ориентиром для тех, кто нечаянно мог заблудиться в лесу. С приозерных пожен можно было, судя по этой осине, определить, в какой деревне, не дай бог, случился пожар. Повсюду эта осина называлась Паниной, так как находилась в огороде братьев Паничевых - Алехи Турки и Николая Берда. Осина служила указателем для многих деревенских жителей. Стоило только в лесу забраться на самое высокое дерево и с его вершины увидеть вдали макушку Паниной осины, как сразу, вернее, чем по компасу, можно найти выход из лесной трущобы. Лес от устья Кубины-реки протянулся длинной полосой на северо-запад, как мы знали, верст на сто, а там дальше, если вправо взять, то, говорят, иди хоть до самого Белого моря - все лес... За грибами мы ходили в малые перелески и рощи вблизи деревень, а под осень за клюквой в дальнее болото. Ходили обычно артелями: исключительно бабы и ребятишки. И чтобы не заблудиться, не потерять друг друга и не нарваться на медведя, бродили по болоту дружной толпой, не забегая вперед ведущей бабы и не особенно от нее отставая. Нас было тогда шестеро: Маша Тропика, Лариса Митина, Дуня Панина, Анюта Свистулька да я с Колькой Травничком. Собирали мы клюкву не торопясь, выбирали ягоды покрупней да покрасней, клюкву в корзины и в мешки заплечные, а перезрелую морошку - в рот. Ягод насобирали - еле носим. Пора направляться на выход из леса. Кстати, и солнце клонится к закату. За главную вожатую была у нас Колькина мать - Лариса. - Пора к домам, - сказала она, - ноши тяжелые, надсадимся тащить. Колька, полезай на сосну, да портки не порви, и погляди хорошенько, в коей стороне Панина осина. А ты, Костюха, заберись на эту ель и тоже погляди... Нам это ничего не стоит. Раз-раз - и мы оба на вершинах. Посмотрели во все стороны - нет нигде Паниной осины. Не видно ее шарообразной точки на горизонте за вершинами леса. Так мы и сказали с Колькой. - Хорошенько смотрите во все стороны, - настаивали бабы. - Ну, Лариса, полезай сама, больше толку будет. А то леший окружит нас, запутаемся. Лариса забралась на Колькину сосну. Смотрит, как и мы, туда-сюда, нет Паниной осины. С одной стороны вдалеке Кубенское озеро сливается с небом, а с трех остальных сторон ничего, кроме сплошного леса, не видно. - Бабы, и в самом деле куда-то нас черт занес, пропала из виду Панина осина. Давайте, пойдем сначала влево, потом прямо, посмотрим еще с разных концов. Ходили мы по лесу и по болотам до самого позднего вечера, лазали еще и еще на высокие деревья, высматривали уж если не Панину осину, так хотя бы что-нибудь другое, напоминающее близость селений. И видели только лес да лес. Споры и разговоры ни к чему не привели, а только еще больше запутали. В лесу потемки наступили скоро. Нас закрыла непроницаемая жуткая темь. Пришлось заночевать под разлапистыми деревьями; на случай дождя наломали веток, сделали подобие укрытия, надергали сухого мха - чем не постель. Перед сном покричали, поаукали и, кроме своих голосов, ничего не услышали. Значит, забрели слишком далеко и куда-то совсем не туда, если такая примета - Панина осина - исчезла из нашего поля зрения. Усталые от шатания по лесу, мы спали крепко и надежно, тем более, что все помолились и были уверены в том, что бог все-таки сильнее черта и лешего, наутро выведет нас, куда следует. Недаром же говорят: утро вечера мудренее... Проснулись с восходом солнца. Протерли глаза, снова полазали по деревьям и, не обнаружив заветной спасительной осины, обругали ее, назвав предательским Иудиным деревом, пошли прямиком наугад - куда-нибудь да выйдем. Не раз переходили какие-то незнакомые нам лесные ручейки. Добрались до заросшей тропинки. Бабы стали гадать, куда ведет тропинка. - В Заболотье, в Никольское, к Межакову в усадьбу... - сказала Анюта Свистулька. - Нет, это скорей всего тропинка к Богородице на Корень, - высказала свое мнение Дуня Панина и первая из баб высыпала половину клюквы на дорожку, дабы облегчить себе ношу. Ее примеру последовали и другие бабы. Мы с Колькой тоже ополовинили свои корзины. - Я, бабоньки, просто не знаю, куда нас нечистая сила занесла, - призналась наша ведущая Лариса Митина, - просто ума не приложу. Давайте уж пойдем по тропочке, авось до жилья доберемся. И на наше счастье ударил и прогудел колокол. - Слава те, господи! Наконец-то! Бабы перекрестились и двинулись на колокольный звон. Через час, не более, мы вышли на опушку леса. Перед нами прямо оказалась река - Малый Пучкас. Знали мы эту реку все. И на рыбалке бывали, и скот через нее вплавь перегоняли, а тут, выйдя из леса, так себе замутили головы, что никто из баб не признал ее, не говоря уже о нас с Колькой. А слева, за перелеском и песчаным мысом, показалось нам невиданной красоты село: в чудном видении несколько церквей и домов. Мы долго стояли в недоумении: куда же пришли, как теперь до дому доберемся? Где мы оказались? После долгого блуждания нас, что называется, "окружило". Выйдя из леса с неожиданной противоположной стороны, мы растерянно глазели, не узнавая сместившееся в наших глазах село, находящееся от нашей деревни всего в четырех верстах. - Ясно, леший нас попутал. Другого мнения у баб не было. Пришли в деревню с облегченными ношами клюквы. Мужики посмеялись. Особенно братья Паничевы. Пока мы ходили за клюквой, они спилили и поделили пополам знаменитую Панину осину. По жребию Турке досталась вершина, Берду - комель. Они наделали из осины досок-кроельниц для кройки кожи и продавали сапожникам по гривеннику за штуку. ПАШКИНА ЭКОНОМГЕОГРАФИЯ Нашего соседа Пашку Менухова по-уличному называли Барометр. Пашка Барометр да Пашка Барометр... А вот с чего далось ему это прозвище: как-то в Попихе был маслодел Егор: проверял жирность молока, сдаваемого на маслодельный завод. Бабы тогда спросили Пашку: - Скажи-ка, Павло, будет сегодня дождик или нет? Валять копны на просушку или повременить? - Погодите, бабы. Будет дождь. Соберется. Что-то с утра у меня грыжа урчит, проклятая. Знать, перед ненастьем... Бабы верили Пашке, потому что его "метеорологические" наблюдения часто подтверждались. Егор-маслодел услышал этот разговор, сказал: - Господи боже мой, какая серость! Обыкновенная грыжа барометр заменяет. Ну и Пашка, ходячий барометр, предсказатель погоды... С тех пор и пошло по деревням новое слово - Барометр. Пашка Барометр. И всякий, кто в медицине ни капли не разбирается, знал, что у Пашки предсказывающая погоду грыжа, размером с большое осиное гнездо, и такой же формы, приобретена им в молодые годы при царе-косаре на тяжелой бурлацкой работе у закупщика и сбытчика товаров Николахи Ларичева. Об этом сам Пашка часто рассказывал, ибо больше ему рассказывать было не о чем. Одевался Пашка нищенски, в обтрепки. Летом пылил по деревне в стоптанных, заплата на заплате, валенках, а зимой по утоптанным дорожкам торопливо, вприпрыжку хаживал босичком. Жил он, обессилевший, ничего не делая. Сын Санко работал на лесопилке, дочь Анка нанималась в работницы. С их помощью Пашка и перебивался кое-как со своим "барометром". А в молодости, в восьмидесятые годы прошлого столетия, Пашка бурлачил, видел свет не только из своего окошка. Ходил под парусом, правил гребью на купеческой барке, у руля стаивал, в лямку впрягался. Был он неграмотен, однако памятью обладал, знал кое-что понаслышке, кое-что запомнил зрительно. К усидчивым на своей земле соседям он относился свысока и так о них отзывался: - Мишка Петух дальше своего носа не видит. Нигде не бывал. Живет всю жизнь, как рак в норе. Афонька Пронин только по ярмангам ездит, из пустого в порожнее перекладывает. И кроме лошадиного хвоста, тоже ничего перед собой не видал... Конечно, мне с Алехой Туркой не тягаться. Тому повезло в жизни: всю Россию и Сибирь видел и вокруг света объехал, когда из Владивостока на корабле в Одессу везли... Наши деревенские дурни и того не знают, что земля - шар, а не ровная, как сковородка... Однажды старик Вася Сухарь, начиненный знаниями из древнейших книг, хотел подкусить Пашку Барометра ехидным вопросом: - А как же люди под нами ходят вверх ногами и не падают? - Оченно просто! - отвечал Пашка. - Земля в огромности своей все живое и мертвое на себе придерживает... Первые познания местной географии и экономики своего края мы получали из простецких Пашкиных рассказов. Начиналось наше обучение с того, как закупщик Николаха Ларичев из приозерной деревни Лебзово с осени нанимал плотников и на берегу Пучкаса строил барку, способную поднять не менее трех тысяч пудов груза. К весне новенькая, просмоленная и крытая тесом барка была готова. После ледохода с Кубенского озера подпирала полая вода, стекавшая из лесных рек. Ларичевская барка сама собой снималась с бревенчатых клеток и, покачиваясь, становилась на якорь. Над крышей, на матерой и высокой мачте, к реям прикреплялся плотный парус. Экипаж не велик: сам хозяин, два племянника - приказчики, сын - за кассира. На подмогу брал еще Ларичев проверенного в путинах, выносливого и безропотного Пашку Менухова. Для всех была одна общая каюта с отдельной каморкой для хозяина. В каморке, на дощатой койке под подушкой сундучок - подголовник с деньгами и двумя постоянно заряженными пистолетами. На всякий случай, для острастки, висело еще ружье. Дело торговое, не бедное, а в дальней путине всякие люди водятся. Как бы на разбойников не наскочить... Сколько навигаций хаживал Пашка в работниках у Ларичева, сам того не помнит, но зато, как "Отче наш..." изучил весь путь и где чем промышлял ловкий в торговом деле его хозяин. - Вот, ребята, слушайте и понимайте, - говорил нам поучающе Пашка Барометр, - если встать так: лицом к Спасу Каменному, а спиной к Миколе-Корню, то впереди будет юг, там Вологда, а позади - север, там Архангельск, справа на запад - Питер, а налево - Великий Устюг. Подрастете, узнаете и скажете; "Пашка Менухов не врал, все так и есть..." Ладно-хорошо. Начинали мы на Кубине грузить ларичевскую барку сапогами, что нашили ему за зиму здешние чеботари. Иногда пар пятьсот, иногда и больше. Потом брали у роговщиков роговые изделия здесь же, в устье Кубины. В других местах нигде роговщиков нет. Грузили аккуратненько коробы с гребнями, расческами, папиросницами, подсвечниками, вешалками. И чего тут только не было! А товар не тяжелый, на ярмангах ходовой. До выхода в озеро останавливались у Лысой горы в Чиркове. Там набирал хозяин глиняной посуды с чертову уйму: кринки, ладки, квашенки - все складно уложено, соломкой для мягкости обернуто. Этому товару место на палубе под брезентом. Проходили в безветерь озеро Кубенское, спускались на Сухону и плыли по течению до Устюга легонько и ходко. Мое дело - стой у руля и не наткнись на камни. В Опоках на быстрине Николаха Ларичев побаивался, сам рядом со мной стоял, крестился, только и слышно: "Господи, пронеси!" Устюг - город, ребята, - плюнуть некуда, все церкви да соборы... Дня три тут постоим у берега. Николаха с приказчиками по городу рыщут, товаров ищут. Я барку стерегу - ружье за спиной, а сын хозяйский с пистолетом за пазухой около каморки, где касса. И тут на барку тащат, что закуплено. А закуплено то, чего в Устюге и около мастерят ремесленники: щетки всякие, шкатулки такие, что глаза разбегаются и диву даешься, то с морозом по жести, то с узорами по бересте. Кольца, браслетки, серьги, брошки, вилки, ложки серебряные, изукрашенные позолотой и всякими разноцветьями. Это дорогой товар, и места ему немного надо. Рожь, горох, ячмень - все это дешево в Устюге, но это неподручный товар. Ларичев хлеба не скупал. А какие девки в Устюге - нарядные, дородные славнухи! Телеса плотные, не ущипнешь. И на песни горазды. Ну, вам, ребята, рано еще понимать вкусов этом деле. Подрастете - меня вспомните. За Устюгом поворот по Двине на север, к Архангельску. Есть город Красноборск. Пристаем. Ларичева там знают. Казалось бы, на что ему кушаки? А кушаки красноборские, широкие с каймой, - залюбуешься. Покупает он их штук несколько сотен, и тоже в барку. В Архангельске на ярманге все сгодится... Выбирает Николаха из партии самолучший кушак, красный с радугами и кистями, длинный, вокруг туловища шесть раз обернуть можно. И говорит: "Полезай, Пашка, на мачту и прибей его повыше пояса как мой купеческий стяг!" Плывем в поветерь да по теченью, чем дальше - тем река шире. В непогодь, бывало, и у берега простоишь, за мысочком. А ночи молока белей. Светлей наших вологодских. Постоим, и опять дальше. Парус надут. Кушак на мачте трепещется, извивается. И все перед глазами в пути разное: леса - ни конца, ни краю, берега как стены крепостные: то красные, отвесные, то белые, и не пристанешь к таким, и не вскарабкаешься. А такого города, как Архангельск, поискать - не найдешь. За двадцать верст от него ворванью воняет и треской пахнет. Этого добра там полные берега завалены бочками. Останавливаемся в отведенном месте. Хозяин мне сразу половину заработка, чистыми пятнадцать рублей, не считая вычету за горох, пшенную кашу, постное масло и говядину. А с барки не спускает. Карауль! Карауль, пока он не распродаст всего груза. А продавал оптовикам. Раз-раз, по рукам - и пошли сапоги, покатились горшки, потащились красноборские кушаки. И только слышно, как шелестят кредитки, звенит золотишко да поскрипывает ключ в подголовной шкатулке хозяина. На обратный путь Ларичев каждый раз загружал барку бочками селедок и ворвани. И опять ему выгода. Со мной ему везло. Я трудился как черт. Около Нюксеницы высокие берега. Шли обратно против теченья - я и еще пятеро наемных. Шли берегом, лямкой тянули барку. Тяжело пришлось. У меня внутрях жила лопнула, и оттого грыжа стала. Вот вам и "барометр". На другую весну отправился Ларичев с товаром тем же путем без меня. Нанял лахмокурца в рулевые. Тот сплоховал и шарахнул барку о камни в Опоках. Все разлетелось - куда куски, куда милостыньки. Так незаштрахованное добро и погибло. Еле сами спаслись... Спустя долгие годы я вспоминаю эти Пашкины бывальщины. Вспоминаю потомков Ларичева. Они после катастрофы не смогли подняться до купеческой линии. Сам старик не выдержал, скоропостижно умер, а его сыновья и внуки пошли в конторщики. Один из Ларичевых жив-здоров и, говорят, стал художником, пишет пейзажи и колхозных передовиков, участвует на выставках, приобретает известность. А Пашка Менухов дожил до революции и скончался в доме для престарелых, не расставаясь с кличкой Барометр. УРОК В БАНЕ - Дети, если завтра такой мороз, как сегодня, то можете в школу не приходить. Сегодня с утра было свыше тридцати градусов. Некоторые из вас живут в трех-четырех верстах от школы, могут обморозиться. Задание по Часослову, задачнику и закону божьему я вам определю на два дня, занимайтесь у себя дома. Так сказал нам добрый и строгий Алексей Дмитриевич. Он так сказал, но в деревнях нет термометров. Откуда знать, силен ли в градусах мороз? Придя из школы, я занялся подготовкой уроков, а потом робко заявил своему сугубо суровому опекуну Михайле: - Дядюшка, коль будет завтра такой мороз, учитель не велел приходить в школу. Я буду дома решать задачи и тропарь наизусть заучивать. Наутро Михайло выходил во двор в одной рубахе, без шапки. Ему показалось не очень холодно. Вернулся в избу: - Пойдешь, Костюха, в училище, теплынь! - Пойду, так и пойду. Только ведь четыре версты, а штанишки заплата на заплате, продувные, да и пальтишко хоть и на куделе, а не греет. Может, в школу никто и не придет? - Сказано, пойдешь. Разве это мороз? Ни в одном углу сегодня не треснуло. Собрался я, вышел на поветь, а опекун за мной доглядывать. На повети, над нужником в тайнике у меня была спрятана одна книга - Часослов. А прятал я эту книгу потому, что требовательный опекун, по своей неграмотности, заставлял меня в священных книгах зубрить наизусть, чего и в школе не требовалось. - Зачем прятал книгу? Почему? Что это за книга? - начал допрашивать меня опекун. Я мало-мало смутился, но не растерялся, соврал и, кажется, неплохо: - Это я от соседских ребят схоронил, нам на троих одну выдали... - Врешь. По глазам вижу, врешь! От меня прячешь, себя обманываешь. Он был прав. Я прятал именно от него: где же весь Часослов вызубрить? Это не каждому и попу под силу. - Убирайся поживей, придешь домой - я тебя поспрашиваю... Только я вышел за деревню - ветер в лицо резкий, морозный. Нет, явно - сегодня неучение. Повернул обратно, робость перед опекуном подсказала: за деревней, на задворках, недавно топлена Пронина баня. Вот где мое спасение и от мороза, и от всегда несправедливого опекуна. Пойду в баню и там отсижусь до сумерек. Лучше не придумаешь. Зашел в предбанник - тепло. В баню - еще теплее. Даже пальтишко скинул и подсел поближе к узкому оконцу. Раскрыл Часослов. Потом принялся за сутки вперед решать совсем нетрудные для меня задачи. В бане, к моему удовольствию, была тишина без малейшего шороха. Ничто не мешало решать задачи и запоминать тропари. Пахло пареными вениками и немножко мылом. Через малое время меня разморило. Я подложил под голову два веника-охлестыша, заснул. Проснулся от холода. Выглянул в оконце. Солнышко подсказывало, что домой возвращаться еще рано. На подоконнике увидел спичечную коробку, а в коробке нашлось несколько спичек. Быстро сообразил, как можно обогреться. Собрал все старые веники с предбанника, немного дровишек и затопил каменку. Стало светло и тепло. В тот день мой опекун поехал в деревню Воронино, в кредитное товарищество, брать деньги взаймы, а на обратном пути привернул в школу за мной. В школе одна строжиха. - Сегодня из-за мороза занятий не было, - сказала она, - никто из учеников не приходил, учитель еще вчера ушел в село и не возвращался. Едет Михайло деревней и спрашивает на улице встречного Афоню Пронина: - Что это у тебя, Афанасий, не вовремя баня топится? Люди по субботам, а ты во вторник... - Как топится? Что ты говоришь? Да, кажись, и в самом деле. Пойдем-ка, посмотрим, может, воры какие от мороза прячутся? А надо сказать, воры в тот год в деревнях пошаливали. То лошадь со двора уведут, то в горницу через окно залезут и сундуки очистят. Афоня прихватил топоришко, мой опекун с кнутом пожаловали в баню. Я, конечно, сробел. Прижался в уголок и жду приговора. Они, увидев меня, сначала удивились, потом рассвирепели. - Долго ли баню спалить, безотецкая вольница! - закричал Афоня. - Зачем сюда забрался? - завопил Михайло. - Уроки учить... - Уроки в бане? Дам я тебе уроки! Опекун взял меня за ворот, повернул к себе спиной и с малого размаха - в бане не шибко размахнешься - ударил кнутовищем по спине раз, другой, третий... - Вот тебе урок, пусть помнится. Это за баню. А это за то, что святую книгу в поганом, вонючем месте от кого-то прячешь! - и добавил еще кнутовищем по моей неокрепшей хребтине. Я вытерпел, не заплакал. Знаю, мужики не любят слез. Им любее выдержка. Выдержал и дрожащим голосом возразил Михаиле чуть ли не по-ученому: - А вот за это ты меня зря лупишь. Поганых мест на божьем свете не бывает: дух святой от триединой троицы везде витает, так нам и учитель, и поп говаривали... Сказать дерзость выше этой я не отважился. ФАНУШКО БОРОДАТЫЙ Православное имя его - Феофан. Но звали его все запросто Фанушко. Еще добавляли иногда - Бородатый. Борода у него, действительно, была особенная, серая, вьюном в три переворота с острым хвостиком и доставала до самого пояса. Это была его единственная, неприкосновенная частная собственность, которой он даже гордился. Был Фанушко, как и многие до революции вологодские нищие-зимогоры, беден, гол как кол. Зимой горевал, кусочки милостыньки христовым именем собирал. Радовался, если в зимнюю пору ему находилась работенка - дров поколоть, корму скотине наносить от гуменника до двора или нарубить в лесу кольев для изгородей. Никаким делом он не гнушался, лишь бы заработать на кусок хлеба, не протягивая руку за милостыней. Ночевал он так же, как и другие зимогоры, там, где пускали. А они, конечно, знали такие места, где свет не без добрых людей, приходили и располагались на ночлег, иногда не спрашивая согласия доброго хозяина, заведомо зная - отказа не будет... В летнюю пору Фанушко пас коров в деревушке Малое Берькаево. Поскотина огромная, травянистая. Прогон из двух перегород от самой деревни до поскотины исправный, крепкий. Так что пастьба скота в этой деревне была самой легкой. На отгороженные поля скот не лез. С пастбища скотина возвращалась сытая-пересытая, молока у здешних хозяек хоть залейся. Днями от нечего делать Фанушко сидел посредине коровьего стада и наигрывал в берестяной рожок только ему и коровам понятную мелодию: пу-пу-лупу-туру-ру... И еще каждодневно ухитрялся острым самодельным ножиком вырезать из тонких ивовых прутьев штук сотню коклюшек для кружевниц на целый гривенник, а за два дня получалось на фунт сахара. Это ли не приработок к пастушескому скромному жалованью? Надо сказать, что Фанушко был трезвенник. На водку не тратился. Но вот однажды, в пивной праздник Фрола и Лавра, мужики собрали ему половину жалованья за лето, по полтине с коровы, по четвертаку с телки, и решили его на даровщинку угостить водочкой. Фанушко разохотился за счет благотворителей, напился до потери сознания, пошел гулять по деревням с парнями, а те в шутку и всерьез говорят ему: - Не возьмем в компанию, зачем нам такой пророк Моисей, вот сбрей сначала бороду, будешь молодец-молодцом, и тогда милости просим... Пьяного долго ли уговорить. Ножницы, бритву - все пустили в ход. Сняли густые длинные волосы, сбрили нагладко брови, остригли и сбрили начисто его прекрасную бороду и разметали по улице. Подали ему еще стакашек водки, и Фанушке было уже не до гулянья, уснул на улице на зеленой травке, омоложенный, как младенец. Он спал и сквозь собственный храп не слышал, как люди подходили к нему, дивились, охали, ругали ребят, так немилостиво подшутивших над пастухом. Его никто не будил, никто не нарушил его сладкий пьяный сон. Проспал он вечер, проспал всю короткую летнюю ночь. Проснулся, когда хозяйки выгнали со двора коров, и надо было Фанушке наскоро перекусить молока с хлебной крошениной и бежать за стадом в поскотину. Он провел руками по лицу, бросился к пруду и, посмотрев в воду, как в зеркало, отскочил в сторону и зарыдал, кого-то ругая на все лады. Не позавтракав, со слезами и всхлипыванием, понурив голову и закрыв лицо руками, угрюмый, словно побитый, побрел он за коровами прогоном в поскотину. Коровы смотрели на него, как на чужого, и успокаивались, только узнав его по голосу. В тот день он не вырезал ни одной коклюшки, и музыка на берестяном рожке не получалась. Надрав тонкой ивовой коры, Фанушко, чтобы обмануть животных, сел на кочку и стал делать себе из корья фальшивую бороду. Борода получилась что надо. Она годилась бы в святки ряженым, но коров Фанушко обмануть не мог. А общественный бык Ярило даже разозлился на Феофана. Он ковырял перед ним рогом землю и ревел. Фанушко понял, что его авторитет упал в коровьем стаде и среди жителей Малого Берькаева. Он решил в тот же день исчезнуть с глаз долой. Три года понадобилось на выращивание бороды в том виде, в каком прежде она была. Три года Фанушко не появлялся в здешних краях. А потом явился с бородой Моисея, с длинным посохом, с котомицей заплечной, наполненной чьими-то обносками, принятыми им за поминовение усопших душ. Было это в весенний егорьев день, когда выпускали скот на едва успевшую оттаять землю. Фанушко по рублю с коровы, по полтине с теленка за лето нанялся в пастухи. И такое условие он выговорил, поряжаясь: - Если кто захочет остричь мне бороду, тот потеряет голову. За грех не посчитаю разделаться с насмешником. Много десятков лет прошло с тех пор. Я как-то шутя решил на короткое время отпустить себе бороду. Долго выращивал, но такой, вьюном винтообразным, не получилось. А на зимогора я оказался очень похож. ВЕРХОСЫТКА Не каждый знает это вологодское слово "верхосытка", и что оно означает. Попробую объяснить примером из самой бывалой жизни... До революции и немного позднее в деревнях водился обычай устраивать так называемые помочи. Зажиточный или богатый хозяин в жаркую пору жатвы или же в сенокос приглашал в воскресный день на помощь человек сорок - пятьдесят из ближних деревень. Они приходили с косами и граблями, а если на жатву - с серпами. С утра хозяин давал им урочное задание с расчетом на азартный труд в обгонку. Трудились рьяно, старательно, а главное - выгодно для хозяина - бесплатно, за харч с выпивкой. Выпивка давалась в меру, но обед предусматривался такой, чтобы целый год была в памяти отрыжка. Если же харч окажется скуден, то такой хозяин может не рассчитывать впредь ни на какую "помочь". Да мало того, его же еще и высмеют, как скрягу, любителя на чужом хребте в рай въезжать... Помню, в нашей Попихе Афонька Пронин созвал большую ораву косарей, парней и девок, на "помочь". Косили в пустоши длинные кулиги спозаранку. Парни на глазах у чужедеревенских девчат стремились показать свое умение бойко и гладко косить. Девки не отставали, тюкали косами-горбушами чуть ли не по пятам ребят и покрикивали. - Оглянись-ко, Ванька, после твоего покоса трава дыбом стоит! Будет у тебя жонка корявая, конопатая... - А мне с лица не воду пить, и с корявой можно жить! - отшучивается парень, размахивая косой направо и налево, не разгибая спины. С утра по свежей росе скосят, наскоро закусят пирогами с ягодой-голубикой, передохнут и начинают сгребать скошенную траву в копны. Солнце перевалило на вторую половину неба - у косарей работа закончена. Хозяин доволен: весь сенокос управлен за один день. Остается только сметать в стога или свозить на сеновал. С этим делом он управится силами своей семьи. Вся воскресная артель направляется харчеваться в деревню к тароватому хозяину. Тут он и должен отличиться. В просторной избе расставлены столы, как на свадьбе. На скатертях разложены деревянные ложки, роговые и костяные, местного изделия, вилки. Парни и девки рассаживаются в застолье попарно и полюбовно, кто с кем хочет. Сначала подается в глиняных ладках студень. Гостеприимная хозяйка приговаривает: - Всякой обед скуден, если не подается студень. А хозяин ей на подмогу словцо подкидывает: - Давно известно: без холодца - ни самогонки, ни винца. А с холодцом - первая колом, вторая соколом! - и выставляет на стол в пузатых древних графинах на выбор и мутный самогон, и водочку. Девчата свой пай хмельного уступают ребятам: - Пейте, но без буянства. Дальше следуют различные блюда: щи вгустую, с говядиной, из больших блюд, без тарелок. Мясо с картошкой на сковородах. Рыба жареная своего улова плавает в топленом молоке на жестяных противнях, ячневая каша с овечьим салом, творог, овсяная крупа, взболтанная на кислом молоке. Яичница шипит в коровьем масле, клюквенный кисель - "вырви глаз"... - Ешьте, ребята и девки. У меня этого добра хватит, не жаль, тут все свое, ничего покупного нет. На верхосытку еще есть такое блюдо, какого вы нигде не видали и не едали! - похваляется Афонька Пронин. И подает команду: - Ну, Евдоха, и ты, Мастредия, подайте нашим помощничкам на верхосытку реки медовые и берега кисельные! На столах появляются круглые лубочные грохотки, наполненные густым овсяным киселем. Грохотки обширные, еле на столах помещаются. Кисель, в полвершка толщиной, прорезан выемками, заполненными сладким, пахучим, свежим, янтарного цвета медом. - Вот вам, ребята, на верхосытку. Ешьте да Афоньку поминайте! ПСАЛТЫРЬ Старая, с кожаным корешком книжица, с жестяными накладками. На обложке - рельефное изображение царя Давида, псалмопевца и великого (по библейским сведениям) распутника, под обложкой, на чистых листах, за неимением другой бумаги, записывались события и происшествия. "Сия книга, именуемая Псалтырь, куплена за два рубля серебром у Никодима, пономаря Кихтенской церкви Кузьмы и Дамиана, и принадлежит отныне Кондратию из деревни Попихи, по прозвищу Коняха. Лета Господня 1816 от Р. X. по возвращении моем с царской службы и покорения Наполеона и его войска". "Я, Кондратий, женился на Марфе Прокопьевне, мне 36 лет от роду, ей же всего 22". "Родились и умирали дети двое. Младенцы Федор и Оленька". "В Тюляфтине сгорела ветряная мельница и 8 изб. Лето 1823". "Скончался в бозе царь государь Александр Первый. Его заменил императорское величество Николай Первый, 1825 год". "В том году от оспы много поумирало, нас бог миловал", "Родился сын мой Александр Кондратьевич, записан в церкви под фамилией Коняхин. Лето было без дождей, хлеб вздорожал. Барин Головин и управитель злее собак". "1828, весь год около нас свадеб не было. Помещик многих отправил пешим ходом в Питер на земляные работы". "Скончался Кондратий и похоронен на Петровке с правой стороны у летней церкви. Мир праху его". "На озере затонула от бури баржа с мукой братьев Ганичевых из Устья". "Взяли в солдаты и угнали воевать с турками в Крымскую губернию Александра Коняхина, господи, спаси его и помилуй". "1855, новый царь Александр 2-й. Коняхин вернулся без ноги, получил медную медаль. Сия книга принадлежит ему и более никому". "1858 год, головинские деревни перешли во владение Никольского барина Межакова и наша Попиха туда же, хрен редьки не сладче. Одного Межакова допреж убили, за это повесили пятерых да двенадцать на каторгу..." "Говорят, есть царский указ о свободе, обещают читать в церкви, да не торопятся... Весной 1862 года оповестили манифестом, делили землю по душам на полосы. Все розданы оброчные книжки платить каждый год за землю". "Проезжал нашей деревней архиерей в Никольское через два дня назад. Ехало четыре тройки, две пары и урядник. В Беркаеве громом убило в поскотине двух лошадей". "От меня, Коняхина, народился и от супруги Александры после трех девочек сын Иван, записал в метриках под фамилией Конин, ибо Коняхин есть прозвище нам уличное. Священник не перечил. Дано за крещение один рубль". "Опять война с турками. Безногих не берут, нам сидеть дома. Взяли нашего дядьку Хлавьяныча, холостого бобыля. 1877 г.". "Постигло несчастье: помещики подкупили разбойников и убили царя освободителя. За то, что он отобрал мужиков и землю от господ в свое распоряжение. Поп говорил проповедь, многие ревели". "1881 по 1894 год царствовал царь миротворец, при нем войны не было ни с кем. Все стали бояться русских после победы над турками". "1904 год, объявился с войной японец. От нас забрали в солдаты троих: Алексея Паничева, Турку по прозвищу, Васю Росохина из Преснецова. Брали еще Ваську Шкилетенка из Кокоурева, да вернулся с белым билетом... От второй жены Марьи Петровны у меня, Ивана, родился сын Константин, крестили на дому. В метриках исправлена наша фамилия. Отныне мы пишемся Коничевы, как полагается. У многих фамилии кончаются на "чев". Мы не хуже всяких Ганичевых, Параничевых и тех же Грачевых и Драчевых. По поводу рождения сына пропито на вине с дьяконом, крестным и соседями три рубля". "1906 г., Алеха Турка вернулся к сенокосу домой целым. Росохину японцы прострелили левое плечо, и оторваны два пальца. Пахать и косить может... В Вологде бунтуют. К нам в Устье-Кубенское ждут казаков..." На этом записи кончаются. Смерть моей матери и отца, последнего владельца "сей книги", не отмечены. Эту тяжелую, жестью окованную книгу после окончания церковноприходской школы я не раз читал над покойниками. И всегда с интересом перечитывал в ней записи доморощенных историков. ПОЧЕМУ Я НЕ СТАЛ ХУДОЖНИКОМ В Коровинской церковноприходской школе я учился третий год. Учился отлично, по всем предметам пятерки, а иногда и с плюсом. Память на молитвы и стихотворения была у меня удивительная. Без надобности, сверх урочных заданий, знал наизусть тропари, кондаки, псалмы. Одно плохо: не владел голосом, не мог петь. Стеснялся в присутствии своих сверстников подать напевно голос. Но мне это не ставилось в вину, а считалось физическим недостатком. Я думал иначе. Голос все-таки был. Где-нибудь на речке, на берегу, свесив ногу к журчащей воде, я пел что было мочи, наслаждаясь своим голосом, назло всем, кто считал меня безголосым. Пел пасхальные песнопения: "Ангел вопияше...", "Святися, святися, новый Ерусалим...". Вокруг не было ни души. С церковных мотивов меня вдруг сворачивало на частушки с такими завитушками, за которые от опекуна мог бы получить нещадную дрань. И ладно, что меня никто не слышал. Не регентом мне и быть, не протодьяконом... Из всех уроков в школе больше всего мне по душе рисование. Я даже не верил своим глазам, когда в моей клетчатой тетради из-под остро отточенного карандаша выходили орнаменты, затем появлялись цветы, грибы, церкви, отдельные части человеческого тела, птицы и животные, точно на зависть моим товарищам по классу, у которых рисование не получалось. Учитель Алексей Дмитриевич Осинкин хвалил меня, тетрадь с рисунками уносил и показывал в селе художнику Теркину. Тот считал, что во мне есть божья искра. Учитель решил ее раздувать... Однажды, освободив меня от какого-то урока, он привел к себе в комнату, уютную, чистую, светлую, с большим книжным шкафом. Посредине стоял стол, венские гнутые стулья. - Будешь писать натюрморт, - сказал учитель, - сначала общие очертания простым карандашом, а на второй урок раскрасишь цветными. Учитель поставил на стол стеклянную банку с малиновым вареньем, повернув ко мне красочной этикеткой. Возле банки поставил сахарницу, графин, чашку с цветочками. - Пожалуй, хватит, вот сумей это нарисовать. Лист александрийской бумаги он приколол булавками к столешнице и вышел, оставив меня одного в комнате на целый час. Меня удивило такое внимание и доверие учителя. Однако, не раздумывая, я ухватился за карандаш и приступил к делу. В первую очередь изобразил банку с вареньем и этикеткой, на которой были трудные для рисования малиновые кисточки. Затем перешел к следующим атрибутам и в течение одного урока контуры были начерчены не худо. В перемену зашел учитель, похвалил за быстроту и точность рисунка. В следующий урок я быстрей быстрого раскрасил свой первый и последний натюрморт. Времени до окончания урока, по моему разумению, оставалось достаточно для того, чтобы попробовать на вкус варенье. Я взял на маленьком столике ложку, запустил в банку с вареньем и... малость переусердствовал. По младости лет я еще не знал тогда, что коварный закон "аппетит приходит во время еды" подведет меня и вгонит в краску. Учитель проверил мою работу, показал на несовпадающий уровень варенья в банке и на рисунке, сказал без околичностей: - Не получится из тебя художник. ВАЛЕНКИ У меня над письменным столом висит огромный ключ от древней приходской церкви. От той церкви только и остался ключ да мои воспоминания... Помню, с этим ключом церковный староста Коковкин, поп Василий Казанский да еще уполномоченный из уезда Разумовский пришли в храм и долго там по каким-то старым спискам проверяли, что есть из серебра, пригодное для пользы голодающего Поволжья. Помню, как вскоре после февральской революции мужики потребовали от попа отчет. Сорок пять тысяч рублей в царских займах было у церкви падающего в безнадежность капитала. Мужики крепко ругались в церкви, невзирая на лики святых. Матерщинили попа за то, что школы без книг, а у него пропадает столько церковных денег? Покопавшись в своей памяти, я припомнил еще один любопытный эпизод из моего школьного детства, имеющий отношение к этой церкви и моей полосатой биографии. В будничный день мимоходом я заглянул на кладбище, где под одним деревянным крестом похоронены мои родители. Обошел вокруг церкви и приметил: со стороны алтаря, напротив престола, какие-то умельцы выставили железную решетку и на ее место поставили необыкновенную икону - Христа в светлых ризах, намалеванного на зеркальном, толщиной в два пальца, стекле. Такая икона производила впечатление как бы живого бога, особенно при открытых царских вратах, когда позади нее не было решетки, а солнце при восходе, как раз во время обедни, с востока освещало стеклянную икону сзади. Об этих своих нехитрых наблюдениях я рассказал пастуху Николахе Копыту, тот зимогорам - людям отважным и вороватым. Все произошло легко и просто. Запрестольного Христа аккуратно выковырнули с подоконника, спустили на грешную землю и пробрались в церковь, в потемках взломали дубовый прилавок, где лежали свечи, незначительная выручка и мелочный сбор. Воры не прикоснулись к медякам, а крупными и серебром оказалось сорок шесть рублей... Вы спросите: а при чем тут валенки? О валенках речь впереди. ...Скуп и жаден мой опекун Михайло. Сам себя скупостью обкрадывал. Трясется, бывало, от жадности, как бы на меня не израсходовать прижатую в кубышке копейку. Одевал он меня в обтрепки да в обноски. Из валенок моих соломенные вехти в дыры вылезали. В школу бегу - ребятам смешны мои валенки. Мне до слез досадно: были бы у меня отец с матерью, не пустили бы в таких катанках в училище. Кривая тетка Клавдя меня уговаривала: - Поклонись в ноги дяде-опекуну, скажи ему: "Купи, дядюшка, катанки-валенцы недорогие, век стану за тебя бога молить". - Не стану кланяться, пусть сначала купит, я и в этих до весны прохожу. - А ты только покорись, да поусердней, со слезой. Покоренную головушку и топор не рубит. - До лета бы скорей. А там и босиком побегаю. Похожу в рваных валенцах. Пусть ему стыдно. Не я опекун над ним, а он надо мной. - Экой ты супротивный, весь в Ваньку, в отца... Турка-сосед да пастух Копыто одобряли мое нежелание кланяться Михаиле. Турка, тот даже наставлял: - Держись, стой всю жизнь прямо, ни перед кем не падай и не ползай, запинают... Так я и продолжал бегать в школу в старых, рваных, заплата на заплате, валенках. Из школы домой - четыре версты. Прибегу усталый, голодный. Отогреюсь, хлебну мурцовки - крошеный хлеб с водой, солью и луком, - покрещусь на икону, поблагодарю дядю и тетеньку, кривую Клавдю, и до зубрежки закона божьего одеваюсь и бреду в сеновал с пестерем за сеном для Воронка. Носить сено лошади было моей небольшой ежедневной обязанностью. Я это делал охотно, так как очень любил Воронка за его мирный характер, за безответную выносливость и умные-умные глаза. Однажды я пришел на сеновал, поставил пестерь, стал набирать небольшими охапками более съедобное, пахучее сено. И тут свершилось чудо: в сене оказались новенькие валеночки, черные, с овальным штемпелем на голенище. Оставив пестерь, я понесся с валенками в избу. Домашние удивились, стали гадать, кто бы это мог так сдобриться? - Не Алеха ли Турка подкинул, он любит Костюху? - высказала свое предположение Клавдя. - Нет, не он, - отверг Михайло ее догадку. - У Турки ни гроша за душой. Это скорее всего Костюхин крестный Серегичев назло мне подкидку сделал. Пастух Копыто пришел под вечер к Михайле на ночлег, рассудил ближе к правде: - Серегичев жадюга, скорей задавится, нежели