двух династий. Пронемецкая партия внушала царю, что лучше всего гарантирует его личные интересы ориентация на единение с рейхом, вступление в некое русско-германское общество взаимного страхования от грозящей революции. Получалось в известном смысле так, что Романовы, интригуя против своей немецкой родни, в то же время за нее цеплялись; рейх был для них и внешнеполитическим противником, и фамильным якорем спасения; участвуя в антантовских кампаниях против кайзера, Романовы при первых же признаках личной опасности готовы были сомкнуться с ним через головы и своих, и его союзников. Параллельно двум империалистическим блокам, вставшим друг против друга с оружием в руках, действовал негласный русско-германский династический блок, базировавшийся на принципе: один попал в беду - другой выручает. Не случайно кумиром российской черной сотни наряду с собственным монархом оказался к 1905 году и Вильгельм II. К нему в трудные минуты обращали свои взоры погромщики как из полицейско-жандармских инстанций, так и из пресловутого "Союза русского народа". Руководство и филиалы последнего (киевский, харьковский, тамбовский, кишиневский, елисаветградский) в 1905-1907 гг. неоднократно обращались к кайзеру с призывами о поддержке, с приветственными посланиями. Рекорд пресмыкательства побила киевская организация "СРН", пославшая Вильгельму (за подписью Юзефовича) телеграмму с выражением "беспредельных чувств благоговения и коленопреклонения". То, что негласный династический блок существовал, подтверждает сегодня и западногерманская публицистика в лице таких своих представителей, как, например, С. Хаффнер. Он отмечает, что "обе династии даже в периоды войн продолжали составлять некую общность частных интересов. То было все перекрывающее единство монархических кланов перед лицом революции, которая и Романовым, и Гогенцоллернам представлялась одинаково смертельным врагом" (1). Этим взаимным тяготением, по Хаффнеру, был вызван к жизни тот "старинный изысканный царистско-кайзеровский международный клуб, члены которого, даже ведя борьбу между собой, всегда оставляли в своей среде место для известной солидарности". Для них война была занимательной, почти не связанной с личным риском игрой, которая, как пишет тот же Хаффнер, "велась, так сказать, в соответствии с клубными правилами... Стороны мерялись силами и, в зависимости от исхода, заключали мир; ни одной из них и в голову не приходила мысль о борьбе на полное уничтожение партнера по военно-политическому пасьянсу". Соблюдение клубных правил и было одной из добродетелей в отношениях между Романовыми и их немецкими родственниками на протяжении двух веков. "Нечего уж говорить о том, - пишет Хаффнер, - какое значение для них приобрела идея этой солидарности, когда возникла проблема борьбы против большевизма". В силу "идеи солидарности" Николаю уже не раз случалось обращаться к Вильгельму с просьбами о личных одолжениях. В 1905 году через посредство Витте он просил в Берлине взаймы денег на подавление революции, ставил перед кайзером вопрос о выделении германского экспедиционного корпуса для участия в усмирительных рейдах по империи. В один из осенних дней того года он уложил чемоданы, готовясь бежать с семьей из страны. Тогда в Финском заливе, у Петергофа, появился германский эсминец G-110, присланный Вильгельмом в распоряжение кузена; а за эсминцем, как деликатно сообщала одна из столичных газет, "болталась в заливе целая флотилия нерусского происхождения и службы", и находилась она в русских водах, как писала газета "Вечерний Петербург", "до тех пор, пока не миновала в ней надобность". На твердую основу в те же годы поставлены были сотрудничество и взаимопонимание двух охранительно-полицейских служб, агенты которых по принципу челночного движения сновали и по Невскому, и по Унтер-ден-Линден. В Берлине царская охранка создала один из главных опорных пунктов своей диверсионно-сыскной деятельности на европейском континенте. Кайзеровские шпики снабжали ведомство Сипягина - Плеве постоянной информацией о печатании русской литературы в типографиях Лейпцига и Мюнхена. Из месяца в месяц берлинская полиция передавала в Париж Л. А. Ратаеву, шефу заграничной агентуры петербургского департамента полиции, сведения о деятельности в Германии русских революционных групп. Кайзеровскими властями был арестован и выдан царской охранке большевик Камо (Семен Аршакович Тер-Петросян); они же спасли от расплаты провокатора Е. Ф. Азефа (2). Впрочем, эти и подобные им взаимные услуги можно было бы считать мелочью в сравнении с другими проблемами, возникшими, например, в ходе первой мировой войны. Сообразив уже к началу 1915 года, что война не обещает им ничего хорошего, Романовы принялись нащупывать возможность заключения сепаратного мира с Германией. Пока война казалась вариантом старого клубного пасьянса, они вели ее охотно и со спортивным задором. Когда же определились гигантские масштабы и затяжной характер побоища и потянуло гарью под самыми окнами дворцов, первым движением обеих сторон было возобновление интимных контактов с целью выбраться из переделки подобру-поздорову. Дело оказалось трудное. Выяснилось, что без риска свернуть себе шею царизм не может на полном ходу, внезапно приостановить свой кровавый бег в упряжке с Антантой... Бьеркский инцидент относится к лету 1905 года, когда Вильгельм, соблазнив Николая обещанием подпереть его покосившийся трон, предложил ему один-на-один, через головы своих же правительств, договориться о священном союзе. 23 июля в залив Бьерке близ Выборга вошли с противоположных сторон две яхты под императорскими штандартами. Кузены встретились для обсуждения обстановки в Европе. Вильгельм перешел на яхту Николая. Два дня (23 и 24 июля) лакеи носили в каюту, где засели императоры, вина и закуски. Иногда из каюты доносилась музыка - Вильгельм играл ноктюрны Шопена; иногда слышались обрывки тостов. К концу переговоров Николай вызвал в каюту морского министра А. А. Бирилева. На столе, среди бутылок и закусок, министр разглядел какую-то бумагу. Прикрыв ее ладонью, царь предложил Бирилеву, не читая, контрассигновать только что заключенный и подписанный высочайшими особами договор о русско-германском союзе (3). Бирилев повиновался. То был поразительный договор. Он противоречил всей системе международных связей и обязательств России. Во-первых, по этому договору Россия обязывалась защищать Германию в случае войны с Францией; но по действовавшему тогда же союзному договору Россия обязана была защищать Францию в случае войны с Германией. Во-вторых, в Бьерке кайзер обязался защищать Европейскую Россию от нападения "любой из европейских держав". От кого именно? Не от Германии же? От Франции? Но с ней Россия в союзе. От Австрии? Но она состоит в союзе с Германией, следовательно, она и так не нападет на союзника своего союзника. От Италии? Она в том же положении, что и Австрия: участник германского (Тройственного) блока. От Англии? Она не может вести против России сухопутную войну. От Японии? Действительно, это был источник опасности. Тем более, что Портсмутский договор в то время еще не был ратифицирован. Но в Бьерке Вильгельм не взял на себя никаких обязательств перед Россией на Дальнем Востоке, и, следовательно, там Николай мог воевать себе в одиночку сколько угодно. Весть о бьеркском соглашении вызвала смятение в европейских столицах, включая Петербург. Кстати, возвращается из Портсмута С. Ю. Витте. Между ним и министром иностранных дел Ламздорфом происходит разговор (4). Ламздорф. Читали ли вы соглашение, заключенное в Бьерке? Витте. Нет, не читал. Ламздорф. Неужели Вильгельм и государь не дали вам его прочесть? (На пути из США через Германию Витте побывал у кайзера.) Витте. Нет, не давали. Да и вы, когда я приехал в Петербург и был у вас ранее, чем явиться к государю, также не дали мне его прочесть. Ламздорф. Я сам не знал о его существовании... Теперь посмотрите, что за прелесть. Витте (прочитав документ). Я считаю, что этот договор - прямой подвох. Ламздорф. Не говоря уже о его неэквивалентности. Витте. Он бесчестен по отношению к Франции... Разве государю неизвестен наш договор с Францией? Ламздорф. Как неизвестен? Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом... Витте. Этот договор необходимо во что бы то ни стало уничтожить. Премьера заинтересовала роль Бирилева. Он считает, что соглашение недействительно уже хотя бы потому, что оно фактически не контрассигновано - подписи министра иностранных дел на нем нет. Бирилев же здесь ни при чем. Витте. Адмирал, вы знаете, что вы подписали в Бьерке? Бирилев. Нет, не знаю. Витте. То есть как так не знаете? Бирилев. Я не отрицаю, что подписал какую-то бумагу, весьма важную. Витте. Что же в ней заключается? Бирилев. А вот что в ней заключается, не имею ни малейшего представления. Было же дело так. Призывает меня государь в каюту-кабинет и говорит: "Вы мне верите, Алексей Алексеевич?" После моего ответа он прибавил: "Ну, в таком случае подпишите эту бумагу. Вы видите, она подписана мною и германским императором... Он желает, чтобы ее скрепил и кто-нибудь из моих министров". Тогда я взял и подписал. Теперь инициативная группа отправляется к царю: Витте, Извольский и великий князь Николай Николаевич. Скопированная с музейной меттерниховской модели дипломатическая конструкция не выдержала первого же испытания на разрыв. Под давлением ассистентов Николай пишет Вильгельму письмо, в котором просит считать бьеркский документ не имеющим силы, пока не присоединится к нему Франция. Тщетно взывал в ответном послании кайзер: "Ты и я - мы подали друг другу руки и поставили свои подписи перед богом... Что подписано, то подписано". Николай остался глухим к этим сетованиям. Значение бьеркской грамоты было сведено к нулю. Позже он пытался успокоить возмущенного Вильгельма, предприняв ответный визит в Свинемюнде. Свидание состоялось на яхте царя на рейде 4-6 августа 1907 года. Участвовали в переговорах с русской стороны Извольский, с германской - фон Бюлов. Снова и снова запугивая Николая "либеральными, а в особенности революционными проявлениями", Вильгельм упорно добивался вступления в силу Бьеркского договора. Извольский противодействовал. Ни к чему реальному в Свинемюнде стороны не пришли. С тех пор, писал Витте, "Вильгельм не мог нам простить, что мы прорвали сплетенный им капкан и высвободили из него Николая II". И далее - тот же автор: "В одном я уверен: поскольку реального удовлетворения императору Вильгельму не дано, а фразы таким удовлетворением служить не могут, он будет носить за пазухой камень против России". Своих провалов в Бьерке и Свинемюнде потсдамский кузен не мог забыть царскосельскому до конца своей жизни. Одряхлевший и поседевший экс-кайзер в своем голландском закутке, через много лет после гибели Николая, все еще попрекал тень царя. Отказ от Бьерке Вильгельм считал первичной причиной гибели Николая. Надо было держаться вместе, тогда не было бы екатеринбургского финала - таков, в частности, смысл письма, адресованного Вильгельмом в 1926 году бывшему русскому военному министру В. А. Сухомлинову: "Договор, заключенный в Бьерке между мной и Николаем II, заложил основы мирного и дружественного соглашения России с Германией... Он, однако, не вступил в действие вследствие вмешательства русской дипломатии (Извольский, Сазонов), русских генералов, членов Думы и других деятелей. Мировая война, к которой они стремились, не оправдала их надежд, опрокинула все их планы, и царь, равно как и я, потерял престол. Ужасные последствия, которые навлекло на Россию ее нападение на Германию, и все последующие события показывают, что оба государства найдут свое спасение в будущем, как и сто лет назад, лишь в тесном, взаимном единении и по восстановлении монархии в обеих странах. Вильгельм Второй, император и король". Как капля мути может отразить грязевое содержимое водоема, так в приведенном эпистолярном шедевре доорнского беженца отразилась вся ложь и спесь воинствующего германского империализма. Вилли не нападал - на него напали. Он не хотел столкновения 1 августа 1914 года-оно было ему навязано. К мировой войне стремились и надежды на нее возлагали другие. Вильгельм же и его генералы здесь ни при чем. Исход войны "опрокинул планы" других, у него же, кайзера, и опрокидываться было нечему - его генеральный штаб не имел ни планов, ни расчетов. К Николаю у Вильгельма претензий нет: кузена сбили с толку Сазонов, Извольский и антантовские лидеры, в результате чего потеряли престолы "царь, равно как и я". Правда, свое смещение доорнский отшельник и через восемь лет считал недействительным - он все еще величает себя королем и императором. Зато Россию постигли "страшные последствия", под каковыми подразумеваются революция, исчезновение Николая, утверждение советской власти в пределах бывшей империи. В самом деле, есть чему ужаснуться: с появлением новой, советской России померкла надежда на осуществление программы дранг нах остен - как в ее кайзеровском, так и последующем, гитлеровском, варианте. Но еще не все пропало, утешал бывший император своего бывшего шпиона Сухомлинова, состоявшего одно время в должности российского военного министра: авось, еще удастся отбросить мир, включая Россию и Германию, на сто лет назад. Чем дальше отбросить их в прошлое, тем лучше. В Бьерке не вышло ничего. Но, даст бог, будет Русляндия, будет новый царь, и тогда в "тесном, взаимном единении", на основе возобновленного фамильного альянса, "найдут свое спасение в будущем" стратеги новых походов как нах остен, так и нах вестен... Этой идейке и поклонялись десятилетиями в эмиграции бывшие флигель-адъютанты, губернаторы и архиепископы. Били челом Вильгельму и его генералам в 1918 году; падали ниц перед Гитлером и его генералами в 1941 году. Скоропадский. Выбравшись с чемоданами из Киева 14 декабря 1918 года в обозе кайзеровской армии, подался в Баварию, осел в местечке Меттен, где тихо - мирно просидел в щели более двадцати трех лет. В 1941 году написал Гитлеру письмо с предложением услуг, попросил разрешения съездить в Киев "с целью в столь сложный момент оказать на месте содействие германской администрации". Фюрер передал экс-гетману благодарность "за добрые чувства". Но предложение услуг "за ненадобностью" отклонил. По странному совпадению, Скоропадский отдал богу душу 30 апреля 1945 года - в тот самый день, когда фюрер в берлинском бункере принял крысиный яд. Сухомлинов. С позором и всероссийским скандалом отстраненный от должности военного министра 11 июня 1915 года, был арестован 21 апреля 1916 года, посидел недолго в Петропавловской крепости и по распоряжению Николая II был освобожден. Летом 1917 года предстал в Петрограде перед военным судом, 12 сентября приговорен к пожизненной каторге. Бежал; с помощью Мирбаха и Рицлера, снабдивших его фальшивыми документами, выбрался из России в Германию. На вилле у Ванзее (под Берлином) провел последние годы своей жизни. Напоследок успел (с 1923 по 1926 годы) послужить консультантом по восточноевропейским проблемам при главном командовании рейхсвера; в этой функции помогал группе Секта-Браухича-Фрича отрабатывать планы нападения на Советский Союз. Краснов. Случай редкого перевоплощения. Сменил плеть на перо. Сбежав еще в 1918 году в Германию, обратился в литератора. Оставил потомству с десяток бездарных романов и в главном остался верен себе. После 22 июня 1941 года вернулся к старому ремеслу наемника германского империализма. Надел форму генерала вермахта и в таком виде, через двадцать пять лет, снова появился в южных районах СССР, оккупированных немцами. Соответственно и кончил - был доставлен в Москву, судим и повешен. По дорожке, протоптанной Красновым, прошли путь от служения кайзеру к служению Гитлеру и некоторые другие бывшие люди. Куда как мило обманывались беглые "заподлецованные личности", бывшие владельцы вилл на Каменном острове и хозяева донских и кубанских станиц, когда с вторжением вермахта в Советский Союз, по словам Д. Мейснера (5), приглядывались к победам Берлина и уже "подсчитывали километры, отделяющие их от донских степей"... Влекомые в бездну алчностью и злобой, "далеко пошли они по одному пути с врагами своей родины", от которой, впрочем, сами отреклись. В угоду гитлеровцам они готовы были отречься от своих имен, от своей тени, от самих себя. "Некоторые из них... отрицали даже самую принадлежность казачества... к русскому народу и извергали на Россию ушаты грязи. Некоторые "поповы", "стариковы", "быкодоровы", "Колосовы" и носители других подобных фамилий вдруг, к всеобщему недоумению и изумлению, оказывались совсем не русскими... Они на чистейшем русском языке, да другого они отродясь и не знали, объясняли, что "Дон и Кубань совсем не Россия и что только "большевистское насилие" держит эти области в ее составе". Действительно, какая обида! Пока фон Плеве и фон дер Лауниц давали им возможность ходить в атаки на мирных демонстрантов, хлестать нагайками и рубить шашками женщин и детей, эти чубчики кучерявые были уверены, что они-то и есть самая соль России. Обласканные же вильгельмовско-гитлеровским фатерландом, они на России, оставшейся без их благородий и его величества, поставили крест. Таковы были атаманы. Таковы были и атамановы священнослужители... Бежавшие за границу вместе с остатками разгромленных белогвардейских банд реакционные церковники еще в 1921 году на своем соборе в югославском городе Сремски Карловци провозгласили себя "ратоборцами" за восстановление монархии в России и развернули серию яростных антисоветских акций. От обращения клерикалов-монархистов к Генуэзской конференции в 1922 году с призывом к новой военной интервенции против России тянется прямая нить к их низкопоклонническому посланию Гитлеру в 1938 году, а далее - к "архиерейскому совещанию" в Вене в 1943 году, участники которого еще раз объявили о своем благословении нацистскому главарю, заклиная его восстановить царизм. После войны эти монархические группы перенесли свой центр из Мюнхена в Нью-Йорк. Из среды их главарей вышли: архиепископ Антоний Женевский, возглавивший в июле 1968 года помпезную брюссельскую "юбилейную" церемонию в память о Николае II; архиепископ Иоанн Сан-Францисский (он же бывший князь Шаховской) - бывший духовник фашистско-белогвардейских отрядов в Испании в 1936-1938 годах, бывший настоятель Владимирской православной церкви в Берлине в 1939-1944 годах, автор публичных славословий Гитлеру в годы войны; бывший царский ротмистр Краббе и протопресвитер Георгий Граббе, организаторы жульнической махинации с присвоением в Нью-Йорке в 1963 году авантюристу Михаилу Голеневскому имени Алексея Романова - сына последнего царя (6). Из призрачного далека благословляюще простерли над Граббе и Краббе свои длани обе августейшие фигуры: потсдамская и царскосельская. Особенно первая: такая точно, какой она сама себя запечатлела в письме к В. А. Сухомлинову. Перемещенная в Голландию персона образца 1926-1941 годов. Пожухлые усы, уже не торчащие пиками, как когда-то, в дни прогулок по балтийским шхерам. Хриплый голос из музейной мглы. И старческие всхлипывания о добром кузене Ники, с которым в конце концов не так уж трудно было договариваться, когда не вертелись под ногами его генералы и министры... (1) Sebastian Haffner. Der Teufelspakt. "Stern" No 42 (15. X). 1967, s.60-78 (2) Азеф, после его разоблачения в 1908 году, спасаясь от возмездия и почти верной смерти, скрылся в Германию. По ходатайству царской охранки кайзеровская контрразведка снабдила его документами германского подданного на фальшивое имя Курта Майера. Азеф прожил в Берлине девять лет, занимаясь спекулятивной игрой на бирже. По некоторым данным, он с помощью германской разведки еще два или три раза нелегально пробирался в Россию. Умер в берлинской больнице Вегенера в апреле 1918 года. (3) Контрассигновать - скрепить дополнительной подписью документ, подписанный главой государства. (4) С. Ю. Витте. Воспоминания в трех томах. М., 1960 (5) Дмитрий Мейснер. Миражи и действительность. Записки эмигранта. Москва, 1966, стр.136, 137 (6) Ю. Дмитриев, Н. Красников, П. Курочкин. Не одними молитвами... "Известия", 4 сентября 1969 года. СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ: МИФЫ И БЫЛИ "Мы не боимся никого на свете. кроме бога". О. Бисмарк. (Из речи от 6 февраля 1888 года) "Вы боитесь всех, только бога вы не боитесь". А. М. Горчаков (Из речи от 28 февраля 1888 года) СКАЖИ МНЕ, КТО ТВОЙ ДРУГ ... Отставной кайзер с грустью вспоминал Ники. Г-н Зете с грустью вспоминает кайзера. Хороший был кайзер, царство ему небесное: "Поразительно ярким было в его личности сочетание импульсивности и величия" (1). Хорош был кайзер, подтверждает г-н Шредер (2), но и канцлер был великолепен. Если может смертный человек воплотиться в бессмертного херувима с трепещущими за спиной воздушно-прозрачными крылышками, то таким человеком был князь Отто Эдуард Леопольд Бисмарк фон Шенхаузен. Ни к чему не стремился столь вожделенно на протяжении лет и десятилетий своей деятельности обладатель этих пяти имен, как к миру под европейскими оливами. Руководимая им Германия, заверяет г-н Шредер, "ни под каким видом не хотела быть втянутой в какие-либо войны... Со многими шарами вел свою игру старый канцлер, цель же игры всегда оставалась неизменной: путем сбалансирования сил предотвратить столкновение, в которое мог быть вовлечен рейх". И хоть "недоверие России к Берлину неуклонно росло", именно усилиями Бисмарка целых сорок три года, с 1871 до 1914 года, сохранялся в Европе мир, и русско-германские отношения удерживались в состоянии сравнительного покоя и равновесия. Что же оставалось делать бедному рейху, когда 1-3 августа 1914 года Россия и ее союзники коварно на него напали? Во-первых, отбиваться, что ему ко времени Брест-Литовска "почти было удалось". Во-вторых, покарать Россию за вызов, чтобы ей впредь неповадно было. Напрашивался радикальный способ избавиться от ее соседства вообще: расчленить ее и уничтожить. Каковая попытка, поощрительно констатирует Шредер, и была предпринята в подходящий момент и в подходящем месте, то есть в 1918 году в Брест-Литовске. "Сомнительно, чтобы германские условия, предъявленные в Брест-Литовске, были ответом на русские цели в мировой войне. В чем сомневаться не приходится - это в том, что отторжением Украины, Грузии, Польши и Прибалтики рейх сделал свою первую попытку уничтожить вообще русское государство". "Первую"-потому что в 1941 году была предпринята вторая: "Гитлер, - деликатно замечает автор, -последовал по тому же пути". Нет больше старых усадебных пасьянсов, жалуются два шпрингеровских экскурсанта в исторические дали - Зете и Шредер; есть в первой половине века раунды борьбы не на жизнь, а на смерть. И первый - вильгельмовский, и второй - гитлеровский - кончились неудачами. А жаль. Шансы на добычу жизненного пространства были немалые. Ефрейторской попытки названные два экскурсанта предпочитают не касаться. А вот о кайзеровской - да и о светлой личности самого кайзера - они говорят охотно и с удовольствием. Однажды (это было 21 февраля 1891 года) его величество выступил с речью на банкете по случаю открытия бранденбургского ландтага. Он вообще любил произносить речи. Еще со времени обучения в Кассельской гимназии, а затем в Боннском университете риторика была слабостью его величества. В сем случае он сказал: "Вы ведь знаете, мои дорогие депутаты, что я рассматриваю свои задачи как возложенные на меня самим небом. Поэтому могу вас заверить: не проходит дня, чтобы я не помолился за мой немецкий народ, а специально и за мой Бранденбург". Тогда же возник анекдот о некоем иностранце, который, прогуливаясь по германской столице, обратился к прохожему с вопросом, спутав артикли "der" и "das": "Wo ist der Branderburger Tor" (3). "В Гурештобе",-ответил берлинец, назвав охотничий замок, куда кайзер уехал как раз после выступления в ландтаге. Умом Вильгельм не блистал, но, впрочем, и дураком не был - скорее, пожалуй, нахалом. Таким считал его Бисмарк. Вильгельм называл себя его учеником и почитателем, а взойдя на трон, первым делом согнал старика с канцлерской должности. При этом послал ему вдогонку звание фельдмаршала и нарек герцогом Лауэнбургским. Уж на что канцлер сам был мастер на такие штуки, а и тот ахнул от такой наглости своего питомца. Задатки у Вильгельма были: писал сонеты и баллады, малевал акварели, сочинял музыку. Скомпоновал даже оперу. И успешно боролся с физическим своим уродством (4). Стихи его были деревянные, от музыки украдкой затыкали уши даже слуги, а картины его без ущерба для смысла камердинеры развешивали по дворцу кверху ногами, вниз головой. К тому же неотвязно вторгалась в будни кронпринца житейская проза. Как и его приятель Николай, кое-как доработался до звания полковника (в академии генштаба сдал экзамен, защитив диссертацию). Предметом же своего научного труда избрал тему, таившую много пищи для творческого ума: "Варианты фронтального наступления в глубь России". К концу изложения автор по всем правилам прусской стратегии поставил Россию на колени, отторг от нее западные губернии и взыскал с нее пять миллиардов рублей контрибуции. Триумфально громя Россию в школярских трактатах, кронпринц в реальной действительности довольно трусливо угодничал перед царем. Вокруг Александра III он вертелся мелким бесом. Вот картинка времен маневров под Брестом, куда, вместе с прочими гостями, был приглашен и Вильгельм. "Когда мы подъехали к Бресту, - вспоминал Витте, - не успел государь выйти из вагона, как со стороны Варшавы показался поезд молодого Вильгельма. Царь вышел на перрон в шинели, снял ее и отдал лейб-казаку, находившемуся недалеко..." Встретив гостя, царь "прошелся с ним вдоль почетного караула... Вильгельм держал себя низкопоклоннически, словно он был царским флигель-адъютантом... Когда церемония была окончена, император обернулся и громко закричал своему казаку: "Дай шинель!" Тогда Вильгельм, понимавший несколько слов по-русски, бегом направился к казаку, схватил шинель, притащил ее императору и надел ему на плечи". Повествующего о сем очевидца случай "удивил, ибо такое отношение не только со стороны членов царской фамилии, но и свиты у нас не практикуется... Я подумал: ну и боится же Вильгельм Александра III! И действительно, когда Вильгельм сделался кайзером, страх, внушенный ему царем как принцу, остался у него как и у императора". Со смертью Александра Третьего страх стал понемногу проходить, но почтение к званию осталось. Кузену и приятелю Николаю Вильгельм послал поздравление: "Я очень обрадован, - телеграфировал он, - твоей великолепной речью" (произнесенной накануне коронации). Великолепие же речи было усмотрено в том, что Николай подчеркнул незыблемость "монархического принципа" как основы управления страной. У себя в фатертанде автор телеграммы означенную идею утвердил давно (заняв аналогичную должность шестью годами раньше, будучи старше своего петербургского приятеля на девять лет) (5). Точнее, Вильгельм базировал свое миросозерцание не на одной, а на трех идеях. Первая: немцы есть избранный богом народ и в силу своих недосягаемых достоинств призваны господствовать над другими народами; вторая: немцы немцам рознь - благо одних есть благо нации, других надо держать в узде; третье: дабы оное превосходство тевтонской расы было реализовано практически, господь бог послал ей династию Гогенцоллернов, прежде скромных курфюрстов, ныне великих и непобедимых императоров, они же, повинуясь воле божьей, возглавят дранг нации к невиданным в истории высотам. Были, правда, сомневающиеся - сослужит ли Вильгельм именно такую службу, - в их числе даже некоторые из самых преданных ему приближенных (6). Во всяком случае, когда автор телеграммы вскоре самолично прибыл в гости к приятелю, он своей персоной не явил Петербургу ничего божественного. Все увидели манерного, фанфаронствующего прусского гусара, существом своим выражавшего ничуть не больше духовного величия и озарения, чем его русский кузен. К толпе министров и генералов на приеме в петербургском посольстве Вильгельм, по описанию Витте, "вышел совершенно как ферт, делая неподобающие жесты как рукою, так и ногою". И далее: "По своим манерам, по всем своим выходкам - Вильгельм типичнейший прусский гвардейский офицер с закрученными усами, со всеми вывертами при ходьбе, со всей этой деланной элегантностью..." Мемуариста тревожит возможная связь между "вывертами при ходьбе" и вывертами в отношении к миру вообще, к России в частности. "Все происходит в нем порывисто, неожиданно, беспричинно", - доносил из Берлина посол Шувалов. "Нельзя игнорировать его характер - неуравновешенный, опасно возбуждающийся, - отмечал посол далее. - ...Не будем забывать, что он ежедневно находится в общении с офицерами, которые непрестанно хвастают без всякого удержу качествами и преимуществами германской армии". Не лишенное резона определение начертал на полях одной из шуваловских депеш сам Александр III: "От нервного и шалого Вильгельма можно всего ожидать". Всего от него ожидали петербургские свояки, все он им со временем и преподнес - потсдамский ферт, самой своей личностью олицетворявший империю с ее генеральным штабом, шпионской службой, коммерцией и дипломатией - такую, какой она родилась в 1871 году. Уже через несколько лет она темной тучей нависла над русской западной границей по их же, свояков, близорукой снисходительности и благодушию. Ферт был высокомерен, тщеславен, задирист и злопамятен. Им владели мания величия, страсть к театральным позам, влечение к угрожающему и скандальному краснобайству: раз взойдя на трибуну и открыв рот, он, как глухарь, уж ничего вокруг себя не видел и не слышал. Он усвоил манеру публично потрясать кулаком, стучать им по столу, и мир следил за такими его выходками напряженно, сознавая, что кулак бронированный и что обладатель его не вполне владеет собой. Из глубины времени доносится голос, которому вторит через двадцать пять лет лающей хрипотцой другой такой же оратор, тоже, кстати, называвший себя поэтом и живописцем. "Будьте спокойны, - вещал однажды Вильгельм, обращаясь к немецкой аудитории, но рассчитывая на слушающих его в России и Франции, - блага немецкого мира я вам обеспечу. И я предупреждаю тех, кто осмелится посягнуть на них, блага, что, в случае необходимости, я преподам им урок, который они будут помнить сто лет". В другой речи - в адрес Франции, не забывшей о потере своих восточных земель (Эльзаса и Лотарингии): "Мы, немцы, заявляем: пусть лучше погибнут все наши восемнадцать корпусов, пусть исчезнут сорок два миллиона нашего народа, чем мы отдадим хотя бы частицу завоеванной нами территории". А потом - явно в адрес России: "Я не поколеблюсь сокрушить тех, кто будет мешать мне в осуществлении моих международных планов". Наслушавшись в Берлине таких речей, Шувалов удрученно докладывал в Петербург начальству: "Кайзер при всяком случае подчеркивает свою решимость сломить всякое сопротивление на пути, по которому он наметил вести немецкий народ по внушению промысла божьего". Он хотел постоянно удивлять мир своей персоной, рисуясь многогранным и экстравагантным. Пусть всех приятно изумит, что он одновременно консерватор и модернист, аристократ и знаток "рабочего вопроса", монарх и радикал, штабист и проповедник, моряк и композитор, гусар и трибун. Пусть и родичи в Петербурге знают, что, будучи добродетельным и учтивым кузеном, он, тем не менее, не потерпит препон беспошлинному провозу в Россию немецких станков, электромоторов и паровых котлов. Пусть и французы учтут, что он при подходящем случае не остановится перед повторением 1870-71 годов. Постоянно осложняемые Вильгельмом, кумовские отношения двух дворов были, в общем, "скорее теплыми, чем горячими", а в периоды политических осложнений становились "скорее прохладными, чем теплыми" (7). Как правило, в Зимнем "относились к суетливым выходкам Вильгельма осуждающе". Личной вражды между обоими семейными кланами не было, но интригами, пререканиями и мелкой игрой амбиций были полны их фамильные будни. Чтобы обозлиться на Вильгельма, Николаю достаточно заподозрить, что тот "относится к нему покровительственно, менторски". Даже в высоком росте кузена царь усматривал что-то для себя конфузное и ущемляющее. Открытку, на которой они оба были изображены рядом (один по плечо другому), полиция конфисковала. Ездили друг к другу в гости, встречи свои отмечали застольными объяснениями в любви, а расставшись - заочно награждали друг друга прозвищами, ехидными эпитетами. Как рассказывал в узком кругу принц Макс Баденский, Александра Третьего Вильгельм честит "азиатским монархом", "дубиной". Николая после Бьерке называет "тряпкой", "жвачкой", "шампиньоном", "шпингалетом". Тогда же, разъяренный отступлением от Бьерке, писал: "Царя-батюшку прошибает холодный пот из-за галлов, и он такая тряпка, что даже это соглашение боится подтвердить без их разрешения". Царицу иногда раздражало неуважительное отношение Вильгельма к ее брату, герцогу Гессенскому, вообще к ее дармштадтской родне. Обиды ее передавались царю. Николай, приезжая с супругой в Гессен, уклонялся от первого визита в Потсдам Вильгельму, последний же через своего канцлера настаивал, что Николай первый должен явиться к нему, поскольку находится в пределах его империи. И лишь после выполнения этого условия ездил пировать к царю в Дармштадт. Иногда мелкая склока между величествами принимала столь нудный и затяжной характер, что считали себя вынужденными вмешаться их встревоженные дипломатические службы. И все же: каковы бы ни были зигзаги в отношениях между обоими дворами, какие бы ни происходили подъемы и спады в межфамильной идиллии - при всех обстоятельствах кайзер был для Романовых кузеном, премилым и презабавным Вилли, пусть непутевым и иногда угрожающе ералашным, но все-таки свояком. Перефразируя известное изречение Теодора Рузвельта, сорвавшееся с его уст по другому (латиноамериканскому) поводу, можно сказать, что для петербургских высших сфер Вильгельм был сукин сын, но зато свой сукин сын. Настолько свой, что "интимнейшую корреспонденцию" с ним Романовы не прервали и продолжали вести (в сугубой втайне) даже в годы первой мировой войны. И точно так же, как для кайзера весной семнадцатого года личным ударом была весть о свержении царя, - как о большом несчастье услышали осенью восемнадцатого года Нейгардт, Краснов и Скоропадский о свержении и бегстве кайзера. Впрочем, он недурно пожил и в отставке, вне дел. Если же, в чем уверены в Бонне демохристианские проповедники, существует царство небесное, покойный кайзер в заоблачных высотах может вдобавок подышать и фимиамами, посмертно воскуряемыми ему в наши дни с рейнских берегов. Более полувека прошло с того ноябрьского вечера, когда кайзер постучался в ворота замка Амеронген и попросил у графа Бентиннека чашку горячего чая. Там же, в Амеронгене, он 28 ноября 1918 года формально отрекся от престола. С 1920 года поселяется в усадьбе Доорн, в провинции Утрехт. Принят на содержание Веймарской республикой. Решением прусского ландтага в 1926 году Гогенцоллернам возвращено имущество (дворцы, земли и т. д.) общей стоимостью в сто двадцать пять миллионов марок, кроме того им было выплачено пятнадцать миллионов марок пособия. На основании 232 параграфа Версальского договора Вильгельм подлежал выдаче Антанте для предания суду, но Голландия отказалась его выдать. В 1922 году в возрасте 63 лет женился (вторично) на принцессе Шенайх-Каролатт (б. императрица Августа-Виктория умерла в шестидесятитрехлетнем возрасте в 1921 году). На досуге занялся в Доорне сочинением мемуаров, пытаясь смыть с себя клеймо поджигателя мировой войны. Выпустил пять книг. Умер в Доорне 4 июня 1941 года. Но какова прочность привязанностей - и обожествления! Как зачарованные, не могут Шпрингер и Штраус отвести взор от своего кумира, от своего божества. Не того, кто блудным путником прибился к графу Бентиннеку с просьбой о глотке чая, а того, кто четырьмя годами раньше с балкона своего дворца объявил России войну. Перед их духовным взором он по сегодня, словно живой, стоит с закрученными пиками усов на балконе берлинского дворца, и из уст его вылетают слова, обещающие немецкому народу нирвану блаженства в огненной купели глобального столпотворения. Те самые слова, которыми ему, по известному пожеланию Аверченко, лучше было бы тогда и подавиться. (1) Раul Sethe. Der alte Kaiser. "Die Zeit", N25, 19.VII.1964. Перу Зете (недавно умершего в ФРГ) принадлежит ряд апологетических статей о Гогенцолльрнах и Романовых, опубликованных н западногерманских, главным образом шпрингеровских, изданиях в последние годы. В их числе: Еuropas grosse Familien. Die Hohenzollern. "Stеrn", 1965; Der Kaiser verkoerperte ein Zeitgefuehl... Die Zeit, 18. VI. 1964. (2) Georg Schroeder . Zaren. Kaiser, Kanzler und Komissare. Die Welt, N 84 (21. IV). 1966. (3) Игра слов: das Тоr-ворота, der Тоr -дурак. (4) Вильгельм родился полукалекой, с парализованной левой рукой. Принуждаемый родителями, путем мучительных упражнений преодолел этот физический недостаток. -Авт. (5) Вильгельм II родился 27 января 1859 года, вступил на престол 15 июня 1888 года. Николай II родился 6 мая 1868 года, вступил на престол 21 октября 1894 года. (6) Еще в ранние годы Вильгельма его учитель Гинцпетер с опаской отмечал, что преодоление врожденного физического недостатка наложило тяжелую печать на психику кронпринца. Гинцпетер говорил о его надменности, нервозности, постоянном стремлении казаться не тем, чем он был на самом деле, об отсутствии у него серьезных интересов и побуждений. Им владела напыщенная мечта о невиданном могуществе и мировой славе. (7) Norbert Roesch. Schatten fordern heraus. Berlin-Zuerich, 1967 ЗАГЛЯДЫВАЯ В ГОРОСКОП С воцарением Вильгельма II дела старого канцлера стали плохи. Бесцеремонно отставленный с должности, он должен был еще и вкусить горечь провала на арене прусского парламентаризма. В 1891 году приверженцы Бисмарка выдвинули его кандидатуру в рейхстаг по округу Гестемюнде. Соперником его оказался некий сапожник Шмальфельд, социал-демократ. Случилось непредвиденное. Князь получил семь тысяч голосов, сапожник - четыре тысячи, что означало фактическое поражение Бисмарка, ибо по закону требовалась в таком случае его перебаллотировка. Непривычная еще тогда к подобным конфузам прусская реакция на какие-то мгновения оцепенела. Но что особенно бросилось в глаза Европе и миру - это смятение, охватившее в те дни петербургский двор. Царь узрел в гестемюндском эпизоде посрамление основ аристократизма, постыдное торжество черни. Его возмутило, во-первых, что князь унизился до публичного единоборства с каким-то социалистом; во-вторых, высокородного фундатора империи немцы не избрали сразу же и единогласно, как следовало быть. Царь затребовал от Шувалова объяснений. В депеше от 24 апреля 1891 года посол замечает: дело не только в том, что "создатель империи ока