видела мельком. Наш Друг пришел туда со мной переговорить"... "Я собираюсь пойти к Ане, чтобы встретиться с нашим Другом"... "Наш Друг вчера побыл у Ани, он был так хорош... много расспрашивал и о тебе"... "Пошла к Ане и просидела там до пяти часов, переговорила там с Другом"... "Вновь собираюсь повидать у Ани Друга"... Когда Распутин пребывает вне Царского Села, Александра Федоровна доводит до сведения супруга его советы и наказы, переданные на расстоянии. "Что за прелестная телеграмма от нашего Друга"... "Очаровательная телеграмма от Друга, она доставит тебе удовольствие"... "Переписал ли ты для себя на особом листе и эту Его телеграмму?" "Держи эту бумагу перед собой... вели ему (Протопопову. - М. К.) больше слушаться нашего Друга, это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и твоих". Реакция Николая: "Нежно благодарю тебя за твое милое письмо и точные инструкции для разговора моего с Протопоповым" (60). В устах самодержца, который 23 года столь непримиримо отстаивал свое божественное право на единоличную власть, благодарность за "точные инструкции" может с первого взгляда показаться иронической. Но Николай не иронизировал. Наставления царицы давались и принимались всерьез. Она под диктовку Распутина записывала для царя указания, и тот со скромным "спасибо" их принимал. Бывали, впрочем, исключения. Однажды царь в письме к супруге выразил сомнение, следует ли (а она именно этого требует) оставлять не вполне нормального А. Д. Протопопова на посту министра внутренних дел. Предвидя, что Распутин вступится за него, Николай добавляет: "Только прошу тебя, дорогая, не вмешивай в это дело нашего Друга. Ответственность несу я, и поэтому мне хотелось бы быть свободным в своем выборе" (61). Царица пишет: "Мой милый!.. Я, может быть, недостаточно умна, но у меня сильно развито чувство, а оно часто помогает больше, чем ум. Не сменяй никого до нашей встречи, давай спокойно все обсудим вместе" (62). Николай послушался, оставил Протопопова в должности, в каковой тот и состоял до Февральской революции. Если сопоставить даты царицыных писем, содержащих наставления Распутина, с датами императорских указов тех дней, - отчетливо видишь, каким обширным было влияние старца на ход государственных дел. Без его согласия или рекомендации не может состояться почти ни одно важное решение или назначение. Его отзыва достаточно, чтобы сановник лишился поста или, напротив, получил под свой контроль еще более важное министерство или ведомство. В последние годы царизма уже не происходит ни одного крупного назначения или перемещения, которое прямо или косвенно не было бы делом рук Распутина. Он провел назначение на пост военного министра В. А. Сухомлинова (прослужил с 1909 по 1915 год), а когда последнего сменил более честный и дельный А. А. Поливанов (прослужил с 13 июня 1915 по 13 марта 1916 года), Распутин добился его устранения с этого поста. Им было проведено назначение на пост министра внутренних дел А. Н. Хвостова (1915 год). По его настоянию та же должность была дана А. Д. Протопопову (занимал ее с сентября 1916 по февраль 1917 года). По его рекомендации был назначен председателем Совета министров И. Л. Горемыкин (состоял в должности с января 1914 по январь 1916 года). Он добился назначения на тот же пост Б. В. Штюрмера (прослужил с января по ноябрь 1916 года). Уже после его смерти был назначен на тот же пост рекомендованный им Н.Д. Голицын (во главе правительства с декабря 1916 по февраль 1917 года) (63). Его ставленниками на министерских и иных ответственных постах были Л.А. Кассо, И. Г. Щегловитов, Г. Ю. Тизенгаузен, С. В. Рухлов, П.Г. Барк, И. Л. Татищев, В. Н. Воейков, А. А. Риттих, Н. А. Добровольский, С. П. Белецкий и другие. Все они и им подобные получили свои должности лишь после того, как обязались перед Распутиным выполнять его личные требования и подчиняться его указаниям. Главный показатель пригодности деятеля к государственной работе - степень преклонения перед достопочтенным Григорием. Если министр покорен старцу - он хорош; если не благоговеет - подозрителен, лучше от него избавиться. На этой основе в годы войны было назначено и смещено около двадцати министров и несколько председателей Совета министров. Постепенно этот принцип переносится с гражданской сферы в военную. Старцу хочется побольше знать о фронтовых делах, больше того - он желает регулировать их. Из своей квартиры на Гороховой, 64, сибирский леший тянется и к военной информации, и к военному руководству. С лета 1915 года выявляется его претензия на участие в планировании операций, на постановку задач армиям и фронтам. Опираясь на сведения, добываемые через Александру Федоровну, он пытается давать военно-политические установки главному командованию. Как ни парадоксально, в советах, исходивших от тюменского шамана, вовсе не было сумбура или бессмыслицы. В них была своя логическая последовательность, обусловленная определенной идеей: неуклонным снижением активности вооруженных сил продемонстрировать перед Вильгельмом уступчивость, готовность к примирению. А в подходящий момент заключить с ним сепаратный мир, чтобы при его поддержке перейти во внутреннее наступление во имя спасения и укрепления царского трона. Задача не из легких... Слишком много крови пролито уже на первом этапе войны, чтобы можно было выдать бойню за дипломатическое недоразумение... В квартире Распутина, на Гороховой, 64, сквозь зашторенные окна третьего этажа до поздней ночи пробивался гул. В нем смешались застольные речи, молитвенные песнопения, цыганский гитарный перезвон, топот пляски, мужские нетрезвые выкрики и дамское повизгивание. К подъезду в полукруглом дворике за аркой подкатывают нарядные фаэтоны, дорогие автомобили и обыкновенные извозчичьи пролетки. За самыми солидными из визитеров выбираются из экипажей лакеи, несут вверх по лестнице ящики с винами, корзины со снедью и цветами. Некоторые из визитеров предпочитают пробраться вверх не парадным, а черным ходом, и не днем, а ночью. Цветистой кавалькадой тянутся к старцу министры, рестораторы и биржевые маклеры; князья, адвокаты и торговцы бриллиантами; фрейлины, банщики и театральные антрепренеры. Под покровом вечерней мглы проскальзывают сюда отставные или еще действующие главы российского правительства Горемыкин, Штюрмер, министры Хвостов и Протопопов, шеф департамента полиции Белецкий, сановники Краммер и Шванебах, архиепископ Варнава, князь Феликс Юсупов, тот самый, от руки которого хлебосольный старец через два года примет смерть. С 1915 года в потоке посетителей квартиры все чаще начинают мелькать военные - офицеры и генералы, обычно приводимые сюда князем Андрониковым. Как бы само собой получается, что замешиваются в толпу гостей также дамы и господа, по различным обстоятельствам разъезжающие по районам фронтов, колесящие по расположению действующих армий. Грубые манеры и постоянное пребывание под хмельком не мешают Распутину цепко держать эту разномастную публику в руках. Опирается он при этом на своих приближенных, куда входят: А. А. Вырубова, М. М. Андроников, А. В. Сухомлинова (супруга военного министра), д-р Бадмаев, Д. Л. Рубинштейн (именуемый Митряем или Митькой) и А. С. Симанович (именуемый Симочкой). Привычку старца давать прозвища приписывали тогда его крестьянскому чувству юмора, склонности к шутке (Протопопов - "Калинин", Горемыкин - "Глухарь", Штюрмер - "Тюря", "Старикашка", Варнава - "Мотылек", Воейков - "Вивека" и так далее). "Эта его манера коверкать фамилии казалась забавной и многим в нашей среде очень нравилась" (64). А. А. Блок писал, что люди "в самых верхах" империи "окрестили друг друга и тех, кто приходил с ними в соприкосновение, такими же законспирированными кличками, какие были в употреблении в самих низах - в департаменте полиции" (65). Война затруднила германский шпионаж в России, но отнюдь не прервала его и даже не очень ослабила. Уже нет у немцев передаточного пункта в Вержболове - там проходит фронт; но создан такой пункт - и назван он "Зеленым центром" - в Стокгольме. Руководит им посол в Швеции фон Люциус, по линии абвера тесно связанный в Берлине с кайзеровским обер-шпионом полковником Николаи. Кто и где работает на Люциуса, то есть на Николаи? Антантовские секретные службы доносят своим правительствам, что в ходе военных действий на востоке Европы германское командование обнаруживает странную осведомленность: оно зачастую наносит удары с точностью, какую обычными средствами фронтовой разведки обеспечить невозможно. Как ни слабо поставлена русская контрразведывательная служба, но и она от времени до времени обращает внимание ставки царя на те же подозрительные обстоятельства. Нет сомнения, настаивают с обеих сторон, что противнику удается столь точно бить по определенным целям потому, что ему подают сигналы агенты, орудующие где-то в глубине русского тыла. Летней ночью 1915 года петроградская контрразведка вторгается в отель "Бельвю" на Большой Морской и устраивает обыск в номере 28, занятом князем М. М. Андрониковым. Этого человека знал весь официальный Петроград. И все же известно о нем было не слишком много. В 1942 году один из немецко-фашистских авторов огласил некоторые подробности жития данного субъекта (66). Родился и вырос Андроников в Германии; его мать - баронесса Унгерн-Штернберг. По приезде в молодые годы в Россию связался с "Союзом русского народа", сдружился с петроградским градоначальником фон дер Лауницем, издавал газетку "Голос русского". Но кое о чем коричневый автор умолчал. О том, что с годами Андроников вошел в доверие к Распутину и стал одним из самых близких к нему и доверенных лиц. "Это дрянная личность, - отзывался о нем бывший премьер С. Ю. Витте. - Сыщик не сыщик, плут не плут... Постоянно о чем-то хлопочет, интригует, ссорит между собой людей... Втирается ко всем министрам... влез и ко мне в служебный кабинет... Ближайший друг Сухомлинова, его супруги, министра внутренних дел Макарова, бывает и у Коковцова, который сказал о нем: "Большая дрянь"" (67). Неведомо какими путями Андроников во время войны раздобыл пропуск в расположение 12-й армии и повадился ездить туда к знакомым офицерам-аристократам. В Петрограде знакомился в "Астории" и "Европейской" с офицерами-отпускниками, приводил их на Гороховую, 64, угощал к знакомил с женщинами. Своей квартиры в столице не имел, проживал в "Бельвю", где за перегородкой оборудовал приватное делопроизводство: здесь прятал добытые на фронте и в тылу военные документы, а также составлял по запросам из Германии справки о судьбе попавших в русский плен германских офицеров. В ходе обыска в "Бельвю" агенты контрразведки среди прочих документов обнаружили составленную генералом Епанчиным записку о состоянии армейских резервов и вооружения. Зачем и для кого она писалась? Этого на допросе не смогли вразумительно пояснить ни Епанчин, ни Андроников. Из последовавшего по этому случаю приказа можно было узнать, что генерал Епанчин "по повелению верховного главнокомандующего увольняется от службы без права ношения мундира за составление записки, в которой он, Епанчин, позволил себе изложить весьма секретные сведения военного характера". Андроникову же и вовсе ничего не сделалось; он остался на свободе и продолжал свои темные занятия до декабря 1916 года, когда, за исчезновением старца в невской проруби, военно-информационная биржа на Гороховой, 64, закрылась навсегда. Затем царь приказал сослать Андроникова в Рязань. Летом 1916 года полковнику Николаи удается совершить одну из крупнейших диверсий периода первой мировой войны. В обстановке исключительной секретности из британской гавани Скапа-Флоу выходит курсом на Архангельск крейсер "Хэмпшайр": он везет в Россию на переговоры о координации межсоюзнических оперативных планов фельдмаршала лорда Герберта Китченера, военного министра. 5 июня германская подводная лодка "У-22", поджидавшая английский крейсер в указанном ей квадрате у Оркнейских островов, торпедирует и пускает ко дну корабль, вместе с экипажем погиб и Китченер. Долгие годы после этого (вплоть до нацистских времен) (68) в Германии оспаривали нападение "У-22" на "Хэмпшайр", утверждая, что крейсер подорвался на мине. Однако расследование, предпринятое тогда же английской службой "Сикрет сервис" совместно с контрразведывательным отделом Скотланд-Ярда, выявило, что "Хэмпшайр" был взорван торпедой с подводной лодки и что сведения о его рейсе стокгольмский "Зеленый центр" фон Люциуса несколько ранее получил из Петрограда от некоего Шведова, завсегдатая квартиры 20 на Гороховой, 64. Подтвердил эти данные в 1921 году в своих мемуарах бывший секретарь Распутина (69). Вслед за ним в 1924 году в интервью для западной прессы, воспроизведенном и в советской печати, подтвердил то же бывший жандармский генерал М. С. Комиссаров (70), в свое время ведавший охраной Распутина. То же заявил в своих опубликованных в Лондоне в 1933 году мемуарах бывший инспектор контрразведывательного отдела Скотланд-Ярда Герберт Фитч. Из книги же Симановича можно узнать, что Николай II, встревоженный упреками из Лондона, попросил Распутина "указать виновника гибели Китченера". Распутин, по словам автора, указал на Андроникова и Воейкова, но "царь не тронул ни того, ни другого"... Шведов, однако, незадолго до Февральской революции был осужден и повешен. К тому же примерно времени относится дело группы киевских сахарозаводчиков (Хепнер, Добрый и Бабушкин), умудрившихся во время войны наладить снабжение немцев русским сахаром. Всем троим грозила смертная казнь через повешение. Они обратились за помощью на Гороховую, 64. Однако спасти обвиняемых оказалось трудным делом даже для Распутина, потому что арестованы они были по приказу Брусилова (командующего Юго-Западным фронтом), генерал же и слышать не хотел о представлениях в их пользу, даже идущих от царицы. Лишь когда Николай повелел передать дело из военного судопроизводства в гражданское, спекулянты почувствовали себя ушедшими от петли; в конце же шестнадцатого года дело было и вовсе прекращено. За самоваром в квартире 20 весной того же года банкир Д. Л. Рубинштейн просит Распутина узнать у царя дату предполагаемого русского наступления в Галиции. В ближайший свой визит во дворец божий человек, как бы между прочим, вклинивает в застольные диалоги такой вопрос: - "Будешь ли наступать? - Наступления не будет, Григорий Ефимович, - отвечает высокий собеседник. - Когда же будешь наступать? - Ружей будет достаточно только месяца через два. Тогда и наступать буду, раньше не могу" (71). Узнав об этой беседе за царским столом, министр Хвостов спрашивает старца, почему, собственно, его интересуют предметы, столь далекие от Ветхого и Нового завета, а также от проблемы взаимозависимости духа и плоти? Следует объяснение: "Митяй" замыслил куплю-продажу лесных угодий в западных губерниях; он не знает, как пойдут военные события, и в зависимости от сведений решит - приступать к сделкам или воздержаться. "Нужны ли были ему эти сведения, чтобы купить леса, или для того, чтобы по радиотелеграфу сообщить в Берлин и сделать для немцев возможной переброску 5-6 корпусов с русского фронта на Верденский - это теперь уже установить трудно" (72). Тот же Д. Л. Рубинштейн, глава Русско-Французского банка и страхового общества "Якорь", в 1915 году был арестован по обвинению в систематической передаче своим партнерам в нейтральных странах сведений о движении застрахованных в "Якоре" русских транспортов с военными грузами. Немцы, перехватывая информацию, топили эти корабли. Рубинштейну грозила виселица. Но после вмешательства Романовых и Распутина он в 1916 году был выпущен на свободу. От Распутина у царской четы не было государственных секретов, в том числе военных. Он спрашивал о чем хотел, и они отвечали ему на любые вопросы, какие он ставил. Без всякого риска навлечь на себя подозрение или хотя бы упрек в излишнем любопытстве он запрашивал информацию, доступ к которой закрыт был не только большинству старших офицеров, но и многим генералам. Переписка четы Романовых 1914-1916 года оставляет впечатление, словно и царь и царица озабочены были тем, как бы не прошло мимо внимания Григория Распутина ни одно важное военное событие. "Наш Друг, - сообщает супругу в Ставку Александра Федоровна, - все молится и думает о войне. Он говорит, что необходимо, чтобы мы Ему тотчас же сообщали обо всем, как только происходит что-нибудь особенное". Строкой ниже: "Он сделал выговор, за то, что Ему своевременно об этом на сообщили" (73). Как видим, "Друг" не только просит, но и требует сведений. Несколько ранее Николай посылает из ставки своей супруге целое оперативное донесение об обстановке на фронте, в котором содержатся секретнейшие сведения. "Теперь, - пишет верховный главнокомандующий, - несколько слов о военном положении: оно представляется угрожающим в направлении Двинска и Вильны, серьезным в середине к Барановичам... Серьезность заключается в страшно слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти своего состава; раньше месяца их нельзя пополнить... а бои продолжаются и вместе с ними потери". И далее - там же: "Тем не менее прилагаются большие старания к тому, чтобы привезти какие возможно резервы из других мест к Двинску... Вместе с тем на наши железные дороги уже нельзя полагаться как прежде. Только к 10 или 12 сентября будет закончено наше сосредоточение, если, боже упаси, неприятель не явится туда раньше нас" (74). К концу послания автор деликатно приписывает: "Прошу, любовь моя, не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе". Уже одно то, что он оговорил такое условие, предполагает, что нераспространение подобных сведений не было для его адресата чем-то само собой разумеющимся. К тому же Распутин под это условие не подпадал, и из ответного письма царицы явствует, что тот с этими данными сразу же и ознакомился. Тем не менее, Николай продолжает снабжать супругу сверхсекретными военными отчетами. "Несколько дней тому назад, - пишет он в другой раз, - мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немного южнее". Он и тут как будто спохватывается: "Но, прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать" (75). Спустя два дня он снова просит супругу обращаться осторожно с военными тайнами. Однако действенностью своих предупреждений не интересуется, ответные сообщения жены о военных консультациях с "Другом" принимает равнодушно. А вскоре - снова: "Теперь на фронте временное затишье, которое прекратится только числа 7-го; гвардия тоже должна принять участие, потому что пора прорвать неприятельскую линию и взять Ковель" (76). А затем сообщает жене факт, который уж никак нельзя было доверять бумаге: "Завтра начинается наше второе наступление вдоль всего брусиловского фронта. Гвардия продвигается к Ковелю" (77). На этот раз и оговорки о секретности нет; из ответных писем царицы видно, что она и эту информацию передала Распутину. Александра Федоровна сообщает Николаю: "Он (Хвостов. - М. К.) привез мне секретные маршруты, и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу" (78). Позднее, перед Чрезвычайной комиссией Временного правительства, С. П. Белецкий засвидетельствовал, что "немцы знали маршруты и время прохождения особо важных поездов и на фронт, и в прифронтовой полосе". Но бывало и так, что Николай вдруг становился несловоохотливым, возможно, под нажимом осторожного Алексеева. Тогда царица напрямик ставит вопросы, интересующие старца, она и не скрывает, кем информация заказана, для кого она сведения собирает. "Дорогой мой ангел, я очень хотела бы задать тебе много-много вопросов, касающихся твоих планов относительно Румынии. Все это крайне интересует нашего Друга" (79). Позднее: "А теперь совершенно конфиденциально: если в тот момент, когда начнется наше наступление, немцы через Румынию нанесут удар в наш тыл, какими силами тыл будет прикрываться?.. И если немцы пробьются через Румынию и обрушатся на наш левый фланг, какие будут силы, способные защитить нашу границу?.. А какие существуют у нас теперь на Кавказе планы после того, как взят Эрзерум?.. Извини меня, если надоедаю тебе, но такие вопросы как-то сами собой лезут в голову" (80). И после всех этих вопросов, которые трудно представить себе "само собой лезущими в голову", вопрос, который и подавно вряд ли могло родить ее собственное воображение: "Интересно знать, годится ли в дело новая противогазная маска Алека?" (81) После Февральской революции в дворцовом тайнике была найдена секретная карта военных действий. Находка потрясла даже таких рьяных прислужников монархии, как Алексеев и Деникин. Последний в своих парижских мемуарах писал: "Правильной ли была народная молва, обвинявшая царицу в измене? Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос весной 1917 года, ответил мне как-то неопределенно и нехотя: - При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась всего в двух экземплярах - для меня и для государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею. И переменил разговор". За полтора года (1915-1916) Александра Федоровна передала Николаю в Могилев до ста пятидесяти рекомендаций, предупреждений и прямых требований Распутина. Он - божий человек. Его устами глаголет высшая, неземная сила. Сомневаться в его указаниях, тем паче оспаривать их - тяжкий грех. Его должен слушаться сам император, которому, кстати, монархическая пропаганда создает ореол стратега, равного коему Россия в своей истории еще не знала. Царица внушает Николаю: "Слушайся нашего Друга, верь Ему"... "Бог недаром послал Его нам, только мы должны больше обращать внимание на Его слова, они не говорятся на ветер. Как важно для нас иметь не только Его молитвы, но и советы". "Думай больше о Григории, мой дорогой... Каждый раз, когда ты стоишь перед трудным решением, проси Его походатайствовать за тебя перед богом, дабы бог наставил тебя на путь истинный"... "Не слушайся других, слушайся только нашего Друга"... "Когда Он советует воздержаться от какого-либо действия и Его не слушаются, позднее всегда убеждаются, что Он был прав"... "Григорий просил этого не делать - все делается наперекор Его желаниям, и мое сердце обливается кровью от страха и тревоги"... "Надо делать всегда то, что Он говорит, Его слово имеет глубокое значение"... "Наш друг за тебя, значит все будет хорошо"... "Я знаю, что будет фатальным для нас и для страны, если Его желания не будут исполняться"... "Кто не выказывает послушания божьему человеку, не может ни в чем преуспеть, и мысли его не могут быть правильными" (82). Мнение, высказанное старцем со ссылкой на сновидение, приобретает силу почти закона. Исполнено таинственного смысла в божьем человеке и всякое другое: икота, хрипота или даже обыкновенный кашель. "Григорий кашляет и волнуется в связи с положением вокруг греческого вопроса... Он очень встревожен и просит тебя (в связи с создавшимся положением) послать телеграмму сербскому королю; к существу же дела - прилагаю Его бумажку, по которой ты и составишь свою телеграмму: смысл ее изложи своими словами" (83). Полтора десятка лет учился Николай Александрович у виднейших профессоров империи, а теперь вот приходится ему принять к руководству распутинские каракули, и все, что от него, полковника и просвещенного европейца, в сем случае требуется, это "своими словами" изложить их смысл... Предпринята попытка прорвать линию обороны противника на Варшавском направлении. Войска в наступлении. Узнав об этом (из письма Николая к царице), старец негодует: почему его не спросились? Как так не согласовали с ним операции? Царица спешит доложить: "Он выражает свою скорбь по поводу того, что начали это движение, не запросив его мнения. Он говорит, что нужно было подождать. Ведь он постоянно молится и при этом обдумывает, какой момент был бы самым подходящим, чтобы нашим войскам без лишних потерь перейти в такое наступление". Если положиться на него, Григория Ефимовича, он не только скажет, когда наступать, но, со своей стороны, бросит на чашу весов некоторые реальные средства для успеха. Например: до него дошло, что операции затрудняются плохой видимостью из-за густых туманов. "Она (Вырубова - М. К.) сказала Ему о туманах. Он сказал, что отныне туманы мешать войскам больше не будут" (84). Несколько ранее Александра Федоровна со ссылкой на рекомендацию старца писала в Могилев: "Неужели это правда, что наши войска снова находятся в 200 верстах от Львова? Нужно ли нам так торопиться вперед, может быть, лучше было бы повернуться и таким образом раздавить противника?" (85) Именно так: "повернуться"... Не всегда удается царице скрыть свое истинное отношение к противникам кайзеровской Германии. Мстительной злобой пронизаны строки ее писем, касающихся, например, отчаянного сопротивления сербов натиску превосходящих сил австро-германской коалиции. "Я узнала, что сербы эвакуировали Цетинье и что их армия попала в окружение. Ну вот, теперь сербский король, его сыновья и черные дочери, которые столь безумно жаждали этой войны, несут расплату за свои прегрешения перед богом и тобою, ибо они посмели восстать на нашего Друга, хотя отлично знали, кто он такой. Господь бог мстит за себя" (86). И Николай в ответном письме никак не осуждает царицу за эти злобные нападки на маленькую страну - союзницу России. Царь равнодушно принимает недвусмысленный намек на то, что Вильгельм и Франц-Иосиф невиновны в развязывании мировой войны. Не дремал стратегический ум Григория Ефимовича и в дни летнего наступления 1916 года. Операция только начинается, а царица уже пишет Николаю: "Наш Друг шлет благословение христолюбивому воинству... Он просит тебя не слишком настойчиво продвигаться в северном направлении. Если, говорит он, мы будем пробиваться в южном направлении, противник и сам начнет отступать на севере, а может быть, он там перейдет и в наступление, что будет стоить ему тяжелых потерь, если же наступать будем мы, то большие потери придется нести нам... Вот о чем он хочет тебя предостеречь"... (87) Одним словом, он просит по возможности не досаждать несчастным немцам, пусть наступают или отступают, как хотят, все равно не миновать им "тяжелых потерь", им же в любом случае будет хуже. Наступление в разгаре. Александра Федоровна - Николаю в Ставку: "Он (Распутин. - М. К.) считает, что было бы целесообразно не слишком настойчиво наступать... Мы должны быть терпеливыми, нам незачем форсировать свои действия, мы все равно в конце концов получим все. Можно вести наступление очертя голову и в два месяца закончить войну, но в таком случае будут принесены в жертву тысячи людей, если же проявить терпение, тоже дойдешь до цели, не пролив при этом так много крови" (88). Гуманист с Гороховой рекомендует взять немцев "терпением", не соблазняясь им же измышленной возможностью выиграть войну в два месяца; и все это нужно ему только для того, чтобы, затормозив операции в северной зоне фронта, сделать то же в западной. После того как Григорий Ефимович столь эффективно попридержал север и запад, ему уже не надо и юго-запада. О чем Александра Федоровна своевременно ставит в известность царя: "Наш Друг надеется, что мы не станем переходить через Карпаты и даже не сделаем попытки ими овладеть" (89). Но солдаты Брусилова идут вперед, и царица вместе с ее консультантом вновь сильно расстроены, даже негодуют: "Ах, душа моя, наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не повиновался твоему приказу о прекращении наступления. Он говорит, что этот твой приказ, как и решение воздержаться от перехода через Карпаты, вдохновлены волей всевышнего, что все это благословил сам господь бог" (90). А на следующий день - снова: "О, прошу тебя, повтори свой приказ Брусилову, пусть он приостановит эту бессмысленную трату сил. Твои планы были преисполнены мудрости, не напрасно же они одобрены нашим Другом. Придерживайся этого и впредь. Наступательные действия опасны... Пространства открытые, укрыться невозможно, лесов мало, да и в тех скоро опадет листва, спасительных убежищ для наступающих нигде не будет. Придется людям идти в обход болот, где стоит такой ужасный запах... Замыслы твои освящены самим господом богом, пусть же они и будут выполнены до конца" (91). И потом - снова: "Ах, мой родной, зачем они (то есть солдаты Брусилова. - М. К.) лезут и лезут, как будто на стену, пусть лучше выждут удачного момента, не давай им идти вперед и вперед"...(92) Когда британский посол Бьюкенен пришел поздравить царя с новым, 1917 годом, прибавив к поздравлению несколько приличествующих слов о доверии народа, Николай сказал: - Вы говорите мне, дорогой посол, о доверии народа ко мне. Не следовало ли бы скорее моему народу позаботиться о моем к нему доверии? (93) В один из весенних дней 1917 года, когда столь скупой на доверие к своему народу Николай сидел под стражей в Александровском дворце, фронтовая газета писала: "Мы теперь узнали, что в России существовала крупная немецкая партия. Она опиралась на государыню, которая не могла забыть, что русский народ ведет войну с Германией, где ее братья и родственники. Немецкая партия хотела поражения России, мешала русской армии делать свое дело. Обнаружено, что эта партия находилась в сношениях с германским штабом и выдавала военные тайны. Все подробности выяснятся на суде, которым будут судить предателей. Суд будет гласный, справедливый. Будем ждать" (94). Напрасно ждали этого суда солдаты. Временному правительству было не до того - оно занято было подготовкой бегства Романовых за границу. Но общественности была брошена подачка в виде комиссии по расследованию преступлений царизма. Позднее же, в эмиграции, бывший сотрудник Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства В. М. Руднев открещивался даже от тех скудных выводов, к которым пришли он и его коллеги по комиссии летом семнадцатого года. Тогда, по его словам, он "перегнул". Предосудительных антигосударственных деяний за Романовыми он не заметил (95). Первый премьер Временного правительства князь Г. Е. Львов 6 июня 1921 года в Париже показал: "Работы Следственной комиссии не были закончены. Но один из главных вопросов, волновавший общество и заключавшийся в подозрении, что царь под влиянием супруги, немки по крови, готов был к сепаратному соглашению с врагом - Германией, разрешился. Керенский делал доклады правительству и совершенно определенно утверждал, что невиновность царя и царицы в этом отношении установлены" (96). П. Н. Переверзев 8 июля 1921 года в Париже показал: "Я был в курсе работ Чрезвычайной комиссии, где председательствовал Муравьев. Я удостоверяю, что Муравьев несколько раз приходил ко мне с докладами по вопросу о вине царя. Муравьев находил его виновным единственно в том, что он по докладам Щегловитова прекращал разные дела, на что он не имел права даже по той конституции, которая существовала в России до революции, так как это право не принадлежит монарху даже самодержавному, имеющему право лишь помилования, но не прекращения дел. О его виновности в измене России, в смысле готовности заключить сепаратный мир с Германией, ни разу не было речи" (97). А. Ф. Керенский 14 августа 1920 года в Париже показал: "Я убежден, что Николай II сам лично не стремился к сепаратному миру... Я убежден в этом в результате не только работы комиссии, но и в наблюдении его за период его заключения в Царском Селе... Он сам, он один, он, Николай II, не был изменником... Я в этом глубоко уверен" (98). Однако в том же Соколовском протоколе можно обнаружить и такие строки показаний, данных тем же Александром Федоровичем: "Я считаю должным установить следующий факт. В документах (в Царском Селе) было обнаружено письмо императора Вильгельма к Государю, в котором Вильгельм на немецком языке предлагал заключить сепаратный мир. Был обнаружен ответ на это письмо, оказавшийся в виде отпуска (то есть копии. - М. К.) в бумагах. По поручению Николая кем-то (положительно не могу вспомнить, кем именно) по-французски было сообщено Вильгельму, что государь не желает отвечать на его письма. Этот факт известен был и Следственной комиссии... Он имел место в 1916 году" (99). Выходит, сношения с Вильгельмом все же были: он пишет по-немецки, ему отвечают по-французски. Вот только кто именно посредничал, через кого шла связь, кто делал "отпуски" и был посвящен в содержание переписки с Вильгельмом - этого Керенский всего лишь через три года положительно не мог вспомнить, хотя куда более обширные данные извлекал из своей памяти и через пятьдесят лет. Немаловажная деталь. Романовы, оказавшись после Февраля 1917 года в Александровском дворце на положении арестованных, принялись жечь бумаги в каминах и печах. Видели это все, в том числе, конечно, и министр юстиции Керенский, отвечавший за арестный режим во дворце. Не мог не заметить, но и не попытался воспрепятствовать. Обратились в пепел пуды документов, о чем свидетельствовали очевидцы-придворные. В наши дни об этом пишут бывшие белогвардейцы, обратившиеся в знатных советологов. "С помощью дорогой Анны (Анны Вырубовой) Александра занялась делом чрезвычайной важности - она принялась сжигать всю свою личную переписку, все письма Распутина, все свои дневники. Более десяти ящиков ценнейших документов, могущих, как никакие другие, пролить свет на взаимоотношения императрицы с ее "кликой", в ту ночь превратились в дым" (100). Были сожжены многочисленные оригиналы совместных и раздельных обращений к Романовым их германских родственников, включая кронпринца и великого герцога гессенского. Лишь одно из этих обращений по копии, добытой из боннских архивов, предал огласке Хаффнер. "Я считаю, - писал сын Вильгельма II герцогу гессенскому для передачи своей петроградской кузине, - что нам совершенно необходимо заключить с Россией мир". С какой целью? "Во-первых, слишком глупо, что мы терзаем друг друга". Во-вторых, "если мы оттуда (из России) оттянем наши военные силы, то получим возможность рассчитаться с французами". И деловое предложение: "Не можешь ли ты связаться с Ники и посоветовать ему столковаться с нами по-хорошему... Только пусть вышвырнет вон это дерьмо - Николая Николаевича" (101). Созвучно последнему пожеланию, выраженному в столь изящном, типично гогенцоллернском стиле, Николая Николаевича, как известно, вышвырнули. Несколько раньше было доведено до сведения царя и предложение "столковаться по-хорошему". Правда, в то же время Николай II заверяет антантовских послов в своей верности союзу. На приеме в Царском Селе по случаю наступления нового 1915 года он подзывает к себе Палеолога: "Господин посол, распространяют слух, будто я пал духом и не верю в возможность сокрушить Германию... якобы я намерен вести переговоры о мире. Эти слухи распространяют германские агенты. Все, что они придумывают, не имеет значения. Надо считаться только с моей волей. Вы можете быть уверены, что она не изменится" (102). А в первой половине марта 1915 года с тайной миссией от кронпринца выезжает из Копенгагена в Петроград его агент-посредник, датский дипломат Андерсен. И вслед за Андерсеном в дело ввязывается шведский посланник в Петрограде, что и зафиксировано 28 марта того же года в секретной, так называемой поденной записи русского Министерства иностранных дел: "20 марта шведский посланник привез барону Шиллингу (советник МИД) полученный им из Стокгольма пакет, заключавший в себе письмо на имя государыни императрицы от М. А. Васильчиковой. Как оказалось, в это письмо было вложено другое, также от Васильчиковой, на имя государя, который 28 марта переслал таковое министру иностранных дел) (103). Тут же запись проливает свет на личность и миссию Васильчиковой: "Оставшаяся во время войны в своей вилле Клейн-Вартенштайн в Земмеринге в Австрии, она теперь пишет его величеству, что ее посетили три влиятельных лица (два немца и один австриец). Указав на тяжелое положение, в котором очутились Германия и Австрия, эти лица просили ее обратиться к государю императору, миролюбие которого общеизвестно, и умолить его прекратить губительную войну, ввиду того что в Германии и Австрии уже вполне убедились в силе русского оружия. В случае благосклонного отношения его величества к этому ходатайству уполномоченные от Австрии, Германии и России могли бы съехаться где-нибудь в нейтральном государстве, причем Россия могла бы рассчитывать на весьма примирительное отношение к ее пожеланиям" (104). Письмо, упоминаемое в поденной записи Министерства иностранных дел, было написано фрейлиной княгиней Васильчиковой 25 февраля 1915 года. По просьбе тех же визитеров она написала царю еще дважды: 30 марта и 30 мая. Тайну его ответов, видимо, поглотила куча золы в топке царскосельского дворца. Такой обмен идеями был сопряжен для Романовых с большой опасностью, поэтому они конфиденциально вызывают блудную даму Васильчикову домой. Васильчикова лично доставляет Романовым пачку писем от кронпринца, от баварских и гессенских принцев и принцесс. Но еще до ее появления Александра Федоровна сообщает в ставку супругу: "Я получила длинное милое письмо от Эрни. Он пишет: если кто-нибудь может понять его (то есть тебя) и представить себе его переживания, то это я. Он крепко тебя целует... Он хотел бы найти выход из ситуации и полагает, что кому-нибудь следовало бы приступить к наведению моста для переговоров. У него возник план: неофициально направить в Стокгольм доверенного, который там встретился бы с человеком, столь же частным путем присланным тобою, и вместе они разрешили бы преходящие затруднения. План его исходит из того, что в Германии не питают действительной ненависти к России. Два дня тому назад он распорядился послать туда (в Стокгольм. - М. К.) к 28-му одно лицо, которому сказано пробыть там с неделю... Я немедленно написала ответ и через Дэзи послала этому господину. Я сообщила ему, что ты еще не возвратился... Конечно, В. обо всем этом абсолютно ничего не знает. Эрни пишет, что они (немцы. - М. К.) стоят во Франции, а также на юге и в Карпатах прочной стеной. Они утверждают, что уже захватили 500 тысяч наших пленных. В общем все письмо милое и любезное. Оно доставило мне большую радость" (105). Эрни - родной брат царицы Эрнст Людвиг Гессенский, великий герцог; Дэзи - шведская наследная принцесса Маргарет, приятельница Александры Федоровны; за инициалом "В" укрыт Вильгельм II. Он, конечно, "ничего не знает". Словно Эрни хотя бы в мыслях мог позволить себе такую вольность, как организация тайных переговоров с царем о мире, не получив на подобную миссию полномочий от кайзера. Документальными исследованиями советского историка К. Ф. Шацилло установлено, что весной 1915 года с ведома и личного согласия Николая II был послан в Германию специальный агент для переговоров с немцами. Им был В. Д. Думбадзе, племянник ялтинского градоначальника генерала Н. А. Думбадзе. Он пробыл в Германии с 24 мая по 11 июня 1915 года, встречался с видными представителями кайзеровского пр