дуй блаженно ворчал, нюхал их пухлые розовые мордашки. Посмеивались женщины, лучил морщины у глаз мужчина. Пылал в очаге огонь, булькал в котле суп. Счастливы эти люди. Они дождались возвращения родного им человека. А другие сейчас плачут по тем, кто уже никогда не вернется. Где-то плачет и его Фатима. Где-то сидит старый, отец, обхватив корявыми руками седую голову, думает о нем или о своей молодости, о празднично шумном Подоле... - Чем опечален твой товарищ?- спросила Судуя мать. Отодвинув детей, Судуй сел. - Э-э, да ты и верно скис, как молоко, забытое на солнце. Сейчас будем мясо есть, архи пить. Будем пить архи, отец? Видишь, будем... Ты мой гость. Моя юрта - твоя юрта. - Да-да... Спасибо. Но мне надо идти поговорить с Махмудом. Если он... А-а, что там! Ты не был рабом, не знаешь... - Рабом был мой отец... Но не о том речь. Махмуд большой человек, в ханскую юрту ходит... Плюнуть бы на него - нельзя.- Судуй яростно поскреб голову, посмотрел на мать, на отца, словно спрашивая совета. - Ты поговори с Джучи,- сказал Судую отец.- Ты должен помочь этому человеку. И ты можешь помочь. Я всегда всем помогал... А мне было труднее. Теперь что! Мое имя известно, твое известно... - Ну, пошел-поехал!- со смехом остановила его мать Судуя. Судуй вскочил, оделся, и они пошли к старшему сыну хана. Джучи сидел в юрте с двумя старшими сыновьями. Они читали ему какую-то книгу. Сначала читал мальчик постарше, худенький, ушастый, с ломким, неуверенным голосом. Потом второй, помладше, большеголовый, узкоглазый крепыш. Этот читал бойчее. Но Джучи похвалил обоих. - К завтрашнему дню ты, Орду, перепиши это,- Джучи черкнул крепким ногтем по странице. Ушастенький согласно кивнул головой. - Тебе, Бату, вот это. Заглянув в книгу, Бату недовольно шмыгнул носом, но смолчал. Орду взял книгу, и они пошли из юрты. Оба были в одинаковых халатах, стянутых голубыми шелковыми поясами, в белых войлочных шапках с загнутыми вверх краями. Княжичи... Бату остановился возле Судуя, требовательно дернул за рукав. - Ты нам привез что-нибудь? - Нет, Бату, на этот раз я возвратился, похлопывая себя ладонями по бедрам '. [' Монгольская пословица - возвратиться с пустыми руками.] - Рассказывай, Судуй,- сказал Джучи. - В юрте твоего отца и нашего повелителя я рассказал все. Не говорил я одного.- Судуй подтолкнул Захария вперед.- Если бы не он, я не увидел бы ни тебя, ни своих детишек. Этот человек - раб Махмуда. Сартаул грозит его покарать... А у этого человека сердце воина. Я подумал: негоже, чтобы на резвом скакуне возили воду или аргал. Я никогда не просил тебя, Джучи, а сейчас очень прошу... Захарий ощутил на своем лице внимательный взгляд Джучи. Сын хана смотрел пристально, но взгляд его был спокоен, в нем было простое, доброжелательное любопытство. Окликнув караульного, Джучи послал его за Махмудом, стал расспрашивать Судуя, как все произошло. Слушал, задумчиво морща лоб, постукивал пальцами по крышке столика, обложенного перламутром. Рядом со столиком стопкой лежали толстые книги. - Еще одна жертва кровавому духу войны... Э-эх! Пришел Махмуд. Удивленно зыркнул на Захария, истово кланяясь, рассыпал перед Джучи скатанные жемчужины приветных слон. Сын хана не прерывал его, даже вроде бы и не слушал, все так же задумчиво смотрел поверх головы купца и барабанил по столику. Потом вдруг спохватился, спросил: - Этот раб виновен перед тобой? - Аллах свидетель, он разорил меня! - Ты, вижу, скоро будешь гол и бос. Что хочешь с ним сделать? - Все утерянное вытряхну из него вместе с его душой. - Ты чрезмерно строг. Но он твой раб, и ты волен сделать все, что пожелаешь...- Джучи замолчал, чего-то недосказав, казалось, ждал, что все прочее купец поймет и так. Но Махмуд невысказанного понять не пожелал, обрадованно бормотал: - Истинно так! Истинно так! Захарию он стал отвратен. Жадина постылая, хмырь болотный! Не много получишь!.. Лицо Джучи построжало. - Твой раб спас моего лучшего нукера. Его стараниями весть о гибели караванщиков вовремя дошла до ушей моего отца. Как быть с этим? Ты должен его наказать, а я вознаградить. Сбитый с толку купец молча сверкал синеватыми белками глаз. - Я его куплю у тебя.- Джучи открыл лаковую шкатулку. - Аллах акбар!- тихо изумился Махмуд.- Взять с тебя деньги? Я сам и все, что у меня есть,- твое, лучший из сыновей повелителя вселенной. Дарю тебе этого раба! Для того и купил, чтобы подарить. Джучи и Судуй весело переглянулись. Из юрты сына хана Захарий вышел вольным человеком. XII Счастье сопутствовало хорезмшаху Мухаммеду все годы правления. И вдруг упорхнуло-улетело... Аллах лишил его своего благоволения, и мир стал враждебен шаху. В Гургандж он не казал своих глаз с тех пор, как отбыл в поход на Багдад. Жил либо в Бухаре, либо в Самарканде. Держался подальше от бесценной матери. Но вражда с нею не утихала. Ненависть сочилась, как сукровица из незаживающей раны. Тени зла скапливались вокруг него. Он все больше боялся теснин дворцовых переходов и глухоты покоев, завешенных коврами. Уезжал на охоту, надеясь отдохнуть, забыться, и тащил за собой своих эмиров: боялся сговора за своей спиной. А на охоте боялся случайной стрелы... Чаще прежнего молился, каясь перед аллахом за тяжкий грех свой: непомерная горделивость толкнула на святотатство - поднял дерзновенную руку на наместника пророка. Смирением и многотерпением хотел искупить вину перед богом. Какое-то время был тих, непривередлив. Но вдруг срывался, забывал о благих помыслах, становился буйным, своенравным до потери всякой рассудительности. Гонец из Отрара нашел его на берегу Джейхуна '. Самоуправство Гайир-хана, наиба, не им поставленного, распалило в нем великий гнев. Схватив гонца за воротник халата неистово колотил его кулаком по лицу, рычал: - Гайир-хану отрежу уши! [' Д ж е й х у н - Амударья.] Вокруг стояли эмиры, смотрели на него с осуждением, перешептывались, и это бесило его еще больше. Гайир-хан - один из них. Они - за него. Их уже не страшит гнев шаха. Джалал ад-Дин, бледный, решительный, шагнул к нему. - Повелитель, ты несправедлив! Гайир-хан истребил не купцов, а зловредных мунхи. Слова сына развязали языки эмиров. - Хан шлет лазутчиков, а мы их должны оберегать! - Наши сабли начинает есть ржавчина! - Гайир-хан поступил как подобает! Воителей, от которых ушло счастье, эмиры не любят. А эти не любили его и раньше. Но он был удачлив, и они шли за ним, славили его имя, деля воинскую добычу. Теперь готовы отвернуться. Но сын! - За самоуправство Гайир-хан ответит головой!- упрямо повторил он и повернулся спиной к эмирам. Они вышли из шатра. Джалал ад-Дин остался, Но он не хотел разговаривать с ним. Сын тоже ушел. Поостыв, шах пожалел о брошенной в горячке угрозе Гайир-хану. За него вступятся все родственники матери. Да и сам Гайир-хан может постоять за себя. У него двадцать тысяч воинов. За могучими стенами Отрара это сила. Если он осадит город и потерпит неудачу, эмиры совсем перестанут бояться. Минуло несколько дней. Как-то вечером в шатер без зова пришел Тимур-Мелик. Огляделся, наклонился к уху шаха. - Я слышал обрывки плохого разговора... Тебе, повелитель, лучше не ночевать в шатре. И Тимур-Мелик увел его в свою палатку. Утром увидели: весь шатер продырявлен стрелами, двое туркмен-телохранителей убиты. Доискаться, кто это сделал, не удалось. Шах сразу же уехал в Самарканд. Вскоре туда прибыло посольство от Чингисхана. На этот раз без подарков... Послов было трое - мусульманин Кефредж Богра и два пожилых нойона. Отец этого Кефредж Богра служил шаху Текешу, отцу Мухаммеда, а он, сын свиньи, как и другие, ему подобные правоверные, забыв заветы пророка, предался проклятому идолопоклоннику. Усаживаясь на трон в приемном покое, шах не знал, что он ответит послам. Была смутная надежда, что хан свирепых кочевников не станет сильно заноситься и все можно будет уладить миром. Но, вступив в покой, Кефредж Богра развеял эту надежду. Он, сын шакала, даже не поклонился, стал перед троном, раскорячив ноги в пыльных гутулах, зацепился большими пальцами рук за богатый пояс, сказал: - Отнятое - верни. Гайир-хана - выдай. И все. Ни разу в жизни шаху не приходилось выслушивать такого голого, как клинок, требования. Он стиснул зубы, оглянулся на эмиров. Они смотрели на него и как будто даже радовались его унижению. Только сын весь подался вперед, опустил руку на рукоятку дамасской сабли. Шах понял, что если сейчас начнет вилять перед послом, то навсегда падет в глазах эмиров и собственного сына. И, отдаваясь во власть всевышнего, он позвал Джехан Пехлевана, показал пальцем на Кефредж Богра: - Этого. Страх, исказивший надменное лицо посла, вернул ему былую уверенность в себе. Он снова стал владыкой жизни людей, властелином их судьбы. Потребовал ножницы и, зло усмехаясь, отхватил нойонам жиденькие бороды, бросил волосы в лицо. - Если ваш хан хочет быть остриженным, пусть является сюда. Но за этой вспышкой последовала угрюмая подавленность. Он позвал к себе лучших звездочетов. Они ничем не утешили его душу. Расположение звезд и планет не благоприятствовало его начинаниям, следовало ждать, когда они сдвинутся. Но ждать он уже не мог. Надо было готовиться к войне. Прожорливое войско опустошило сокровищницу. Повелел собрать налоги с населения за три года вперед и на эти деньги возвести вокруг Самарканда стену, которая заключала бы в себе не только город, но и предместья. Для него изготовили чертеж, исчислили, сколько нужно камня, кирпича, дерева на стену длиной в двенадцать фарсахов '. Многоопытные строители говорили, что за короткое время невозможно возвести такое укрепление. Но он заупрямился. Стену начали возводить. А налоги поступали плохо. Деньги выколачивали из ремесленников и земледельцев плетями, палками, воины врывались в дома, забирали все, что было ценного. И все равно денег не хватало. Начатую было стену забросили, стали подправлять, укреплять старую. Шах каждый день объезжал город. Тысячи людей месили глину, поднимали на стену кирпичи, копались в земле, углубляя и расширяя рвы. Приветствовали его сдержанно, словно бы сквозь зубы. Поборы, спешное укрепление стен нагнали на людей страх. А шах не находил успокоительных слов. Угрюмо и молча проезжал мимо. Его душа была полна дурных предчувствий. [' Ф а р с а х - около семи километров.] XIII К походу на хорезмшаха Чингисхан готовился неспешно. В этот раз удар не мог быть внезапным, и потому надлежало все продумать не единожды. Кто торопливо седлает, тот часто сваливается с коня. Посчитал свои силы - сто восемьдесят тысяч воинов. Из них шестьдесят две тысячи отданы Мухали для продолжения войны с Алтан-ханом. И для охраны улуса нужны воины. Отпадает еще двенадцать - пятнадцать тысяч. В поход он может взять немногим более ста тысяч. Мало... Если, как доносят купцы, шах выставит четыреста тысяч воинов нанятых (<Не чудно ли, щах кормит воинов, тогда как его. хана, кормят воины>); сверх того вооружит столько же простолюдинов да выведет все это воинство навстречу... Правда, война с Алтан-ханом еще раз показала: число воинов само по себе значит мало. Но, говорят, тюрки шаха в битвах злы и отважны... Сто тысяч... К этому добавятся воины сына Бузара, да уйгуры, да карлуки... Будет тысяч сто двадцать. И все. Малочисленность войска заставила искать подмоги, Послал к тангутам Джэлмэ, повелев уговорить императора, чего бы это ни стоило, пойти на войну с сартаулами. Но Джэлмэ привез предерзостный ответ: <Тебе нужны завоевания, ты и воюй. А нет сил - сиди в своей юрте и не величайся великим ханом>. Кровь бросилась ему в лицо, но он сумел сдержать себя, сказал почти весело: - Каков, а! За эти слова я ему все кости переломаю!..- А Джэлмэ все-таки упрекнул:- Не исполнил моего повеления... - Что мог, я сделал.- Джэлмэ навесил на глаза свои бровищи. Послать к тангутам он мог бы и кого-то другого. Джэлмэ уже много времени был не у дел. Память о прошлом заставила снова приблизить к себе своего старого нукера. Без Джэлмэ как-то увял, поблек и друг Боорчу. Что-то надломилось в его душе. Очень хотелось, чтобы два старых друга были с ним рядом, как в прежние годы, жили его заботами и тревогами. А Джэлмэ не смог выполнить его повеления. Или не захотел? - Пойдешь со мной на войну, Джэлмэ? - Будет твое повеление, пойду, великий хан. - Разве по повелению ты пришел ко мне когда-то? - Тогда другое дело. Мы дрались, чтобы не было драк. Это мне было завещано отцом. - А сейчас?- спросил он и вдруг вспылил:- Ты поглупел, Джэлмэ! Шах убивает караванщиков, моего посла, тангутский владетель знать меня не желает, хотя клялся быть моей правой рукой. Как же я могу сидеть у своего очага? Чего ждать? Когда разметают мой огонь и опрокинут юрту? Вы хотите этого - ты и такие, как ты? А я все явственнее вижу: мир во вселенной наступит только тогда, когда копыта моих коней растопчут всех шахов, императоров - всех до единого, когда всеязычные народы будут знать одного повелителя. Джэлмэ не хотел или не решился с ним спорить. Лицо его оставалось угрюмым. Сейчас он был очень похож на своего отца, кузнеца Джарчиудая. Субэдэй-багатур брат ему, а совсем другой человек - воин. - Так пойдешь со мной или нет? Я спрашиваю о твоем желании! - Великий хан, у тебя так много подданных - зачем тебе я? - Уходи,- сказал он. Больше он уже не позовет Джэлмэ. Былого не вернешь, как свою молодость... Подданных у него много, верно, есть и разумные, и храбрые, и ловкие, на любое дело человека найти ничего не стоит. Но нет друзей, какие были в далекую пору. Когда-то он думал, что друзей заменят сыновья. Но у них своя жизнь, они выросли в иное время, и многое недоступно их уму и сердцу. Братья - те и вовсе... Беспокойный Хасар, немало тревоживший его, обломался, присмирел, огонь славолюбия угас в его душе, он уже не затевает ссор и споров, не красуется перед другими в дорогих нарядах и доспехах, живет в своем уделе в окружении многочисленных жен... Эти размышления расслабляли его, и он гнал их от себя. Впереди было трудное и опасное дело. Оно бодрило его лучше всякого вина. И будь у шаха сартаулов в десять раз больше воинов, он не смог бы остановиться. Делаешь - не бойся, боишься - не делай. Теперь к старому присловию он часто добавлял: не делаешь - погибнешь. Беглый хаджиб шаха Данишменд, люди купца Махмуда довели до хана, какая смута во владениях Мухаммеда. Он долго думал, как обратить себе на пользу вражду шаха с матерью, эмирами, имамами (пожалел, что нет рядом хитроумного шамана Теб-тэнгри). Что за человек шах, он уже знал хорошо. Потому надумал разжечь его подозрительность. Заставил перебежчиков составить письмо. Будто бы эмиры шаха пишут ему, хану Чингису, что тяготятся властью Мухаммеда, что шах чинит им всякие обиды и утеснения, что он жесток, несправедлив и они, его эмиры, будут рады и счастливы, если хан примет их к себе на службу. Это письмо должны были <перехватить> люди шаха... Главное - разъять силы врагов, расщепить их, как полено на лучины, тогда уже не трудно будет искрошить лучины в мелкую щепу. Чем ближе становилось время выступления в поход, тем беспокойнее вели себя жены. Они нередко ссорились, и ему приходилось утихомиривать их грозным окриком. Такого раньше не было. Борте правила всеми его женами и наложницами спокойно и умудренно. Но тут что-то случилось. Ее власть перестала быть беспрекословной. Жены раскололись на два враждующих стана. В одном главная Борте, в другом - Хулан. Он думал, что виной тому властность его любимицы Хулан, но все оказалось много сложнее. Татарка Есуй высказала то, о чем другие помалкивали. - Ты уходишь, и одному небу ведомо, сможешь ли возвратиться. Все люди смертны... Кто будет править улусом? Кто станет господином над всеми нами? Для него эти слова были неожиданны, от них перехватило дыхание. Разве он должен умереть? Все в душе восстало против этого. Он еще не стар. Он крепок телом. Как в юности, может сутки не слезать с седла. О чем говорит эта глупая женщина? Смерть далеко, и думать о ней нечего. Но проклятые мысли назойливо лезли в голову, и душа была полна тягостного смятения. Неужели придет время, когда не он, а кто-то другой будет сидеть на его троне, поведет в битвы воинов?.. Неужели вечное небо, отличив его от всех живущих на земле, со всеми же уравняет? Усилием воли он отодвинул эти думы. Но не избавился от них совсем, они жили в нем, подстерегали его, чтобы завладеть всем существом, потрясти ум до самых глубин. О выборе наследника он стал размышлять как о деле обычном, таком же, как подготовка к походу. И оно оказалось таким же нелегким, как подготовка к походу. Раздор среди жен пошел из-за того, что Хулан замыслила продвинуть в наследники своего сына. Борте возмутилась. Старший из сыновей должен наследовать отцу. Из века в век ведется: старший в роде - глава. Как ни любил хан бойкую Хулан и своего младшего сына Кулкана, он не мог назвать его своим наследником. Одно дело - младший среди братьев, другое - неизвестно, что за человек из него выйдет, сможет ли удержать в своих руках весь его улус. Но все это ничего не значит для Хулан. Если ее оставить тут и если с ним в походе что-нибудь случится, она попробует силой утвердить на троне Кулкана. Ее придется держать при себе. Так будет спокойнее для всех. Сделать наследником Джучи? Застарелая боль всколыхнулась в душе. Если Джучи не сын... Все меркиты, отправленные на тот свет, возликуют от злорадства. И это не все. Джучи все больше отдаляется от него. Нет, не может он быть наследником. Чагадай, Угэдэй или Тулуй - один из этих будет наследником. Кто? Ближе всех его сердцу Тулуй. Смел, отважен, умеет увлечь за собой людей, но и сам легко увлекается. А для владетеля это может обернуться бедой. Чагадай, напротив, строго следует правилам и обычаям, упорен, беспощаден к себе и к другим. Добрые люди возле него не удержатся, а худых он сам держать не станет и может остаться одиноким, а править улусом без верной опоры трудно. Остается Угэдэй... Благодушен, ласков с людьми, нетороплив, невозмутим. Ему не хватает твердости. Но возле него всегда будут держаться люди... Он решил напрямую поговорить с сыновьями. Все четверо пришли к нему в юрту. Караульным он велел никого не впускать. В серебряных подсвечниках горели толстые восковые свечи. Сыновья молчали. Давно, с незапамятных времен, они не разговаривали вот так, одни, всегда вокруг были люди. И сейчас братья настороженно, будто и не братья, посматривали друг на друга. Может быть, они даже догадывались, о чем будет речь, и хотели предугадать, на кого падет выбор отца. - Дети, когда небо призовет меня, мой улус, все, что я собрал, останется вам.- Отодвинутые мысли о своем конце приблизились, и он тряхнул головой, заговорил быстро:- Вы все достойны занять мое место. Но ханом может стать один из вас. Я бы хотел, чтобы вы сами назвали того, кто больше других годен для тяжких трудов повелителя всеязычных народов. Джучи старательно соскабливал с голенища гутула какое-то пятнышко. Угэдэй поворачивал подсвечник, тихонько дул на пламя свечей, и оно беспокойно металось. Чагадай сидел с недоступно строгим лицом. Взгляд Тулуя перескакивал с одного на другого - кого отец назовет наследником? - Скажи свое слово ты, Джучи. Старший сын поднял голову. Шевельнулись брови, сдавливая кожу на переносье в две складки. Его опередил Чагадай: - Почему первым должен говорить Джучи? - Он старший. - Уж не его ли нарекаешь своим наследником? Все знают: Джучи - меркитский подарок. Мы не будем ему повиноваться! Лицо Джучи побелело, глядя Чагадаю в глаза, он сказал: - Мнишь себя умнее, всех! А небо обделило тебя. Одним всех превосходишь - свирепостью. Но сна не достоинство человека. Свирепость - достоинство сторожевой собаки. - У тебя занимать не стану ни ума, ни достоинства! - Молчи, Чагадай!- остановил перепалку хан.- Твое бесстыдство превосходит всякую меру. Джучи - ваш старший брат. И чтобы я не слышал о нем подобных слов! Язык вырву! Установилась тягостная тишина. Хан был сердит на Чагадая, но того это не смутило. Сидел все так же с недоступно-строгим лицом. - Может, ты сам хочешь быть моим наследником? Помедлив, Чагадай ответил: - Ты волен избрать любого из нас. Сам я охотнее всего стал бы повиноваться Угэдэю. Имя было названо. И за одно это хан простил Чагадая. - Что скажешь ты, Джучи? Не поднимая взгляда, тусклым голосом Джучи проговорил: - Я буду слугой любому из братьев. - Я спрашиваю, что ты думаешь об Угэдэе. - Думаю, что он сумеет править разумно и справедливо. - А ты, Тулуй? - Буду рад, если наречешь Угэдэя. - А что скажешь ты, Угэдэй? - Я покорен твоей воле, отец. Изберешь меня - буду стараться стать достойным высокой чести. Вот все, что я могу сказать... - Будем считать дело решенным. Завтра я это решение обнародую. Бойтесь переиначить его! Для каждого из вас, Джучи, Чагадай, Тулуй, я выделю улус из владений, которые отберем у сартаульского шаха. Будете править там. Но помните: над всеми вами - тот, кто наследует мне. Не вздумайте затевать спор. Почаще вспоминайте о судьбе моих родичей - Сача-беки, Алтана, Хучара... Блюдите мои установления и ни в чем не ошибетесь, ничего не потеряете. Выбор наследника удивил всех. Но вслух удивляться никто не посмел. Даже Хулан промолчала. Весной в год зайца ' с берегов Толы хан двинулся в поход. Дошел до реки Эрдыш и остановился на летовку. Отсюда разослал по городам шаха предавшихся мусульман сеять зерна страха, выведывать, как Мухаммед готовится защищать свои владения. А воины облавили зверя, откармливали коней... [' Г о д з а й ц а - 1219 год.]  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  I Опираясь на копье, Захарий стоял на карауле у шатра Джучи. На солнце рыбьей чешуей блестела река Эрдыш. С холмов, взбивая копытами пыль, на водопой спускались табуны лошадей. Вдоль берега, насколько хватало глаз,- а Судуй сказывал: на целый день пути,- растянулось становище. На тонких древках развевались туги туменов, тысяч, сотен, в голубизну неба подымались бесчисленные струйки дыма. Пестро одетые воины состязались в стрельбе из лука, боролись: они были веселы, благодушны, будто и не на войну собрались, а на празднество. Воля для Захария обернулась неволей. Конь Данишменд-хаджиба, па котором прискакал из Отрара, остался у него. И он хотел было поехать в Гургандж. Но как скрытно пройти через владения хорезмийцев, если они растревожены? Как вызволить отца, Фатиму и уйти с ними на Русь? Надо ждать случая... Судуй добрый человек, но тут и он помочь не в силах. <Служи пока Джучи,- сказал он.- Дойдем до земли сартаулов, Джучи, думаю, чем-нибудь поможет>. Вот и служит... Родители Судуя (до похода он жил у них) как-то сразу, без лишних разговоров, приняли его за своего. Живут они не богато, но добры и приветливы. Говорят, раньше, в молодые годы, жили худо. Оно и заметно. Чужое горе, чужую боль принимают близко к сердцу. А у кого не было своей боли, тому чужую не понять. Вот он, Захарий, людей, у которых на душе плохо, сразу чувствует, и которые сытые, собой, жизнью, всем довольные - тоже. Чудно то, что Джучи, старший сын самого хана, редко бывает весел, он все больше задумчив, и дума у него какая-то трудная. На днях так же вот стоял в карауле. Перед шатром на траве играли сыновья Джучи - Бату и Орду. Бату сидел на седле, уперев руки в бока, хан - на троне. А Орду был чужедальним послом. Джучи вышел из шатра, взглянул на Захария, узнал: - А-а, голубоглазый. Ну как, не очень тяжка у нас служба? - Я видывал и похуже. Ко всему привычен. - У вас все светловолосые и голубоглазые? - Всякие есть. Но светловолосых много. - Велики ли у вас города? - Я могу сказать только про Киев. Он у нас считается всем городам город - светел, весел, златоглав. - Есть ли в Кивамене книги на вашем языке? - Как же, есть. Я сам был обучен письму и чтению. Теперь, подика, и позабыл.- Захарий вздохнул. - Домой хочется? - А то нет? Во снах своих вижу родную землю. Джучи кивнул. - Землю свою человек должен любить. Захарий подумал: что, если сыну хана все рассказать о себе да попросить помощи? Понять вроде бы должен. И он уже начал подбирать подходящие слова, но в это время к шатру подскакали всадники. Они сопровождали женщину, увешанную дорогими украшениями: штырь ее бохтага был из золота, на вершине гордо трепетали перья неведомой птицы; колыхались нити жемчужных висюлек, переливались камни-самоцветы. С нею был подросток в парчовом халате, с серебряной сабелькой на шелковой перевязи, в красной шапочке, отороченной соболем. Лицо у Джучи разом вытянулось, поскучнело. Улыбаясь одними губами, он пригласил гостей в шатер. Подросток, придерживая рукой сабельку, пошел к сыновьям Джучи. Бату, восседая на троне-седле, закричал ему: - Кулкан, ты будешь Алтан-ханом! Мы тебя одолели. Становись на колени и проси пощады. Кулкан исподлобья посмотрел на Бату. - Перед тобой встать на колени? - Это же игра, Кулкан! - Ты и будь Алтан-ханом и вставай на колени. - Не хочешь? Тогда иди отсюда! Одни играть будем. Обиженно выпятив губы, Кулкан убежал в шатер. Из него быстрым шагом вышла нарядная женщина, приблизилась к Бату, сердито сказала: - Как посмел прогнать моего сына?! Почему он должен вставать перед тобой на колени? К ним подошел Джучи, заслонил собою сына, негромко проговорил: - Ничего худого... Они же играют. - Не ты ли учишь такой игре? Кажется, далеко смотришь!.. Едем отсюда, сын! Они сели на коней и ускакали. Джучи долго смотрел им вслед. Захарий досадовал, что редкий случай поговорить с Джучи по душам упущен. Сыну хана, видно, не до него. Встав сегодня на караул, он надеялся, что Джучи снова заговорит с ним. Но он не выходил из шатра. И у него все время были люди. В шатре же сидел и Судуй. Бату и Орду, как и в прошлый раз, расположились перед шатром на травке, но не играли, читали книгу. Явно тяготясь этим занятием, они то и дело поглядывали на шатер,- должно быть, ждали, когда им будет позволено отложить книгу. В стане началось какое-то движение. Воины вскакивали, одергивали халаты, вытягивались. Между шатров, юрт и палаток шагом ехали всадники. Среди них Захарий узнал хана. Он сидел на крепконогом саврасом мерине, в левой руке держал поводья, с правой свисала короткая плеть. Легкий холщовый халат туго обтягивал ссутуленные плечи. Низко на лоб была надвинута снежно-белая войлочная шапочка. Второй караульный, стоявший по другую сторону входа в шатер, сдавленным голосом выкрикнул: - Хан едет! И все нойоны высыпали из шатра, замерли. Хан остановил коня, подозвал Джучи. - Как в твоих туменах? Готов к выступлению? - Да. Воины отдохнули. Лошади набрали тело. - Ну-ну...- Взгляд светлых глаз хана задержался на Бату и Орду.- Идите-ка, дети, сюда... Они подошли, поклонились ему в пояс. - Книжку читаете? - Читаем, - ответил Бату. - Джучи, кто их воспитывает? - Я сам, отец. - Хм, сам... Чему же ты их учишь? - Всему, что успел познать... Рукояткой плети хан сдвинул на затылок шапочку, открыв широкий лоб, почесал висок. - Негодное это дело. У тебя без этого забот много. Пришли детей ко мне. Я приставлю к ним людей. И твоих детей воспитают воинами... - Отец... - Завтра мы выступаем. Самолично проверь, как все изготовлено к походу и сражениям.- Хан надвинул шапку на рыжеватые, будто солнцем опаленные, брови, толкнул пятками коня. Вечером Захарий и Судуй, поужинав, легли спать у тлеющего аргала. Полная луна, похожая на блюдо, чеканенное из желтой меди, висела низко над холмами. По всему берегу светлячками мерцали огоньки, слышался приглушенный говор воинов, вдали тренькали колокольчиками лошади. Судуй не спал, ворочался на жестком войлоке, поглядывал на шатер Джучи. Там, за тканью, желтели пятна огней светильников. - Ты почему не спишь, Судуй? - Да так. О справедливости думаю. О милости неба. Почему одним оно дает много, а у других и малое отбирает? И отбирает чаще всего у людей добросердных. - Ты о чем? - Я просто так говорю.- Судуй перевернулся на живот, уперся локтями в землю, положил подбородок на ладони - узкие глаза не мигая смотрели на красный огонек.- Я сейчас о своем отце подумал. Добрей его человека нету. И для людей он сделал много хорошего. А чем оделило его небо? Раньше высоко ценили его работу. Теперь отовсюду понагнали рабов-умельцев. Стрелы они делают так же, как и отец, а за работу им давать ничего не надо. Скоро мой отец будет никому не нужен. Если со мной что-нибудь случится, как будут жить отец, мать, моя жена, мои дети? А вот был у нас такой Сорган-Шира. Они вместе с моим отцом помогли когда-то нашему хану. Сорган-Шира умер богатым человеком, Он оставил своим детям и внукам табуны, стада, белые юрты. За что милостиво к нему небо? Нет, он не был злым человеком, но и добрым не был...- Вдруг Судуй быстро сел, поплевал во все стороны.- Тьфу-тьфу! Не услышали бы моих жалоб злые духи... У вас есть злые духи? - У нас все есть. И бесы, и кикиморы, и всякая другая нечисть. Судуй снова лег, придвинулся к Захарию, зашептал на ухо: - Джучи разлучили с сыновьями. Меня оторвали от детей, от жены. Все. мы тут одинаковые. Я хочу домой, ты хочешь домой, а оба мы здесь и завтра пойдем в чужую страну. Сколько детей осиротеет? Их и наших... Вот о чем я думаю. - Ничего, Судуй, может быть, битвы и не будет, может быть, все как-то обойдется. - Не обойдется. Я знаю. На берегу один за другим гасли огни, умолкал говор воинов. Все выше поднималась луна. Захарий и Судуй еще долго не спали. Всяк думал о своем. II Приближение песчаной бури в пустыне Каракумов предугадать не трудно. Сначала вскудрявятся вершины барханов, вкрадчиво зашелестит песок под копытами коня, промчится мутное облако желтой пыли, за ним второе, третье... Предугадать можно, но остановить - нет. Сначала шелестел шепоток, расползаясь по улицам городов, по селениям. Хан идет... приближается. Нет силы, которая могла бы остановить его. Горе нам, правоверные! Потом с края державы, сопредельного с владениями хана, побежали все, кто мог. Пылили скрипучие арбы, за ними на конях, на верблюдах, на ослах, а часто и пешком двигались люди. Кричали и плакали измученные дети, пугливо оглядывались женщины, темны были от грязного пота лица мужчин. Беглецы не задерживались в Самарканде, шли дальше - в Гургандж, в Термез, в Балх и Газну. Звери загодя уходят от степных пожаров, птицы улетают от внезапных холодов, люди бегут от войны... Шах измучился от тревожных дум. Неужели проклятый хан приведет своих разбойников под стены Самарканда? Неужели люди, как звери и птицы, предчувствуют беду? Шах созвал всех эмиров на большой совет. Перед тем для своего успокоения и для того, чтобы поубавить страхи подданных, сделал смотр войску. В чекмене из золотисто-зеленого румийского аксамита с жемчужным шитьем поднялся он в башню ворот Намазгах, сел на ковер перед узкой прорезью бойницы, посмотрел вниз, отодвинулся немного в сторону, чтобы не достала случайная стрела, беспокойно оглянулся. За спиной стояли Джалал ад-Дин, Тимур-Мелик, туркмены-телохранители. На этих людей он мог надеяться. Под башней был ров, заполненный вонючей, заплесневелой водой. Через ров перекинулся горбатый бревенчатый мост, за ним стлалось молитвенное поле с вытоптанной травой. Поле окружали сады. За деревьями пропели трубы, ударили барабаны, и в лад им застучали копыта коней. Всадники, по шесть в ряд, рысью пересекали поле, перемахивали через мост и исчезали в воротах башни. Первыми шли туркмены в косматых бараньих шапках и узких чапанах. Лоснились на солнце крупы поджарых, несравненных по резвости коней. За ними - кыпчаки. У них лошади степные, ростом пониже, не так резвы и легки, но выносливы. И сами кыпчаки плотнее рослых, подбористых туркменов. Но те и другие - воины. Никто не устоит перед ними. Сокрушат, опрокинут, раздавят любого врага. А вот идут смуглолицые гурцы. В строю держатся слишком вольно. Непочтительны к нему. Всего три года назад у них был свой султан, они наводили страх на соседей, теперь - его воины, он принудил их стать под свою руку. Им это не по нраву... Грохотали бревна под копытами, развевался зеленый шелк знамени - знамен воителя за веру,- проплывали бунчуки хаджибов, взблескивало оружие, бумкали большие барабаны, сыпали частую дробь малые. Отлегло у шаха от сердца, он повеселел, высунул в бойницу руку, помахал воинам. Они ответили ему разноголосыми криками. Вдруг утих бой барабанов, опустело поле, пропела и смолкла труба. В полной тишине к воротам двинулись боевые слоны. Двадцать тяжелых, медлительных животных, опустив хоботы, лениво переставляя морщинистые ноги-столбы, шагали один за другим. Позванивала медь чеканных украшений, на спинах, в узких башнях, горделиво восседали погонщики-индусы. В шествии слонов было величие, несокрушимость, неодолимость... Они - лицо его державы, знак его могущества. За слонами на поле вступили пешие воины, набранные из персов-земледельцев. Эти, как гурцы, держались очень уж вольно. В полосатых халатах, опоясанных скрученными кушаками, положив копья на плечи, будто кетмени, они валили, переговариваясь,- как в поле, ковыряться в земле. Эти тоже не любят его. Вечно стонут: велики налоги. А как без налогов содержать воинов? Кто-то склонился перед ним, подал свиток, тихо сказал: - Мунхи перехватили, величайший. Он развернул свиток, торопливым взглядом скользнул по страничкам, возвратился к началу и стал читать слово за словом. Задрожали руки, зазвенело в висках. Его эмиры, блудливые собаки, сносились с ханом. Сначала они хотели его убить, теперь готовятся предать врагу. О прибежище порока, о двоедушные! Если бы знать, кто это написал, кто готовит черную измену,- задушил бы своими руками. Но подписи под письмом не было. - Где человек, который вез это письмо?- спросил он и не узнал своего голоса. - Он был убит, величайший. Шах разорвал письмо в мелкие клочья, бросил в бойницу. Бумажные хлопья полетели на головы воинов. Недавняя радость померкла. Глупая была радость. Войско в руках эмиров, а они - предатели. И чем лучше, сильнее будет войско, тем хуже для него, хорезмшаха Мухаммеда. Он не стал ждать, когда пройдут все воины. Сбежал по ступенькам вниз, вскочил на коня, поехал во дворец. По обеим сторонам улицы к стенам жались горожане, молча смотрели на войско, молча провожали его взглядами. В приемном покое он вглядывался в лица эмиров - кто из них замыслил предать его? Кыпчаки? Гурцы? Персы? Могли н те и другие, и третьи. Даже его туркмены. Нет веры никому! Все они друг друга стоят. Все! О аллах всемогущий, помоги верному рабу твоему погасить огонь коварства, дай сил одолеть врагов державы... - Эмиры, на нас идет враг. Враг могучий и жестокий. Но мы сокрушим могущество неверного, поставим его на колени! Чем сильнее враг, тем громче слава победителей. Он почувствовал, что говорит совсем не то, что нужны какие-то другие слова. Но он не знал этих слов. И замолчал, собираясь с мыслями. Кто-то негромко проговорил: - У нас была слава. Растеряли, когда ходили на халифа. Он наклонился вперед, готовый вскочить, позвать палача, приказать ему тут же, при всех, отрезать поганый язык. Эмиры смотрели на него без страха, словно чего-то ждали. Может быть, как раз того, что он сорвется: будет причина открыто выказать свое неповиновение. На него разом налегла безмерная усталость. Аксамитовый чекмень теснил грудь, воротник врезался в шею. - Наша слава и благословение аллаха - с нами!- Он хотел крикнуть, но крика не вышло, голос осел.- Я собрал вас для того, чтобы узнать, как вы думаете встречать врага. - Величайший, у нас много воинов,- сказал Тимур-Мелик.- Нам надо идти навстречу хану. Перехватив в дороге его войско, утомленное походом, мы принудим хана сражаться там, где нам выгодно. И мы разобьем его! <Легко сказать - разобьем,- подумал шах.- А если нет? Куда бежать? В Гургандж, к матери?.. Там сразу же отрешат от власти или убьют. Но скорей всего и бежать не придется. Во время битвы сунут копье в спину - и все... Однако то, что думает Тимур-Мелик, верно. Самое лучшее - перехватить хана в пути, навалиться всеми силами...> Брат матери, эмир Амин-Мелик, храбрый, но славолюбивый воин, одобрил слова Тимур-Мелика. - Нам будет стыдно, если кони неверных кочевников станут вытаптывать паши поля. Надо идти навстречу хану. Надо перехватить его в степи, где можно развернуть сотни тысяч наших воинов. Шах насторожился. Что выгодно брату матери, то вредно ему, шаху Мухаммеду. С Амин-Меликом не согласился другой родственник матери, эмир Хумар-тегин. У него было круглое лицо, заплывшие глазки, под маленьким носом торчали в стороны два клочка волос - усы, третий прилепился к нижней тубе - борода. Не мужчина и воин - жирный, ленивый евнух. А спесив, заносчив, родством с матерью кичится больше других. - Зачем куда-то идти? Все войско надо собрать тут. И как подойдет хан, загоним его воинов в пески, перебьем, будто джейранов. Величайший, пусть все твои эмиры ведут воинов сюда! У Хумар-тегина своего ума было меньше, чем у курицы. И он редко высовывался вот так, вперед. Обычно сидел, слушал всех, ловя каждое слово оттопыренными ушами. Когда видел, куда дело клонится, повторял чужие мысли с таким видом, будто на него снизошло божье откровение. А тут вылез. Чьи же слова он повторяет сейчас, кому сильно хочется собрать все войско вместе? Может быть, тем предателям, которые писали хану письмо? А не с ними ли и Тимур-Мелик? Чем он лучше других?.. И шах больше не слушал эмиров. Он уже знал, как надо поступить, чтобы обезопасить самого себя. Войска надо распределить по городам. Наиболее подозрительных эмиров отправить подальше. Им будет трудно сноситься друг с другом. Кто и вздумает предать- сдаст один город. Сам он уедет отсюда и будет недосягаем для предателей и изменников. А после войны аллах поможет ему сыскать злоумышленников и по одному отправить на тот свет. Эта спасительная мысль взбодрила его. - Эмиры, храбрые в битве и мудрые на ковре совета, я благодарю вас за готовность броситься на неверного. Я не сомневаюсь, что с такими воителями, как вы, одолею любого врага. Но сражение в поле стоит крови. Мы запремся в городах. О неприступные стены наших твердынь степной хищник обломает зубы. Я настолько уверен в вашей способности отразить врага, что сам удаляюсь в Балх. Там буду собирать войско. И как только у хищника выпадут зубы и он, поджав хвост, побежит в свое логово, со свежими силами мы двинемся за ним. Мы пройдем его владения и вступим в земли Китая! Вас ждет слава, эмиры!- Он говорил бодро, может быть, чуть бодрее, чем нужно. В тот же день он разослал эмиров по городам своих владений. Амин-Мелика отправил в далекую Газну, Тимур-Мелика послал наибом в Ходжент, в Отрар, на помощь Гайир-хану,- Караджи-хана, дурака Хумар-тегина - в Гургандж, пусть подает советы драгоценной матери... Вечером к нему пришел Джалал ад-Дин, стал просить: - Не покидай войска! Собрать воинов в Балхе может кто-то другой. Мне кажется, мы ошибаемся, запираясь в города. Мы отдаем в руки врага селения. Люди скажут, что мы всегда на месте, когда приходит время сбора налогов, и нас нет, когда подступает враг. И это будет справедливо. Он не мог сказать сыну, что заставило его поступить так. Сказать - признать свой страх перед эмирами. А Джалал ад-Дин молод, ему неведомо чувство страха, он не поймет его. - Ты слушал меня на совете, сын. Там я сказал все