ки не умеют держать оружие, великий хан. - Воинов и без тебя достаточно. Мне нужны люди, умеющие писать и читать на языке этой страны. Чем ты занимался в Чжунду? - Многим... Отыскивал в книгах зерна нетускнеющих истин... - Тут, вижу, все ищут истину! Погрязли в заблуждениях... - Сказано: любая лошадь спотыкается, любой человек заблуждается. Заблуждения ведут к бедам и несчастьям, потому истина - драгоценность, ни с чем не сравнимая. По движению созвездий и планет, разлагая и складывая числа, я пытался прозревать будущее. Мне хотелось помочь людям. - Тогда ты должен был знать, какая судьба ждет Алтан-хана,- почему не помог? - Его судьбу можно было предсказать без гаданий. Государство, пораженное изнутри недугом, не излечив его, умирает. Государство, как люди, должно оберегать себя от болезней. - Ты можешь предсказать, что будет с моим улусом через десять, сто, тысячу лет? Чу-цай впервые улыбнулся - чуть дрогнули губы и повеселели глаза. - Охотнее всего я взялся бы предсказать, что будет через тысячу лет. Но это не в моих силах. Ближнее будущее прозреть тоже нелегко. И не всегда безопасно. Один правитель древнего княжества собрался на войну и спросил у гадателя, что ждет его. Тот ответил: <Победа>. Ну, раз победа - чего беспокоиться? Правитель был беспечен, и его разбили. Кто кого обманул? Думаю, правитель гадателя. И однако же он решил отрубить гадателю голову. Пригласил к себе, спрятав палача за дверью, и спросил: <Знаешь ли ты, когда наступит час твоей смерти?> Гадатель понял, что к чему, ответил: <Знаю. Я умру ровно на пять дней раньше тебя>. Правитель не только отменил казнь, но и оберегал жизнь гадателя как лучшую драгоценность своей сокровищницы. Тут гадатель обманул правителя. Принужден был сделать это. Принуждение родит ложь. - Тебе не придется беспокоиться за свою жизнь. Какие бы победы ни предрекал, беспечен я не буду. Ты будешь состоять при мне, Кто научил тебя нашему языку? - Бывший твой слуга Хо. - А-а... Вот как жизнь сводит людей... Он подумал, что надо бы разыскать Хо и его сестру, но эту мысль вытеснили другие. Алтан-хан обессилен, но не покорен. Однако он тут больше оставаться не может. Доносятся слухи об усилении Кучулука. И хори-туматы еще не наказаны. И меркиты не искоренены до конца. Ему надо возвращаться в степи. Но кто-то должен остаться тут. Скорее всего Мухали...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  I Судуй возвращался домой. Степь была пестра от цветов. Из-под копыт коня взлетали зеленые кузнечики, вдали важно раскачивались дрофы, на склонах сопок резвились суслики. Вороной белоногий конь шел ходкой рысью, кривая сабля в бронзовой оправе била по голенищу гутула, позванивала о стремя. За вороным тянулись две лошади с тяжелыми вьюками. На последнем переходе Джучи послал Судуя вперед, предупредить курень о возвращении хана и его войска. Он был рад скорой встрече с отцом и матерью, теплому дню, запахам родной степи и во все горло пел песни... Недалеко от куреня догнал повозку, запряженную одним волом. Ею правила девушка в линялом халате. Судуй подбоченился, натянул поводья. - Здравствуй, красавица! Девушка помедлила, будто раздумывая, надо ли отвечать, сказала: - Здравствуй. Вол шагал, опустив круторогую голову. Повозка, нагруженная скатанными войлоками, надсадно скрипела. Колеса оставляли две дорожки примятой травы. - Далеко ли путь держишь? - В курень. - Тогда нам по дороге.- Судуй слез с коня, пошел рядом с повозкой.- Ты из какого племени, и как тебя зовут? - Я татарка. Зовут меня Уки. - Уки? Смешно! И у моего друга и господина Джучи вторую жену зовут Уки. Может быть, это счастливое предзнаменование? А, Уки? Девушка промолчала. Она держала в руках зеленую тальниковую ветку, общипывала листочки, и казалось, что это для нее важное дело. - Ты как осталась, когда истребляли ваше племя? Тень застарелой боли омрачила ее лицо. - Осталась...- Она ударила веткой по спине вола.- Ну, шевелись! Судуй пожалел, что прикоснулся к тому, о чем девушке вспоминать, видимо, не хотелось. Сорвал несколько голубых с желтыми тычинками цветов ургуя, приладил их к своей шапке. - Красиво? Для тебя нарвать? - Мне украшения ни к чему. - Да, ты и без них красивая. Правда! У тебя есть жених? - Был. Ушел на войну. Ну, и...- Уки вздохнула, - Я тоже был на войне. Все воюю. Даже жениться некогда!- Судуй тряхнул головой, засмеялся. - Теперь мужчины только и делают, что воюют, А мы тут день и ночь работаем.- Она посмотрела на свои маленькие руки с обветренной кожей и обломанными ногтями. Ему стало жаль эту девушку, должно быть, рабыню. Ни отца, ни матери, тяжелая работа, жених погиб, а другой будет либо нет, Скорей всего нет. Воины набрали себе жен в чужих землях. Он развязал вьюк, достал пригоршню сушеных слив, высыпал в подол ее халата- - Ешь, Уки. Это очень вкусно. Ты живешь в курене? - Нет.- Ровными белыми зубами она стала обгрызать сморщенную мякоть слив.- И правда вкусно! - Косточку не бросай. Дай ее сюда,- Судуй положил косточку на зубы, сдавил, и она хрустнула.- Видишь, ядрышко. Оно тоже вкусное. Как кедровый орех. - А где это растет? В лесу? - Нет. В тех землях люди живут в больших домах. Возле домов - сады. Ну, тоже как лес, только деревья посажены руками и огорожены. В садах много всего растет. И все вкусное. Судуй сел на повозку рядом с Уки, взял из ее рук ветку, достав нож и сделал дудку. Переливчатые звуки поплыли над степью, смешиваясь с песнями жаворонков, со свистом сусликов. Судуй улыбался, раздувал щеки. Девушка смотрела на него повеселевшими глазами. Сливовая кожура прилипла к ее круглому, с ямочками посредине подбородку, влажные губы приоткрылись. В курене он сел на коня, громко прокричал: - Эй, люди! Готовьтесь встречать нашего хана, ваших мужей, сыновей, братьев! Потом помог девушке снять с телеги войлоки. - Поедем, Уки, к моей матери. Девушка стеснительно потупилась. - Зачем? Я для нее чужой человек. - Зато я не чужой! Поедем. Ты у нас пообедаешь. Юрта родителей стояла на краю куреня, возле речушки. Мать хлопотала у огня. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она взглянула сначала на девушку, перевела взгляд на Судуя, громко охнула. Он подбежал к матери, обнял за плечи. - Сынок мой! Судуй! Небо сохранило тебя!- Она смеялась и всхлипывала, ощупывала его руками, будто не доверяя глазам. Из юрты вышел отец. - А! Какой багатур! Посмотри, Каймиш, весь как я в молодости!- Оглядел сына со всех сторон.- Халат шелковый... Пояс расшитый... Сабля... Э-э, так в старые времена и я не одевался, хотя носил одежду с плеча нашего хана. А кони твои? Он расседлал вороного, погладил по шее, осмотрел и бережно сложил седло, после этого снял вьюки, ощупал их, но развязывать не решился. - Развязывай,- сказал Судуй.- Все это вам. Подарки. - О!- Отец принялся выкладывать на траву куски тканей, халаты, светильники, чаши, котлы, мешочки с крупами и сладостями.- О! Ты, видно, стал большим человеком. Погляди, Каймиш, сколько добра привез наш сын! Мы стали богачами. - Будет тебе!- Мать смотрела на сына сияющими глазами.- Жив. Жив! Сколько было у меня ночей без сна!.. Девушка распрягла вола, отпустила пастись и теперь сидела на телеге, одинокая и сиротливая. - Что же ты, мама, гостью не приветишь? - А это кто? - Уки. У нее нет ни отца, ни матери. Так, Уки? Жениха тоже нет. А у меня нет невесты. Вот я и подумал... Девушка покраснела, отвернулась. - Не слушай его болтовню, Уки,- ласково сказала мать.- А ты постыдился бы говорить глупости. Идите в юрту. Проходи, Уки. Набежали соседи. Расспрашивали о своих. Иные радовались. А иные уходили, сгорбившись от горя. Судую было тяжело говорить о гибели товарищей. Память возвратила его назад, к сражениям, к окровавленным трупам на пыльных дорогах Китая, к заревам пожарищ, к плачу женщин и детей. Даже в мыслях он не хотел возвращаться к пережитому... После обеда Уки запрягла вола. Он пошел проводить ее за курень. - Кто твой господин? - Джэлмэ. - Это очень хорошо, Уки! Мой отец его знает. Он попросит отпустить тебя. - Зачем? Мне некуда деваться. - Как - некуда? Рядом с отцовской я поставлю свою юрту. Ты будешь в ней хозяйкой. Уки усмехнулась. - Какой скорый! Мать твоя верно говорит - болтун. - Мне долго раздумывать нельзя. Вдруг снова погонят на войну. Если чесать в затылке, можно остаться совсем без жены. У Джучи, у его братьев уже по три-четыре сына... Так что жди, Уки. Скоро я приеду за тобой. Или я для тебя неподходящий? Тогда скажи... Она ничего не сказала. Судуй остался стоять у крайних юрт куреня. Повозка медленно катилась по пестрой от цветов степи, под облаками пели жаворонки. Мир был наполнен радостью. Была полна радостью и душа Судуя. Он дома. На родной земле. Славная девушка станет его женой. У него будут дети. Много-много мальчиков... И может быть, хан не захочет больше ходить на войну... II В покоях Тафгач-хатун было жарко. В стенном очаге, выложенном красным камнем с белыми узорами прожилок, ярко горели поленья карагача. Хан Кучулук в белой рубашке с открытым воротником и широких шелковых шароварах сидел за узким столиком, накрытым цветастой скатертью. Тафгач-хатун наполнила из узкогорлого кувшина стеклянные кубки виноградным вином. Кучулук хмуро-задумчиво смотрел на рыжие языки пламени, лизавшие закопченный свод очага. Высокий лоб прорезали две поперечные морщины, сухая кожа туго обтягивала острые скулы, под глазами темнели подковы теней. Кучулук только что возвратился из похода на Кашгар и Хотан. Мусульманское население этих владений вздумало отложиться от гурхана и предаться своему единоверцу, хорезмшаху Мухаммеду. Кучулук не хотел войны. Потому освободил сына кашгарского хана, удерживаемого как заложника, дал ему немного воинов и попросил уговорить эмиров Кашгара не делать зла. Но эмиры ворот города перед молодым ханом не открыли, его воинов разогнали, а самого убили. Тогда Кучулук осадил Кашгар. Но сил у него было недостаточно, и города взять не мог. Пришло время жатвы, хлеба пожелтели, высохли. Кучулук приказал выжечь все посевы вокруг Кашгара и Хотана. Возвращаясь домой, поклялся: то же самое сделает и в будущем году, и через год, и через два,- будет делать это до тех пор, пока зловредные мусульмане не покорятся ему. - Пей и ешь, господин мой. Пусть твои заботы останутся за моим порогом.- Тафгач подала ему кубок. - Если бы заботы можно было стряхивать с себя, как дорожную пыль!- Кучулук повертел кубок в руках - в вине плавали теплые искры.- Что нового тут? - Тут - ничего. Но купцы из столицы Мухаммеда принесли плохие вести. Шах отдал султану Осману свою дочь в жены и удерживает его при себе, в Гургандже. А в Самарканде всеми делами правят хорезмийцы. - Так ему и надо, этому глупому Осману!- Кучулук выпил вино, оторвал от мягкой лепешки большой кусок, обмакнул его в растопленное масло, стал есть. - Ты забываешь, что первая жена Османа моя родная сестра,- с упреком сказала Тафгач-хатун. - Об этом должен был помнить твой отец! - Что говорить о моем отце... - А что могу сделать я? Если бы Осман был умнее, он бы не переметнулся к хорезмшаху. Тогда бы с Мухаммедом можно было говорить иначе. - Осман молод... Он очень любил мою сестру. Злые люди внушили ему пагубные мысли. Думаю, он уже и сам спохватился. - А что толку? Хорезмшах не выпустит его из своих рук. - Я думаю, шах отпустит Османа в Самарканд. Иначе для чего он отдал ему свою дочь? - Может быть, и так. Что же дальше? - В Самарканде моя сестра. Не верю, что Осман ее мог забыть. Там много людей, преданных нам. Через них надо снестись с султаном... Если пожелаешь, это могу сделать я. - А сможешь? - Ты плохо знаешь таких женщин, как я. Ради тебя готова сделать все. - Спасибо, Тафгач-хатун... Однако боюсь, что нам с тобой не удастся спасти ничего. Я смотрю на запад, в сторону хорезмшаха, а сам все время прислушиваюсь, не стучат ли копыта на востоке. Монгольский хан рано или поздно придет сюда. Устоим ли мы? Найманы не могли устоять. Почему? Да потому, что повздорили мой отец и его брат Буюрук. Наши силы разъединились. А что тут? В каждом городе сидит владетель и думает только о том, чтобы увернуться от власти гурхана. Мало того - людей разделяет и вера. Я поклоняюсь Христу, ты - Будде, многие ближние к нам люди чтут пророка Мухаммеда и в душе презирают и тебя, и меня. Они не наши люди. Они люди шаха. И до тех пор, пока мы не разделаемся с ними, не сможем быть спокойны за свою жизнь. - Я поговорю с тобой, и мне становится страшно...- Тафгач-хатун села ближе к Кучулуку.- Неужели все так плохо? - Хорошего мало. Но, видит бог, я сделаю все, что в моих силах... Ты помогай мне. Приближай к себе надежных единоверцев, возбуждай ненависть к мусульманам. - Ненависти хватает и без того. Она не облегчит нашу жизнь. Моя вера учит добру и терпеливости. - Твой отец был добр. Ягненок среди волков... В комнату вошла служанка Тафгач-хатун, поклонилась Кучулуку. - Тебя хотят видеть твои воины. Воины-найманы в шапках из меха корсака ввели человека, закутанного в черный плащ. Устало вздохнув, он опустился на колени, потер ладонью худое, с впалыми щеками лицо. - Я, повелитель, от Буртана... Полгода назад Кучулук послал в Алмалык под видом купца своего нукера Буртана. С тех пор вестей от него не было, и Кучулук уже думал, что нукера нет в живых. - Владетель Алмалыка Бузар собирается на охоту. С ним пойдет не больше ста человек. Охотиться будут дней десять. - Где? - Место я укажу.- Посланец покосился на столик, на его тощем горле задвигался кадык. - Далеко ли это место? - Я был в дороге три дня.- Посланец не мог отвести взгляда от столика. Кучулук налил в кубок вина, подвинул лепешки, - Пей и ешь. Воины, поднимите две сотни. Каждый пусть возьмет по два заводных коня. Быстро! Гонец, ты можешь держаться в седле? - Мне бы немного уснуть.- Он торопливо пихал в рот лепешки, говорил невнятно.- Устал. - Приторочим к седлу. Уснешь дорогой... Ты не мусульманин? - Зачем бы помчался к тебе мусульманин? - Слышишь?- спросил Кучулук у Тафгач-хатун. Он пошел в другую половину покоев, поверх шелковых шаровар натянул штаны из мягкой кожи, обулся в гутулы с высокими голенищами, надел халат, подбитый легким мехом. Тафгач-хатун стояла рядом, смотрела на него опечаленными глазами. - Ты сам-то можешь держаться в седле? Затягивая жесткий пояс с тяжелым мечом, он проговорил, думая о своем: - Могу... Пока могу. Осенняя ночь была холодной. Ветер нес редкие снежинки. Кучулук скакал рядом с посланцем-проводником, подбадривал плетью коня, Ему жаль было оставленное тепло очага, тишину покоев жены... Шли через степи, далеко огибая селения. Шли почти без отдыха. На исходе второй ночи проводник остановился на берегу небольшой речушки. - Бузар должен быть где-то недалеко. Надо ждать рассвета. Вокруг не было видно ни огонька, не слышно ни единого звука. Бузар мог не прийти. Или уйти в другое место. Эти мысли согнали с Кучулука утомление и дрему. Он остался сидеть на коне, но воинам велел спешиться и передохнуть. Они легли на притрушенную снегом землю и сразу же захрапели. В мутном свете наступающего дня обозначились голые холмы с той и другой стороны речушки. Кучулук поднялся на ближний холм, осмотрелся. Ничего. Ветер сдувал с гребней снег, пригибал тощую, желтую траву. Он поднял воинов и шагом поехал вверх по речушке. За одним из поворотов холмы отступили от берегов. На плоской равнине стояли круглые, как шлемы, шатры и черные треугольники шерстяных палаток, невдалеке паслись расседланные кони, - Го-о-о!- раздался тревожный крик караульного. Воины, отстегнув заводных коней, молча бросились на шатры и палатки. Высокая сухая полынь затрещала под копытами коней, как хворост на огне. Заспанные люди выскакивали из палаток и падали под ударами мечей. Сам Бузар не успел даже выскочить из шатра. Растяжные ремни перерубили, обрушив полотно. Из-под него с трудом извлекли запутавшихся Бузара и его наложницу. - Э-эх, как был ты конокрадом, так и остался,- с презрением сказал Кучулук. В чекмене - успел надернуть,- но босой, стоял Бузар на истоптанной, смешанной со снегом и кровью земле, теребил крашенную хной бороду, свирепо ворочал красноватыми белками глаз. - Обуйте и оденьте его,- приказал Кучулук.- Твоя жизнь, Бузар, сейчас не стоит и медного дирхема. И никакой Чингисхан ее не сможет спасти. Но можешь спастись сам. Мы пойдем к Алмалыку. Ты сдашь город. - Не будет этого, неверная собака! - Я неверная собака? А кто твой Чингисхан? Внук пророка? Говори, предатель!- Кучулук ударил его кулаком в лицо.- Отдашь город? Говори! Из мясистого носа по толстым губам Бузара поползла кровь. Он плюнул, выругался. Кучулук велел сорвать с него только что натянутую одежду и бить, пока не запросит пощады. Но Бузар лишь хрипел и мотал головой. Его забили до смерти и бросили тут же - голого, с лоскутьями окровавленной кожи на спине. Пограбив окрестности Алмалыка, ожесточенный больше прежнего, Кучулук возвратился домой. А его уже поджидали послы хорезмшаха. Мухаммед упрекал Кучулука за то, что тот будто бы похитил у него плоды победы. О какой победе идет речь, Кучулук не сразу понял. Оказалось, когда Мухаммед разбил Танигу, гурхан предложил шаху мир. При этом обещал отдать все свои сокровища и уступить владения, населенные мусульманами. Но Кучулук, <вооружась мечом коварства и воссев на коня хитрости>, завладел сокровищами, а потом и самим гурханом. Шах требовал: если Кучулук желает, чтобы тень печали никогда не затмевала свет радости, пусть отдаст все сокровища и отправит в Гургандж того, кто их обещал,- гурхана. Если бы даже Кучулук хотел, не смог бы исполнить требование шаха. Сокровищ и в помине не было. Одряхлевший гурхан тоже не сокровище. Его как раз отправить можно было бы. Но, услышав о требовании хорезмшаха, гурхан взмолился. Всем ведомо, что в подземельях Мухаммед держит в оковах десятки эмиров, меликов, атабеков, чьи владения им присвоены... - Сын мой, я отдал тебе все, взамен прошу одного - дозволь окончить свои дни здесь, а не в шахской темнице. Жалкая мольба не тронула Кучулука. Беспечность этого человека, его неумеренная страсть к наслаждениям довели государство до гибели, позволили шаху, недавнему даннику, самому требовать дани. И было бы справедливо засунуть старика в шахскую темницу. Но Кучулук дал Тафгач-хатун клятву не причинять ее отцу вреда... Кто сам нарушает клятвы, чего дождется от других? Он составил мягкий ответ, отправил шаху хорошие подарки, одарил к послов. Была надежда, что Мухаммед не станет слишком уж величаться, повнимательнее посмотрит на восток и увидит, что не на пользу, а себе во вред он утесняет хана Кучулука. Однако его мягкость только разожгла алчность шаха. Из Гурганджа прибыл тот же посол, с теми же требованиями, но высказал их грубо, оскорбительно. Кучулук велел заковать посла в железо. Кучулук не мог теперь спокойно спать. Единоборство с Мухаммедом становилось неотвратимым. Тафгач-хатун утешала его: - Не все так страшно, господин мой. Верные люди доносят мне из Самарканда: хорезмийцев туда набежало, как муравьев к капле меда. Они притесняют и обирают народ. Все громче, все яростнее становятся проклятия. Моя сестра обнадеживает меня. Кажется, ее Осман возвращается. - Это хорошие новости... Если бы ваш Осман был поумнее. III Совершив утреннее омовение душистой розовой водой, хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед стал коленями на бухарский молитвенный коврик, огладил влажную бороду, прикрыл глаза. - Хвала богу, господину миров, милостивому и милосердному владыке судного дня! Тебе мы служим и к тебе взываем о помощи. Наставь нас на путь прямой, путь тех, которых ты облагодетельствовал... Слова молитвы бежали привычной чередой, не тесня дум о наступившем дне. Прочитав молитву до конца, он еще долго стоял на коленях с опущенной головой. За его спиной в молчаливом ожидании замерли два молодых телохранителя. Он пошевелился, и телохранители подхватили под руки, помогли встать. Шагнул к двери, они распахнули резные золоченые створки, пошли вперед по узкому проходу. Их ноги в мягких сапогах беззвучно ступали на серые плиты пола, его сапоги на каблуках, окованных серебром, цокали, как копыта. Шах был низкоросл, потому носил сапоги на каблуках и высокую хорезмийскую шапку, обкрученную шелковой чалмой. Телохранители распахнули следующую дверь, стали по сторонам, пропуская его вперед. В комнате, выложенной светло-голубыми изразцами, застланной толстым ковром, его уже ждал везир ' Мухаммед ал-Хереви. Приложив одну руку ко лбу, другую к сердцу, везир поприветствовал его, стал раскручивать толстый свиток бумаги. На бумаги шах посмотрел с отвращением, остановил везира. [' В е з и р - глава канцелярии, первый <министр> шаха.] - Погоди. Не вижу своего сына. - Величайший, я за ним послал... Слуги разостлали на ковре скатерть-дастархан, взбили широкие подушки, принесли тарелки с миндальным пирожным, вяленой дыней, запеченными в тесте орехами. Шах сел на подушку, знаком указал везиру место напротив. Дородный, туго перетянутый широким шелковым поясом, Мухаммед ал-Хереви опустился на подушку, сдерживая кряхтение. Его лицо с редкой седеющей бородой покраснело от натуги. Хорезмшах едва сдержал усмешку. Шахиня-мать, как он слышал, в сердцах назвала недавно везира <калча>- плешивый. Видимо, из-за этой вот словно бы вылезшей бороды. В угоду матери теперь многие называют везира не по имени, а Калча. Но этот Калча стоит многих и густобородых, и седобородых. Учен, умен, предан. Потому-то доверил ему и многотрудные дела высокого дивана ', и воспитание наследника - сына Джалал ад-Дина. [' Д и в а н - здесь государственная канцелярия, правительство шаха.] Слуги налили в чаши горячего чая. Шах отпил глоток любимого им напитка. - Не терзай мой ум, великий везир, цифрами налоговых поступлений. Вникай в них сам, памятуя: войску жалованье должно быть выплачено без задержки. За это строго спрошу. Везир не успел ответить. - Мир вам и благоденствие! В комнату с поклоном вошел Джалал ад-Дин. Узколицый, с большим орлиным носом, поджарый, как скакун арабских кровей, старший сын был любимцем хорезмшаха. Но сейчас он сказал Джалал ад-Дину с неудовольствием: - Сын, мы собираемся сюда не для услаждения слуха звоном пустых слов. Для дел государственных. Джалал ад-Дин не стал оправдываться - гордый. Сел к дастархану, отбросив полы узкого чекменя. Слуги, зная его вкус, поставили тарелку с кебабом. Мясо шипело, распространялся запах пригорелого жира. Сын полил его соусом из гранатовых зерен, стал торопливо есть. Везир открыл свои бумаги. - Величайший, мною получено письмо, не мне предназначенное. Послушай... Пусть всевышний дарует твоей святой и чистой душе тысячу успокоений и превратит ее в место восхода солнца милосердия и в место, куда падают лучи славы!.. Ну, тут все так же... то же.., Вот. Помоги мне, о благословенный, из мрака мирских дел найти путь к свету повиновения и разбить оковы забот мечом раскаяния и усердия. - Чье письмо? - Его, величайший, написал векиль ' твоего двора, достойный Шихаб Салих. [' В е к и л ь - управляющий дворцом, дворцовым хозяйством.] - И что же тут такого? - Это письмо должен был получить шейх ' Медж ад-Дин Багдади. [' Ш е й х - глава мусульманской общины.] - Дай!- Шах выхватил из рук везира письмо, крикнул:- Позвать сюда векиля! Веки шаха над черными глубокими глазами набухли, отяжелели. Векиль, седой старик, проворный и легкий, увидев гневное лицо шаха, стал на колени. Мухаммед схватил его за бороду, рванул к себе. - Служба мне стала для тебя оковами? Ты у меня узнаешь настоящие оковы! Сгною в подземелье, порождение ада! - Великий хан... Султан султанов... да я... служба тебе не тягость. Помилуй! Я не носил одежды корыстолюбия. За что такая немилость? Шах отпустил бороду, бросил ему в лицо скомканное письмо. - Читай. Вслух читай! Векиль дрожащим голосом прочел письмо. - Твое? - Мое. Но, величайший среди великих, опора веры, тут нет ни слова... - Какого слова? Ты перед кем усердствуешь и раскаиваешься, где ищешь свет повиновения, рабская твоя душа?! - Я думал только о молитвах и спасении души. - Ты жалуешься этому шейху. А кто он? Уши багдадского халифа. Кому же ты служишь? Мне или халифу, сын ослицы? - Тебе, милостивый. Для тебя усердствую.- Шихаб Салих отполз подальше от шаха.- Но я не знал, что шейх Медж ад-Дин Багдади... Твоя мать, несравненная Теркен-хатун -да продлит аллах ее жизнь!- считает его благочестивейшим из смертных. А халиф ' разве перестал быть эмиром правоверных? [' Х а л и ф - духовный глава всех мусульман-суннитов.] Шах выплеснул чай в лицо Шихаб Салиху. - Сгинь! Утираясь ладонью, кланяясь, векиль выскочил за двери. Шах проводил его ненавидящим взглядом. Матерью заслоняется... Знает, где искать защиту. - Отец и повелитель, перед тем, как идти сюда, я побывал на базаре,- сказал Джалал ад-Дин.- В одежде нищего я бродил среди продающих и покупающих, среди ремесленников и менял. - Зачем?- Шах все еще смотрел на дверь, за которой скрылся векиль. - Мой достойный учитель,- Джалал ад-Дин наклонил голову в сторону Мухаммеда ал-Хереви,- всегда говорил: слушай не эхо, а звук, его рождающий. Я слушал. Люди говорят, что наместник пророка халиф багдадский гневается на нас за неумеренную гордость, что он может лишить священного покровительства правоверных, живущих под твоей властью. - Это халиф засылает шептунов! Всех хватать и рубить головы! Мне не нужно его покровительство. Меня называют наследником славы великого воителя Искандера '. Я раздвинул пределы владений от Хорезмийского моря до моря персов ''. И все это без помощи и благоволения халифа, хуже - рассекая узлы его недоброжелательности. Змея зависти давно шевелится в груди эмира веры!..- Шах сжал кулаки, лицо его побледнело.- Что еще слышал ты? [' И с к а н д е р - Александр Македонский.] ['' Хорезмийским морем называли тогда Аральское; море персов - имеется в виду Персидский залив.] - Многое, отец и повелитель... Люди недовольны высокими обложениями, сборщиками податей. Но больше всего - воинами. Они необузданны и своевольны...- Джалал ад-Дин замолчал, смотрел на отца, будто ожидая, что он попросит продолжать рассказ. Но шах ничего не сказал. Воины-опора его могущества. Однако эмиры, особенно кыпчакских ' племен, горды, своенравны. Почти все они родственники матери. Она их повелительница и покровительница. И с этим пока ничего поделать нельзя. Он повелитель своего войска, но и пленник. Если эмиры покинут его, что останется? И выходит, что ему легче бросить вызов халифу багдадскому, чем обезглавить векиля своего двора. Сын, кажется, обо всем догадывается и хочет помочь. Но ему лучше держаться в стороне - слишком горяч. [' Военную аристократию составляли туркменские и кыпчакские эмиры, часто враждовавшие между собой; туркмены поддерживали Мухаммеда, кыпчаки - его мать; русские называли кыпчаков половцами, западноевропейцы - команами.] - Что у тебя еще?- спросил шах у везира. - Письмо от твоего наместника из Самарканда. - Читай. Покашливая, шелестя бумагой, Мухаммед ад-Хереви, прочел: - <Во имя аллаха милостивого и милосердного! Да будет лучезарным солнце мира, повелитель вселенной, надежда правоверных, тень бога на земле Ала ад-Дин Мухаммед! Население Самарканда склоняется к противлению и непокорности. И раньше речи самаркандцев были сладки снаружи, а внутри наполнены отравой вражды. Теперь же светильник их без света, а дом - осиное гнездо. Твоя дочь, сверкающая, как утренняя звезда,- да осчастливит ее аллах!- укрылась плащом печали и пребывает на ковре скорби. Султан Осман - да вразумит его всевышний!- вместо того, чтобы огнем гнева спалить семена вражды и коварства и плетью строгости изгнать своевольство, внял речам непокорных. На пирах в честь своего благополучного возвращения он восседает рядом с первой женой,- дочерью неверного гурхана, а несравненная Хан-Султан, будто рабыня, прислуживает ей, обиталищу греховности, каждый раз испивая чашу унижения...> - Довольно!- гневно оборвал везира шах.- Ах, сын шакала! Я тебя заставлю мыть ноги Хан-Султан! - Отец и повелитель, не могу ли сказать я?- спросил Джалал ад-Дин.- Я был против того, чтобы отпустить Османа. И вот почему. Мы сами отточили ястребу когти и раскрыли дверцы клетки. Его держали тут почти как заложника. Моя сестра Хан-Султан помыкала им как хотела. Моя бабушка сделала его своим посыльным, он подносил ей браслеты и серьги... Будь на его месте я... - Каждый хорош на своем месте! - Вот я и говорю,- Джалал ад-Дин смотрел прямо в лицо отцу,- такое обращение с султаном было неуместно. А что делали наши кыпчакские воины, посланные в Самарканд утверждать справедливость? Они вымогали у жителей динары и дирхемы. Они сеяли ненависть... А теперь наместник жалуется. - Ты слишком молод... Ничего другого шах сыну сказать не мог. Все - правда. Но не его вина в этом. Османа удерживали по желанию матери. Она же вместе с Хан-Султан унижала его тут, возвеличиваясь перед своими родичами. Он настоял на отъезде Османа, потому что самаркандцы, не видя своего владетеля, стали косо смотреть на хорезмийцев. Надеялся, что султан образумит людей. А он вот что делает! Может быть, послать в Самарканд Джалал ад-Дина? Нет, лучше ал-Хереви. Или кого другого? - Что слышно о Кучулуке? Этот удалец, отобравший трон у гурхана, беспокоил его сейчас больше. Надо было двинуться на него. Но пока такие дела в Самарканде... - Кучулук грабит наши владения в Фергане. - Надо переселить оттуда жителей в безопасное место. А селения сжечь. Видишь, сын, не сломлен один враг. На очереди халиф. Осман может стать третьим. Он хотел сказать, что есть и четвертый, не где-то, не за чужими крепостными стенами, а тут, в Гургандже. Но вслух об этом лучше не говорить. Поднялся, расправил на крутой груди пышную бороду, притронулся рукой к чалме, пошел слушать опору престола - эмиров, имамов, казиев '. Джалал ад-Дин шел, чуть приотстав, сдерживая нетерпеливый шаг, везир семенил сзади. [' Э м и р ы - военные предводители, феодалы; и м а м ы - мусульманские духовные лица; к а з и и - судьи.] В приемном покое дворца со сводчатым потолком, подпертым витыми колоннами, люди уже ждали. Они стали двумя рядами, опустив головы в шелковых чалмах. Он молча прошел к возвышению, сел на низкий, без спинок и подлокотников, трон, подобрал ноги. Джалал ад-Дин занял свое место справа. Место матери по левую руку пустовало. Когда-то с ним рядом садилась только мать. Но, приучая сына к правлению, он стал брать его с собой. И подозревал, что матери это пришлось не по нраву. В приемной она показывалась редко. Скорей всего не придет и сейчас. И к лучшему. Но только подумал об этом, отворилась узкая боковая дверь, зашуршала парча, и вместе с его матерью, <покровительницей вселенной и веры, царицей всех женщин> Теркен-хатун, вплыло облако благовоний. За ней следовали шейх Меджд ад-Дин Багдади и векиль Шихаб Салих. <Бегал жаловаться?- подумал шах.- Неужели посмел?> Мать долго, словно наседка в гнездо, усаживалась на свое место. Шах видел ее щеку с желтоватой морщинистой кожей, маленькую бородавку с двумя седыми волосками, тонкие, бескровные губы. <Аллах всемилостивый, ну что тебе не сидится с внуками и внучками?!> Она повернула голову к нему. Черные, совсем не старые глаза смотрели на него с упреком: <Жаловался, сын свиньи!> - Ты так редко посещаешь свою бедную мать... - Заботы о благе государства похищают время отдыха. - Мое сердце полно сочувствия,- прикоснулась пальцами к плоской груди.- Люди вокруг тебя суетны, они - дай волю - не оставят времени и для молитвы. Иные плешивцы из драгоценного древа благородных побуждений делают сажу наветов и пачкают достойных. Она говорила не снижая голоса, и ее слышали все. Везир побледнел, опустил голову. Шах разыскал глазами векиля. Тот проворно задвинулся за спину шейха Меджд ад-Дин Багдади. Взгляды шаха и шейха встретились. Меджд ад-Дин не отвернулся, только чуть повел головой на тонкой жилистой шее. <Ну, дождешься ты у меня, благочестивый!> Шейх был высок и строен, выглядел моложе своих лет, и это тоже раздражало шаха. Шах обдумывал, что сказать матери, как вырвать из ее рук векиля и бросить под топор палача, когда в приемную быстро вошел хаджиб ' Тимур-Мелик. Баранья туркменская шапка была сбита на затылок, на поясе висела кривая сабля. [' Х а д ж и б - воинский начальник.] - Величайший, самаркандцы возмутились! Мухаммед почти обрадовался этой вести. Скорее на коня, на волю, подальше от этого дворца, заполненного благовониями. Но, храня достоинство, он помедлил, спросил: - Что там произошло? - Сначала возмутились жители худых улиц, бродяги и бездельники, к ним пристали ремесленники, потом и люди почитаемые, - А что делает султан Осман? - Он сел на коня и сам повел этот сброд. Они поубивали всех наших воинов, разграбили купцов. Они пели и плясали от радости, провозглашали славу султану Осману. Шах поднялся. - Я развалю этот город до его основ и кровью непокорных полью развалины. От гнева моего содрогнется земля. Велика моя милость - вы это знаете. А силу гнева еще предстоит узнать!- Он пошел мимо эмиров, гордо подняв голову. Пусть подумают над его словами все... По каменным плитам дворцовых переходов гулко застучали его кованые каблуки. Самарканд... Город старинных дворцов и мечетей с копьями минаретов, горделиво поднятыми к небу; город древних, чтимых во всем мусульманском мире гробниц потомков пророка и мужей, стяжавших славу святостью и ученостью; город, где каждый дом увит виноградными лозами, где воздух напоен запахом роз и жасмина; город, пронизанный голубыми жилами арыков, по которым струится живительная вода Золотой реки - Зеравшана; город, где делают несравненные по красоте серебряные ткани симгун и златотканую парчу, лучшую в мире бумагу, где умеют чеканить медь и ковать железо; город, куда сходятся караванные дороги четырех сторон света... Этот город отверг владычество могущественного повелителя и потому должен быть уничтожен. С вершины кургана шах смотрел на густую зелень садов, скрывающую дома, на сверкающие минареты и хмурился. Ему было жаль этот город и хотелось ужаснуть всех непокорных... Древние стены города осели, башни покосились, зубцы выщербил ветер времени. Самаркандцы слишком много заботились о торговле и ремеслах, наживали богатства и слишком мало думали о своей безопасности, полагаясь на защиту неверных кара-киданей с их беспутным гурханом. И туда же - противиться его воле... Рядом сидели на конях эмиры и хаджибы шаха, тихо переговаривались, ждали его слова. - Передайте воинам: дарю им город на пять дней... Голоса одобрения, радости были ему ответом. Но шах насупился еще больше. Неукротима жадность его эмиров. Чтобы снять яблоко, готовы, не раздумывая, срубить яблоню... Один везир не радовался, он смотрел на эмиров с осуждением, тихо проговорил: - Величайший, город будет лучшим украшением твоих владений, жемчужиной в золотой оправе. Не очищай ее песком гнева - угасишь блеск. Как ни тихо говорил ал-Хереви, его услышали. Напряженная тишина установилась за спиной шаха. И эта тишина лишила его возможности попятиться, отступить от своих слов. - Самаркандцы получат то, чего они добивались! Везир вздохнул, пробормотал: - Величайший, в городе много купцов из других стран... Настойчивость везира вызывала досаду. - Ну и что? - Если мы их разорим и разграбим, караванные дороги зарастут травой и дождь благоденствия прольется мимо твоей сокровищницы. Шах угрюмо задумался. Правитель, грабящий купцов, уподобляется разбойнику, только грабит он - прав везир,- самого себя. - Ладно... Пришлых купцов повелеваю не убивать и не разорять. Эмиры и хаджибы открыто зароптали, и он повернулся к ним, зло спросил: - Кому мало того, что даю? Все промолчали. Шах тронул коня. Он удалился в загородный дворец султана, поставив во главе войска Джалал ад-Дина. Слишком велика была бы честь для Османа, если бы он сам повел воинов на приступ. Как он и ожидал, самаркандцы недолго удерживали город. Сам мятежный султан сдался в начале приступа, обезглавленное войско скатилось со стен... Шах сидел в саду возле круглого водоема, когда перед ним явился Осман. Меч в золотых ножнах висел на шее, обнаженная голова, выбритая до синевы, бледное лицо с короткой, будто нарисованной углем бородкой были выпачканы пеплом. Он стал перед шахом на колени, положил к ногам меч. - Перед тобой, опора веры, тень бога на земле, величайший владыка вселенной, покорно склоняю голову. Вот меч - отруби ее. Вот саван,- выхватил из-за пазухи кусок ткани, бросил на меч,- укрой мое тело. Осман поднял голову, ловя взгляд шаха. По его грязным щекам ползли слезы. - Ты о чем думал, сын собаки? - Злые люди ввергли меня в бездну заблуждений и повели по дороге непослушания. Но я раскаиваюсь и прошу: смилуйся! Пусть буду проклят, если замыслю худое! Осман, как взбунтовавшийся правитель, заслужил казни, но как муж его дочери - снисхождения. Шах послал разыскать Хан-Султан. - Твоя жизнь в ее руках. Дочь, увидев мужа, вспыхнула, в больших глазах взметнулась ненависть, стиснув зубы, она пнула его в бок. - Дождался, истязатель!- Голос сорвался на визг.- Кровопийца! Иблис'! [' И б л и с - дух зла, дьявол.] - Прости меня, Хан-Султан!- Осман попытался поймать ее ногу.- Рабом твоим буду. Она кричала, неистово колотила его кулаком по синей голове, пинала ногами в лицо. Джалал ад-Дин отодвинул ее, сердито сказал: - Стыдись! Шах велел увести Османа, строго сказал дочери: - Подумай и скажи: жизни или смерти желаешь своему мужу? - Он меня унижал перед неверной... Обижал... Я хочу ему смерти. Джалал ад-Дин отвернулся от сестры, что-то сказал Тимур-Мелику, отошел в сторону. Шах подумал, что сын недоволен сестрой, а возможно, и его решением. Но теперь ничего изменить было невозможно. Он велел позвать своего главного палача Аяза. За огромный рост и нечеловеческую силу Аяза прозвали богатырем мира - Джехан Пехлеваном. Его огромные ручищи были всегда опущены и чуть согнуты в локтях, готовые любого стиснуть в смертельных объятиях. Один шах знал, сколько и каких людей отправил в потусторонний мир Джехан Пехлеван. Но это не омрачало жизни Аяза, у него была добрая улыбка и младенческий, ясный взгляд. - Султан Осман - твой. В ту же ночь владетель Самарканда был задушен. Вместе с ним были преданы смерти его первая жена и все близкие родичи. Грабеж Самарканда продолжался три дня. На четвертый день к шаху пришли седобородые имамы с униженной просьбой остановить кровопролитие. Шах смилостивился. И за три дня его воины взяли у самаркандцев все, что можно было взять. При малейшем сопротивлении они убивали любого. Погибло больше десяти тысяч. Да столько же было изувечено, искалечено. Шах не спешил возвращаться в Гургандж, в покои своего дворца, где властвовал шепот, а не громкий голос. Он замыслил сделать Самарканд своей второй столицей, начал строить дворец и мечеть, каких не было ни в одном городе ни одного государства. Отсюда же он намеревался пойти на хана Кучулука. Ему донесли, что Кучулук бросился было на выручку Османа, но опоздал и с дороги повернул назад, ушел в свои владения. От него прибыл посол с письмом. Хан пуга