Меж тем поджигатель летел стрелой по волнам, огненные языки, разрастаясь вокруг него, трепыхались, как пук красных перьев. Внезапно он с размаху ударил в одну из самых больших генуэзских галер. Забегали итальянцы, точно муравьи, засуетились, завертелись черными клубками - еще миг, и вся галера вспыхнула, объятая прозрачным пламенем. Видно было, как прыгают в воду голые матросы, как цепляются за канаты и борта, хватают друг друга за руки, образуя цепь. Лошади, выпущенные из палубных стойл, тяжело плюхались в воду и пускались вплавь, высунув наверх головы; ветер доносил отдаленные крики, похожие на голоса призраков, и призрачным видением казалась полыхавшая огнем галера. Король Балдуин приказал своим трубачам взойти на холм над шатром. В белых плащах выстроились они там и затрубили в блестящие трубы. Понеслись к небесам протяжные, ровные звуки во славу божию, дабы поднять дух у доблестных рыцарей. Королева правой рукой прикрывала глаза, а левой судорожно сжимала руку Генриха. Многие рыцари вскочили на коней и помчались к той части берега, откуда было ближе всего до горевших галер, - люди и лошади плыли к суше, расстояние было не слишком велико. Но тут от генуэзской флотилии тоже отделилось небольшое судно, битком набитое людьми. Мелькали длинные весла, судно неслось с необычайной быстротой, разрезая волны, которые вспенивались за его кормой, как белый плюмаж. Это был генуэзский "таран". Рыцари, стоявшие вкруг королевского шатра, разразились ликующими возгласами, словно на состязании в беге, и принялись биться об заклад, какое из суден станет жертвой смертоносного изобретения итальянцев. Минуту спустя "таран", снабженный грозным стальным лезвием на носу, ударил по корпусу адмиральской галеры. Лезвие врезалось в деревянную обшивку, затрещали доски, и вмиг весь "таран" ощетинился стрелами и дротиками, которыми забросали его с галеры. Вскоре он повернул обратно, но лезвие осталось в пробоине, и адмиральское судно начало медленно крениться на один борт: его заливало водой. Тогда на берегу раздался победный клич, патриарх Фульхерий опустил реликвию на походный алтарь и отер палием пот со лба. Адмиральская галера кренилась все больше. Могучая генуэзская армада, снявшись с якорей, двинулась вперед и, атакуя одно за другим неприятельские суда, стала брать их на абордаж: на палубы египетских галер забрасывались большие мосты с крюками, на них сразу же начиналась свалка. Задымилось несколько судов - и генуэзских, и мусульманских. Черные клубы расплывались в небе, а рыцари, толпившиеся на берегу, кричали "Ноэль! Ноэль!" [возглас ликования; nod (фр.) - рождество Христово] и потрясали щитами. Мерно гудели трубы. Тэли смотрел, как князь Генрих тоже кричит "Ноэль! Ноэль!" и подымает кверху копье. И лишь теперь заметил Тэли, что на белом плаще князя алеет осьмиконечный крест тамплиеров. Победа осталась за генуэзской флотилией, а египетская словно растаяла на глазах у ликующих христиан и ошеломленных аскалонцев. Египетский адмирал добрался до берега, он хотел бежать в сторону Дамаска, но рыцари Гумфреда де Торн и другого славного тамплиера, Гуго Саломониса, перехватили его. Адмирала посадили в большую клетку и понесли по лагерю, чтобы все натешились этим зрелищем. Назавтра, при посредничестве Маврикия де Монрояль, который знался с язычниками, адмирала продали аскалонцам за сорок тысяч слитков серебра, как он ни просил сохранить ему жизнь, соглашаясь даже креститься. Голова его, насаженная на кол, была поднята над Иерусалимскими воротами города, и осажденные, равно, как осаждавшие, целый день состязались в меткости, стреляя в нее из луков. Вечером следующего дня Усама, начальник аскалонского гарнизона, предложил королю Балдуину заключить перемирие, чтобы осажденные могли выйти к морю и искупаться. Король дал согласие, запретив иерусалимским рыцарям под страхом смерти нападать на мусульман, которые выйдут из города. Те появились с факелами и знаменами, сопровождаемые конным отрядом рыцарей, и, разложив на берегу костры, начали омовение, наслаждаясь отдыхом после ратных трудов и тревог всех этих дней. Крестоносцы тоже зажгли костры из последних апельсинных деревьев, срубленных в садах Аскалона. Мусульмане бросали в свои костры благовония, и на лагерь христиан веяло из города душистым жарким дымом. В ту пору Тэли выучил славную провансальскую песню. Каждую ночь, стоя у своего шатра, он пел ее, иногда по нескольку раз подряд: О милый друг, проснись скорее И прочь спеши, как ночи тень. Уж на небе звезда алеет, Увы, за нею встанет день, И скоро забрезжит заря... О милый друг, в тревоге мчится Гонец мой - песня: встань, друг мой! Щебечут, солнце славя, птицы, Увидит вас ревнивец злой. Ведь скоро забрезжит заря... О милый друг, уйдешь ты вскоре, Я ж помолюсь в сей грустный час, Чтоб уберег тебя от горя Господь, принявший смерть за нас. Уж скоро забрезжит заря... О милый друг, в лугу зеленом На страже у шатра стою. Горька разлука для влюбленных, Но слушай песенку мою. Уже забрежила заря... Ночи тянулись долго, а Герхо появлялся только перед рассветом. Но в тот вечер он вернулся пораньше, очень грустный. Застав Бартоломея у входа в шатер, он сел рядышком и обнял мальчика за плечи. Вместе они смотрели, как мусульмане возвращаются в осажденный город под звуки бубнов и пронзительное завыванье дудок. Потом музыка и шум смолкли, и Герхо заговорил. Говорил он тихим, прерывающимся голосом, все о королеве Мелисанде. Тэли стало скучно. - На что тебе сдалась эта старая баба? - с досадой сказал он. Тут Герхо ужасно рассердился и начал рассказывать, что сегодня королева велела ему больше не приходить, попросту прогнала. Тэли понял, что придется выслушать до конца. И действительно, Герхо прекратил свои излияния лишь тогда, когда зеленоватые звезды на востоке, позади их шатра, побледнели, а туго сплетенные Волосы Вероники заблистали на западе. Утром началось сооружение огромной осадной башни из остатков полусгоревшего генуэзского судна. Сколотили из мачт высокий каркас, поставили его на колеса и обтянули шкурами, чтобы дерево не так легко загоралось. Когда под непосредственным наблюдением короля Балдуина и Амальрика башня была закончена, в нее втащили котлы со смолой, оливковым маслом и растопленным салом, а затем соединенными усилиями воинов, лошадей и верблюдов подвинули ее к стенам Аскалона. Встревоженные аскалонцы, собравшись на стенах, засыпали чудовищную махину градом стрел - вскоре ее бока словно покрылись торчащей щетиной. К великой радости христиан, башня была намного выше, чем стены языческого города; рыцари, сидевшие внутри нее, принялись поливать стены и откосы горючей смесью; другие воины, укрываясь за башней, бросали на стены горящие факелы. Ярко зарделось пламя - ветер в тот день дул на город, и башня стояла невредимая средь огненного моря. Мусульмане в страхе разбежались. Огонь быстро распространялся, вгрызаясь в стены, которые оказались не такими уж прочными; к тому же под них подложили мины из угля, селитры и серы. Ночью христиане услышали как бы раскаты грома. Это вывалился с оглушительным грохотом большой кусок стены напротив осадной башни. В башне было повреждено несколько балок, зато в стене открылся зияющий проход. Одна балка упала на графа Маврикия де Монрояль и размозжила ему грудную клетку. Графа понесли в шатер его тестя, гордого Филиппа из Набла. Тэли смотрел на окровавленного бледного графа, который недавно сумел так выгодно продать аскалонцам египетского адмирала. Теперь его лицо, искаженное смертной мукой и блестевшее от пота, было белее снега, который за большие деньги покупают в Сидоне, чтобы охлаждать вино. Маврикий потребовал священника, и когда к его ложу явился удрученный патриарх Фульхерий, граф признался перед всеми рыцарями, что не раз нарушал догматы святой христианской веры, якшался с мусульманами и исполнял их обряды, что на совести у него много преступлений против церкви, что из жадности к деньгам он изменнически продавал христиан мусульманам; Затем, признавшись еще в не менее гнусных грехах любострастия, граф испустил дух. Весть об исповеди Маврикия вмиг облетела лагерь и вызвала в отрядах тамплиеров большое смятение. Еще затемно магистр Бертран собрал членов ордена и предложил им искупить страшные прегрешения их собрата Маврикия, носившего красный крест. Для этого они должны были, как наступит утро, выйти к бреши и в кровавой борьбе овладеть входом в город или же погибнуть. Тамплиеры отправились к королю, который в ту ночь не ложился, и потребовали, чтобы он запретил рыцарям, не принадлежащим к их ордену, сражаться у бреши. Возможно, в воинственном замысле магистра Бертрана немалую роль играла алчность, желание захватить первую, самую богатую добычу. На заре тамплиеры выступили. Утро было прохладное. Якса простился с Генрихом, а Тэли, Лестко и Герхо последовали за своим господином. Рыцари пешими приблизились по трое к огромной бреши, перескакивая через груды щебня. Казалось, что аскалонцы еще спят и можно будет беспрепятственно войти в город. Основание стены уцелело, пришлось приставлять лестницы. И вот часть рыцарей пробралась через брешь, часть только достигла ее, остальные поднимались по лестницам. Все совершалось в полной тишине, сердце в груди у Тэли стучало, как молот. Вдруг на рыцарей Храма обрушились с гребня стены сбрасываемые невидимыми руками камни, балки, полились потоки смолы. Тучей поднялась пыль, раздались страшные стоны, запылала, растекаясь, смола. И в тот же миг утренний воздух огласили ликующие вопли мусульман, собравшихся по ту сторону стены. Немногие из тамплиеров остались в живых: магистр Бертран де Тремелаи, Вальтер, Джорик, Гергард из Сидона, Генрих и еще кое-кто. Поначалу была надежда, что уцелеют хотя бы пробравшиеся в город. Но к полудню язычники с издевательскими выкриками перебросили через стену их тела на веревках. А на башнях, рядом с полумесяцами, выставили копья с насаженными на них головами. Следующий день прошел спокойно: горсточка уцелевших тамплиеров подобрала тела товарищей и повезла их в Газу, чтобы там похоронить. Войско христиан объял страх. Король Балдуин собрал совет в шатре Святого Креста. Все настаивали на том, что надо снять осаду; к этому мнению склонялся и сам король. Но патриарх снова произнес пылкую речь, указал присутствующим на священную реликвию и потребовал еще одной вылазки. Было решено подождать возвращения тамплиеров из Газы и затем всем сообща ударить по городу. Под вечер того дня, когда тамплиеры вернулись из своей таинственной крепости, Тэли спустился в одну из соседних долин, где среди остатков красивого сада, уничтоженного христианами, протекал по каменистому руслу ручеек. Сумерки тихо ложились на землю, словно хоронили под покровом темноты несбывшиеся надежды. Тэли сел у ручья и запел вполголоса последнюю строфу той самой провансальской песни - ответ друга: Мой верный друг! Твой зов унылый Меня не властен уберечь. Я не могу расстаться с милой, Пускай разит ревнивый меч И светит заря!.. Над морем, на западе, откуда они приехали, еще светилась сизо-багровая полоса, и темная поверхность воды рябилась, мерцала в последних лучах заката. Вдруг Тэли увидел королеву Мелисанду. Она приближалась к ручью, за ней шел Герхо; он что-то говорил возбужденно, страстно, как будто с упреком. Королева была в белом платье, длинные его рукава цеплялись за колючки, за пни срубленных деревьев; она то и дело останавливалась и осторожно отцепляла тонкую ткань. Делала она это с нарочитой сосредоточенностью, как бы желая показать, что платье для нее куда важнее, чем слова Герхо. Тэли не стерпел, выскочил из своего укрытия, схватил друга за руку, попытался удержать его, оттащить прочь, выкрикивая бессвязные угрозы, ругательства. Королева остановилась в изумлении и оглянулась по сторонам, словно боялась засады. Но вокруг темнели в сизом полумраке лишь стебли сорняков да засохшие кусты иерихонской розы, которая пахнет киннамоном. Герхо оттолкнул мальчика. Стало вдруг очень тихо, только ручей журчал по камням. Тэли лежал на земле, чуть не плача от злости. - И на что сдалась тебе эта старуха! - закричал он. - Она чародейка! Чародейка! Королева, видимо, поняла слово "чародейка". Она подбежала к мальчику, резким движением сорвала со своих бедер пояс из золотых колечек и принялась охаживать им Бартоломея. Тот завопил в голос, Герхо подскочил к королеве сзади, схватил ее за руку; сверкнули в темноте его глаза, как у дикой кошки. - Пусти! - взвизгнула королева. Герхо еще минуту держал ее руку, потом отпустил. И снова стало очень тихо - слышалось только прерывистое дыхание королевы и Тэли. - Погоди, гаденыш, певец проклятый! - прошипела женщина. - Я тебе покажу! И пошла из сада быстрыми, мужскими шагами, перескакивая через пни, раздирая о них подол платья. Наконец она скрылась в темноте, оставив после себя запах апельсинного дерева и мускуса. Тут раздались протяжные звуки труб, призывавших на молитву. В шатре Святого Креста начиналась всенощная в канун решающей битвы. Собрались там самые знатные рыцари, пришли также король, Амальрик и королева. Но королеве нездоровилось: пока священники читали бесконечные молитвы, ей несколько раз становилось дурно. Придворный ее лекарь, турок Барак, о котором шла худая слава, все время подавал ей освежительные благовония. Поодаль стояли еще две дамы: красавица Агнесса де Куртенэ, дочь Жоселена из Эдессы и жена Райнольда из Мараша, - всем было известно, что она любовница Амальрика (впоследствии она стала его женой); Констанция из Антиохии, молодая вдова, приехавшая просить у короля разрешения на новый брак с рыцарем, который уже давно был у нее на службе. Дамы усердно молились, а рыцари исповедовались друг перед другом, так как священников не хватало. Потом все причастились святых тайн. Вместо веселых провансальских песен, столь любезных сердцу Мелисанды, до глубокой ночи разносились по лагерю унылые псалмы; особенно часто повторялся сочиненный святым Бернаром Клервоским псалом: "O, dulcis, o, pia, o, sancta Maria!" [О сладостная, о милосердная, о святая Мария! (лат.)] На рассвете под руководством искусного мастера, пуллана Варнавы, к стенам подкатили отличные, недавно сооруженные метательные машины. Из них, по знаку короля, тучею полетели на город булыжники, а рыцари меж тем, спешившись, выстроились широкой цепью вокруг стен и стали медленно к ним приближаться. Посреди шел патриарх со священной реликвией в руках, его поддерживали архиепископ Петр из Тира и магистр иоаннитов. Высоко над их головами развевалась королевская хоругвь, чуть подальше - орифламма тамплиеров и огромное знамя иоаннитов. Все пели священные гимны. Тэли глядел издали - его и других слуг оставили стеречь коней. Перед королевским шатром стояли Мелисанда, Агнесса, Констанция. Они молились и махали воинам белыми платками. Самая мощная баллиста была поставлена против бреши, которую мусульмане уже успели заделать. После первого меткого залпа несколько бревен расшатались, еще удар - и самое верхнее обрушилось; под ним погибли, как потом сосчитали, десятка четыре аскалонцев. На стенах началось смятение, забегали взад-вперед встревоженные египтяне. Цепь рыцарей тем временем разделилась на несколько отрядов. Правый и левый фланги направились к северным и южным воротам, но центральная группа, ощетинившись лесом копий, продолжала во главе с королем и патриархом двигаться сомкнутым строем к главным воротам, защищенным четырьмя башнями. Старик Фульхерий шествовал, поднимая вверх сиявшую реликвию; волнами возносилось и затихало торжественное пение. Тут произошло нечто неожиданное. Створы аскалонских ворот затряслись, заколебались и вдруг распахнулись настежь - в воротах появилась толпа арабов; побросав мечи, они шли навстречу рыцарям, держа в руках пальмовые и оливковые ветви. Христиане лишь увидели это необычное зрелище, как позабыли и о короле и о патриархе, - ринулись к воротам, поднимая тучу пыли, которая заволокла все, точно густой туман. Через мгновение в этом тумане послышались вопли аскалонцев. Рыцари рубили всех подряд, орудовали мечами, как цепами; закованные в железные доспехи, они ворвались в город и устремились к его центру, немилосердно убивая всех попадавшихся на пути. Каждый спешил захватить дом побогаче - этот дом становился его собственностью. Распахнулись другие ворота, впуская новые отряды рыцарей, а из ворот, выходивших к морю, бурливым потоком повалили язычники, жаждавшие найти в волнах спасение или смерть. Усама заперся в главной мечети, перед ее воротами столпились рыцари. Но король Балдуин, которому подали коня, успел вовремя туда примчаться и вступить с Усамой в переговоры, обещая за большой выкуп сохранить ему жизнь. Обещание было выполнено. Над городом прокатился громкий вой, раздались душераздирающие крики - Тэли, женщины и другие, оставшиеся в лагере, увидели издалека, что на куполах мечетей и минаретов появились маленькие черные фигурки. Они сбрасывали полумесяцы и ставили загодя припасенные блестящие кресты. Все упали ниц и заплакали от радости. В лагере показался патриарх - он дошел только до стен Аскалона и повернул обратно, чтобы в пылу сражения не пострадала реликвия. Вместе с другими священниками он восклицал: - Слава господу нашему, слава господу отцов наших! Он не оставил тех, кто на него уповает!.. Тем временем рыцари бегали по домам, вытаскивали прятавшихся арабов и без пощады закалывали их на месте. У трупов сразу же вспарывали животы, обшаривали внутренности - было известно, что сарацины проглатывают золото, надеясь таким образом утаить его от победителей. Под вечер Усама покинул город в сопровождении воинов короля Балдуина, которые должны были доставить его и еще кучку египтян в Эль-Ариш. Остальных язычников вырезали, женщин и детей взяли в рабство. На большой площади перед мечетью пересчитывали рабов, срывая с них одежду и связывая попарно. Кое-где еще дымились обгорелые дома, но христиане усердно тушили пожары, чтобы не погибла в огне богатейшая добыча. Еще до захода солнца патриарх Фульхерий с королем и графом Амальриком совершили въезд в завоеванный город. Патриарх восседал на белом муле, следом за ним, на другом муле, везли реликвию. Дальше ехал отряд всадников; их копья чернели, как лес, на узких улицах и на обширной площади. Процессия была встречена ликующими возгласами пьяных рыцарей. Сбросив шлемы, они осушали лица и рты платками, сорванными с плачущих невольниц; только неизвестно было, что они вытирают - вино или кровь. Потом все вошли в мечеть, и патриарх не мешкая приступил к ее освящению; мечеть назвали храмом святого Павла. Трупы аскалонцев выволокли за ворота, сложили большими кучами и, полив горючими веществами, которые были припасены у осажденных, подожгли. Они запылали буйным пламенем, шипя и распространяя запах горелого мяса. Сжигались трупы не только во избежание заразы, но и для того, чтобы обнаружить проглоченное золото, - его искали прямо в горячем пепле, будто в каком-нибудь новом Офире (*99). Четыре огромных столба черного дыма поднялись с четырех сторон Аскалона, возвещая обитателям дальних замков, градов и весей, что неприступная крепость подпала под власть Креста. Но Тэли этого уже не видел. Когда он глазел на свалку у городской стены, к нему подкрался Барак с четырьмя дюжими рабами: мальчика схватили за руки и за ноги, заткнули кляпом рот и прикрутили веревками к спине верблюда. Потом рабы погнали верблюда по дороге, и к заходу солнца Аскалон уже остался далеко позади; минуя расположенные южнее Вифлеем и Иерусалим, они направлялись на северо-восток. 16 Королева Мелисанда даже не таила от Генриха, что исчезновение его пажа было делом ее рук. Но на все вопросы она отвечала смехом и не желала давать никаких объяснений. "Нет его, и прекрасно, и все тут". Лестко и Герхо выведали от челядинцев, что в деле этом замешан Барак, и однажды приперли лекаря к стене в темном аскалонском переулке. Но Барак ничего им не сказал, а король Балдуин упрекнул Генриха в том, что его слуги избили королевского лекаря. Генриха это очень задело, и он, не прощаясь, уехал в Газу. Совесть его была неспокойна: судьба мальчика, который вверил себя его