на подарки и награды, возвышал над другими; хороший воин всегда мог стать десятником, десятник-сотником, сотник - тысячником, а тысячник - ближним другом хана. Для Тэмуджина эта зима была едва ли не лучшая в жизни. Он добился всего, чего желал, его улус становится поистине могущественным, единым, его власть неоспорима... Пришло осознание своей внутренней силы и принесло успокоение мятущемуся духу. Ранней весной, едва пробилась первая зелень, прибыл посланец владетеля онгутов Алакуш-дигит Хури. Худые вести принес посланец. Где-то глубоко в душе у хана жило ожидание столкновения с найманами, но он не хотел верить предчувствию. Найманы живут сами собой, он - сам собою. Их улусы теперь соседствуют. Так что с того? Разве соседи не могут жить в мире и согласии? Как видно, не могут. С его соплеменниками не могли ужиться татары. Теперь их нет. С ним не мог ужиться Нилха-Сангун. Его тоже нет. Теперь грозит войной Таян-хан... Собирает под свой туг всех, кого может. У него и меркиты, и ойроты, и Джамуха, Алтан, Хучар со своими воинами. Хорошо, что владетель онгутов отказался помогать Таян-хану. Но, как видно, не поможет и ему, Тэмуджину. Никто ему не поможет. Одна надежда - его воины, его тысячи, сжатые, как пальцы руки, в единый кулак. Алакушу-дигит Хури хан послал в подарок табун отборных коней в пятьсот голов и тысячу овец. Проводив посланца, собрал всех нойонов на курилтай. - Что будем делать? Три дороги перед нами. Мы можем откочевать как можно дальше. Пусть Таян-хан гонится за нами, изматывая коней. Выбрав подходящее место и время, ударим на него. Мы можем встретить его в наших нутугах, всех хорошо подготовив. И мы можем сами пойти в кочевья найманов, чего они, конечно, не ждут. Выбирайте, нойоны. Нойоны долго молчали, и он не торопил их. Тяжело им сейчас думать о войне. Мирная жизнь людей, вверенных под их начало, едва стала налаживаться, люди разных племен, разведенные по сотням и тысячам, еще не совсем привыкли друг к другу... Длительным молчание было и потому, что он приучил нойонов почитать не затейливую резвость пустых словес, а прямоту и мудрость суждений. Первым заговорил Мунлик. - Хан Тэмуджин, три дороги перед нами, но к истине ведет одна. Я бы не стал уходить и не пошел бы в курени найманов. Будем уходить - обнаружим страх перед найманами, укрепим дух их воинов. Идти на кочевья врагов и вовсе опасно. Травы еще не поднялись, кони тощи, в дальнем походе они обессилеют... Надо ждать и потому еще, что Таян-хан может передумать. Тогда никакой войны не будет. Наверное, он сказал то, о чем думали многие нойоны. Зашелестел одобрительный шепот, задвигались, закивали головами нойоны. Но младший брат хана Тэмугэ-отчигин не согласился с Мунликом. - Найманы грозят отобрать наши луки и стрелы. Пристало ли нам ждать, когда они это сделают? Воины мы или вдовые женщины? Мы должны пойти в кочевья найманов! После Тэмугэ-отчигина говорили многие. Говорили разное. Хан не отбрасывал ничьих доводов, вдумывался в них, добавлял свои, сравнивал с противоположными: он не хотел ошибиться. Об отходе никто не говорил, и это было хорошо. Нойоны, как и он, осознали свою силу и не желали спасаться бегством, но давняя слава о могуществе найманов заставляла их быть осторожными. Тощие кони - отговорка. Не будет уверенности в скорой и легкой победе - передумает. Что это даст? Ничего. Сегодня передумал, а завтра опять надумает. И неизвестно, как себя поведет в другой раз Алакуш-дигит Хури, состоящий на службе у Алтан-хана. Таян-хан ударит в лоб, Алакуш-дигит Хури - в затылок... Нет, ожидание - пагуба... Шестнадцатого числа первого летнего месяца в счастливый день полнолуния, в год мыши ', шаман Теб-тэнгри вознес молитвы и окропил боевой туг хана. Войско двинулось в поход. Алгинчи - передовыми пошли четыре тысячи под началом Джэлмэ, Субэдэй-багатура, Джэбэ и Хубилая. Главные силы хан поставил под начало своего брата Хасара. Пусть покажет себя, а то вечно ходит обижен. Затылком войска с телегами, походными юртами и заводными лошадями велел ведать младшему брату Тэмугэ-отчигину. [' Г о д м ы ш и - 1204 год.] Покачиваясь в седле, хан размышлял о переменчивости судьбы. Всего год назад он без оглядки бежал от Ван-хана. Думал ли тогда старый хан, что гонится за своей гибелью? Могли ли думать воины-кэрэиты, громя его курени, угоняя его табуны, что всего через год он, хан Тэмуджин, поведет их в битву, какой не знала древняя степь? А кто ему скажет, чем окончится эта битва?.. О вечное синее небо, даруй мне победу?.. XV В широкой долине было тесно от юрт, телег, пеших и конных. Джамуха остановил своих воинов подальше от этого скопища, шагом проехал к шатру Таян-хана. Перед входом в шатер, скрючив ноги и положив на колени дощечки, сидели писцы хана. Татунг-а останавливал прибывающих нойонов, спрашивал, сколько воинов привели, и писцы заносили ответ в толстые книги, сшитые шелковыми шнурами. Татунг-а спросил и Джамуху, но он сделал вид, что не слышит его, прошел в шатер. Таян-хан и его нойоны молились своему богу-кресту. Такому же богу-кресту всегда возносил молитвы и Ван-хан... Джамуха вышел из шатра. Татунг-а опять стал спрашивать, сколько у него воинов, коней, телег. Он похлопал его по плечу. - В книги записывай своих. А на моих и моей памяти хватит. - Мне ведено... - Тебе, но не мне. Своими воинами повелеваю сам. Он стал всматриваться в людской муравейник. В движении людей была бестолковость, будто никто не знал, где приткнуться, где остановиться. У Ван-хана такого не было. И он сам, а не его нойоны, спрашивал, сколько воинов привел... Умер Ван-хан, и от дела рук его ничего не осталось, все заграбастал анда. Умрет когда-нибудь и он, Джамуха, возможно, как и хана-отца, его погубит Тэмуджин,- что останется? Он затевал сражения и сражался сам, но струны хуров не воспоют хвалу его храбрости, улигэрчи не сложат сказании... Моление в шатре окончилось. Татунг-а позвал Джамуху к Таян-хану. - Я рад, что ты верен своему слову,- сказал Таян-хан,- Алакуш-дигит Хури обманул нас. - Он не придет? Не ожидал... - И я не ожидал. Сыновья онгутов в моем улусе всегда брали себе жен...- Таян-хан вздохнул.- Что делается с этим миром! Не знаю, как теперь и быть. Может быть, уйти за Алтайские горы? Непонятно было, спрашивает Таян-хан совета или размышляет вслух, но в его голосе слышалась неуверенность, от былой решимости, кажется, ничего не осталось. Раньше это обозлило бы Джамуху, но сейчас он был равнодушен, и это удивило его самого. Кучулук поднялся, встал перед отцом, бледнея, спросил: - Как за Алтай? Твой отец и мой дед Инанча-хан никому не показывал крупа своего коня! Лучше пусть наши кости белеют на солнце, чем бежать от Тэмуджина! - У нас мало войска, сын, Алакуш-дигит Хури подвел, ох, как подвел! - Будь он проклят! Но все другие, кого мы звали, пришли. У нас пятьдесят пять тысяч воинов. И с ними бежать? - Сиди, сын. Не думай, что благоразумие и трусость одно и то же. Но ты прав. Мы позвали меркитов, ойратов и нашего друга гурхана Джамуху,- при слове <гурхан> Таян-хан сделал еле заметную запиночку,- не для того, чтобы веселее убегать. Пойдем навстречу врагу.- Взбодрился:- Пойдем, разобьем и череп Тэмуджина, оправив в серебро, поставим рядом с черепом Ван-хана. Но бодрости, идущей от души, не было в этих словах. Соединенные войска найман, меркитов, ойротов, джаджиратов Джамухи и идущих с ним людей из племен дорбэнов, салджиутов, катакинов двинулись вниз по реке Тамир, потом повернули на восход солнца, переправились через реку Орхон. Здесь впервые столкнулись дозоры. Найманы в короткой схватке убили одного воина и захватили его лошадь. И будто это было не бедное животное, а чудо, какое привели к походной, на колесах, юрте Таян-хана. Пегая кобылка с остриженной гривой, плоскими, растоптанными копытами и мосластым задом тянула из рук воина повод, хватала траву. Седло было под стать кобылке. Передняя лука лопнула и была стянута ремнями, подседельный войлок рваный и грязный. Нойоны тыкали кулаками в брюхо лошади, похлопывали по седлу. - Вот они, завоеватели! Таян-хан обошел вокруг кобылы, покусывая ногти. - Коней, как видно, они замучили. Может быть, нам понемногу отходить, заманивать врага за собой, беспокоя его справа, слева, спереди, сзади? И снова Кучулук воспротивился. В этот раз его дружно поддержали нойоны. Худотелая лошадка воодушевила их, они уже видели себя победителями. Таян-хан молча уступил им. Но он не радовался. Невесел был и Джамуха. Тоскливое равнодушие, как болотная трава стоячую воду, затягивало душу. Остановился Таян-хан у восточных склонов горы Нагу. На сопке с седловиной, похожей на спину двугорбого верблюда, поставили передвижную юрту хана и юрты ближних нойонов, подняли боевые туги. Внизу стлалась равнина с небольшими холмами и увалами, покрытая редкой травой, жесткими кустами дэрисуна и суходольной полыни. К вечеру стали подходить войска Тэмуджина. Сначала то оттуда, то отсюда выскакивали небольшие кучки всадников, трусцой приближались к найманским караулам. Воины кидались вперед, и всадники Тэмуджина ветром уносились в степи. Вот и худые кони! Потом повалили главные силы. Тысяча за тысячей в строгом порядке приближались к горе, охватывая ее с трех сторон. В стройности рядов, в неторопливости движения, в безбоязненности, с какой воины останавливались на виду у найманского войска, была неодолимость, непоколебимость, вера в свою силу. До самой темноты подходили воины Тэмуджина. А в темноте зажглись огни - тысячи огней. Словно кто-то собрал все звезды с неба и бросил их к подножью горы Нагу. На двугорбой сопке тоже пылали огни, жарилась баранина, баурчи разносили нойонам вино. Нойоны хвастливо рассуждали о битве завтрашнего дня. Джамуха почти не слушал. Смотрел на огни стана своего побратима. Он понял наконец, почему его точит тоска. Кто бы ни победил завтра, это будет его поражением, последним поражением. Конец вольности племен... Река крови, прольющейся завтра, унесет остатки древних установлений, и отвага багатуров, мудрость старейшин, песни улигэрчей будут поставлены на службу единственному владыке великой степи. Кто будет им? Таян или Тэмуджин? А, не все ли равно! То, за что он бился, что было сутью его жизни,- погибло. Джамуха незаметно, никому ничего не сказав, уехал к своим воинам, поставленным Таян-ханом в самом конце правого крыла. Воины не спали. Сидели, лежали у огней, разговаривали. Думают ли они, что завтра многим уже не увидеть звезд, не сидеть у огонька, вдыхая горький дым аргала, и не нужны будут ни острые стрелы, ни добро подогнанные седла, ни резвые кони?.. Может быть, и ему завтра уже ничего не понадобится... Где-то далеко в родном нутуге будет тосковать хур в руках Уржэнэ, но он уже не услышит ни звуков хура, ни голоса жены. Через год-два в пустых глазницах его черепа прорастет ковыль-трава... Зачем, для чего жил? За что должны умереть завтра и он, и многие из его воинов? XVI На войлок насыпали сырого песка. Тэмуджин разровнял его, потом нагреб кучу, ладонью округлил вершину. - Мухали, показывай, кто где стоит. Мухали стал на колени, ножом сделал несколько черточек. - Тут, в середине, найманы, на левом крыле меркиты, на правом - ойраты и Джамуха. Рядом горел огонь, возле него толпились нойоны, к ним подъезжали порученцы - туаджи, о чем-то спрашивали и уносились в темноту. Заложив руки за спину и затолкав под широкий пояс указательные пальцы, Тэмуджин ходил вокруг песка, прижмуривал то один, то другой глаз, словно бы прицеливаясь. - Будем бить Таян-хана или ждать, когда он ударит? - Зачем ждать - бить надо,- сказал Мухали. - У него воинов больше, чем у нас... - Больше - согласился Мухали, сел, скрючив кривые ноги.- Но Таян-хан, побаивается. - Почему так думаешь? - Своих воинов поставил очень плотно, плечо к плечу. Рыхлое у него войско, хан Тэмуджин. Потому-то сбил потуже. Нам от этого - польза. - Хорошо подметил, Мухали. Глаз у тебя острый. Напрасно Таян-хан так поставил своих воинов. Стрела, пущенная в плотный табун дзеренов даже неумелым стрелком, всегда найдет цель. Будем бить. А как? Над песчаным бугорком наклонился Хасар. Огненные блики заиграли на сверкающих доспехах, от широкой ярко-красной накидки упала тень, закрыв песок. <Опять вырядился, селезень!>- подумал Тэмуджин, захватил пальцами край накидки, легонько подергал. - Снял бы ты это, а? Найманы скажут: бедный брат у хана Тэмуджина - свой шатер на себе носит. - Что мне найманы! Меня мои воины отовсюду видеть должны... Я думаю, брат, так: главные силы Таян-хана стоят в середине, вот по ним и надо ударить как следует. Переруби у бочки обруч - она сама рассыплется. Наши главные силы, отданные твоим соизволением мне, поставим так.- Он взял из рук Мухали нож, нарубил на песке коротких зарубок - одна за другой.- Я поведу тысячи и рассеку найманское войско надвое.- От зарубок к подножью бугорка Хасар провел глубокую борозду. Ничего нового Хасар не придумал. Он хотел вести битву так же, как ее вел сам Тэмуджин, когда был прижат к горам Ван-ханом. Ни одна битва не бывает похожа на другую. То, что в одной приводит к победе, в другой может принести поражение. Однако, зная обидчивость Хасара, ничего этого Тэмуджин не сказал, похвалил: - Хорошо, очень хорошо...- Опустился на колени рядом с Мухали.- Но, но... Таян-хан посторонится, пропустит несколько твоих тысяч, потом - хоп!- Поставил ладони на ребро, сомкнул их, перерезав борозду.- Стиснет, как хрящик в зубах, пожует и выплюнет. Давай, Хасар, подумаем еще. Нойоны, идите поближе. Время близилось к полуночи, когда обо всем уговорились. Тэмуджин поднялся, положил руки на затылок, выгнулся всем крупным телом - рыжая борода торчком, шапка съехала на макушку. - Ох-хо! Ну, все, что надо, мы сделали. Остальное в воле вечного синего неба. Всем спать! В походную юрту не пошел, бросил на землю у огня войлок, в голову положил седло, лег. Нойоны разошлись к своим тысячам. Стало слышно как возносит молитвы небу Теб-тэнгри. Он ходил вокруг одинокого огонька, звенел подвесками, железный посох с рукояткой в виде головы лошади гулко бил по сухой земле. Повернулся на спину. Низко над головой висели крупные звезды, их свет колол глаза. Прикрыв веки, он заставил себя не думать о завтрашнем дне. Беспокойное бормотанье шамана, звон его подвесок не давали забыться сном. Совсем не к месту вспомнил Ван-хана, таким, каким видел в последний раз,- слабый, больной старик с запавшими глазами. Сейчас .эти глаза маячили перед ним, безмолвно укоряя. Он часто видел его таким, и на душу ложилась тяжесть. Ожесточенно подумал: <Сам виноват, старый дурак, сам!> Утром его подняла на ноги дробь барабанов. Сначала где-то далеко, в стане найманов, призывно пропела труба, едва умолкла, ей откликнулся большой барабан: бум, бум, бум - круто покатилось с сопки, следом зачастили малые барабаны; дробь подхватили в его стане, и будто град обрушился на долину. Взошло солнце и, едва блеснув, скрылось в мутно-черную, с белесыми дождевыми свесами тучу. Воины уже сидели на конях, тысячи стояли каждая на своем месте, ждали сигнала. Тэмуджин расположился на вершине невысокого увала. Отсюда видно было далеко не все. И он приказал прикатить телеги, поставить их одну на другую. Кешиктены быстро возвели башню высотой в три человеческих роста, надежно стянули ее веревками, настлали сверху войлоков. Хлебая горячий обжигающий губы шулюн, хан посматривал на тучу. Она быстро приближалась, застилая белыми свесами очертания сопок, порывистый ветер вертел, лохматил траву, сгибая метелки дэрисуна. Подскакал Джэлмэ. Покосился на тучу, спросил: - Скоро ли начнем, хан Тэмуджин? - Жди, Джэлмэ, стой на своем месте. Кешиктены помогли ему взобраться на телеги. Под его грузным телом, под напором ветра башня покачивалась и скрипела. За его спиной теснились кешиктены и запасная тысяча под началом нойона Архай-Хасара, впереди, прячась в лощинах, таились главные силы под началом брата Хасара, и на виду стояли тысячи алгинчи - передовых: Джэлмэ, Субэдэй-багатура, Джэбэ, Хубилая. Им предстояло самое трудное - начать. На правом крыле темнели, едва угадываясь, тысячи Боорчу, на левом - уруты и мангуты Джарчи. Крупные капли дождя застучали по спине. Все чаще, чаще, и полилось... Струи дождя больно секли лицо, халат разом промок насквозь, и холодная вода поползла по телу. Он сгорбился, натянул на уши войлочную шапку. Дождевая завеса скрыла от взоров и найманское, и его собственное войско. Кешиктены, воины тысячи Архай-Хасара попрыгали с седел, попрятались под брюхо коней. Он хотел было слезть и пойти в юрту, но, взглянув еще раз на мутное небо, увидел, что дождь вот-вот перестанет: туча уплывала в сторону найманского войска. Еще падали последние редкие капли, а он поднялся, скрестил над головой руки. По сырой земле, вскидывая ошметки грязи, передовые тысячи вслед за грозой ринулись на врагов. Ветер смел с неба клочья тучи, выглянуло солнце. Перед огромным войском четыре его передовых тысячи выглядели жалкими кучками. У Тэмуджина заныло сердце-вдруг все они ошиблись? Погибнут его самые лучшие воины... Тысячи налетели на строй найманов, отскочили, снова бросились вперед. Так псы наседают на неповоротливого медведя - кусают и отскакивают, уворачиваясь от тяжелых лап. Кусают и отскакивают; Молодцы! А ну, еще! Еще! Найманский строй задвигался, начал ломаться, вытягиваясь вслед за его передовыми тысячами. Это и нужно. Ну, Джэлмэ, еще немного! Подскакал Хасар, прямо с лошади, как рысь на дерево, взлетел на тележную башню, горячими глазами впился в сражающихся. - Пора, Тэмуджин! Пора!- Голос Хасара подрагивал от нетерпения. - Подожди. Ближе подманим. Строй найманов ломался все больше, вытягивался вперед острым соском. Разозленные воины Таян-хана, теряя рассудок, гнались за его передовыми, посаженными на отборных коней. Все ближе и ближе к тысячам Хасара, замершим в долине. - Пошел!- крикнул Тэмуджин. Хасар скатился вниз, взлетел в седло, ветер полоснул накидку, раскинул во всю ширь. Огненной птицей подлетел Хасар к своим воинам, выхватил меч. - Вперед, багатуры! - Хур-ра!- откликнулись воины, выскакивая из долины. Найманы, гнавшие передовые тысячи, были смяты, воины Хасара вломились в строй врага. Началась ожесточенная сеча, в нее втягивались все новые и новые воины. Найманы было попятились, но вскоре оправились, остановились, а затем начали и теснить Хасара. Его ярко-красная накидка взлетала то в одном, то в другом месте. Джэлмэ, Субэдэй-багатур, Джэбэ и Хубилай отвели своих воинов на передышку, подскакали к нему. От мокрой одежды валил пар, лошади запаленно дышали. - Ну что, хан Тэмуджин?- спросил Джэлмэ, взбираясь к нему. Тэмуджин ничего не ответил. Поскольку найманы выдержали первый удар, сражение обещало быть затяжным, тяжелым, кровопролитным. Оглянулся на запасную тысячу. Бросить в битву ее? Нет, только в самом последнем случае. К нему поднялись вслед за Джэлмэ Субэдэй-багатур, Джэбэ и Хубилай. Они были опьянены сражением, веселы, но, увидев, как разворачивается битва, притихли. - Крепки, проклятые!- пробормотал Джэбэ, приглаживая растрепанные волосы с седым клоком. Хасар все пятился. Медленно, почти незаметно, но сдавал назад. Сам он носился как бешеный, и там, где взметывалась его накидка. воины утверждались на месте и сами начинали сбивать назад найманов. <Молодец, все-таки молодец!> Битва напоминала схватку борцов-сцепились, ломят друг друга, и ни тот ни другой не может сделать последний рывок. Тэмуджин так явственно почувствовал напряжение битвы, что у него заныли мышцы на руках. - Хан Тэмуджин, а не ударить ли нам еще разок?- спросил Джэлмэ. - Ударите. Подожди,- глухо сказал он, ощущая горькую сухость во рту. Его взгляд метался по всему полю сражения. Надо найти слабое место. Такое место должно быть. Где оно? Битве гудела, как буря над лесом. Звон оружия, крики людей, топот тысяч копыт- все слилось, в единый, давящий на уши гул. Молодой кешиктен постучал внизу по колесу телеги, с почтительной робостью напомнил: - Хан Тэмуджин, подошло обеденное время. Мы принесли тебе поесть. Досадливым взмахом руки он как бы отбросил его, глянул на солнце - время за полдень. А ему казалось, что битва только началась. На правом крыле Таян-хана случилось что-то непонятное. Воины - он знал: там стоит Джамуха - разом отхлынули назад и стали отходить в сторону. Что еще придумал дорогой анда? Порученцы - туаджи - полетели к Джарчи. А воины Джамухи все удалялись, вскоре они скрылись за холмами. Что же это такое? Что-то должно сейчас произойти... - Джэлмэ, садитесь на коней! От Джарчи на взмыленной лошади примчался вестник. Нойон доносил: Джамуха покинул Таян-хана. Ушел. Совсем. - Джэлмэ, скачите на помощь урутам и мангутам, ломайте правое крыло Таян-хана, не давайте ему опомниться. Нойоны умчались, увели своих воинов. Тэмуджин обернулся к запасной тысяче, позвал Архай-Хасара. Наступило время сделать последний рывок. - Скачи к Боорчу. Умрите, но заверните, сомните левое крыло найманов! Все. Тэмуджин спустил с телеги ноги, расслабил мускулы, снял с головы шапку, подставив ветру горячую голову. Все. Теперь Таян-хану несдобровать. Злорадно усмехаясь, посмотрел на двугорбую сопку. Там всадники носились взад-вперед роем потревоженных пчел. Вдруг они стянулись в одну кучу и покатились вниз, к своему правому крылу. Сопка опустела. Сам Таян-хан пошел в сражение? Так и есть. Над всадниками, высоко вознесенные, плыли белые и черные туги. Таян-хан повел с собой, видимо, все оставшиеся силы. Но его правое крыло под ударами мангутов и урутов, усиленных отдохнувшими передовыми тысячами, покатилось к подножию горы. Дрогнули и главные силы. Теперь дело за Боорчу. Перед ним - меркиты. Они будут драться отчаянно. Ну что же, Таян-хан, ты в одну сторону, я - в другую. Тэмуджин спустился вниз. Кешиктены помогли ему надеть доспехи и сесть на коня. Он поскакал, выкрикивая: - Воины, победа близка! Полторы сотни кешиктенов взяли его в плотное кольцо, их молодые ликующие голоса перекрывали шум битвы. - Хур-ра! Хур-ра! И все воины подхватили боевой клич. - Хур-ра-а...а-а!- покатилось по всей долине. Меркиты, зло огрызаясь, отходили: левое крыло строя Таян-хана все больше заворачивалось, как и правое, оно было прижато к горе Боорчу бросил тысячу Архай-Хасара к найманским обозам, отсек их от войска, оказался за спиной Таян-хана, а навстречу ему, с другой стороны, вышли мангуты Джарчи-гора Нагу была окружена. Найманы карабкались на крутые склоны, на утесы и осыпали воинов Тэмуджина стрелами, камнями, а они упорно лезли вперед> все туже стягивая кольцо. Но день заканчивался, и битва прекратилась. Однако никто не спал. Это был не отдых, а короткая передышка. Длилась она недолго. Едва отдышавшись, найманы покатились вниз. В темноте срывались с круч кони и люди, давили друг друга. В двух местах они прорвали кольцо, но уйти удалось не многим. На рассвете воины Тэмуджина снова полезли вверх. На вершине горы были подняты ханские туги, но самого Таян-хана уже не было в живых. Вечером он был тяжело ранен и не дожил до утра. Остатки войска под началом Хорису-беки защищались отважно. Хан Тэмуджин пообещал сохранить им жизнь, но они не пожелали бросить оружие и погибли, сражаясь до последнего вздоха. - Смотри, хан Тэмуджин, вот это юрта!- Боорчу соскочил с коня перед юртой на колесах. - Я такую видел. В такой ездили нойоны Алтан-хана. - А в этой ездил Таян-хан. Теперь она твоя.- Боорчу поднялся на телегу, заглянул внутрь.- О, тут много кое-чего есть. Посмотри, хан. Они вошли в юрту. Тэмуджин раздвинул шелковую занавеску, разделяющую юрту на две половины. В задней половине была широкая постель, застланная пушистым одеялом из верблюжьей шерсти. В ее изголовье стоял столик, накрытый красным шелком, на нем лежал тяжелый серебряный крест. - Э, он, как и Ван-хан, молился богу-кресту!- удивился Боорчу. У противоположной от кровати стены стоял еще один столик, на нем - девять серебряных чаш и большое, серебряное же, корытце. Повсюду на стене висели ножи, сабли, мечи, саадаки, отделанные серебром, золотом, красными, как капли крови, и синими, как небо, камнями. - Богат был Таян-хан! Ух, и богат!- изумлялся Боорчу, - Бери что-нибудь себе,- сказал Тэмуджин. Боорчу выбрал нож в золотой оправе и кривую саблю. За стенами юрты надрывал голос Джэлмэ: - Нойоны, слуги и рабы Таян-хана! За гордыню, криводушие и зложелательства небо покарало вашего господина. Сам он убит, а весь его улус переходит к хану Тэмуджину. Повелеваем доставить к юрте шелка, серебро и золото, оружие и доспехи, бронзу и железо... Боорчу нацепил на пояс. нож и саблю, оглядел себя. - Ты становишься похож на Хасара, друг Боорчу. Пусти его сюда - все оружие на себя наденет, а это корытце на голову, поверх шлема, приладит. - В этот раз он хорошо показал себя, хан. Тебе нужно наградить брата. - Всех награжу, друг Боорчу. Великое дело мы сделали...- Тэмуджин вышел из юрты, сел на передок телеги. Найманы тащили и складывали в кучу свое добро. Росла гора мечей, саадаков, копий, рядом - медных котлов, бронзовых и железных стремян, удил, уздечек, седел... К Тэмуджину воины подтолкнули человека в шелковом халате, с кожаными мешочками, подвешенными к поясу. - Прикажи отрубить ему голову. Он прячет золото. Видели в руках кругляшку золотую. Вроде бросил в кучу, а сам спрятал. - Кто такой?- наклонился над ним Тэмуджин. - Я уйгур. Мое имя Татунг-а. - Уйгур? А почему здесь? Торговал?- заинтересовался Тэмуджин. - Я служил Таян-хану. - А-а...- теряя интерес, протянул хан.- Какое же ты золото прячешь? - Я хранитель ханской золотой тамги ' и главноначальствующий над писцами. [' Т а м г а - печать.] - Дай сюда,- Тэмуджин протянул руку. - Н-не могу,- Татунг-а побледнел, попятился.- Тамгу может взять только тот, кто унаследует улус Таян-хана. - Ты верный слуга. Хвалю. Но разве не слышал, что небесным соизволением я унаследовал и улус Таян-хана, и его золотую игрушку, и тебя самого? Давай! Татунг-а оглянулся влево, вправо, будто надеясь на спасение, сжался под взглядом Тэмуджина, обреченно вздохнул и откуда-то из широкого рукава халата извлек тамгу. Тэмуджин повертел ее - серебряная точеная ручка, на нее насажен золотой кружок с непонятными знаками на плоской стороне. - Для чего она? - Прикладывать к бумагам с его повелениями. Два воина подтащили к юрте женщину в узком и длинном - до пят-пестром халате. Она отбивалась от воинов, ругалась на непонятном языке. - Великий хан, это Гурбесу, жена Таян-хана,- сказал Татунг-а.- Не губите ее. Тэмуджин не оборачиваясь сказал: - Замолчи, женщина, иначе тебе заткнут рот! Так, ты говоришь, это прикладывают к бумагам? А разве свои повеления Таян-хан писал на бумаге? Он не забыл, как исхитрялся, чтобы не прикладывать руку к бумаге Алтан-хана. Знаки - следы сорок на снегу - таили в себе непонятное, потому страшное. Но там были люди Алтан-хана, известные своим хитроумением, а тут - Таян-хан, найманы... - Все бумаги писал я и другие писцы. - Ты знаешь тайну знаков?- все больше удивлялся Тэмуджин, - И я, и многие другие. - Зови сюда несколько человек. Посмотрим, так ли уж велика сила бумаги.- Тэмуджин знаком велел приблизить Гурбесу - она подошла с опущенной головой.- Ты, вижу, не рада встрече с нами.- Он взял ее за подбородок, приподнял голову - ее черные глаза горели от гнева, щеки жег румянец стыда.- Так это ты, тангутка, была любимой наложницей Инанча-хана? А ты ничего...- Добродушно рассмеялся.- Из-за тебя рассорились Таян-хан и Буюрук?- Опустил руку.- Иди в юрту. Вечером буду у тебя, узнаю, стоило ли братьям ссориться. Иди. Гурбесу стояла. Воины подхватили ее, втолкнули в юрту и задернули дверной полог. Улыбаясь своим мыслям и поглаживая бороду, Тэмуджин указал Татунг-а место рядом с собой. - Будешь заносить на бумагу мои слова. А всех остальных писцов, воины, отведите подальше, чтобы они нас не видели и не слышали. Готово? Татунг-а, верно ли, что человек, знающий тайну знаков, может повторить мои слова, занесенные на бумагу, никогда их не слышав? - Конечно, великий хан. - Ну-ну... Заноси: <Я, хан Тэмуджин, сын Есугей-багатура, по небесному соизволению взял в руки бразды правления над всеми народами, живущими в войлочных юртах...> Быстро, едва касаясь кисточкой листа бумаги, Татунг-а наносил цепочку знаков, похожих на прихотливый узор. Его лицо было спокойно-сосредоточенным, ничего необычного, таинственного не было в этом лице; так делают любую работу - тачают гутулы, плетут уздечку, правят острие ножа. - Пусть придет один из писцов. Боорчу, нойоны, вы запомнили мои слова? Ну, смотри, Татунг-а... Подошел плешивый и подслеповатый писец, уткнулся носом в бумагу и дрожащим, надтреснутым голосом начал: - Я, хан Тэмуджин... Не пропустил ни одного слова. Будто стоял тут же и псе слышал, все запомнил. Это казалось чудом, непостижимым умом человеческим. Нойоны, воины рты поразевали от удивления, потом стали перешептываться: эти люди знаются с духами. Тэмуджин посмотрел на Тутунг-а с уважением. - Ты показал силу бумаги. А какие повеления хана найманов вы заносили? - Всякие. Кто сколько должен дать серебра, зерна, шерсти... Кому куда надлежит ехать. - Это понятно. А для чего тамга? - Бумагу может написать всякий, разумеющий письмо. Но тамга есть только у хана. Когда приложена - бумаге вера. - Х-м... Хорошо придумано. Сколько лет надо учиться, чтобы постигнуть тайну письма? - Зависит от возраста, от памяти, от быстроты ума человека. Учиться лучше в молодые годы, еще лучше - в детские. Тэмуджин протянул ему печать. - Возьми. Ты и все писцы будете служить у меня. Станете заносить мои повеления на бумагу. Кроме того, ты будешь учить моих детей, а другие писцы - детей моих нойонов. Будешь учить своих детей, друг Боорчу? - Если это надо... - Надо. В могуществе своем мы можем теперь равняться только с Алтан-ханом. А уж равняться - так во всем равняться!- Говорил с шутливой усмешкой, но взгляд, устремленный поверх головы Боорчу в полуденную сторону, туда, где синь неба сливалась с синью степи, туда, где за безводными гобями лежали земли Алтан-хана, был острым и жестким. - Ты, видно, забыл, что от нас ушел Кучулук, ушли и меркиты, живы Буюрук и Джамуха,- напомнил Боорчу. - До всех доберемся. Не им теперь тягаться со мною. Я нашел то, чего им не дано найти. Они только теряют...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Нойон Тайр-Усун нахлестывал усталого коня. За ним без всякого порядка тянулись немногие нукеры. Желтовато-серая трава, прибитая осенними дождями, спутанная ветрами, цеплялась за копыта и рвалась с сухим шелестом. Из битвы у горы Нагу меркиты вышли без больших потерь. Возвратились в родные курени, но не кликами радости, а молчанием встретили воинов старики и женщины. Бесконечные неудачи и поражения разорили людей. Убавились стада и табуны, не было новых молодых и сильных рабов, и некому стало высевать просо, караваны сартаульских торговых людей начали обходить стороной беспокойные, обедневшие кочевья, и негде было выменять ни шелковых, ни холщовых тканей, ни доброго оружия, ни утвари для домашнего очага. Все надеялись, что уж с найманами-то они добьются долгожданной победы и придут домой, гоня перед собой толпы рабов, стада и табуны. Не вышло. И отцы называли сыновей трусливыми корсаками, женщины отвращали от мужей лица. Но это была не самая большая беда. Хан Тэмуджин - будь проклято это имя!- управив дела в захваченном найманском улусе, пошел на меркитские земли. Его передовые сотни уже разграбили несколько куреней. Все нойоны без зова собрались у Тохто-беки. Целый день, забыв о еде и питье, думали, как быть. Одни говорили: надо всем народом подняться на врага и, если так суждено, всем народом и погибнуть. Другие осторожно вели к тому, что надо склониться перед силой. Тохто-беки бегал по юрте с навеки склоненной к плечу головой и потому похожий на токующего тетерева, от бессильного бешенства плохо вникал в то, что говорили, разражался руганью... В последние годы Тохто-беки часто становился таким остервенелым и несправедливо обижал многих. Доставалось от него и Тайр-Усуну. Впервые ругал после того, как он, Тайр-Усун, возвратился из неудачного похода на хори-туматов. После этого былая их дружба быстро разладилась... Только к вечеру Тохто-беки устал бегать по юрте и ругаться. Он ни с кем не согласился. О покорности, даже для видимости, хану Тэмуджину он и слышать не хотел. <Конечно,- подумал тогда Тайр-Усун,- какая для тебя покорность: Есугей-багатур надрубил шею, его сын - перерубит>. Не хотел Тохто-беки и вести воинов на верную гибель. Он решил откочевать в земли западных народов, куда не дотянется рука Тэмуджина. И вот Тайр-Усун гонит коня в родовые кочевья поднимать людей. Взгляд скользит по круглым макушкам серых сопок, по уходящей вправо долине Селенги с багряными кустами черемухи и желтеющими тальниками на берегах. Надо бросить все это... Надо кинуть половину юрт, телег... Голодной, оборванной оравой привалят они в земли чужих народов - кому нужны будут? От реки наперерез им мчался всадник. Белый жеребец легко перемахивал через кустики. Всадник пригибался к шее, длинная грива, взлетая, полоскалась на его плечах. Придержав своего коня, Тайр-Усун вгляделся и узнал младшую дочь Хулан. Подскакав, она осадила жеребца, блеснула, улыбаясь, белыми ровными зубами. Разгоряченный жеребец рвал повод, всхрапывал, шел боком. Хулан потрепала его по круто выгнутой шее. - Что тут делаешь?- строго спросил Тайр-Усун. - Объезжаю... - Не твое это дело, Хулан. Коней объезжать - дело мужчин. - Когда найдется конь, который вышибет меня из седла,- не буду. У нее были чуть выпуклые - его - глаза, вздернутый нос; маленькие руки крепко натягивали поводья, в седле она держалась с броской лихостью; ничего от робкой девушки - статный удалец. Пора бы и замуж отдавать, но Тайр-Усун отказывал женихам: любил свою дочь и не хотел с ней расставаться. - Ну, я поеду. Скажу, что ты возвращаешься. - Да, скачи. Скажи: пусть люди немедля собираются в дорогу. Дочь было отпустила повод, но тут же натянула. Жеребец закрутился на месте, закусывая удила. - А почему? Что случилось, отец? - Враги, дочь. Скачи. - Убегать будем?- В ее голосе были недоверие и обида. - Убегать,- безжалостно подтвердил он.- Понесемся по степи перекати-полем. Скачи, у нас нет времени. Она гикнула и скрылась за сопками. Почти два дня ушло на сборы. Вначале он хотел уйти налегке, взять только воинов, свою семью и семью ближних нукеров, но в курене поднялся такой вой и ропот, что на все махнул рукой. Пусть идут все, кто может идти. Чувствовал, что время упущено, надежда ускользнуть от воинов Тэмуджина уменьшалась с каждым часом. Не к Тохто-беки, в сторону заката, а вниз по Селенге надо бы идти. Но там хори-туматы. Они не простят ему убийства Дайдухул-Сохора. И Чиледу там... Потащились вверх по Селенге. Воины, как и он, понимали, что значит для них время, озлобленно щелкали плетями, погоняя волов, коней, людей. С мычанием коров, блеянием овец, скрипом телег смешивались стоны, вопли и проклятия. Чтобы не слышать ничего этого, Тайр-Усун уезжал вперед, бросал поводья на луку седла, пускал лошадь трусцой. Перегруженной телегой катились тяжелые думы. Меркитам и раньше приходилось оставлять свои кочевья, откатываться в Баргуджин-Токум, но все то - другое. И враг совсем иной. К нему нередко подъезжала Хулан, скакала рядом, оглядывалась. - Почему твои воины бьют людей? - Лучше быть битым, чем убитым. - Легче бить своих, чем убивать врагов!- дерзила она. Никому другому он такой дерзости не спустил бы, но это - Хулан. Она всегда и со всеми прямодушна. К тому же она, кажется, угадала - своих бить легче. Вот и они, меркиты, кого только не били, с кем не воевали. И все так: враждовали, грабили, кровь пускали, а враг настоящий под шум свалки набирался сил, расправлял плечи - замечать не хотели. Спохватились - поздно. Горой возвысился над всеми, и степные племена ни по отдельности, ни все вместе уже ничего с ним не сделают. Так же они ехали и в этот раз. Вдали показались всадники. - Мы догнали Тохто-беки!- крикнула Хулан и помчалась вперед. - Остановись! Она не слышала или не хотела остановиться. Тайр-Усун приподнялся на стременах. В этих местах Тохто-беки не должно быть. Почему он здесь? Догадка заставила хлестнуть коня. Но дочь была уже далеко. Ее белый конь стлался в легком, как полет, беге. О небо, она погубила себя! Всадники остановились, поджидая ее. Хулан подскакала к ним почти вплотную и тогда только заметила что-то неладное. Развернула коня и полетела обратно. За ней бросилась погоня. Тайр-Усун остановился. Он знал, что сейчас будет с Хулан, с ним, со всеми его людьми. И, думал не о спасении, а о том, чтобы как-то отдалить неизбежное, выдернул меч, насадил на конец шапку и поднял над головой. - Что ты делаешь, отец? Это враги! Хулан остановилась возле него. Воины монгольского хана, подскакав, нацелили на них копья. Не давая им опомниться, громко, голосом человека, привыкшего повелевать, сказал: - Стойте! Я нойон Тайр-Усун. Я иду к хану Тэмуджину. - Ах, лживая меркитская собака! К хану Тэмуджину идешь!.. Наконечник копья, как голова змеи с острым глазом, нацелился прямо в переносицу, стал медленно приближаться, заставляя Тайр-Усуна отклонять голову. Хулан ударила по копью плетью. - Не смей прикасаться к отцу, грязный харачу! Это рассмешило воинов. К ним подъехал нойон в тангутском шлеме с гребнем, в железных латах, и воины раздвинулись перед ним. - Ная, нам попался меркитский Тайр-Усун. - Не попался! Я сам, своей волей, иду к хану Тэмуджину. Ная с любопытством оглядел его, задержал взгляд на пылающем от гнева лице Хулан, недоверчиво присвистнул: - Сам? Хочешь оставить меня без добычи? Это твоя жена? - Она моя дочь. Вы не можете ничего трогать!.. Мы не обнажали оружия! Мы идем к вашему хану. Теперь Тайр-Усун хотел отодвинуть не только гибель. Если они не прикончили его сразу, можно, наверное, спастись самому и спасти свое владение. Лишь бы не подвела горделивая Хулан. Она только сейчас поняла, что он говорит. Повернулась к нему. В глазах-осуждение, почти презрение. Ная хитровато усмехнулся. - Для чего ты идешь к хану Тэмуджину? Этот простой вопрос заставил мысли Тайр-Усуна заметаться, как белку, угодившую в силок. Покорился он или нет, для них сейчас все равно. Не он им нужен, а его владение. Ная и воины жадными глазами ощупывают Хулан, поглядывают туда, где тащатся его телеги. Вскинут его на копье, а дочь... - К хану Тэмуджину я везу свою дочь,- само собой вырвалось у него. - Думаешь, она ему очень нужна? Ная все еще усмехался, но что-то в этой усмешке изменилось, он уже, кажется, не мнил себя человеком всемогущим, вольным казнить и миловать. Тайр-Усун не замедлил обернуть это себе на пользу. Сказал надменно: - Что нужно хану, он знает сам! Если ты знаешь больше, чем он,- делай с нами, что хочешь. - А кто тебе сказал, что я собираюсь с вами что-то делать? Воины, охраняйте его людей. А тебя, нойон, и твою дочь я приглашаю к себе в гости. На берегу речушки воины поставили походную юрту, забили барана. Ная говорил с Тайр-Усуном с настороженной почтительностью и все крутился возле Хулан, ласково посмеивался, норовил потрепать по плечу, ущипнуть за бок. Хулан вначале уворачивалась, пот