бить по белогадам. А то, что ты, Мишка, пострадал, не велика беда, завтра же без греха отвези телегу в исполком. И пошел по сугробистой улице спокойно спавшей Попихи. МИТЬКИНЫ БУХТИНЫ Столь корявых, столь шадровитых людей, изрытых оспой, как Митька Трунов, я за всю свою жизнь нигде не видал. У него на лице в ямках-оспинах горошины помещались и не выкатывались. Так и люди говорили: - На Митькином лице черти горох молотили. Он не обижался. Человек он был неунывающий. Голосисто песни пел, сказок знал бессчетное количество. В людях бывал, всего наслушался, запомнил и умел рассказывать. В цифрах разбирался, но читать так и не выучился. Возможно, потому, что у отца его было четыре сына: Федька, Митька, Афришка и Мишка. Старик отец счел необходимым выучить грамоте только одного из них - Мишку. Отдал его в школу на целую зиму и тем ограничился. Впрочем, и читать было нечего. Во всей деревушке Боровиково не было ни одной книжки, если не считать поминальников, и никогда в дореволюционные времена не выписывалась здесь газета. Жили запросто: день да ночь - сутки прочь. В свободные зимние вечера потешались рассказыванием сказок да бухтинок-вранинок, кто во что горазд. Митька Трунов часто заглядывал к нам в Попиху на вечерние сборища, на огонек, на цигарочку или на чашку чаю. Завидев его, люди добродушно говорили: - Митька-враль идет с бухтинками... Трунов заходил в избу, весело здоровался с домочадцами, обязательно с прибаутками: - Ночевали, лежа спали, здравствуйте! Мое почтение, будет ли угощение? Кушаем проворно, благодарим покорно. Была бы еда, а остальное не беда, в брюхе всегда место найдется... Соседи, узнав о появлении Митьки, собирались в ту избу, где он уже начинал "точить лясы". Позднее, спустя десятилетия, мне довелось читать сказки Белозерского края, записанные братьями Соколовыми и изданные Академией наук. И, кажется, там нет таких сказок, которые не были бы известны нашим мужикам и особенно Митьке. Была у Трунова своя манера сказки рассказывать. Расскажет сказку с похождениями, видит, что сказки слушателям, раскрывшим рты, вроде бы и не хватило. Тода он отсебятину-бухтинку подпустит как бесплатное приложение. Я запомнил такие Митькины добавления к сказкам: - А вы слышали, люди добрые, какое происшествие? Говорят, и в газетинах про то печаталось... Ездил я однажды в Вологду. Мимо Турундаева. Там был погреб с прошлогодней редькой. И такой дух от прелой редьки пошел - близко подойти нельзя. Дыху нет. Долго там принюхивались, терпели. Хоть бы что. Народ ко всему привыкает. Терпение не лопнуло, а погреб с редькой разорвало в пух и прах! Во всем Турундаеве рамы вылетели. Во как дунуло! Рядом пекарня стояла. И пекарню на воздух подняло. Все калачи и булки разнесло в переулки. А хлебные караваи до самого Грязовца катились. Во какова редька! Я это к тому вспомнил про такой несчастный случай, чтобы вы, господа почтенные, не особенно редькой обжирались. Опасно... Сами знаете: душище от нее такой, хоть топор вешай. Скотина и та редьку не кушает... - и, обращаясь к слушавшим его мужикам, поводя носом, вопрошал: - Ваня Пименков да Мишка Петух, поди-ко, от вас этот редешный дух? Закройте поддувало! В другой раз Трунов прицепил к сказке такую бухтинку: - Господи, боже мой! Неслыханное дело в Коровинской потребилке. Пришли ночью к магазину три медведя. Сорвали с петель двери и марш в магазин полакомиться. Выпили на троих полбочки карасину, закусили баранками, одурманились и перед рассветом хотели скрыться в поскотине. А наш приказчик, не будь дурак, схватил ружье да в погоню. Догнал ведь. Да ружье-то забыл второпях зарядить. И пороху не прихватил. Медвежий пестун обернулся да на приказчика; ружьишко отобрал да с одного боку шесть ребер выхватил с мясом. И пошли медведи чуть ли не с песнями на Кокошенницу. Там с одной бабой заигрывать стали в огороде. Напередник ситцевый в лоскутье порвали, сарафан да исподнюю до голого тела, от спины до пят, располосовали. Хорошо, баба не испугалась, благим матом заорала на медведей: "Ах вы, такие-сякие, косолапые! Не на ту наскочили. Не имеете права! Моя фамилия Медведева, и все запросто Медведихой зовут. Платите штраф за оскорбление!" Медведи устыдились, слов не говорят, а вроде бы знаки делают лапами: "Извините, мол, гражданка Медведева. Мы обмишурились..." И пошли своим не путем, не дорогой, да и наткнулись на глухонемого зимогора немтыря Калимаху. А тот, знаете, говорить не может, а рык получается пострашней звериного. Зарычал Калимаха на чистом медвежьем языке: "Лапы вверх! Сдавайтесь!" И всем троим передние лапы связал веревкой от лаптей и свел в волостное правление под суд. Согласно закону медведям присудили по одному году каторжных работ лес корчевать да в вагоны сгружать... Завтра пойду навещу приказчика в больнице. Еды снесу. Главный фершал станет ему бараньи ребра вставлять. Вот до чего медицина дошла. А вы говорите... Все у нас в окрестных деревнях знали, что в германскую войну Трунов отличился и получил медаль "За храбрость". Медаль он не напяливал. Но если спрашивали его, за что такая награда, он каждый раз отвечал по-разному: - За то, что я первый увидел богородицу в облаках над августовскими болотами... Или: - За попытку взять в плен живого Вильгельма. В числе Митькиных ответов существовала еще бухтинка с некоторыми подробностями: - А разве не слыхали от людей, если не читаете газет, за что меня сам государь медалью ублажил? Геройский мой подвиг был не маленький. Повадился над нашими окопами цеппелин летать. Настоящий воздушный корабль. Летает да бомбы на нас кидает. Пуля его не берет, а пушки вверх не научились стрелять. Вот я и придумал. Около нас поблизости был заброшенный винный заводишко. Труба стояла кирпичная, целая. Договорился с саперами и каптерами зарядить трубу и подкараулить цеппелин. Ладно, хорошо. Впихали в трубу пять мешков пороху, запыжили старыми полушубками, вместо шрапнели навалили три воза камней. Сидим около и ждем, когда появится. Как только цеппелин полетел над трубой, мы и бабахнули... Аж земля затряслась. А от цеппелина дым пошел и пепел посыпался. Приезжает из Могилева сам царь. Меня подзывает из строя: - Ты, солдатик, придумал из заводской трубы стрелять по воздушной цели? - Так точно, ваше величество. - Вот тебе медаль за это! - Рад стараться, ваше величество... Вызывает каптера, который на пыж в трубу шесть полушубков дал, да десять украл и на самогонку променял. - Ты давал полушубки рядовому Трунову на пыж? - Так точно, ваше величество! - Дурак! Надо было прессованным сеном запыжить. - Слушаюсь, ваше величество. Впредь сеном запыжим. - Но впредь, - вздыхая, с сожалением добавляет Трунов, - не пришлось нам из этой трубы стрелять. Во-первых, другого цеппелина у немцев не нашлось, а во-вторых, вдоль трубы с первого же выстрела, от земли до вершины щель прошла... Зато во всех европах известно стало: у русских появилась самая страшная пушка, подобная небесному грому... Не то что цеппелины и еропланы, вороны и те летать перестали... А вы спрашиваете, за что получил медаль. Вот за это самое... Долгонько жил Дмитрий Трунов. В тридцатые-сороковые годы я проходил по родным местам. Заглянул в Боровиково. Многие, которые помоложе, ушли из деревень на новостройки. За чаем в избе у кузнеца Сашки Кукушкина вспомнили о сочинителе бухтинок. - Ему скоро восемьдесят, - сказал мне кузнец, - никуда не девался. Живет себе Трунов, по-прежнему подтрунивает. И работает еще. В это лето в колхозе трудодней около сотни зашиб себе на прокорм. Да и на своем участке не худо ковыряется. Хотите, позову? - Как не хотеть, зови. Пришел Трунов. Мутные, старческие глаза, поседевшие редкие волосы. Голос тот же, говорок складный. Меня он не узнал. А когда ему сказали обо мне, пригляделся, протянул руку: - Здравствуй, гостенек. Вот удивил! Явленные мощи из осиновой рощи. Ждали зимой на кораблях, а он летом на лыжах. Бухнулся нежданно, словно лапоть с крыши. Смотри, какой стал. Говорят, газеты составляешь? Сочини про меня что-нибудь веселое: Митька Трунов долго жил И всю жизнь людей смешил. Нет, дорогой гостенек. Все веселое миновало. Теперь у меня думы не только о работе, но и о той конечной станции, которую никто не обойдет и не объедет... Рассказывай, как живешь, где бывал, что видал. Воевал, да цел остался, и то добро. А наших соседей многонько не вернулось. Надолго ли в родные края? Погости. Ко мне забегай. Поллитровка всегда найдется. За медом к Доброрадову сбегаю. Наловчился тот по две тонны в лето меду собирать. Век мы тут жили, и отродясь никто такого счастья медового до нынешних годов у себя под носом не видел... Приходи. Угощу и горьким, и сладким. Порассказываю тебе и про худое, и про хорошее. А что к чему - сам разбирайся. ПЕРВЫЕ СТИХИ Мне пошел пятнадцатый год. Я вполне взрослый. Читаю газеты, кое в чем разбираюсь. Еще бы не разобраться: Архангельск заняли интервенты, в Ярославле мятеж, на Шексне банды каких-то зеленых. С разных концов напирают Колчак, Врангель, Деникин, Юденич. Тут и совсем неграмотный разберется. В нашем селе Устье-Кубенском торгаши повеселели. В разговорах слышится, кого скоро будут вешать на фонарных столбах. В первую очередь, конечно, комитетчиков, тех, кто проводил реквизицию и конфискацию имущества у богатых. Тогда мои юношеские настроения отразились в таких виршах: Угрожают нас согнать К площади базарной, Обещают нас повесить На столбах фонарных. Если ты, товарищ, Не хочешь в петле быть, - Надо всех буржуев Скорее придушить. А чтоб не обижали Трудящихся крестьян, Давайте перережем Попутно и дворян... Смелость и честолюбие заставили меня подписать стишок своим именем и фамилией - Костя Коничев. Несколько экземпляров, переписанных от руки, клейстером примазал я к фонарным столбам. Мои "труды" кто-то прочел, кто-то тщательно соскоблил, оставив малозаметные следы самодельных прокламаций. Спустя несколько дней остановил меня учитель, он же церковный регент Христофор Рязанов. Человек весьма интеллигентный, строгий и еще не успевший рассмотреть будущего. Он сказал: - Наивный взрослый младенец, что ты делаешь? Буржуев душить? А буржуи-то наши все из села отправлены на окопные работы. Уже подступы к фабрике "Сокол" и к Вологде ограждают окопами и проволокой. Значит, ждут сюда, к нам, англичан и американцев. И дворян ты не иначе ради рифмы призываешь "попутно" перерезать? У нас ни одного дворянина нет за сто верст отсель. Поостерегся бы, новоявленный Демьян, писать такое... Я не успел высказать свои доводы, Рязанов повернулся и пошел своей дорогой. Убеждений моих он не поколебал и страху не нагнал. "ЗОЛОТОЙ ЯКОРЬ" Дореволюционная старушка Вологда с обилием церквей, с длинными, мощеными камнями улицами, с бессчетным множеством лавок, ларьков, с шумным базаром-толкучкой произвела на меня, десятилетнего, такое же впечатление, как Париж на шестидесятилетнего, с той разницей, что до Вологды я не видал ни одного города, а перед тем, как побывать в Париже, объехал несколько стран и видел немало городов - больших и малых... На барке за пароходом по дешевому, за двадцать копеек, билету мы вдвоем с Колькой Митиным совершили первую нашу поездку в Вологду. В пути случилась со мной небольшая неприятность. Перед самой Вологдой я крепко заснул на крыше барки и скатился в воду. Хорошо, что мое падение было замечено, пароход остановился, и меня, барахтавшегося в реке, подхватил какой-то спрыгнувший с барки дядя. Он угостил меня увесистым шлепком и по спущенному трапу затолкал на барку. И в таком непросохшем виде я предстал впервые в нашей, навсегда любимой Вологде. Набегались мы с Колькой до устали. Нагляделись всего. Пробовали считать каменные дома, но сбились со счета. В тот день так загуляли, что опоздали на пароход, а пешему в наше село летом дороги нет. Пришлось ночевать. Приютились на открытой паперти церкви святого Афанасия и заснули как убитые. Проснулись от стука колес ломовиков. Но Вологда еще не проснулась. На улицах движение только начиналось. Мы пожевали сушеных кренделей и пошли по длинной улице в сторону, откуда доносились паровозные гудки. Впервые увидели весь черный, в мазуте, паровоз, подивились его могучей силе и сразу определили, что он во много раз сильнее парохода "Коммерсант", который тянул нашу барку. Но больше всего поразило нас неожиданное открытие: на рельсах нет ложбинок, как же катится по ним паровоз с вагонами и не сваливается? Пришлось "исследовать" колеса и убедиться в простой премудрости. Поразил наше детское воображение большой дом с вывеской "Золотой якорь". - Вот это да! Пять деревень могли бы жить в таком домище. Вот бы где в прятки играть. Сам черт с собакой не нашел бы. Колька, заходи с задворья и считай, сколько позади окон, а я сосчитаю спереди... Я насчитал сто десять окон по фасаду. Колька не сумел назвать точную цифру, так как "зад" у дома изогнулся крюковатым загибом. И там еще с боков окон тьма-тьмущая. Условно согласились на том, что триста окон есть. Летних и зимних рам, стало быть, надо штук шестьсот! Потом в уме подсчитали, сколько окошечек в нашей Попихе. В двенадцати избах набралось, по памяти, только сорок два оконца, каждое размером с восьмушку окна, что у "Золотого якоря". - Живут же люди!.. - Поди-ка, много родни у хозяина этого дома? И все кормятся в своем трактире и товары берут без денег, чего захотят, - откровенно позавидовал Колька жителям этого дома, не имея представления, как и я, о том, что "Золотой якорь" - доходное предприятие крупного богача Брызгалова; за деньги - живи здесь кто хочет и сколько хочет... Война... Февраль семнадцатого года. "Золотой якорь" сверкал еще своей золотой вывеской... Но вот пришел революционный Октябрь. Владелец этого огромного дома не стал ждать, когда за ним придут. И нашел один выход: с четвертого этажа из сто первого окна - кувырком на булыжную мостовую. Через малое время, в следующем году, на доме этом - другая вывеска: "ШТАБ ШЕСТОЙ АРМИИ". Отсюда большевистские военные начальники Михаил Кедров, Николай Кузьмин, Александр Самойло - бывший царский генерал, перешедший на сторону Советской власти, и другие руководили войсками Северного фронта. Кончилась нашей победой война на Севере. Штаб армии перебазировался на юг. Другие учреждения заняли бывший "Золотой якорь". Прежде всего - "Рабсила" поселилась на первый этаж. Это своего рода Биржа труда. Сюда приходили демобилизованные и те из гражданских, у которых была сила, но не было работы. "Рабсила" направляла их в лес, на сплавные реки, в пароходство, на службу в учреждения, на ликвидацию последствий войны и разрухи и даже в закрытые монастыри, где создавались первые коммуны. Многое видели, многое слышали стены "Золотого якоря", они не могут рассказать, но могут напомнить. Здесь находилась редакция "Красного Севера". Сюда несли и присылали рабкоры и селькоры свои каракулями написанные заметки. И я в том числе. Здесь же в годы нэпа бойко существовали две литературные группы: "Борьба" и "Спайка". Появлялись и в меру своих способностей и дарований вырастали и выходили в люди вологодские литераторы. Все профсоюзы Вологодчины имели в этом здании свои руководящие штабы. "Золотой якорь" завершил свой служебный круг. В наши дни снова этот дом стал гостиницей. И хотя называется "Севером", а вспоминается, как якорь надежды, спасения и завершения благополучного плавания по морю житейскому. "ДУМА ПРО ОПАНАСА" Я полюбил стихи, как только научился читать. Прежде всего - Пушкин. "Сказка о царе Салтане", "Руслан и Людмила"... Немного позднее стали попадать в руки безбожные стихи и басни Демьяна Бедного и историко-политический Басова-Верхоянцева "Сказ, отколь пошли цари у нас". Читал, перечитывал, запоминал. Но я еще не видал ни одного живого поэта. Уже взрослым в Вологде впервые встретил пишущих стихи Ан. Пестюхина, Б. Непеина, дядю Сашу-Пугачева, фельетониста М. Зубастого и кого-то еще. Но и по малой опытности своей я считал их все-таки стихотворцами не выше губернского масштаба. Но вот, кажется, в начале 26-го года в Вологду приехали настоящие московские писатели и поэты. Критик и редактор "Красной Нови" Воронский сделал отличный обзор литературы тех лет. Между прочим, похвалил тогда писателя-вологжанина Ивана Евдокимова за его роман "Колокола", архангельского писателя Алексея Чапыгина хвалил за роман "Разин Степан". Говорил Воронский и о различных течениях, направлениях и группах в литературе. Все это в нашей провинциальной Вологде было интересно. Не происшествие, а событие да и только! Выступил прозаик Губер. После Воронского его почти не заметили. Поэты Казин и Обрадович прошли со своими стихами на среднем уровне. Но вот появляется на сцене Эдуард Багрицкий. Брюки клеш, расстегнутый ворот гимнастерки, поверх изрядно поношенная кожаная тужурка. Чуб повис наискосок над глазом. Нос - клювом, редкие, с недостачей зубы. Начал он без всяких предисловий. Без книжки, наизусть. Внушительный голос, своя манера чтения, без нытья и подвывания. Его поэма "Дума про Опанаса" с первых строк захватила внимание почти тысячной аудитории вологжан. Читая, вернее, декламируя, Багрицкий ходил по сцене, вышагивая в такт отдельным рифмам. И мимика, и жестикуляция - все было в меру и к месту. Перед нами вставали словно живые и сам Опанас, и Махно, и герой гражданской войны Котовский в схватке с Опанасом, и попавший в беду комиссар Иосиф Коган. Своей интонацией поэма напоминала ритмику стихов Тараса Шевченко. Да и место действия: Украина, мать родная, Песня - Украина! Над твоим простым раздольем Росомаха скачет, Свищет перекати-поле, Да ворона крячет... - свидетельствовало о близком родстве с географией поэзии великого Кобзаря. Что ж, у хороших учителей бывают и достойные ученики. Помню, после этого выступления поэта мы, вологодские совпартшкольцы, многие разучили наизусть его поэму. В том числе и я. БДИТЕЛЬНОЕ ОКО Разумеется, печатное слово требует осторожного с ним обращения. Это отлично и твердо знал присланный к нам в Архангельское издательство смоленский товарищ Иосиф Николаевич. Его утвердили директором, ибо на такую должность в северном крае из местных никого не нашлось. Мало того, что его утвердили, надо было еще и самому утвердиться, не показать ни в чем шаткости, а чтоб во всем была видна со стороны, а главное сверху, деловитость, осмотрительность, бдительность и прочие качества, требуемые на такой должности от руководящего товарища. Я работал с ним. Не могу пожаловаться - директор как директор. Работящий, трезвый, спокойный, когда надо веселый, когда надо серьезный. Одним словом, умеренный. Но в одном перебарщивал, имел крен. Подумавши о времени, и этот крен можно объяснить и милостиво простить ему. Издается, скажем, книга повестей и рассказов Н. В. Гоголя под общим названием "Миргород". Все на месте, все нормально. Но Иосиф Николаевич задумывается над заголовком книги. Слово "Миргород" с обратной стороны читается так: "дорог Рим". А Рим, как известно, в те времена вмещал в себе фашистскую власть Муссолини. "Что делать?" - задумывается Иосиф Николаевич и бежит согласовывать и утрясать вопрос о названии книги Гоголя, никогда не подозревавшего, что через сто лет после первого издания к ее заглавию будут придирки. Дело о Миргороде - кончилось миром. Книга вышла, как и полагалось. Но в другом случае Иосиф Николаевич проявил самостоятельную решимость. В Архангельске есть знаменитый памятник Ломоносову работы скульптора Мартоса. Великий ученый изваян в бронзе во весь рост, в тоге древнеримского ученого. Крылатый гений стоит перед ним на коленях и подает ему лиру... Изображение этого памятника решили во всей красе поместить на обложку книги местного краеведа В. Тонкова, составившего путеводитель по Архангельску. Иосиф Николаевич изумился, возмутился: - Как же так? В наше время - и вдруг ангел подает ученому мужу какую-то балалайку? Ангел с крылышками! Да пристойно ли это? Тут крамола наверняка и несомненно! - берет директор напильник и аккуратненько на клише удаляет у гения оба крылышка. К чему они? Так и вышла книга с обезображенным рисунком памятника. - Иосиф Николаевич, что вы наделали? - Ничего особенного: умный не заметит, а глупый скажет - так и надо. - Интересно, а если бы вы имели власть, то, наверно, и с памятником проделали бы такую операцию?.. - Подумал бы, прикинул бы, согласовал бы, а потом уж... ДОМ ЗИНГЕРА В Ленинграде, на Невском проспекте, напротив Казанского собора, находится широко известный Дом книги. Этот дом до революции принадлежал миллионеру Зингеру и компании, сбывавшим в России швейные машины. Свыше тысячи агентств в нашей стране служили капиталисту, а некоторые из них совмещали и службу иноземной разведки. Почти каждый раз, проходя мимо этого весьма заметного дома, занятого книжной торговлей и всевозможными издательствами, я вспоминаю случай из моей школьной жизни. Отчасти этот случай мною использован в книге "К северу от Вологды", но там я приписал факты другому персонажу книги. Такое у авторов бывает и не возбраняется... А было так: Зимой, в году четырнадцатом, в азартной игре "в перышки" навыигрывал я у ребятишек небольшой капитал - пятнадцать копеек и предусмотрительно на эти деньги купил пять трехкопеечных открыток. И, по рекламе сытинского Всеобщего календаря, стал выписывать бесплатные прейскуранты на различные товары. Зачем мне понадобились прейскуранты и что тогда у меня было в голове, сейчас затрудняюсь ответить. Наверно, затем, что они - бесплатные. Не думал же я тогда о такой форме связи деревни с городом. Послал открытку в Ижевск на оружейный завод Петрова, требуя прейскурант ружей и револьверов. Другая открытка полетела в Москву поставщику часов Павлу Буре. Третья, как сейчас помню, в Питер на Садовую улицу неким Винокурову и Синицкому с просьбой выслать срочно прейскурант всех музыкальных инструментов - от балалайки до фисгармонии включительно. Четвертую тоже в Питер, компании Зингер, а пятую предусмотрительно оставил про запас, на случай напоминания. Не посетую, аккуратны были рекламные конторы этих фирм. Недели через две я располагал полными сведениями о ценах на ружья, на часы, на гармонии и мандолины, а главное, все товары, от которых глаза разбегались, были изображены на отличной мелованой бумаге и всего за трехкопеечную открытку. А на разноцветных пакетах значилось отпечатанным на машинке: "Вологодская губерния, Устьянская волость, дер. Поповская, господину Коничеву Константину Ивановичу". Реклама создала мне "рекламу". Приходили ребятишки и завидовали: в Москве и в Питере именуют меня господином. Только не иначе, как на почве скрытой зависти мой дружок Колька здраво рассудил: "А не хошь, тебя за обман купечества в острог посадят?" - "Чепуха! - возразил я. - Выписывай, кто желает..." Задержался прейскурант от Зингера. Не надо и этому давать спуска. Шлю запасную открытку и - никакого ответа. Ребятня посмеивается: "Понял Зингер, что не богатый человек ему писульки пишет..." От Винокурова и Синицкого пришло мне персональное письмо в дополнение к прейскуранту. В письме предложение, если я возьму оптом инструментов на тысячу рублей, то, невзирая на повышение цен в связи с военным временем, я могу рассчитывать на десятипроцентную скидку. Разумеется, о своих возможностях я умолчал. И вдруг совсем нежданно и негаданно к избе моего опекуна подъезжает на санях-розвальнях агент компании Зингер, юркий, средних лет мужчина, скидывает с себя в сенях тулуп и заносит в избу одну за другой две швейные машины. Мой опекун Михайло удивлен. Я в предчувствии чего-то недоброго забираюсь на печь, забиваюсь в угол за кожух и, прислушиваясь, жду, что будет... - Вот, господин Коничев, - обращается агент к моему опекуну, - выбирайте любую в рассрочку. Строчат и по материи, и по коже... - У меня нет средств на такое обзаведение, - говорит Михайло, - вы уж кому-нибудь другому показывайте ваш дорогой товар... - Позвольте, а вы же дважды обращались к нашей фирме за прейскурантом. Мы народ практичный, вместо каталога - вам сразу две машины! - Костюха! - кричит уже не своим голосом опекун. - Это ты выписывал?.. - Я машин не выписывал, - робко отзываюсь с печи, - я только прейскуранты на ружья и фисгармонии... - Ах, мерзавец, ты еще хочешь, чтобы к нам в избу и фисгармонию притащили? А ну, слазь! Задам тебе музыку. - И берет опекун в руки сапожный шпандырь. Я еще не успел слезть с печи, как на приступке Михаиле начал меня во всю силу лупцевать: - Вот тебе за ручную машину, вот тебе за ножную, вот тебе фисгармония!!! Я начал было издавать какие-то возгласы себе в оправдание. Спасибо, на мое счастье, агент заступился за меня, избавил от цепких рук опекуна и уговорил его взять ножную машину в рассрочку на несколько лет с выплатой по одному рублю в месяц. Дело кончилось миром, задатком и чаепитием, еще заслуженной похвалой за мою любознательность. Надо сказать правду: опекун не жалел меня ни на каком деле. Но бил не часто. Раз за то, что я усталый не мог при темном вечернем свете читать вслух для него "Антона Горемыку" Григоровича. Еще за то, что однажды принес из лавки семь фунтов постного масла в бутыли из-под керосина. И вот третий раз за прейскуранты... Как не вспомнить, проходя мимо бывшего дома Зингера, о моей давней связи с крупной буржуазией!.. Ныне я захожу в Дом книги, в издательства и прошу втиснуть в издательский план с великим трудом доставшуюся мне рукопись. Меняются времена и отношения. НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ (Не по Левитану) Я редко бываю на своей родине. Но каждый раз за долг почитаю привернуть на забытые и заброшенные могилы своих предков и родителей. Здесь, в селе Устье-Кубенском, на берегу малой речки Петровки, не столь давно стояла приходская церковь. С трех сторон ее - разросшееся кладбище. Колокольня была не очень старая. Ее легко разобрали по кирпичику для колхозных надобностей, не расходуя на это "святое" дело взрывчатки. Колокольня примыкала к древней церкви, которую разрушать было нельзя. Каменная кладка, простоявшая столетия, по кирпичику разбору не поддавалась. Поэтому в бывшей церкви основали сначала общественную баню, затем - мастерскую, вроде кузницы. Вокруг - поленницы дров. За дровами, на месте бывшего кладбища, огород... Однажды с поэтом Сергеем Викуловым мы отправились в путешествие по Вологодчине. Разумеется, оказались и у меня на родине. Сразу же пошли на бывшее кладбище. Остановились за изгородью в трех саженях от южной стены бывшей церкви перед грудой наколотых дров. Я снял шапку, склонил голову, попросил и Викулова последовать моему примеру. Тот, видимо, догадался, сказал: - Понимаю... А я пояснил: - Помню, когда мне было пять лет, на этом месте похоронили мою мать... А когда мне было шесть лет, здесь же закопали и отца. В старопрежние времена тут были похоронены мой дед и прадед и еще не знаю кто. Так что место это как бы фамильное. Но только ни могил, ни крестов деревянных, ничего не сохранилось. Лежат над прахом предков дрова... - Слышь, - сказал я своему взгрустнувшему спутнику, - мы тут стоим, подвергая себя воспоминаниям и минорному настроению, а вон там, за поленницами, на огороде, кто-то потешается навеселе, обыгрывает на патефоне пластинки. Пойдем посмотрим на чудака... "Чудак" оказался моим знакомым, с которым я не встречался тридцать лет. Он приехал из Устюжны навестить родные Палестины и, подвыпивший, с подогретыми чувствами, появился на бывшем кладбище. Патефон четко выговаривал слова песни и производил трогательную, захватывающую душу музыку "На сопках Маньчжурии". - Ах, как мой родитель любил этот вальс! - смахивая слезу, сказал мой старый знакомый. - Он в четвертом году воевал с япошками. Вот я и приехал к нему. И музыку привез. Слушай, отец, слушай!.. Где ты тут лежишь? Слушай... В ПОЛЮШКЕ НА КАМЕШКЕ (Этюд) Захотел навестить свою деревню. Приехал - нет деревни. Ни одного строения, ни единой изгороди, ни деревца, ни кустика. Кругом совхозная пахота да клеверные луга. Отыскал большой серый камень, глубоко ушедший в землю. И по этому камню, подпиравшему угол избы, еле-еле определил то место, где была моя родная деревенька. Куда что девалось? Сел на камень, задумался. В записной книжке черкнул сначала четыре строчки: Было в Попихе 15 дворов, Было в Попихе 30 коров, Исчезла деревня в 30-м году, Теперь от Попихи следа не найду... Потом расстегнул рюкзак. Достал военных лет флягу с охотничьей водкой. - Прости, Попиха, что не видел твоих последних дней существования. Здравствуй, земля непустующая, дающая урожаи хлебов и трав с помощью тружеников, оставшихся в поредевших окрестных селениях... Я наполнил оловянную стопку. Выпил. В записной книжке добавил: ...Да, исчезла моя деревенька, Словно сквозь землю ушла. Не знаю, во что дальше вылились бы мои горе-горькие вирши, если бы я не услышал чьи-то приближающиеся шаги. Обернулся, посмотрел супротив солнца прищуренными глазами, увидел матерого мужика с косой на плече. Он меня, конечно, сразу не узнал. - Здравствуй, Афоня, здравствуй. Рад видеть хоть одного из здешних старичков. - А ты кто? Откуда меня знаешь? - спросил он, крепко пожимая и не выпуская из своей шершавой руки мою, изнеженную физическим бездельем ручонку. - Узнал я тебя, Афоня, по этой самой бородавке на щеке. - Да, бородавка подвыросла, и не могу собраться срезать, по правде говоря, побаиваюсь. Говорят, может произойти кровотечение. Привык, не за красотой мне, старику, и гнаться... Так скажи-ка, кто же ты такой? Я назвал себя. - Да не может быть! Не верю. Непохоже никак. Покажи документ. - Может, без документа докажу: я малышом был, бегал с ребятвой в церковь, когда тебя с Марьей Федоровной поп венчал... - Господи боже! Помнит... - удивился Афоня. - С братом твоим Алешкой гулял вместе. Он меня постарше, кажись, годов на пять. - Алешку в гражданскую войну белые убили на юге. Отчаянный башка, герой... Ой, ой, кого встретил-то! Давай-ко и я присяду на камешек. Потолкуем. Куришь? Ну, ладно, один подымлю. Смотри-ка, в родные места потянуло. Надолго сюда? Говорят, ты в Ленинграде прижился. Сочинитель!.. Твою тут одну книгу читали. Зачем ты в книге себя-то Терехой назвал? Ведь Терехой звали не тебя, а пастуха. Про Алеху Турку у тебя правильно, такой он и был. С учительницей у меня однажды спор вышел. Она говорит, что ты не умеешь природы описывать. А я ей говорю: "Какая у нас природа! Леса вырублены, речки высохли, поля мелколесьем задушило, болота непроходимые. Онамедни трактор посередь дороги провалился, еле-еле всем миром вытащили. Здесь ведь не Крым и не Кавказ, не Ташкент какой-нибудь, где яблоки растут с горшок..." - И у нас в природе есть своя прелесть, - возразил я Афоне, - да мы к ней присмотрелись и не замечаем. - Ой, нет, - настаивая на своем, сказал Афоня. - Побывал бы ты тут в зимнюю пору. Обезлюдела наша местность. Встань, оглянись кругом и припомни: Боровикова почти нет, от Полустрова одна изба осталась, от Копылова почти ничего, Тепловское, Бунарево, Корнилово будто провалились. Кто куда, кто куда... Вот и наша фамилия Башлыковых разбрелась по свету. Скажу про своих деток: сын Военную академию кончил. На своей "Победе" как-то меня навестить приезжал. Другое мое дите - старшим агрономом в Тульской области, дочка - в Омске бухгалтером. Младшая кончает институт, сюда уж не вернется, калачом не заманишь. Да взять, к примеру, и вашу бывшую Попиху. Кто где пристроился: кто на бумажной фабрике, кто в Череповце, кто в Архангельске. Велика матушка Россия, есть где притулиться. Один Череповец почти двести тысяч деревенского народу приютил. И кто бы куда из деревень ни ушел, где бы ни оказался на новых местах, все живут, как слышно, хорошо и обратно - никто. Так что нашу пустоту деревенскую и оплакивать не приходится. Ездил я в Череповец в гости к племяннику. Бригадиром он на стройке работал, а потом другую профессию одолел. На прокате стальных листов трудится. Что там есть! - подступиться страшно. Такая махинища! Я бродил по цехам, как козявка. Боялся, как бы где чем не придавило либо не обожгло. Ну и заводище! Больше тридцати труб насчитал. И кого там ни спросишь, все больше наши, вологодские, от земли взятые, к великому делу приставленные. Поглядел я на все это и о своих деревенских делишках и недостатках сразу забыл. А племянничек, как придет с работы, в ванне пополощется - и за книгу. Все про сталь да металл. У такого не загостишься. День-два побыл я у него и уехал... Бросив окурок, не теряя нити разговора, Афоня продолжал: - Без радио и газет не живем. Все знаем, что на свете происходит. Теперь у нас на полста верст кругом совхозное. Мы все на жалованьи. Хошь - плати, и не хошь - плати. Трудодень платой обеспечен. Не жалуемся. Деньги есть, товары привозят. Рабочих рук мало, зато тракторов и уборочных машин хватает... Волей-неволей сама жизнь в наших местах подсказала обернуть колхозы в совхоз. Многоземелье и малолюдье - вот причина... Без совхозной техники, без машин да без всяких механизаторов тут бы земля совсем запустела... Коровенки у нас тоже неплохие. Наше вологодское масло везде в почете. Оно на добром счету в столице. Да мы его и сами любим. До нынешней поры у нас не бывало, чтобы все коровье поголовье по району давало по три тысячи четыреста килограмм молока с коровы в год. А ныне таковы удои. Опять-таки по науке. Вот если бы все наши совхозные машины были не на разных участках, а в одном строю, ты бы ахнул! Более полста тракторов, пятнадцать автомобилей, семьдесят электромоторов, более двадцати уборочных машин, а есть такие еще машины, штук двадцать, как и назвать их не знаю. Машины нас оживили. Ну, телевизоры - это все стало обычно... А если вспомнить прошлое, тоже не все худо было. Иногда и весело живали. Развлекались, как могли. Где-то сказано: "В старину живали деды веселей своих внучат". Веселей, не веселей, а вспомнить есть что... Мы стали вспоминать о давнем прошлом здешних мест и о тех людях, которые остались в памяти. Афоня начал перечислять забытых земляков-соседей, припоминая и добавляя каждый раз какую-нибудь деталь к характеристике: - Алеха Турка, этот был забавный чудак. Бывало, попы-монахи придут с иконой в засуху дождя у бога просить. Устроят молебен, Турка нарочно появится в парусиновом плате и зонт над собой растопырит. Все за молебном над ним смеются, поп нарекание выговаривает, а Турка, будто всерьез, без усмешки говорит: "Боюсь, как бы за молебном дождем не залило". Икона поставлена на стол посреди деревни. Турка, не снимая с головы шапки, лезет на четвереньках под стол, вроде под благословение; поп опять ворчит: "Ты что, как пес, подлезаешь под святую икону, стань по-настоящему на колени да скидывай шапку!" А Турка ему из-под стола в ответ: "Пес тоже создание божие, а святое благословение и скрозь шапку пройдет. Не беспокойся, батюшка". И так весь молебен, бывало, в спектакль превратит... А не помнишь ли, вон, на том месте, где пень от подсохшей березы стоит, была изба покойного Миши Петуха. Жили вдвоем Миша да Агниша. Частенько выпивал Петух. Сапоги продаст, идет пьяный домой, напевает: Ставь, Агниша, самоварец Да без угольича, Неужель не поцелуешь Мишу Пимановича?.. Другой песни и не знал. Вся отрада у Петуха - медный самовар, да и тот, бывало, сельский староста придет и за недоимки оброка унесет. Всяко жилось при старом режиме... Насчет песен горазды были братаны кокоуревские Петруха да Сашка. Выпьют и затянут: Зачем не родился я графом, Зачем мне судьбой не дано Сидеть перед теплым камином И пить дорогое вино... Петро в Пучкасах утонул, а Сашке за семьдесят перевалило. Старую жену недавно покинул, к молодухе-вдовушке подкатился, и живут... Я вспомнил Сашку. Кавалером двух "Георгиев" с германской войны пришел. Женился на первейшей красавице. Все ее запросто не по имени, а "царевной" за красоту и стройность называли. - И еще было у них два брата: Сергей, тот крупным работником стал, - продолжал Афоня, - а четвертого брата, Алексея, не помнишь ли за что "сомустителем" кликали по-уличному? - Нет, не помню. - А за то, что он умел драки заводить. Сначала склоку организует, а там, глядишь, и драка. Сам не дрался. Со стороны поджучивал да посмеивался. От двух войн отвертелся, не попал в солдаты. В гражданскую, после революции, скот для казны заготовлял. Дико разбогател. Но деньги те были - миллионные бумажки, на оклейку стен пошли. - А теперь он где? - Канул в тартарары, - неопределенно ответил Афоня, поглядывая на мой дорожный рюкзак, из которого раздражительно торчало горлышко фляги. Уловив его не совсем хищный, но вполне оправдывающий нашу встречу взгляд, я предложил: - Есть у меня остаточек доброго вина, давай, Афанасий, выпьем за упокой тех, кого нет, и за здравие живущих. - Это можно. Я наполнил стопку, поднес Афоне. - За совхозное крестьянство, чтоб оно росло и процветало, - нажимая на "о", проговорил мой собеседник и без передыха опорожнил стопку. - Крепенькое, не противное, вроде бы я такого не пивал. А в общем, не расчухал... - Тогда давай вторую... - Да удобно ли? Сам-то... - Я уже успел. - Погоди, вон "царевна" идет с корзиной. Не иначе, у нее есть закусь какая-нибудь. - "Царевна", та самая? - Ну да, но теперь она больше на бабу-ягу смахивает. Годы берут свое, да и супруг, разведясь, на старости наглупил. Хоть никуда глаз не кажи... Я посмотрел на женщину, подходившую прямо к нам по узкой тропинке. Это была согнутая жизнью и судьбой старуха, с длинным острым носом, с редкими седыми волосами. За спиной плетеная корешковая корзина, покрытая выцветшим головным платком... Шепеляво выговаривая слова, она вымолвила: - Здрасьте, мужички хорошие. Сидят двое в полюшке на камешке да выпивают. Магарыч, поди-ка, литки пьете? Чем поменялись-то, Афоня-Голубые кони? - Поменялись мнениями так на так, - ответил Афоня. Я и не подозревал, что за ним до сих пор сохранилось уличное прозвище Афоня-Голубые кони. - Поройся, "царевна", в корзине, нет ли нам закусочки, - попросил Афоня. - Да ради бога, возьмите хоть