женой, Есуген? Девушка кротко взглянула на него, и все ее юное тело напряглось - дикая коза, увидевшая перед собой разинутую пасть волка. Казалось, сейчас отпрянет назад и умчится, исчезнет бесследно. В своем испуге она стала еще более прекрасной. А почему бы и в самом деле не взять ее в жены? Он - хан. От пределов государства Алтан-хана до земель найманов и кэрэитов простирается теперь его улус. Много дней надо быть в пути, чтобы объехать его из края в край. Не приличествует ему иметь одну жену, как простому воину. - Что же ты молчишь, Есуген? - Я в твоей воле, повелитель чужого племени. Но более меня достойна моя старшая сестра Есуй. - Твоя сестра красивее тебя? - Красивее. - И ты уступишь ей свое место? - Уступлю, повелитель. Она была недавно просватана. Но вряд ли ее жених остался в живых. Посмеиваясь, он велел разыскать сестру девушки. Есуй была года на два постарше Есуген. И тоже очень красива. Но по-другому. Это была красота зрелой женщины, жаждущей материнства. У Есуй он не стал спрашивать, хочет ли она быть его женой. - Беру вас обеих. Отныне моя ханская юрта - ваш дом. Хасар завистливо посматривал то на сестер, то на старшего брата. А нойоны молчали. И в этом молчании было осуждение. Обычай не дозволял воину брать жену, покуда поход не завершен. Они молчали, но ни один не смел ему перечить. Тишина была тяжкой, как в предгрозовую ночь. И в этой тишине не к месту громко прозвучал разговор за порогом юрты. Кто-то спросил Бэлгутэя, где Есуген и Есуй. - Тебе что за дело?- надменно ответил Бэлгутэй. - Они мои дочери. - Тогда радуйся. Они станут женами моего брата, хана Тэмуджина. - Осчастливили! А что будет со всеми нами? - Готовься вознестись на небо. Под корень изведем все ваше злое племя. Тэмуджин расправил плечи, презрительным взглядом обвел нойонов. Как они смеют даже молча противиться его желанию, они, которых он привел к этому великому мигу торжества над некогда могущественным врагом. - Теб-тэнгри, сегодня же совершим обряд возведения этих достойных женщин в мои супруги. А весь татарский народ распределите и уничтожьте, как было уговорено. Снаружи донеслись крики. Они становились все сильнее. Казалось, весь стан пришел в движение. Уж не напали ли враги? Но кто? Откуда? Нойоны вскочили с мест, толкаясь, повалили в двери. Он вышел следом. Пленные татарские воины, до этого спокойно ожидавшие решения своей участи, вдруг возмутились, смяли немногочисленную охрану, и теперь толпой прорывались к юрте. Караул пятился. К Тэмуджину со всех сторон бежали воины, рубили татар мечами, кололи копьями, но они, зверея от крови, лезли вперед по грудам трупов, голыми руками хватались за мечи, истекая кровью, падали на землю вместе с его воинами, следующие подхватывали оружие, и сеча становилась все более яростной. Татар окружили и, туго сжав кольцо, посекли. Стаи оказался завален трупами, истоптанная трава, колеса, оглобли повозок забрызганы кровью. К Тэмуджину подбежал Джучи. Он был бледен, губы тряслись, с языка не могло сойти ни единого слова. Тэмуджин положил руку на его плечо. - Ну что ты, глупый?.. - Кровь... Кровь...- выдавил из себя Джучи. - Ничего, привыкнешь,- строго сказал он. В это время к юрте подъехали нойоны-родичи. Все трое - дядя, Алтан и Хучар - были в новых шелковых халатах с серебряными застежками. Отобрали у татар... - Что тут случилось?- спросил дядя. Тэмуджин не удостоил его ни взглядом, ни ответом. Велел Боорчу подсчитать, сколько воинов пало в этой неожиданной битве с пленными татарами. И когда ему назвали число, вспыхнул от гнева, отыскал глазами Бэлгутэя, поманил его пальцем, размахнулся копьем, ударил брата по голове - древко переломилось надвое. Бэлгутэй выпучил глаза, схватился за голову обеими руками. - Болтливый дурак! Отныне и навсегда лишаю тебя права сидеть в юрте, когда мы держим совет. Будешь ведать караулом. И если еще раз случится что-то подобное, оторву твою глупую голову, как пуговицу!- Круто повернулся к нойонам-родичам:- Ну, много добра захватили? - Тут есть что брать,- спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Алтан.- Богато жили несносные! - Всех троих, тебя, дядя, тебя, Алтан, и тебя, Хучар, я тоже лишаю права сидеть на совете. Джэлмэ, забери у них добычу всю до рва кой уздечки. Не забудь снять и эти шелковые халаты. Дядя хихикнул, будто ему стало очень весело, но в прижмуренных глазах вспыхнула ненависть. XV Одно видение наплывало на другое. То возникало сытое, с девически нежной кожей лицо князя Юнь-цзы, то он видел своего отца, славного багатура Мэгуджина Сэулту,- в дорогих воинских доспехах, в золотом искрящемся шлеме, то самого себя, пахнущего дымом, степными травами, босоногого и оттого легкого, как молодой дзерен, но чаще всего перед ним возникала его невеста Есуй. Она бежала к нему по зеленой луговой траве, но почему-то не приближалась, а отдалялась, в отчаянии протягивала руки, звала: <Тамча! Тамча-а!> Он кидался ей навстречу, но не мог сделать и шага, чернота затягивала его с головой. И все исчезало. Потом наплывала новая череда видений, и каждый раз все заканчивалось вязкой, как солончаковая грязь, чернотой. Он собрал все свои силы, дернулся, и что-то как будто свалилось с него, легче стало дышать. Липкая, холодная грязь стекала по лицу, по рукам. Тамча открыл глаза. Прямо перед лицом торчали чьи-то босые ноги с грязными ступнями и потрескавшимися пятками, на них навалилась голая шерстистая грудь. И Тамча сразу же все вспомнил. Ему стало страшно и тоскливо, что он не умер. Попробовал пошевелиться. Руками ощутил липкую и холодную - чужую - кровь. Во всем теле боль и слабость, внутри сухой жар. Мертвые крепко притиснули его к земле, не отпускали. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и стиснул зубы, прислушался. Было тихо - ни голосов людей, ни ржания коней. Превозмогая боль и слабость, уперся локтями в землю, попытался вытащить ноги из-под трупов. Ноги слегка подались, но усилие вызвало в затылке такую острую, режущую боль, что он долго лежал без всякого движения, опасаясь вновь впасть в забытье. Отдохнув, начал выбираться, соразмеряя с силами каждое движение. Выполз и долго лежал с закрытыми глазами. Гулко колотилось сердце, от внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Осторожно повернул голову, ощупал затылок. Пальцы коснулись волос, ссохшихся от крови: чуть нажал, и боль пронзила до пяток. Подождав, когда она утихнет, медленно-медленно приподнялся, сел. Воронье и черные грифы с голыми змеиными шеями захлопали крыльями, закричали, поднялись невысоко и стали кружиться. Их тени прыгали по мертвецам, раскиданным в побитой траве, наваленным кучами. Давно ли эти люди укрощали скакунов, ходили за стадами, пели песни, смеялись, ссорились... Теперь никому ничего не надо. А солнце светит все так же, неощутимое дуновение ветра несет полынную горечь. Тамча встал на ноги. К его удивлению, стоять было не так уж трудно, можно было даже идти, если не делать резких шагов. И он пошел, осторожно ставя ноги на ржавую от крови землю, часто останавливался, прислушивался, всматривался в лица убитых,- может быть, есть еще живые? Но вокруг были только мертвые? Многие были раздеты донага. Он посмотрел на себя. Полы халата из толстого узорчатого шелка пропитались кровью, засохли и коробились, шуршали, будто были из плохо выделанной кожи. Поверх халата был надет боевой куяк, выложенный железными пластинками. Куяк он снял, бросил на землю. Железо сухо звякнуло. Повел плечами, чувствуя облегчение. На поясе висели ножны без меча и нож. Сдаваясь в плен, он поверх своей одежды натянул рваный халат и укрыл под ним меч, нож, куяк. Потом, когда отец Есуген и Есуй принес им страшную весть, он первым бросился на караульных. Меч, наверное, лежит под мертвецами... Его надо бы достать, но на это не хватит сил. Потеряв надежду отыскать кого-то из живых, он поднял обломок копья, пошел в ту сторону, где должна была бежать река. Ему казалось, что стоит напиться воды, и возвратятся силы, уймется боль, голова станет свежей и легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги, жажда становилась все более нестерпимой, ни о чем другом он уже не мог думать. Попробовал жевать траву, но она была сухой и жесткой, как лошадиная грива. В лощине увидел маленькое озеро, прибавил шагу. Лег грудью на грязный, в крестиках птичьих следов берег, окунул лицо в воду. Она оказалась горько-соленой. Корчась от горечи, плюнул. Пить захотелось еще больше. Поднялся. Сильно закружилась голова, Не будь у него обломка копья, он бы упал в эту никому не нужную воду. Кое-как справился с собой и пошел дальше. Один за другим вставали перед ним серые увалы, щетинясь халганой - ковылем. И самый малый подъем давался с великим трудом. Ноги скользили по траве, он все чаще падал и все дольше лежал на горячей земле. Закатилось солнце, из лощин потекли сумерки. Тамча споткнулся о камень, упал лицом вниз. Подняться не смог. <Прощай, Есуй. Умираю>. Ночная прохлада вернула его к жизни. В траве шуршал ветер. Недалеко пролаял корсак, хлопнула крыльями, крякнула утка... Он нащупал обломок копья, поднялся, побрел на ее крик. Прошел совсем немного и увидел речку. На ряби волн прыгали звезды. Он ползком спустился с берега. Пил воду большими, жадными глотками. Потом растянулся на мокром песке и почти сразу же заснул. Утром проснулся от озноба. Едва поднялся. Кружилась голова, дрожали руки и ноги. Нет, как видно, от смерти не уйдешь. Лучше бы уж умереть там, рядом с товарищами. Но, думая так, он выбрался на берег, пошел вниз по течению. Куда? Зачем? Этого он не знал. Обогнул тальниковые заросли, вышел на тропинку, пробитую вдоль берега скотиной, и остановился. На земле были видны свежие следы коней. Где кони, там люди. И он пошел по следу. Даже сил как будто прибавилось... За увалом на узкой луговине увидел пять коней. Они пощипывали сочную траву возле берега. Но людей возле них не было. Видимо, кони отбились от табуна. Он снял пояс, направился к ним. Кони подняли головы, посмотрели на него и не спеша пошли прочь. Он плелся за ними, пока не выбился из сил. Полежал, отдохнул, пошел снова. Понемногу лошади. привыкли к нему, подпускали все ближе, но в руки не давались. Наконец старый, изъезженный мерин с глубокими ямками над глазницами, разбитыми, в трещинах, копытами как будто сжалился над ним, дал накинуть на шею пояс. Тамча надрал из тальника лыка, сплел уздечку, взобрался на продавленную спину мерина. Уж теперь-то он не умрет. Он поедет следом за рыжим мангусом, вырвет из его окровавленных рук Есуй. Вол, привязанный к колесу повозки, мотал круторогой головой, хлестал себя по бокам хвостом. Над ним с гудением кружились оводы, Тайчу-Кури веткой харганы почесал волу спину, посочувствовал: - Худо тебе... Нам с сыном тоже худо. Жарко. Но ничего. Сейчас приедем домой, ты залезешь в воду, а мы в юрту. И все будет хорошо, Судуй, хватит! Из кустов харганы с пучком палок вылез сын. Лицо распаренное, на маленьком носу блестят капельки пота. Хороший сын, красивый сын, весь как он сам. И как Каймиш. Взял из его рук палки, придирчиво осмотрел - годятся. - Запрягай вола, сынок. Самому лень было шевелиться. Очень уж жарко. Сел на повозку, снял чаруки, расстегнул халат. Хотел прилечь, но увидел бредущую из степи лошадь. Всмотрелся. На лошади всадник. Но не сидит, лежит на гриве. Архи набрался, что ли?.. Пить в такую жарищу архи - тьфу. Другое дело кислый дуг, а еще лучше - кумыс. Холодная вода тоже ничего, но где в такую жарищу возьмешь холодной воды?.. - Судуй, подождем этого глупца. Свалится с коня, сломает шею. Сын пошел навстречу всаднику, поймал лошадь за повод, тронул всадника, отскочил: - Мертвый! Тайчу-Кури, забыв надеть чаруки, побежал к нему? Они сняли всадника, положили на траву. Судуй приложился ухом к его груди, неуверенно сказал: - Живой... Тайчу-Кури послушал сам. - Конечно, живой. Когда у человека стучит сердце, он не может быть мертвым. Они нарезали травы, настлали в телегу, положили на нее раненого. Дома Тайчу-Кури ножницами для стрижки овец срезал волосы вокруг раны, промыл ее крутым раствором соли, приложил листьев и затянул повязку. Каймиш, разжав зубы, влила в рот раненого чашку кумыса. Желтое лицо его слегка порозовело. - Смотри, Тайчу-Кури, оживает... - Оживет. Молодой. Когда я был таким, как этот молодец, никакая рана меня с ног не валила. - Столько лет с тобой живу, а впервые слышу, что ты был ранен!- засмеялась Каймиш. И Судуй тоже засмеялся. А Тайчу-Кури тяжело вздохнул. Каймиш всегда ему рот зажимает, слова лишнего сказать не даст. Как будто он хвастун. Женским маленьким умом понять не может, что не ради хвастовства говорит он все это, а для того, чтобы сын мог у него учиться и мог им гордиться. - Когда бьют палками, это хуже всякой раны,- с обидой возразил он жене. - Тебя били палками?- удивился Судуй. Сыну он никогда не рассказывал, как его наказывали. Что за доблесть - терпеть удары по спине! Кто станет гордиться позорно битым отцом. - Спроси у матери, она больше меня про меня знает. - Ты бы позвал шамана,- сказала Каймиш.- Лечить надо человека. - Сразу видно, что ты не умеешь думать,- отомстил жене Тайчу-Кури.- Смотри, на этом человеке хорошая одежда. Он, наверное, большой нойон. Мы его спасем, нам почет и уважение. Когда я спас хана. Тэмуджина... - А если он умрет? - От такой раны в такие годы не умирают. И я не хуже шамана знаю, какие травы надо прикладывать к ране. - Смотри, Тайчу-Кури... - А что же, конечно, я буду смотреть. Не впервые спасаю людей. Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше. Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками. - Я говорил: будет жить!- радовался Тайчу-Кури. Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой. Тайчу-Кури присел рядом с его постелью. - Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато.- Посмеялся своей шутке.- Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш. Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен будешь.- Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда.- Сразу видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет. Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно: прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком.. Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут, возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с его раной?.. Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего уклончиво. - Ты откуда ехал? - Издалека. - Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет? - Был... - Почему - был? Кто же ты сейчас? - Сам видишь. Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами. Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала: - Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно. - А если он из татарского племени? А? - Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный. - Татары - наши враги,- напомнил он. - Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках - тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи!- ты бы стал говорить иначе. - А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого, больного человека? - Ты его сам убьешь своими разговорами! - С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя, С кем же мне говорить, Каймиш? - Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай.- Она засмеялась, толкнула его кулаком в живот. - Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь,- пообещал он. Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты, сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня. Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже так, Есуй попала к другому... О небо, почему дожил до этого дня! К чему жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй... Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь. Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок, красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого татарина. - А как зовут жен хана? - Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается, любит и жалует их. Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав, вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана... Стражи перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве, строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил: - Ты кто? - Разве не видишь - воин. - Воин, а без оружия. Ты харачу? - С каких это пор дети задают вопросы взрослым? Мальчик озадаченно поковырял в носу. - Свистульки умеешь делать? - Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в этой юрте, в крайней? - Не скажу, раз не хочешь делать!- рассердился мальчик.- Мне всегда делают все, что прошу. - Ты, видно, большой человек!- усмехнулся Тамча. - Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя заставит... - Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья? - Это мои нукеры,- важно сказал Тулуй. - А где живут твои матери? - Ты не хочешь делать свистульку, и я тебе ничего не скажу. Уходи, не мешай нам играть! А то мои нукеры свяжут тебя. Опасаясь, что маленький гордец подымет шум, Тамча вернулся в толпу. Перед входом в юрту слуги разостлали большой войлок. Хан Тэмуджин вышел из юрты, остановился, ссутулив плечи, обвел взглядом толпу. Под взглядом хана люди снимали шапки, припадали лбами к земле. Склонился и Тамча. Когда поднялся, хан уже сидел, подвернув под себя ноги в чаруках на толстой мягкой подошве, крупные руки лежали на коленях, туго обтянутых полами халата. Невысокая, широколицая и скуластая женщина села рядом. Следом за ней из юрты вышли Есуй и Есуген. Хан повернулся к ним. В рыжей бороде блеснули зубы - милостиво улыбался. За сестрами из юрты повалили нойоны, степенно рассаживались всяк на свое место. Сели и сестры. Тамча, забыв об опасности, раздвигал людей локтями, наступая на ноги, пробирался вперед. На него шикали, зло толкали в спину. Остановился за первым рядом людей. От Есуй его теперь отделяло расстояние в два-три копья. <Есуй, я здесь! Я здесь! Здесь!>- кричала его душа, и он до боли сжал челюсти, чтобы этот крик не сорвался с языка. Словно услышав его, она приподняла голову, пустыми глазами посмотрела перед собой. Он приподнялся на носках, чтобы Есуй его увидела. И она увидела. Глаза расширились, вся невольно подалась вперед. <Есуй, я здесь!- ликовал он.- Я вижу тебя! Я не дам тебя в обиду!> На ее черных ресницах набухли слезы, скатились по щекам, оставив две поблескивающих дорожки. Казалось, душа ее криком кричит о спасении. Есуген заметила, что с сестрой творится неладное, быстрым взглядом, обежала толпу, увидела его, вздрогнула. Хан Тэмуджин слушал какого-то толстого нойона, благосклонно улыбаясь ему, но, покосившись на сестер, мгновенно потемнел лицом, двинул рукой, заставляя нойона замолчать. Глаза под короткими-нахмуренными бровями налились холодом. - Есуй, ты нашла кого-то из своих?- спросил он негромко. Она затрясла головой с таким отчаянием, что только подтвердила догадку хана. Ее хотела выручить Есуген: - Прости, господин наш, ей сегодня нездоровится. Но и эта ложь получилась неумелой, неуверенной. Взгляд хана, как хлыст, секанул по толпе. Все невольно умолкли и замерли. - А ну, выходи, сын татарского племени! Тамча подумал, что эти слова обращены прямо к нему, опустил руку, нащупал на поясе рукоять ножа. Но жесткий, холодный взгляд хана не задержался на его лице. И он остался стоять на месте. Рыжие усы хана растопорщились, он ждал, уверенный в своей силе и власти. Но толпа была безмолвной и неподвижной. - Трус!- бросил сквозь зубы хан, приказал:- Все разойдитесь и станьте каждый к своему племени. <Погиб я, Есуй!>- пронеслось в голове Тамчи. Толпа разбредалась, редела. Он в последний раз взглянул на Есуй, неторопливо, чтобы не привлекать к себе внимания, направился к коновязи. - Куда?- окликнул его караульный.- Становись к своим. Он попробовал незаметно пристроиться к чужому племени, но его прогнали. Что делать? Что делать? Он вспомнил маленького гордеца Тулуя, подбежал к мальчикам, схватил ханского сына, кинул на плечо и пошел к коновязи. Тулуй завизжал. Старшая жена хана с непостижимым для ее полноты проворством вскочила на ноги, бросилась к нему: Он погрозил ей ножом: - Не подходи! Никто не подходи! Зарежу мальчика! Отойдите все от коновязи! Воины похватали луки, копья, наставили на него. Мать Тулуя замахала короткими руками: - Отверните оружие, вы убьете моего сына! Тэмуджи-ин!.. Тамча подошел к коновязи, оглядываясь, притискивая к плечу орущего мальчика, стал отвязывать оседланную лошадь. И вдруг понял, что все делает напрасно. Не уйти. За ним пойдут воины. Сменяя друг друга, они будут гнаться до тех пор, пока не убьют... Да и зачем жить, если тут остается Есуй... Он поставил Тулуя на землю, подтолкнул к матери, сам медленно пошел к ханской юрте. Успел сделать всего лишь несколько шагов. Кто-то ударил копьем в спину. Он услышал крик Есуй, и ему показалось, что не от удара, а от этого крика остановилось его сердце. На ровном огне Тайчу-Кури подсушивал древки стрел. Каймиш ушла в курень. Судуй отправился ловить коня, собираясь куда-то ехать. Когда он вернулся, ведя лошадь в поводу, Тайчу-Кури спросил: - Куда едешь? - На охоту. В степь. - Охота, охота... Лучше бы помог мне. Охотиться всяк дурак может. Я в твои годы все время работал, не бегал за тарбаганами. Я тебя избаловал. - Я же еду с Джучи, отец.- Сын хитро усмехнулся.- Но если ты не желаешь, я останусь. - С Джучи - другое дело. Если сын Тэмуджина полюбит тебя, как любит меня сам Тэмуджин, большим человеком станешь. Судуй заседлал коня, повесил на пояс саадак с луком и стрелами, легко вскочил на коня и поехал. Тайчу-Кури смотрел ему вслед, тихо радовался. Сын становится взрослым. Идет время, растут дети, меняется жизнь. Из куреня возвратилась Каймиш. - Возле ханской юрты что-то шумно. Говорят, кого-то убили. - Ты меньше слушай... Наш Судуй уехал на охоту с Джучи. Хороший сын у хана Тэмуджина. Он всегда берет в товарищи Судуя. А почему, думаешь? Ценит нашего парня. Да и как его не ценить? Из лука стреляет лучше всех сверстников. Проворен, когда нужно. Спокоен и добронравен, как я... или ты. - Опять расхвастался! А стрела горит!.. - Э-э, и верно!- Выхватил из огня горящее древко, сбил пламя.- Испортил. И все из-за твоей болтовни! Каймиш подергала его за ухо, ушла в юрту. Но вернулась. - Тайчу-Кури, а не нашего ли татарина убили? Как я сразу не подумала... - За что его убивать? Не говори глупостей, Каймиш. А у самого на душе вдруг стало неспокойно. Могли и убить. Долго ли? Жизнь человеческая стала дешевле стрелы. Правда, и раньше она была не дороже. Но очень уж много гибнет теперь людей. Перед полуднем к юрте подскакали воины. Джэбэ, бывший нукер Аучу-багатура, опустил копье с насаженной на него головой человека, тряхнул. Голова упала, покатилась к огню, сухо затрещали охваченные пламенем волосы. Тайчу-Кури вскочил, откатил голову, с испугом взглянул на хмурого Джэбэ. - Узнаешь?- спросил Джэбэ.- Как ты мог пригреть у себя злейшего врага хана Тэмуджина? - Врага?.. Какого врага?- Тайчу-Кури просто не знал, что и говорить, косился на голову молодого татарина с опаленными, дымящимися волосами - по спине бежали мурашки. - Поработайте, ребята,- сказал Джэбэ.- Не надо и палок искать. Сам для себя наготовил. Воины неспешно слезли с коней, повалили его на землю. Каймиш бросилась на выручку, но ее ударили кулаком по лицу. Она упала. Тут же вскочила и с криком: <Спасите!>- побежала в курень. Давно не битое тело Тайчу-Кури содрогалось от каждого удара. Он стонал, корчился, рвался, скрипел зубами, но дюжие воины все плотнее прижимали его к земле, и удар следовал за ударом по одному и тому же месту. От невыносимой боли помутилось в голове. Меркнущим сознанием он уловил стук копыт, плач Каймиш и чей-то окрик: - Что за самоуправство? Его перестали бить, но не отпускали, он хватал открытым ртом воздух и с ужасом думал, что если будут бить еще, он не выдержит и десятка ударов. - Мне было велено найти сообщников зловредного татарина и палками забить до смерти. - Какой он сообщник! Это Тайчу-Кури. Мы с ним помогали хану, когда ты, Джэбэ, кулаком вытирал свои сопли. Уезжай отсюда. Я сам разберусь. Тайчу-Кури узнал говорившего - Джэлмэ, сын кузнеца Джарчиудая. Воины уехали. Тайчу-Кури повернулся на бок, охая и ругаясь. - Пойду к хану... Он им задаст. - Не суйся, куда тебя не зовут!- грубо сказал Джэлмэ.- Не делай того, о чем не просят. Благодари свою жену... Прикончили бы тебя. И за дело. То ты привечал у себя Чиледу, то этого татарина. Смотри, Тайчу-Кури. С помощью Каймиш он перебрался в юрту, лег животом на войлок. Жена гладила его по голове, не переставая плакала. Он взял ее за руку, попросил: - Не плачь. Твои слезы для меня хуже палок... Видишь, я даже не охаю. Привычен... - Какие жестокие, бессердечные люди, Тайчу-Кури! Ой-ой, какие люди!  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Прохладный утренний воздух был наполнен комариным звоном. В курене кое-где горели огни, и белесый дым стлался по земле. Кобылица с жеребенком, помахивая хвостом, брела по колено в дыму, как в воде. В халате, накинутом на плечи, в чаруках на босую ногу Тэмуджин вышел из юрты Есуй, остановился, чего-то ожидая. Чего - он и сам не знал. Может быть, ждал, что Есуй окликнет его. Но за спиной было тихо. Тихо было и в курене. И эта тишина словно бы дразнила Тэмуджина, издевалась над ним. Каждый раз он уходил от Есуй с чувством тайного стыда. Она была покорна ему. Но как? Словно отреклась от своего тела, сделав недоступной душу. Не такой покорности хотел он. Каждый раз шел к Есуй с нетерпеливым желанием сломать ее, подчинить себе, а уходил с отягощенным досадой сердцем. У дверей его юрты, привалившись спиной к стене, стоял караульный. Он сладко похрапывал и вяло отгонял от лица звенящих комаров. Короткое копье с широким блестящим наконечником выпало из его рук, валялось на земле. Тэмуджин поднял его, тупым концом слегка толкнул в бок караульного. Тот почесался, сонно пробормотал: - Отвяжись... Тэмуджин резко наклонился, сорвал с караульного кожаный шлем, ударил им по лицу. - Встань! Караульный вскочил, попятился, ошалело вылупив глаза. - Так ты охраняешь мой покой? Сейчас же иди к Боорчу, пусть он приложит к твоему заду двадцать палок. Пустая юрта, обтянутая изнутри шелком, показалась слишком огромной и холодной. Он сел у погасшего очага, ковырнул кучу серого пепла - ни одной живой искры не было в золе. Глухое, томящее раздражение нарастало в нем. С озлоблением думал о Есуй, хранящей в душе верность ничтожному татарину, которого он раздавил, как комара, севшего на нос, о беспечном караульном, нагло храпящем у его дверей. Кто они и кто он? Перед ним млеют от страха грозные владетели, а эти... Почувствовав мелочность обиды, не дал ходу мыслям, резко встал, запахнул халат, затянул пояс и пошел в юрту Борте. В коротком широком номроге жена казалась ниже ростом и толще, чем была на самом деле. Она удивилась его приходу, но виду не подала, присела перед очагом, подбросила в огонь аргала. В пузатом задымленном котле варилась баранина. Достав из кожаного мешочка горсть сушеной черемши, Борте бросила в котел. Юрта наполнилась вкусным, с детства знакомым запахом. - У тебя разве нет слуг?- спросил он. - Своих детей я хочу кормить сама! Было заметно, что Борте сердится, и Тэмуджин усмехнулся. У каждого свои заботы. С тех пор как привез татарок, Борте переменилась, Ревность к другим женам предосудительна, и она скрывает ее изо всех сил, на людях с татарками разговаривает ласково, как и подобает старшей жене, но к себе в гости их ни разу не позвала и в их юрты ногой не ступила. - А меня ты накормишь?- все с той же усмешкой спросил он. Она молча достала из котла кусок мяса, бросила в деревянную чашу, поставила на столик, в чашу поменьше налила супу. Сама принялась вытирать посуду. Руки двигались быстро-быстро, толстый пучок волос, наспех стянутый ремешком, колотился в ложбине спины. Тэмуджин подул на суп, затянутый желтоватой пленкой жира, осторожно отхлебнул. - Вкусно. Давно не ел такого. - Кто не дает?- отозвалась она.- К нам совсем не заходишь. Всех учишь уму-разуму, а дети растут сами по себе, как дикая трава. - Мне некогда водить их за руку. - Тебе некогда. Дети при живом отце сироты. - С утра до вечера меня держат в цепких руках заботы... - Ас вечера до утра - еще более цепкие сестры-татарки.- Не удержалась-таки Борте, укорила. - Кроме тебя только две жены, а ты уже злишься. Будет двадцать, что тогда? - А ничего. Бери хоть двести. Мне все равно. Но не забывай о детях. - Ты разучилась быть справедливой. Все люди улуса мои дети. Я думаю о них. Но больше всего я думаю о своих сыновьях. Каждому из них достанется много больше того, что оставил мне мой отец. В этом завещанный небом долг каждого родителя. - Вспомни, каким привез тебя в наш курень твой отец... Джучи становится мужчиной. А у него до сих пор нет невесты. Успеваешь хватать жен себе. Она вышла из юрты, крикнула: <Дети, идите есть>. Возвратившись, налила суп в чашки, такие же, из какой пил он, наложила из котла мяса. Сыновья ввалились в юрту шумной гурьбой. Увидав отца, оторопело остановились, старший, Джучи, даже сделал шаг назад, словно хотел спрятаться за спины младших братьев. Мужчина... Лицо у него круглое, глаза открытые, добрые. Не похож он на него... Не похож! Растолкав братьев, к Тэмуджину подошла дочь, коротенькая, крепкая вся в мать. Он притянул ее к себе, обнюхал головенку, розовые со сна щеки, усадил рядом с собой, отрезал жирный кусок мяса, подал в руки. - Ешь, маленькая. Ешь, Ходжин-беки. - Садитесь, дети!- Борте грубовато подтолкнула сыновей к столику.- Видите, нас сегодня навестил наш отец. Это такая радость... Потягивая суп, он молча смотрел на детей. Угэдэй, скуластый, широконосый, с узкими лукаво-веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски мяса, похрустывал хрящиками, шумно тянул из чаши - хорошо, вкусно ел Угэдэй. Чагадай, смуглый, подбористый, гибкий (таким был Хасар в его годы), чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-строг, ел, не выбирая лучших кусков мяса. Этот будет тверд, независим, своенравен и упорен. Тулуй быстрее своих братьев освоился с тем, что тут отец, много и по-детски бестолково говорил, не забывая жевать сочное мясо. Тэмуджин вспомнил, как Тулуй кричал и сучил ногами на плече татарина, и, как тогда, от страха за него, холодом опахнуло нутро. Нет, Борте все-таки несправедлива, когда говорит, что он не думает о детях... Перевел взгляд на Джучи. Он сидел за столом как чужой, боялся лишний раз двинуть рукой. Неужели все-таки чужой? Отодвинулся от стола. - Джучи... Сын вздрогнул, вскинул голову, борясь с робостью, прямо взглянул на него. - Джучи, мать говорит, что пришла пора женить тебя. Смущенно кашлянув, Джучи потупился. - Как знаешь, отец. Для меня твоя воля - воля неба. Он остался доволен ответом Джучи. Говорит от сердца. Всегда робея перед ним, Джучи, может быть, больше своих братьев любит его, хочет быть ему нужным, полезным. Так уж, видно, небо устроило человека - тянется к тому, что далеко от него. Перед Есуй он сам как Джучи... Сын Джучи или не сын, ему не дано знать. Так пусть же будет так, словно Борте и не спала в постели меркитского сотника. Хочешь владеть душами людей - учись не только все помнить, но и многое навсегда забывать. Тэмуджин разговаривал, думал, но чувство досады, с каким он пришел сюда, не исчезало, оно жило в нем мутной накипью. И он уже начал догадываться, что корень тревоги и неубывающей досады не в Есуй, не в засоне караульном, не в вечной боли его - Джучи, а в гораздо большем. Он был недоволен собой. Высоко взлетела его слава, но она-огонь, бегущий по сухой траве. Гудит пламя, рвется к небу, летит по ветру, а наткнется на реку или сырую низину, опадет, угаснет, исчезнет, будут лишь чадить сухие кучи скотского дерьма. Велик его улус, но он - гора песка. Подымется буря - бугорка не останется. Отпустив сыновей, он поднялся и сам. - Борте, я скажу шаману, пусть спросит духов, где искать, невесту для Джучи. - Надо взять девушку из моего, хунгиратского племени или олхонутского - племени твоей матери. - Для тебя все просто, Борте. Слишком просто. - Я хочу только лучшего для своих детей. - И я, Борте... Потому не будем ссориться. Нет у меня и не будет женщин роднее тебя и моей матери. Перед входом в его юрту уже скопились люди, уже ждали его выхода. Снова надо сидеть и терпеливо разбираться в спорах, ссорах, мирить, наказывать, награждать. И сколько ни суди, ни ряди, дел не убавляется. Ему некогда оглядеться, спокойно подумать. Нет, так править улусом нельзя. Не копаться в склоках надо, а зорко поглядывать в сторону найманов, меркитов, да и Джамуха, хан всеобщий, снова накапливает силы, ластится к старому Ван-хану. Прошел мимо толпы разного люда, в коротком приветствии вскинув руку. В юрте уже собрались его ближние друзья и нойоны, братья. Приехал зачем-то из своего куреня и Даритай-отчигин. Лучились морщинки возле его прижмуренных глаз, в умильную улыбку растягивались губы, в почтительном поклоне согнулась спина. Тэмуджин прошел на свое место, сел на стопу мягких войлоков, обшитых цветным шелком. Умолкший было говор нойонов сразу же возобновился. Они будут шептаться и позднее, когда он станет разбирать жалобы и прошения. О чем говорят? Об удачной охоте на хуланов, о том, у кого скакун резвее, кто сколько кумыса может выпить за один присест. Шутят, смеются. Бездельники! - Вы для чего собрались здесь? Его громкий, сердитый голос заставил замолчать нойонов. Они повернулись к нему, удивленные. - Повелишь уйти?- спросил Боорчу, явно не понявший его гнева.- Мы пришли, как всегда... - ...чесать языки!- подхватил он.- Я буду сидеть разбираться, кто затеял драку, кто у кого украл овцу, почему от одного к другому убежали домашние рабы, а вы будете чесать языки и зубоскалить! С этого дня все будет по-другому. Друг Боорчу и ты, Джэлмэ, я когда-то повелел вам ведать всеми моими делами - я отменил свое повеление? Боорчу обиженно мотнул головой. - Твое повеление отменили подначальные тебе люди. Ты поставил своих товарищей ведать и табунами, и стадами, и кочевыми телегами... Кто чем ведает? Высокие нойоны не признают никого, только тебя. - Ты прямодушен, друг Боорчу. Будь всегда таким. Но и будь настойчивым, неуступчивым, выполняя мою волю. Отныне ты, Боорчу, моя правая рука, ты, Джэлмэ, моя левая рука. Все остальные нойоны любого рода-племени подвластны вам. Я буду за все взыскивать с вас, вы - с нойонов, нойоны - с подначальных им людей. Джэлмэ, иди и вместо меня выслушай людей. Вы все поняли, нойоны? Недружно, вразнобой они ответили, что все хорошо поняли. Но он в этом был не уверен. Их заботы хорошо известны. В дни битв и походов - нахватать как можно больше добычи, в дни мира - сохранить эту добычу в своих руках. - Кто скажет, сколько в моем ханстве коней? Сколько воинов завтра могут сесть в седло? - Несчетны твои табуны и неисчислимы силы!- выкрикнул Даритай-отчигин. Откровенная лесть дяди покоробила Тэмуджина. Не удостоив его даже взглядом, возвышая голос, спросил снова: - Сколько? Никто не знает. И я не знаю. Все эти годы я пытался установить, кто чем из вас владеет. Не получилось. Мешали войны и вы сами. Какой же я хан, если не знаю, что у меня есть сегодня и что будет завтра? Какой же я хан, если вы, поднявшие меня над собой, глухи к словам людей, правящим мою волю? Мой дядя хвастливо кричит: неисчислимы, несчетны... Неисчислимы капли воды в текущей реке, несчетны песчинки на ее дне. А все, чем владеет человек, должно быть подсчитано. Пересчитайте скот, пастухов, воинов и правдиво доложите Боорчу и Джэлмэ. Позаботьтесь, чтобы у каждого воина было исправное оружие, и добрый конь, и запас пищи в седельных сумах. Кто будет плохо радеть, тот лишится своего владения, кто будет лгать и обманывать, тот лишится головы. Знайте, это мое слово свято и нерушимо. Нойоны молчали. Теперь-то они все поняли. И все это им не по нраву. Должно быть, думают, как изловчиться, чтобы дать ему как можно меньше, а получить побольше. Не выйдет. Он им приготовил хорошую приманку... - Отныне, нойоны, все добытое в битвах будем делить на число воинов. Никто самовольно не должен брать и костяной пуговицы. Вышел в поход с сотней воинов - на сто и получишь, вышел с двумя нукерами - получай на двоих. В юрту вошел шаман Теб-тэнгри. Нойоны расступились перед ним. Он сел рядом с Тэмуджином. Этого высокого места ему никто никогда не отводил, как-то само собой получилось, что он занял его, без лишних слов закрепив за собой право быть в ханстве Тэмуджина не подвластным никому, даже самому хану. Приходил сюда, когда вздумается, уходил, когда хотел. В разговоры вмешивался редко, чаще всего сидел вроде бы отрешенный от всего земного, но Тэмуджин даже на малое время не мог забыть о его присутствии, чувствовал непонятную внутреннюю стесненность, невольно начинал примеряться: это будет одобрено шаманом? а что он скажет об этом? И, поймав себя на такой примерке, злился, терял нить рассуждений, сминал разговор. Так получилось и в этот раз. Замолчал на полуслове, хотя еще не все сказал нойонам. Но, вспомнив о Джучи, скосил глаза на шамана. - Хочу женить старшего сына. Погадай, в какую сторону направить коня в поисках невесты. Надеялся, что шаман не мешкая отправится гадать и он без помех завершит важный разговор с нойонами. Однако Теб-тэнгри лишь шевельнулся, удобнее усаживаясь на мягких войлоках. - Мне ведомо, где живет невеста твоего сына и жених твоей дочери.