держивала, приходилось менять. В шутку, а может быть, и всерьез Дайдухул-Сохор рассказывал, как его жена однажды поехала охотиться на болото. Лошадь увязла по брюхо. Ботохой выволокла ее из грязи, взвалила на плечи и вынесла на сухое место. - Если бы можно было так легко напугать меркитов!- Конь Чиледу прошел рядом с сосной, колючая ветка мазнула по щеке. - Если меркиты так сильны, почему же они не могут одолеть Тэмуджина?- погасив смех, спросил Дайдухул-Сохор.- Почему всегда бывают им биты? - У Тэмуджина сейчас много воинов. - Сейчас. Но ты же сам говорил, что Тэмуджин был гоним и малосилен. Или он умнее, храбрее и Тохто-беки, и других его врагов? - Не знаю. Может быть. Но не одним умом и храбростью побеждает Тэмуджин. Он сулит людям покой, и они идут за ним. - Знает, что сулить.- Дайдухул-Сохор сорвал лист березы, разжевал, выплюнул.- Чтобы уберечь свой покой, мы отказываемся пристать к меркитам, к хану Тэмуджину, к любому другому нойону. И если дело дойдет до драки, хори-туматы себя покажут. На них нет железных шлемов, их сердце не прикрывают крепкие куяки. Но у каждого есть лук и стрелы. А кто сравнится с хори-туматами в умении стрелять? С детства мы научены бить на бегу косулю и быстро летящую птицу, прямо в сердце разить лося и медведя. - Это мне известно. - Но тебе не известно другое. Степные люди глохнут и слепнут в наших лесах. Деревья и скалы, реки и болота становятся нашими воинами. В одном переходе от устья Уды Дайдухул-Сохор остановил своих воинов. Всадники расседлывали коней, пешие, подтягиваясь, валились в тени деревьев на мягкую траву, на рыжую подстилку из хвои. у, Чиледу подъехал Олбор, понизив голос, спросил: - Меркиты близко? - Близко, сын. Страшно? - Нет, совсем нет, отец. Но Чиледу видел, как неспокоен сын, как страх и нетерпение схлестываются в его душе и как ему хочется казаться бывалым воином, чтобы скрыть от других душевную сумятицу. - Если придется сражаться, держись, Олбор, поближе ко мне. - Хорошо, отец,- согласился он, но, испугавшись, что торопливое согласие выдаст его страх, лихо сдвинул меч на поясе.- Попробуем, крепки ли меркитские кости! Печаль сдавила сердце Чиледу. Олбор не знает, что он ему не отец, что настоящий его отец или кровные братья, возможно, находятся среди воинов Тайр-Усуна. И как знать, не поразит ли меч Олбора кого-то из них, не падет ли сам Олбор от меча отца или брата. Сколько непостижимого уму человеческому творится на этой земле. И почему вечное небо не обрушит громы, не испепелит зло?.. Дайдухул-Сохор созвал совет старейшин племени. После непродолжительного разговора решили лучников под началом Ботохой поставить в узком проходе меж гор, конных вести навстречу меркитам. - А разве ты не хочешь поговорить с Тайр-Усуном?- спросил Чиледу у Дайдухул-Сохора.- Лучше охрипнуть от спора, чем захлебнуться кровью. - Уши Тайр-Усуна не услышат голоса разума. Он не повернет коней назад. - Дайдухул-Сохор, любой камень можно расшибить, любого человека убедить. Чиледу и сам плохо верил своим словам. С тяжестью в сердце скакал он по светлому сосновому лесу, оглядывался, разыскивая среди воинов сына, ободряюще махал ему рукой. Дозоры меркитов, поджидавшие их, подняли тревогу. Тайр-Усун выстроил воинов на чистом, покрытом редкой травой взгорье. Дайдухул-Сохор и Чиледу остановились за деревьями. Прикрывая ладонью Глаза от солнца, Чиледу всматривался в неподвижные ряды меркитских воинов, и давний, забытый страх холодком просквозил душу. Но на этот раз он боялся не за свою жизнь, а за жизнь сына и всех дорогих его сердцу хори-туматов. - Дайдухул-Сохор, позволь мне поговорить с Тайр-Усуном. Дайдухул-Сохор щурил глаза от солнца, бьющего в лицо, обеспокоенно мял в руках прядь лошадиной гривы. - Поедем вместе.- Дайдухул-Сохор обернулся к воинам:- Смотрите в оба. Шагом выехали из леса. Серый конь под Дайдухул-Сохором запнулся о камень. Это была плохая примета. Дайдухул-Сохор рванул поводья, зло хлестнул плетью по круто изогнутой шее. Лошадь пошла боком, часто перебирая ногами и всхрапывая. Ряды меркитских воинов шевельнулись, раздвинулись. Вперед выехал Тайр-Усун. Время избороздило его худое лицо мелкими морщинами, но выпуклые глаза смотрели молодо, остро. Узнав Чиледу, он приоткрыл от удивления рот, тут же стиснул зубы, и жесткая складка легла возле губ. Повернулся к Дайдухул-Сохору: - Ты привел своих воинов, чтобы они встали под туг доблестного Тохто-беки. Ты поступил мудро. - Нет, Тайр-Усун.- Дайдухул-Сохор выпрямился в седле, оперся правой рукой о переднюю луку.- Вы же знаете, наши земли обширны и малолюдны. Если я отдам вам воинов, кто станет защищать очаг отцов? - Для чего же ты приехал?- Тайр-Усун подался вперед.- Или ты не понял слов моих посланцев? - Я все хорошо понял. И потому я тут со своими воинами. Мы будем сражаться. Но перед этим мы хотим вам сказать: уходите. Мы жили с вами в мире многие годы, не делали вам зла. Все будет по-старому, если вы уйдете. Тайр-Усун зло рассмеялся. - Вы живете и лесу и не видите, что делается в мире. Ни одно племя не может жить по-старому. Или вы пойдете с нами, или вас возьмет под свою тяжелую руку хан Тэмуджин. А может быть, уже поддались ему? Я вижу тут Чиледу. А он, был слух, служит хану. - Я ему служил,- мягко, стараясь не озлоблять Тайр-Усуна, начал Чиледу.- Теперь вернулся на землю моих предков... - Тебя отпустил хан?- перебил его Тайр-Усун. - Я бежал от него. - Ты предал и хана! Сначала ты, ничтожный, предал нас, потом хана. С кем ты водишь дружбу, Дайдухул-Сохор? Так же, как других, этот раб предаст и тебя. Он уже сумел вложить в твои уста свои слова. Ты говоришь чужим голосом, Дайдухул-Сохор! - Тайр-Усун, мы приехали к тебе не для того, чтобы ты обличал нас, как собственных рабов, укравших мясо из котла.- Дайдухул-Сохор нахмурился.- Мы уезжаем. Собирайся в дорогу и ты. Он повернулся спиной к меркитским воинам, поехал. Стал разворачиваться и Чиледу. Тайр-Усун что-то крикнул своим. Несколько человек отделились от строя, хлестнули коней. Чиледу выхватил меч, свалил налетевшего сбоку воина, крикнул Дайдухул-Сохору: - Беги! Но тот не стал убегать, обнажил меч, рубанул одного меркита по голове, второго ударил наотмашь по груди. Меркиты замешкались. Чиледу и Дайдухул-Сохор оторвались от погони, помчались к лесу. Над их головами со свистом полетели стрелы. Чиледу оглянулся. Теперь все меркиты мчались за ними, на ходу натягивая луки. Возле самого леса стрела настигла Дайдухул-Сохора, впилась в спину. Он круто выгнулся, уронил меч, повалился из седла. Чиледу подхватил его, вырвал стрелу. Навстречу из леса выскакивали воины хори-туматов, с криком и визгом проносились мимо. За спиной загудело сражение. В лесу, остановив коней, Чиледу снял Дайдухул-Сохора, положил на землю. На его губах пузырилась кровавая пена, он что-то порывался сказать, но не мог. Шум сражения приближался. Хори-туматы откатывались в лес. С Дайдухул-Сохором на руках Чиледу поднялся в седло. Им владела одна мысль - спасти Дайдухул-Сохора. И, не прислушиваясь к шуму сражения, не думая, чем оно кончится, помчался по узкой тропе к тому месту, где оставили Ботохой с пешими лучниками. Прискакал, загнав лошадь. Множество рук протянулось к Дайдухул-Сохору. Положили на разостланную кошму, Чиледу склонился над ним. Дайдухул-Сохор был мертв. Подошла Ботохой-Толстая. Легко, как младенца, подняла мужа на руки, приложилась ухом к его груди. Ее губы округлились, вытолкнув глухой стон: - О-о-о! Бережно положила мужа на кошму, медленно выпрямилась, посмотрела в ту сторону, откуда наплывал шум сражения... Глаза ее горели черным огнем. Хори-туматы бежали, преследуемые меркитами по пятам. Проскочив узкий проход между двух гор, они спешивались, карабкались на крутые склоны, к укрывшимся лучникам. Прячась за рогатым выворотнем, Чиледу провожал взглядом каждого конного воина. Олбора среди них не было. Промчались последние хори-туматы. В проход густой толпой, с победными криками, навстречу своей гибели хлынули меркиты. Чиледу понял: сына он больше никогда не увидит. VI Год свиньи принес во все нутуги всех племен большую беду. Ударила небывало ранняя ростепель, оплавила снега, потом возвратились морозы, и степь покрылась коркой льда. Под копытами скотины лед разламывался, острые, сверкающие осколки резали ноги, и за стадами тянулся кровавый след. [' Г о д с в и н ь и - 1203 год.] Редели табуны и стада. Жирели корсаки и вороны. Злой поземкой мчался по степи слух. Небо отвратило свой лик от людей за их тяжкий грех: порушены старинные установления, не духам добра поклоняются люди, а тем, кто обманом, жестокостью возвысился над другими, кто топчет заветы отцов... Великий мор надвигается на землю. У племен не останется ни стад, ни табунов, люди, как дикие звери, будут поедать друг друга. За передачу слухов нукеры Тэмуджина секли людей плетями, били палками. Шаман Теб-тэнгри возносил молитвы в куренях, гадал на костях и внутренностях овец и сулил народу в недалеком будущем благоденствие, какого не было от века. Но ни побои нукеров, ни посулы шамана не могли заглушить страха. Лишь теплые весенние ветры, слизавшие со степи ледяной снежный покров, принесли успокоение. Но слухи сделали свое дело. Они стали той песчинкой, которая, срываясь с кручи, увлекает за собой тяжелые камни. Весной, во время перекочевки, от Тэмуджина отделились шесть куреней, в их числе курени родичей - Алтана, Хучара и Даритай-отчигина. Они пришли к Джамухе. Но он, так долго обольщавший нойонов, принял беглецов с испугом. Конечно, испуг был напускной, на самом деле душа Джамухи ликовала, он уже видел конец могуществу анды. Но понимал, что конец этот сам по себе не наступит, нужно еще многое сделать. С оглядкой, будто опасаясь, что его услышит Тэмуджин, Джамуха сказал нойонам: - У меня пало много скота. Люди голодны. Что будет со мной, если придет за вами анда? - Ты обманул нас!- закричал Алтай. - Вы пришли не вовремя. Но я помогу вам. Кочуйте к Нилха-Сангуну. Что оставалось делать нойонам - покочевали. Ван-хан от болезни оправился, но был еще слаб. Жил уединенно в тихом курене. Ханством правил его сын. Он хмелел от власти, не урезанной волей отца. Джамуха изо всех сил старался укрепить Нилха-Сангуна в мысли, что его правление - благо для кэрэитов. Ради этого уговорил некогда сбежавшего к найманам Джагамбу возвратиться в родной нутуг. Ради этого сам поехал с беглыми родичами анды, сказал Нилха-Сангуну, тая хитрую усмешку: - Толпой повалили нойоны Тэмуджина. Теперь ему не до чужих улусов. Джамуха ждал, что разгневанный Тэмуджин не замедлит потребовать выдачи беглых родичей и нойонов-предателей. Из гордости и тщеславия Нилха-Сангун их не выдаст. Тэмуджин полезет в драку и будет побит. Джамуха давно догадался, что ядовитую змею лучше всего ловить чужими руками. Однако время шло, а Тэмуджин не слал к Нилха-Саигуну гонцов, вел себя так, будто ничего не случилось. Подымались зеленые травы, набирал тело отощавший скот. Успокоились беглые нойоны, под широким крылом сына Ван-хана, и сам Нилха-Сангун, как видно, чрезмерно уверовал в свою силу. Джамуха стал опасаться, что все его труды пропадут даром. Тэмуджин оправится, выберет время и одним ударом покончит с Нилха-Сангуном. Снова отправился в урочище Берке-элет, где летовал Нилха-Сангун. По пути прихватил с собой Алтана, Хучара и Даритай-отчигина. С ними был загадочно молчалив, и его молчание нагоняло на нойонов страх. Нилха-Сангун собирался на большую облавную охоту. У его летнего шатра толпились нукеры. Все были веселы. Нилха-Сангун сидел на отцовском месте, медленно, с величавым спокойствием поворачивал круглую голову, выслушивал донесения о подготовке к облаве, милостиво улыбался. Джамуха обозлился: сидит дурак на подмытом берегу и болтает ногами... Вслух сказал: - Время ли увеселять себя, Нилха-Сангун? Сказано: не задирай голову на плывущие облака, если у ног ползает змея. - Если ты говоришь о Тэмуджине, то твой страх напрасен. Я велел своим людям не спускать глаз с его улуса. Он, как раненый волк, боится и шагу ступить из своего логова. - Ты ждешь, когда он залижет раны? Нилха-Сангун не ответил, нахмурился. Даритай-отчигин рассыпал мелкий смешок. - Закисшее молоко подымается и выталкивает через край кадки сметану с творогом, остается одна сыворотка. - Это вы сметана?- спросил Джамуха. - А кто его возвел в ханы?- заносчиво вздернул голову Даритай-отчигин. - Нашел чем хвастаться! Молчал бы. Вы все его возносили своими руками. Один я разглядел нутро анды. Вы меня слушать не хотели, как сейчас не слушает Нилха-Сангун. - Не пугай меня, Джамуха!- рассердился Нилха-Сангун.- Я тебя слушаю, но у меня и своя голова есть. Я расстроил замысел Тэмуджина со свадьбой - он молча проглотил обиду. Я принял этих достойных нойонов под свою защиту - опять молчит Тэмуджин. Знает: меня он не разжалобит, как моего отца, не испугает, как некоторых... Поджал хвост. - Громко лающая собака редко кусает. Бойся молчания Тэмуджина, Нилха-Сангун! Пока ты гоняешь дзеренов и хуланов, он сносится с Таян-ханом найманским. Тэмуджин никогда не прощает обид. И он придет сюда, перевернет весь ваш улус, чтобы захлестнуть аркан на шее этих достойных нойонов, ты попадешься - на твоей тоже. - А это верно, что он сносится с найманами?- с беспокойством спросил Нилха-Сангун. - Клянусь! Мне сами найманы говорили,- не моргнув глазом, солгал Джамуха. - Этому я верю.- Нилха-Сангун помолчал.- Но Тэмуджин сейчас слишком ничтожен, не станут ему помогать найманы. К Таян-хану я направляю своих посланцев... Джамуха устало смежил девичьи ресницы. Он ненавидел сейчас и этих нойонов, и самодовольного Нилха-Сангуна. Разве можно что-то сделать с такими людьми?! - Мое дело было сказать - веревка на вас вьется.- Джамуха встал, одернул халат.- А уж шеи свои берегите сами. Я ухожу... Поднялся Алтан. - Ты сманил нас, вовлек в беду и теперь убегаешь! - С детства его знаю. Всегда таким был,- пробубнил в черную бороду Хучар. Даритай-отчигин вскинул над головой маленькие руки. - Не гневите небо ссорами! - Кто с кем ссорится?- Джамуха надменно упер руки в бока, но сдержанность оставила его, обиженно взвился:- Еще недавно Алтан размазывал по лицу слезы и горько жаловался па своевластие Тэмуджина. А говорит - я сманил. Хучар все эти годы, по-щенячьи скуля, плелся за Тэмуджином, растерял все, что досталось от отца. При чем тут я? Даритай-отчигина, дядю своего и старшего в роде, Тэмуджин уравнял с безродными нукерами. Я в этом виноват? Может, и ты, Нилха-Сангун, думаешь, что не Тэмуджин, а я смотрю жадными глазами на ваш улус? Джамухе хотелось плюнуть на всех и уйти. Но куда пойдешь? Оскудела доблестными нойонами монгольская степь, все непостоянны, ненадежны, готовые предать и отца, и брата. - Огонь маслом не залить, злом ссору не угасить,- примиряюще проговорил Нилха-Сангун.- Садись, друг Джамуха. Садитесь и вы, нойоны. Джамуха сел, спросил: - Скажите прямо - Тэмуджин вам друг или враг? - Об этом и спрашивать не нужно,- сказал Нилха-Сангун. - От друзей не бегут!- выкрикнул Алтан. - Он едва не оставил нас нагими - кто же после этого мой племянник?- Даритай-отчигин охнул, голос старчески задребезжал:- Грех мне говорить так. Но, видит небо, не я виноват... Хучар хмыкнул что-то невнятное. - Ну вот... В пустословии утопили главное.- Джамуха обвел взглядом лица нойонов.- Тэмуджин - враг. А врагов бьют, не дожидаясь, когда они придут бить нас. - Все это верно.- Нилха-Сангун почесал затылок, задумался.- Верно... Но ты ведешь речь о войне. А война не облава на дзеренов. Я не могу ее начать без позволения моего отца. Однако отец, тебе, Джамуха, это ведомо лучше, чем кому-либо, не подымет руку на Тэмуджина. - Мы его уговорим! Поедем к нему все вместе. Едва узнав, что затевается, Ван-хан замахал руками. - Не смейте и думать об этом! Нас с Тэмуджином связывает клятва. Мне ли, стоящему на пороге в мир иной, рушить ее! Орду ' хана - десятка три юрт - стояла на берегу маленького озера. Тут почти не было воинов. Хан жил в окружении служителей бога. В длинных черных одеяниях, медлительные, отрешенные от земных сует, они изредка проходили по куреню. Тут же, у юрт, щипали траву коровы и дойные кобылицы, тощие с клочьями линяющей шерсти на ребрах. Сам хан, костлявый, с глубоко запавшими глазами, казалось, тоже пострадал от джуда''. [' О р д у - ставка.] ['' Д ж у д - бескормица.] - Ладно, отец,- с обидой сказал Нилха-Сангун,- храни верность клятве. Ты честен, и все это знают. Но что дала тебе честность? Люди всегда пользовались ею во вред тебе. Мою мать отравили. Ты казнил злоумышленных своих братьев. Но я-то рос сиротой, не ведая, что такое материнская ласка. Нас предавали, и я скитался с тобой по горячим пустыням. Я голодал, умирал от жажды... Лучше бы мне умереть в колыбели или в песках, чем знать, что ты с легкостью уступишь свой улус алчному джаду '. [' Д ж а д - чужой, не соплеменник.] Лицо Нилха-Сангуна кривилось, голос прерывался. Отец смотрел на него с жалостью. - Улуса я никому не отдам. - Его возьмут силой! Послушай Джамуху, отец. - Хан-отец, великий наш покровитель и защитник!- Джамуха согнулся в низком поклоне.- Твоя жизнь достойна того, чтобы воспеть ее в улигэрах. По доброте своего сердца ты и о других думаешь, что они прямы, как ты сам. Тэмуджин от других требует верности клятве. Сам свои клятвы нарушает на каждом шагу. Посмотри на этих высокородных нойонов, кровных родичей моего анды. Они вознесли его над собой, они были колесами его повозки, юртовым войлоком над его головой. Он клялся защищать их владения. Но он их разорил, ограбил, присвоил богатства себе. Виданное ли дело-им, прославленным нойонам, почитаемым всегда и всюду, пришлось бежать от своего родственника будто от степного пожара! Понемногу распрямившись, Джамуха смотрел в лицо хану. Оно было бесстрастным. Ван-хану много хлопот, забот и горя принесли свои нойоны. Не станет он сочувствовать родичам Тэмуджина. Джамуха перевел дух, круто сменил разговор. - У Тэмуджина, пока он с тобой, с языка не сходит: хан-отец, хан-отец. За спиной он тебя зовет знаешь как? Полоумный старикашка. - Не верю я тебе, Джамуха! - Ты мне никогда не веришь, хан-отец. А зачем мне лгать? Я У тебя никогда ничего не выпрашиваю. Это Тэмуджину надо кривить-лукавить. Ему всегда от тебя что-то нужно, он всегда ищет что-нибудь возле тебя - воинов, твою внучку для своего сына, твой улус для себя. Тонкими, костлявыми пальцами Ван-хан стиснул голову. - Будь проклят этот мир! Сын, улус - твой. Сохранишь ты его или развеешь по ветру, как пепел угасшего очага,-твое дело. Оставьте меня в покое и делайте что можете. Джамуха с нойонами вышли из ханской юрты. Нилха-Сангун остался, но вскоре пришел и он. Сидели на берегу озера. По воде пробегала мелкая рябь, колыхалась зеленая трава. - Ну что, будем собирать воинов?- спросил Джамуха. - Будем,- вяло отозвался Нилха-Сангун. - Мы легко одолеем Тэмуджина. - Все так думали, когда шли на него. А кто одолел? Джамуха сорвал пучок травы, скатал в комок, кинул в воду. На лету комок рассыпался, ветерок подхватил травинки, разнес вдоль берега. Да, Тэмуджина не одолел никто. Если и теперь они не вышибут его из седла, горькая участь ждет не одного Нилха-Сангуна. VII Весть о бегстве нойонов застала Тэмуджина на новой стоянке. Только что перекочевали. Люди разгружали телеги, ставили юрты, выхлопывая войлоки. Над становищем клубилась пыль, висел несмолкаемый гомон. Тэмуджин сам отвел место для своей юрты и юрт жен, детей, теперь ждал, когда нукеры приготовят жилье. В голубом небе висел жаворонок, сыпал на землю свои песни. По зеленеющим холмам разбредались стада. Мать-земля снова была ласкова к своим детям. Урон, нанесенный улусу гололедицей, сейчас не казался таким страшным. Все можно превозмочь, осилить. Идущий в гору будет на вершине. Мысли Тэмуджина текли ровно, спокойно, с неохотой оторвался от них, когда подскакал всадник. Он мешком свалился к его ногам, завопил дурным голосом: - Бежали! Тэмуджин сразу догадался, о чем речь. Схватил гонца за отвороты халата, вздернул к своему лицу. - Кто? Трещал, расползаясь, халат. От страха гонец лишился языка, сверкал бельмами глаз, хрипел удавленно. Свирепея, хан отшвырнул его, зычным криком перекрыл гомон куреня: - Сюда! Нукеры хватали мечи и копья, бежали к нему. Подскочив, будто спотыкаясь о его бешеный взгляд, замирали в почтительном отдалении. Никто ничего не мог понять. Боорчу наклонился над гонцом, шлепком ладони по щекам привел его в чувство, стал расспрашивать. Хан не слушал гонца. Слепой от ярости, кружился на одном месте, терзал воротник халата, стеснивший грудь. Он сейчас отдал бы половину ханства тому, кто поставил бы перед ним отступников. - За спину Ван-хана спрятались,- услышал он удивленно-недоверчивый голос Боорчу. Шагнул к нему, сгреб за плечи, закричал в лицо: - Будь они и под полой Алтан-хана - достану, вырву печень и скормлю собакам! Отодвигаясь от хана, Боорчу неуверенно хохотнул, пробормотал: - Моя бабушка говорила мне: тухлую печень не едят и собаки. Еще говорила она: не грози волку, когда он за горой,- зря голос надорвешь. Остуди свою голову, хан. - Моя голова сама остынет. Растопчу это коровье дерьмо. С землей смешаю! - На дерьме коровы, бывает, поскользнется и скакун.- Боорчу увернулся от него, шагнул к воинам.- Чего рты пораскрывали? Занимайтесь своим делом. Они остались вдвоем. Хан сел на землю, сцепил на коленях подрагивающие руки. Курень потревоженно гудел. Люди толкались среди повозок. На земле валялись мешки, сумы, бурдюки, седла. К траве тянулись волы и кони - мосластые, вислобрюхие, со спутанной, грязной шерстью. Хану казалось, что его курень разбит, разграблен... Тяжелая, сумрачная ярость ломила виски. Стиснув окаменевшие челюсти, он знаком велел Боорчу подать коня. В сопровождении Мухали, Субэдэй-багатура и Джэлмэ поехал по куреням своего улуса, обескровленного джудом, обессиленного предательством. Сутулясь в седле, мрачно вглядывался в лица встречавших его нойонов - кто предаст следующим? Они были почтительны, произносили пышные юролы - благопожелания, осторожно (все-таки трое из шести бежавших - его кровные родичи) порицали отступников. А он не верил ни благопожеланиям, ни порицаниям, знал: многие предадут не задумываясь. Но почему? Почему они не прирастают к нему душой, а, как приблудные псы, обглодав брошенную кость, смотрят в сторону? Ну, кого-то, возможно, и обидел. Но не может же он потакать желаниям каждого... Люди везде бедствовали. Он видел рабов, выковыривающих из земли корни растений и поедающих их тут же, едва очистив, изможденных стариков с желтыми лицами, тихих ребят с голодными глазами. И гнев на отступников потеснила тревога. Что, если меркиты или тот же Нилха-Сангун пойдут на него? Ему, как истощавшей скотине сочные травы, как людям добрая нища, нужен мир. Сейчас нельзя задирать Нилха-Сангуна. И больше того, если Нилха-Сангун, подбиваемый родичами, обуреваемый подозрительностью и завистью, нацелит свои копья на его улус, придется снять перед ним шапку и униженно просить пощады. Может быть, не дожидаясь, когда это случится, послать людей к Ван-хану? Но с чем? Не потребовать выдачи родичей-обнаружить свою слабость и стать невольным подстрекателем вожделений сынка Ван-хана. Потребовать и получить отказ, не дав на такой отказ достойного ответа,- то же самое. Правда, бескормица нанесла урон всем. Это сулило ему надежду тихо переждать лихое время. Но надежда была слабой, и он не давал ей завладеть своим сердцем. Если бы не ушли шесть куреней!.. И выбрали же время, проклятые предатели! Он был в курене Хулдара, когда нежданно-негаданно от Нилха-Сангуна прибыл посланец. Еще более нежданной была весть, которую он привез: Нилха-Сангун, опечаленный тяготами своего народа, страшась многочисленных врагов, уповая на всегдашнюю приязнь хана Тэмуджина к кэрэитам, желая упрочить, сделать вечной дружбу двух улусов, хочет видеть своим зятем Джучи, а женой своего сына - Ходжин-беки. Все готово к сговорному пиру. Еда и питье, богатые дары ждут хана Тэмуджина, его сына и дочь. Нилха-Сангун глубоко раскаивается в необдуманном отказе брату своему Тэмуджину. Из-за болезни отца, которого он любит больше своей жизни, на него нашло затмение ума... Нилха-Сангун будет ждать его пять дней. Если за эти пять дней хан Тэмуджин не приедет к нему, горе его будет беспредельно. Затейливую речь посланца Тэмуджин велел повторить трижды. Вслушивался в каждое слово, пытался обнаружить за ними скрытый смысл. Все было как следует, ничего затаенного, если не считать одного: посланец ничего не сказал о пригретых предателях. Но, может быть, и неуместно было впутывать их сюда, может быть, это и к лучшему... Только бы справить свадьбу, укрепить немного свой улус, а уж он найдет способ достать их из-за спины Нилха-Сангуна... Но почему так торопится Нилха-Сангун? Пять дней... Он ему даже одуматься не дает. Что кроется за этим? Если кэрэитам снова угрожают найманы, тогда все понятно. Нилха-Сангун перепугался и готов породниться даже с мангусом, только бы не остаться одному перед грозными найманами. Но и это сомнение не стало последним. Почему посланец прибыл от Нилха-Сангуна, а не от его отца? Или он уже не хан? Или Нилха-Сангун ни во что его не ставит? Надо было возвратиться в курень, собрать ближних людей, все обдумать, но времени у него не было. Посланцу сказал: - Пусть Нилха-Сангун ждет. Я буду у него вовремя. За Джучи и Ходжин-беки он отправил Субэдэй-багатура. Сам взял у Хулдара сотню воинов, подобрал им коней посправнее и отправился к нутугам кэрэитов. Последним в его владениях был курень Мунлика, отца Теб-тэнгри. Тут, к своей радости, он застал мать, гостившую у Мунлика, и непоседливого шамана. Сюда же прискакал Субэдэй-багатур с Джучи и Ходжин-беки. И мать, и Мунлика больше его самого насторожила внезапная сговорчивость Нилха-Сангуна. Вчетвером - он, мать, Мунлик и Теб-тэнгри - сидели в богатой, убранной шелками юрте хозяина. Мунлик в темном халате, расшитом по вороту серебряными нитями, накручивал на палец узкую бороду, тянул неопределенно: - Да-а... Да-а... - Не езди туда, сын, не надо,- попросила мать, положила на его руку свою, сжала пальцы, будто так хотела удержать сына возле себя. Ласковое прикосновение ее руки пробудило в Тэмуджине воспоминания о тяжелом времени, о тревогах, пережитых матерью. Она и сейчас боится за него, как в давние годы. Улыбнулся по-доброму, чуть жалея ее, спросил: - Почему я не должен ехать, мама? Улусу нужен покой... - Нечистое это дело, сынок. Чует мое сердце - нечистое. Нилха-Сангун твой давнишний завистник. А все беды на земле - от зависти. - Эх, мама, уж сейчас-то мне никто не позавидует. - Да-а... Вот это и непонятно,- сказал Мунлик.- Ты был в силе - Нилха-Сангун отказал. Твой улус ослаблен - зовет. Правду говоришь, Оэлун-хатун, не все тут чисто.- Покосился на Теб-тэнгри.- Вот и сын много дней проводит в моем курене. А он всегда там, где что-то затевается. Шаман держал чашку на вытянутых пальцах, пил кумыс, весь отдаваясь этому занятию: наберет в рот, побуркает, гоняя напиток между зубами, проглотит и прикроет глаза, будто прислушиваясь, как животворная влага катится по горлу. Тэмуджин хорошо знал повадки шамана. Если он что-то проведал, будет сидеть и выжидать, когда все выговорятся и договорятся, потом несколькими словами разрушит намеченное. - Почему молчишь, Теб-тэнгри?- нетерпеливо спросил Тэмуджин.- Ты начал вязать этот узелок, тебе его и распутывать. С закрытыми глазами шаман проводил в желудок еще глоток кумыса, поставил чашку, ногтем постучал по кромке. Тихий, чистый звон долго не угасал, и все невольно слушали его. По знаку шамана баурчи добавил в чашку кумыса. Снова ноготь стукнул по кромке. Теперь звук получился глухим и коротким. - Вот... Одна и та же чашка звучит по-разному. Но она - та же. И Сангун тот же... Он говорил так. Теперь говорит иначе. Но и тогда не хотел породниться с тобой и сейчас не хочет. Снежинкой на ладони таяла надежда обрести мир, обезопасить улус. Хану не хотелось, чтобы эта надежда растаяла совсем. Глухо спросил: - Уж не сам ли Нилха-Сангун сказал тебе об этом? Чутким сердцем мать уловила, что на душе у сына, повернулась к шаману: - Тебе небо что-то открыло? Ты разговаривал с духами? Не томи! Шаман улыбнулся - так улыбаются несмышленым детям. И Тэмуджин озлобленно подумал, что когда-нибудь придушит его своими руками. - Зачем мне спрашивать у Нилха-Сангуна и говорить с духами о том, что и так узнать не трудно. Я узнал: на сговорном пиру не будет Ван-хана, но будут твои бесценные родичи и твой дорогой анда Джамуха. Уж они тебя встретят! Шаман дурашливо фыркнул, поднял чашку. И опять гонял во рту кумыс, раздувая впалые щеки. - Ты не поедешь, сын? Нет?- Мать разгладила складку на плече его халата. - Нет,- туго выдавил он из себя. Какая уж гут поездка! Где мухи посидят, там черви заводятся, где его анда, там хитрость, коварство, обман. Всему голова - Нилха-Сангун, шея-Джамуха. И шея вертит головой, как ей захочется... Подумать только - чуть было не заманили! Бросили наживу, а он и рот разинул, еще бы немного - и затрепыхался, как таймень на крючке. Шаман опять научил уму-разуму. Он, видимо, едва бежали родичи, перебрался сюда, на край владений, и вынюхивал, высматривал... А Джамуха сейчас ждет-поджидает, сладко прижмуривает свои девичьи глаза,- ну-ну, жди-пожди, дорогой анда! Радушный Мунлик утром повел его по куреню, показывал, рассказывал. Курень был многолюден, добротные юрты стояли в строгом порядке. Здесь меньше, чем у других нойонов, было хилых детей и заморенных стариков. И харачу не шатались меж юрт в поисках пищи. Все были заняты работой. Звенело в кузницах железо, острые топоры тележников сгоняли с дерева щепу, вытесывая оглобли повозок, растеребливали шерсть войлочники... - Чье же это все?- не без умысла спросил Тэмуджин. - Мое, хан,- с гордостью ответил Мунлик. <Мое>... А давно ли жил под Таргутай-Кирилтухом, владея всего одной юртой. Ни шелков, ни халатов, шитых серебром, ни покорных рабов, ни послушных нукеров у Мунлика не было. Все это дал ему и его сыну-шаману он, Тэмуджин... Мое... Что бы нойонам в руки ни попало - мое... - Ты стал таким богатым, что пора и убегать... Мунлик остановился. Узкая борода дрогнула. - За что ты так? Я не убегал от вас и в самые черные времена. - Знаю, помню. Я пошутил. Тебе верю, как своей матери, как самому себе. Он не лукавил. Мунлику, другу отца, спасшему их от голодной смерти, нельзя не верить. И все же он хотел бы знать все его самые сокровенные помыслы. Кто не знает, чем живут, что думают, к чему готовятся друзья и враги, тот подобен слепцу, одиноко бредущему по степи. Где зрячий даже не запнется, слепец расшибает себе голову. Он, Тэмуджин, видел не очень много. На силу свою надеялся. Забыл, что даже могущественные китайские владыки не пренебрегают услугами послухов вроде Хо. Глаза и уши, скрытые от других, должны быть во всех куренях, подвластных ему, и в сопредельных владениях, тогда никакие хитрости врасплох не застанут, тогда ни один из его нойонов не сумеет подготовиться к предательству, тогда и без шамана он будет знать все, что нужно. А почему без шамана? Он пусть и берет в свои руки это дело... Умен, пронырлив, сметлив - лучшего не найти. Но шаман, когда заговорил с ним, неожиданно отказался. - Хорошо придумал, хан Тэмуджин, но я не буду твоими глазами и ушами... - Почему? Разве не честь для каждого служить мне? - Я тебе не служу, хан Тэмуджин. От удивления Тэмуджин не сразу нашелся что сказать. - Кому же ты служишь? Шаман поднял вверх палец. - Небу, хан Тэмуджин. Оно, а не земные владыки, направляет мой путь. Злая усмешка шевельнула рыжие усы Тэмуджина. - Только небу? - Только вечному синему небу. До тех пор пока ты угоден небу, я с тобой. - Говорил бы иначе. Ты со мной до тех пор, пока помогаю множить стада твоего отца и твоих братьев. - Ну, это и так понятно.- Шаман насмешливо посмотрел в лицо хану. После этого разговора хан долго не мог успокоиться. Стоило лишь вспомнить слова шамана и то, как эти слова были сказаны,- ярость опаливала нутро, горячечно метались мысли. Сначала хана бесило беззастенчивое признание шамана в своекорыстии и ничем не прикрытое стремление жить наособицу, не признавая над собой ничьей власти. Потом понял, что это - всего-навсего видимая часть ядовитой травы, корни же скрыты глубже. Шаман не боится его. А так не должно быть. Что удерживает людей друг возле друга? Говорят, что нет крепче уз, чем узы родства. Но ему ведомо, что эти узы порой рвутся, как иссохшая паутина. Когда-то выше родства он ставил дружбу. Друг - твой, пока угождаешь и потакаешь ему, но воспротивься его желаниям - и он уже не твой друг, он друг твоих врагов. Не родство, не дружба удерживают людей под одной рукой. Страх. Всели страх в сердце человека, и он твой раб. Страх заставляет покоряться и повиноваться. Кто не боится тебя, тот становится твоим врагом. VIII Две черные дырявые юрты стояли рядом. Между ними горел огонь. Над огнем висел крутобокий продымленный котел. У огня, скрючив ноги, сидели Кишлик и Бичикэ, чистили луковицы сараны. Вечернее небо над степью было затянуто облаками. Стояла глухая тишина. - Дождь будет?- Кишлик поднял взгляд на небо. Жена ничего не ответила, опустив голову, сколупывала с тугих луковиц старью, желтоватые чешуйки. - Скоро Бадай вернется. Может быть, Даритай-отчигин раздобрится и даст хурута. И на этот раз Бичикэ не отозвалась. Прошло много времени, как Хасар непрошено ворвался в их жизнь, а Бичикэ все не может прийти в себя. Раньше была веселая, разговорчивая, теперь молчит и молчит. Глаза на него не поднимает, стыдится. Как больная стала. Жалко ее Кишлику, до слез жалко. Ни в чем она не виновата. Еще хорошо, что подвернулся тогда нойон Джэлмэ. Не то Хасар мог бы и увезти ее. Натешился бы и бросил в юрту к старым рабыням. Теперь они хоть вместе, вдвоем как-нибудь переживут горе. Бичикэ еще будет смеяться. И дети у них будут. Много-много детей. Очистив луковицы, Бичикэ опустила их в закипевшее молоко. - Вкусная еда будет!- Кишлик встал рядом с женой, наклонился над котлом, втянул ноздрями запах.- Еще бы немного хурута... А, Бичикэ? Положив руку на ее плечо, притянул к себе. - Э-э, твой халат совсем худым стал. И чаруки разваливаются. Придется поклониться Даритай-отчигину... Не даст только. Жадный.- Вздохнул, погладил ее по плечам, по склоненной голове.- А знаешь я о чем думаю, Бичикэ? Надо попроситься на войну. Лук держать в руках умею, мечом махать - хитрость невелика. Привезу добычи. Надену на тебя шелковый номрог, расшитые чаруки. А что? Кто был Джэлмэ? А его брат Субэдэй-багатур? А Мухали? А Джэбэ? Все свое счастье-богатство на войне отыскали. - Зачем мне шелк и расшитые чаруки?- тихим голосом спросила Бичикэ. Он и обрадовался, что она отозвалась, и испугался ее тихого, полного безнадежности голоса. - А что тебе надо? Чего хочешь, Бичикэ? - Хочу, чтобы жили, как раньше... - И будем! Что нам мешает? Ты же видишь: я тот же. И ты та же. - Я - нет.- Она прижала руки к груди.- Тут плохо. Больно. Меня будто раздели донага и навозной жижей облили. Кишлик крепче стиснул ее плечи. - Ничего. Мы с тобой вместе, и все будет хорошо. Кто мы с тобой? Трава. Ветер к земле пригнет - встанем, копыта прибьют - подымемся. А что, нет? Из сумеречной степи возник всадник, трусцой подъехал к юртам. Кишлик принял у него повод, принялся расседлывать лошадь. На Бадае, как и на Кишлике, был засаленный до блеска, с заплатами на локтях халат из козлиного меха, подпоясанный обрывком волосяной веревки. Отторочив седельные сумы и пустые бурдюки, Бадай бросил их на землю, сел к огню. Кишлик догадался, что ничего съестного из куреня он не привез, но на всякий случай спросил: - Ты просил хурута? - Просил.- Бадай заглянул в кипящий котел, облизнулся.- Не дал Даритай-отчигин. Еще и отругал. Мало молока ему привозим. Живот мой пощупал и говорит: <Разжирел с моего молока>. Бадай был молод, поджар, в поясе до того тонок, что кажется, если крепче затянет свой волосяной пояс, перервется надвое. Кишлику стало смешно. - Только Даритай-отчигин мог ущупать жир на твоем брюхе. Совсем одурел наш хозяин. Бичикэ сняла с огня котел, разлила в деревянные чашки жидкое хлебово. Все начали есть. Тишина стала еще гуще. Ни мышь не пискнет, ни птица не вскрикнет, только слышно, как лошадь Бадая рвет за юртами траву. - А дождь все-таки будет.- Кишлик повел носом, принюхиваясь.- Юрты опять протекут, и спать в мокре будем. Нет, чадо идти на войну. Тут сколько ни работай, награда одна - попреки. Негодный человек Даритай-отчигин. Сам хорошо не живет и другим не дает. Съев свою долю вареной сараны, Бадай, подтянув седло, лег на него головой. - Хочешь идти на войну - беги в курень. Как раз собирают воинов. - А ты, Бадай, разве не хочешь привезти из похода много добычи? - С Даритай-отчигином чужого не добудешь, а свое растеряешь. - Нам с тобой что терять? Дырки от халатов? Но ты говоришь верно. С Даритай-отчигином ни тут, ни в походе счастья не найдешь. Я бы пошел с Субэдэй-багатуром или с Джэлмэ. Они и удачливы, и справедливы... А что? Джэлмэ тогда Хасара...- Вспомнив, что его слушает жена, умолк на полуслове, помолчав, спросил:- А кого собрался воевать Даритай-отчигин? - На Тэмуджина идет. - Ва-вай! - Если бы он был один! На хана Тэмуджина идут Нилха-Сангун, Джамуха, Алтан, Хучар... В курене говорят: они хотели заманить к себе хана и лишить жизни. Хан Тэмуджин разгадал черный замысел. - Он и теперь разгадает. - Не успеет. В курене все бегом бегают. Торопятся нойоны, врасплох застать хотят. Много людей погибнет, Кишлик. - Много,- согласился Кишлик.- А за что?- Подсел поближе к Бадаю.- Может, нам заседлать коней и махнуть туда... А что? - Куда?- не понял Бадай. - Уж, конечно, не к нашему хозяину. К хану Тэмуджину. Он откочует. Людей спасем. Небо вознаградит нас за доброе дело. Бадай сел, испуганно оглянулся. - Какие речи ведешь. Кто услышит - язык вырвут. - Э-э, да ты боязливый! - Не боязливый... Поедем, а нас настигнут - что будет? - Не настигнут, если сейчас выедем! - Прямо сейчас? А кобылиц и овец на Бичикэ оставим? - Ты что, Бадай! Бичикэ я одну не оставлю. - Тогда поезжайте, останусь я. - Оставайся. Нет, и тебе оставаться нельзя. Узнает Даритай-отчигин, что я убежал, скажет: были в сговоре. И ты лишишься головы. Как же быть?- Внезапно Кишлик вскочил, плюнул.- Тьфу, дурные наши головы! Собрались плыть через реку и думаем, как бы не замочить ноги. Что нам овцы и кобылицы нойона! Пусть разбредаются. Седлайте с Бичикэ коней, а я зарежу самую жирную овцу, набьем седельные сумы мясом - и в дорогу. Быстро! Возвратился в свой курень хан Тэмуджин поздно вечером. Не пошел к женам, не стал ужинать, сразу же лег спать. Вокруг его юрты Боорчу поставил двойное кольцо кебтеулов - ночных караульных. И он, выходит, чего-то опасается. Укладываясь спать, Тэмуджин положил рядом с постелью короткое копье и обнаженный меч. Сон был не глубок и чуток. Часто просыпаясь, он лежал с открытыми глазами, прислушивался к приглушенному говору кебтеулов. Под утро у дверей услышал торопливые шаги. На