шением профессора Жилле, Шубин и Гордеев с большой охотой принялись за дело. Гордеев уединялся иногда в закрытые классы и тщательно лепил по своей зарисовке "Сбитенщика со сбитнем". Пока он над ним трудился, Шубин успел сделать две статуэтки: "Валдайку с баранками" и "Орешницу с орехами". Статуэтки его (он и сам это понимал, и Гордеев чувствовал) отличались от "Сбитенщика" далеко не в пользу Гордеева. И здесь было начало конца их непродолжительной дружбы. Зависть к Шубину до поры до времени Гордеев затаил в себе. На выставке в апартаментах Академии Шубин стоял около входа и наблюдал за посетителями, подходившими к "Валдайке" и "Орешнице". Им овладело волнение и беспокойство, хотелось отгадать, уловить впечатления посетителей, которые с таким недоумением останавливались и подолгу смотрели на его скромные творения. Профессор Жилле, высокий, с продолговатым лицом, в кафтане черного бархата, в кружевном жабо на тонкой длинной шее, расхаживал тут же. Он приметил Шубина и, подойдя к нему, снисходительно заговорил: - Ваши статуэтки преотменно удачны, их замечают, но вряд ли кому заблагорассудится их приобрести. Такие вещи не в моде. Вы забываете вкусы публики и веяния Франции. Федот посмотрел прямо в глаза своему учителю и, ни мало не смущаясь, ответил: - Господин профессор, я знаю, пламя костра, подогревающего Дидону, приятно действует на тех ценителей искусства, которые не привыкли и не хотят видеть изображенных в художестве "подлых людишек". Но я и не рассчитываю на успех, я только наблюдаю. Однако посмотрите, господин профессор, как внимательно рассматривает мою "Валдайку" вон та миленькая голубоглазая девочка... Жилле обернулся, посмотрел из-под седых нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос: - Эта девочка - сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее, как изящные безделушки-игрушки... - Судите, как хотите, - отвечал Шубин, - но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками... Профессор что-то хотел ему возразить, но в это время подошел к ним Кокоринов с сестренкой, облюбовавшей "Валдайку с баранками". Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал: - Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? - спросил Кокоринов, доставая из кармана кошелек с деньгами. - Ничего не надо, - смущенно ответил Федот. - Пусть это будет ей от меня подарок, на память. Девочка выкрикнула: - Мерси! Спасибо! Благодарю! - и вприпрыжку побежала к статуэтке. - Хорошенькая девочка, - сказал Шубин, - пусть потешится! - И добавил сокрушенно: - Жаль, что "Валдайка" из гипса, такая забава недолго продержится... - Верочка не ребенок. Ей уже двенадцать лет, из них семь она учится и уже владеет французским языком лучше моего. Эту статуэтку она сумеет сохранить, - ответил директор Академии. Верочка вернулась к ним с "Валдайкой" в руках. Она торжествовала и не спускала глаз со статуэтки. Обе статуэтки Шубина на выставке в отзывах посетителей и со стороны комиссии получили одобрение. Это его радовало. Но огорчало другое: с бывшим приятелем Гордеевым у него после выставки сразу же возникли натянутые отношения. Вспыльчивый и завистливый, Гордеев выбросил в окно со второго этажа своего "Сбитенщика". Гипсовые осколки разлетелись по мостовой. Разбилась и дружба его с Шубиным. Если когда и разговаривал теперь Гордеев с Федотом, то нехотя и смотрел куда-то в сторону. Товарищи, замечая это, говорили: - Не быть дружбе, разные они люди, Гордеев - гордец не в меру, а у Шубина хоть нрав и мягкий, шубной, он товарища словом не обидит, но в деле никому не уступит. Однажды, вскоре после первой академической выставки, ученики под надзором классного наставника целый день осматривали экспонаты в Кунсткамере, находившейся неподалеку от временных построек и домов, арендованных Академией художеств. Когда они по выходе из Кунсткамеры построились по три в ряд, чтобы отправиться в Академию, опираясь на крепкую палку, подошел Ломоносов. Наставник по просьбе Михайла Васильевича разрешил Шубину выйти из строя и быть до десяти часов вечера свободным. По рядам прошел шепот: - Ломоносов, Ломоносов! Смотрите-ка, с Шубиным здоровается и запросто разговаривает... - Да они земляки, - небрежно сказал Гордеев. - Кабы не Ломоносов, так Шубину не учиться, резал бы гребешки да уховертки и торговал бы на три копейки в день! На Ломоносове был парик и шляпа с широкими полями. Из карманов поношенного камзола торчали свертки бумаг. - Ай, дружок, нехорошо! Почему не зайдешь, не поведаешь, каковы твои успехи? Может жалобы есть? - И, взяв за руку Федота, Ломоносов повел его к Исаакиевскому мосту. - Пойдем-ка, прогуляемся. Меня проводишь, город посмотришь и поговорим малость. Так почему же ты не зашел ни разу ко мне, как в Академию попал? - Простите, Михайло Васильевич, но я не хотел утруждать вас своими посещениями и придерживался мудрого правила: приближаясь к знатным, проси кратко, говори мало и удаляйся поскорей. И еще сказано: не должно полагаться на вельмож, как не должно полагаться в зимнюю стужу на теплую погоду. Надо полагаться на себя... - Но ведь я-то не вельможа! Ученый - да. Имение есть? Да, есть. Но дух-то человеческий, поморский, никакой ветер из меня не выдует. Нет, ты меня навещай, навещай! По дощатому, пологому настилу они вышли на Исаакиевский наплавной мост. Двадцать барж в ряд стояли поперек Невы, на бревна, прикрепленные канатами к баржам, ровными рядами были уложены широкие толстые доски. По ту и другую сторону моста на рейде покачивались груженые всякой снедью парусные суда. По мосту цепью тянулись подводы. Дроги и телеги с кладью, двигаясь по пустым баржам-понтонам, грохотали раскатисто и непрерывно; крики возчиков, топот лошадей - все сливалось в один гул. И целый день, до развода моста, этот гул стоял над широкой рекой. Ломоносов и Шубин вышли на середину моста. Остановились, огляделись вокруг. Впереди, на площади, высилась нарядная церковь Исаакия; по сторонам, справа - здание Сената; слева из Невы полуостровком выпирал каменный редут с двенадцатью пушками. За редутом - Адмиралтейство, к нему еще не прикасалась рука архитектора Захарова, и оно смыкалось с Невой, как судоверфь с судами, наклонно стоявшими на стапелях и почти готовыми к спуску на Неву. - Я люблю Петербург! - заговорил Ломоносов, положа руку на плечо Федота. - Он только на восемь лет меня старше, а гляди, какой бурный, весь в движении и в росте красавец! Шестьдесят лет тому назад, в Троицын день, Петр Первый, на острове, где стоит Петропавловская крепость, положил каменную плиту с надписью, говорящей об основании города. Старики сказывают, будто в тот миг орел кружил над государем и Петр видел в этом доброе предзнаменование. Наш народ не скуп на легенды, а быть может, это так и было... Мне недолго жить осталось, но я вижу город другим, каким он должен быть к твоей, Федот, старости. И сенат, и адмиралтейство, и дворцы, и улицы многие, и сады, и каналы - все будет заведено заново, в большем величии и великолепии. На месте Исаакиевской церкви будет другой огромный собор - самому папе римскому на зависть. И еще замышляется создать чудный монумент Петру Великому... Город возвеличится над всеми городами Европы! Тяжело достанется мужицким плечам, ох, тяжело! Ты, Федот, в Царском селе приметил, сколько смерть подкашивает людской силы? - Много, Михайло Васильевич, очень много. Не оберегают мужика, не дорожат им. Если бы харч хороший да врачевание было, меньше бы людей гибло. - Да, а безымянный русский богатырь, не взирая на тяжести, строит и строит на века... Разговаривая, они дошли до квартиры Ломоносова. Здесь Шубин хотел было распрощаться с ученым земляком, но тот крепко ухватил его за локоть и протолкнул в калитку. - От ворот поворот только недругам бывает. А ты мне кто? Ну, то-то же, ступай... да и впредь не обходи мимо. Шубин повиновался. В дружеской беседе за столом, заставленным кушаньями и напитками, как свой своему, доверчиво и откровенно, Федот рассказал Михаилу Васильевичу о своем пребывании в Академии художеств, об успехе на выставке и попутно не скрыл того, как один приятель из зависти к нему стал ненавистлив. - То ли бывает! - грустно усмехнулся Ломоносов. - В наше время хорошего друга нажить не легко. Зависть, она если в ком заведется, покоя от нее не жди. Зависть дружбе прямая помеха. - Да и без друзей жить трудно, - промолвил Шубин. - Недаром говорится: там, где берутся дружно, не бывает грузно. - Я пожил на свете твоего дольше и людей встречал, больше, - продолжал разговор Ломоносов. - Могу тебе такой совет дать, да и древние философы то же подсказывают, как вести в обществе с друзьями должно. Ты молод, и путь предстоит тебе дальний. Друзей должно выбирать с оглядкой, а выбравши и узнав в человеке приверженного к тебе друга, не смей подозревать его в неверности, будь сам доверчив, справедлив и откровенен, иначе дружба не мыслится... Спрашиваешь, как познать доброго друга? Изволь, и это скажу: друг верный познается в твердости и безупречности и в том еще, что он на правильный путь всегда тебя наставляет. И еще скажу тебе, Федот Иванович, Питер - забалуй-город, остерегайся людей негодных, распутных и разгульных, дружба с таковыми опасна и не нужна... - Спасибо, Михайло Васильевич, за доброе слово. Буду помнить... Шубин посидел еще немного, потом взялся за шляпу, и сказал, кланяясь: - Прошу прощения, Михайло Васильевич, не буду отвлекать вас больше от трудов полезных и благодарствую... Но Ломоносов опять усадил его в кресло против себя, заметив, что до десяти часов вечера времени еще много. - Так, говоришь, ты на выставку вместо Дидоны "Валдайку" представил? Озорно, но похвально. Настоящее искусство не должно иметь границ. Имея здравый смысл, надлежит творить и трудиться сообразно рассудку. Бойся праздности, а равно и тщеславия, ибо всякий в праздности живущий есть бесплодный бездельник; тщеславие же враг рассудка. Правду люби, не досадуй, когда она высказана прямо в глаза. По делам твоим вижу: через трудолюбие и науки разовьешь свой талант и вдохновение и достигнешь многого. Но запомни, Друг мой: талантливому человеку для пользы дела нужно жить воздержанно от соблазнов и быть здравым. Здоровье - великое сокровище. За деньги оно не приобретается... За этот год недуг стал одолевать меня. Без палки я уже не ходок - в костях ломота. Чуть дам мыслям отдохновение, в голову приходят милые сердцу картины - Холмогоры, Матигоры, Архангельской-город. Появляется желание путешествовать на Белое море, а то и далее, к берегам Норвегии. Да послушать бы песен тамошних, да бывальщин поморских... Эх, старость не радость, как ты рано пришла! А недруги мои радехоньки знать о моем ослаблении физическом, сплетни в Академии пускают, дескать, спиртные напитки довели Ломоносова до болезней! Чепуха и ложь! Пусть они мне скажут, кто из них на белых медведей, на моржей, на тюленей хаживал?! Кто из этих невоздержных болтунов в ледяной воде купался?! А я все испытал! Вот откуда недуги мои проистекают... - Помолчал и добавил более спокойно: - Лет бы десяток еще пожить, потрудиться на благо родины и потомков наших... После этой встречи, происходившей весной, Федот Шубин до осени не видел Ломоносова. Михайло Васильевич уезжал на лето в подаренное ему именье, состоявшее из двухсот одиннадцати крестьянских душ. В октябре он был приглашен на торжественное заседание Академии художеств. Ему присвоили звание почетного члена "Академии трех знатнейших художеств". Ломоносов выступил с ответной речью. Шубин видел его тогда последний раз. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Чем дальше учился Федот Шубин в Академии художеств тем с большим успехом он совершенствовался в скульптуре и портретной живописи. И чем дальше учился, тем ему было заметнее, что должно стать ему ваятелем, нужно только стараться, настойчиво и упорно перенимать от учителей своих все полезное. В Петербурге Академия художеств существовала всего три-четыре года; в Париже, откуда прибыл Жилле, Академия художеств, основанная в 1530 году, за двести тридцать лет существования пропустила через свои классы множество живописцев, скульпторов и архитекторов. Из среды их вышел целый ряд прославленных художников. Жилле, умудренный педагогическим опытом, владел стройной системой преподавания и пользовался уважением учащихся. Младшие ученики на первых порах занимались бесконечным копированием с гравюр. Затем Жилле переключал их на лепку фигур и орнаментов, и опять упражнениям не было конца, и только после того, как были приобретены твердые навыки, допускал учащихся к работе с натуры. Более способных и одаренных учеников Жилле выделял, ставил их в особые условия и разрешал лепить композиции по своему усмотрению, но чтобы это "усмотрение" не выходило за рамки сюжетов древней истории. Четыре года учился Федот Шубин в Академии художеств. Он изучил живопись, скульптуру, языки - французский и итальянский. За успехи в науке и за скульптурные работы он получил в Академии две серебряных медали и одну золотую. Последняя награда давала ему преимущество - продолжать учение в Париже и Риме. Другие ученики стремились достичь высоких наград за выполнение программных работ на мифологические темы. Федот Шубин и на этот раз остался верен себе. Он создал барельеф, изображающий "великого князя Игоря малолетного и его вельможу Олега, пришедших для отнятия киевского княжества у Аскольда и Дира". - Ты, Федот, против ветра идешь, - не без упрека говорили ему товарищи. - Почему бы не угодить вкусам учителей и других знатных персон? - А я этого не делаю потому, - отвечал Шубин, - что мои работы будут смотреть и судить на экзамене не одни французы. А что касаемо русских персон, то я не представляю себе, кто из них не имеет чистосердечного пристрастия к историческому прошлому Руси. А потом, - добавил он, вспоминая чьи-то наставления, - если наша Академия упражняется в воспитании добродетели, то не лучше ли ради этого изображать великих людей из истории своего отечества и через это умножать любовь к родине? Но художественные предметы исторические делаются не только руками, но и головой, не поразмыслив над историей, можно легко изуродовать ее лицо. Перед тем как приступить к выполнению исторического барельефа, Федот Шубин долго изучал историю древней Руси. Товарищи всегда дивились способностям и настойчивости Федота и, чтобы чем-то оправдать свою отсталость, судачили: - Что Шубин, ему легко и просто, у него за спиной Ломоносов! Но вот уже больше года прошло с той поры, как Ломоносова не стало; Шубин оплакал кончину своего великого земляка, но не упал духом. Он часто вспоминал его добрые советы и мысленно сам себе отвечал на них: "Упрямку сохраню, тяжести все перенесу, а своего достигну". Федор Гордеев в учебе и мастерстве далеко отстал от Шубина, дружба их давно уже была забыта. Вместе с Шубиным собираться ему за границу не пришлось. В тот год Академия художеств из всего выпуска смогла выделить учиться в Париж только троих: архитектора Ивана Иванова, живописца Петра Гринева и по классу скульптуры Федота Шубина. Ни с кем так не хотелось Шубину поделиться своей радостью, как с Михаилом Васильевичем. И не было ни одного дня, чтобы он не вспоминал о встречах с Ломоносовым. Он из слова в слово помнил его добрые советы и ясно представлял себе образ великого ученого. Не раз он изображал Ломоносова кистью и резцом, стараясь запечатлеть облик любимого им человека, так много сделавшего для отечества. И горестно ему было вспоминать день похорон Михаила Васильевича. Он, как земляк провожал тогда Ломоносова, в последний путь. Слезы родственников и друзей и тут же злорадство в разговорах недругов не выходили из памяти Шубина... Это было весной 4 апреля 1765 года, на второй день пасхи. В общежитиях Академии художеств быстро распространился слух: - Умер Ломоносов... А императрица "отметила" день смерти Ломоносова открытием в Петербурге первого частного театра для простой публики и первым спектаклем... Театр был в полном смысле "открытый", он был построен без крыши на пустыре за Малой Морской улицей. В постановке комедии Мольера участвовали доморощенные актеры из мастеровых разных цехов. Федот Шубин и многие ученики Академии имели билеты на представление. Но никто из них не решился идти на увеселительное "позорище" в день смерти великого русского ученого. В Академии наук и в Академии художеств люди, знавшие и любившие Ломоносова, переживали тягостную утрату. До отъезда в Париж после окончания Академии оставался почти год. Трое счастливчиков не тратили времени зря. Они еще с большим усердием занимались каждый своим искусством и настойчивей продолжали изучать языки - французский и итальянский. Зимой из холмогорской Денисовки опять пришли неприятные вести. Братья Яков и Кузьма жаловались Федоту на свою жизнь: "...подушный оклад тяжел, пожню Микифоровку песком в весенний паводок замело, коровам корму на зиму недостает. Пашпортов на отход из деревни волость не дает, а его, Федота сына Шубного, в бегах объявили, разыскивают..." Шубин, прочтя письмо, опечалился. Аттестат об окончании Академии с привилегией "быть с детьми и потомками в вечные роды совершенно свободными и вольными" еще не был получен. Что делать? Он подал прошение в Академию, умоляя заступиться за него и сообщить в архангельскую губернскую канцелярию, чтобы его не беспокоили и братьям в Денисовке в выдаче паспортов не отказывали. Началась бесконечная переписка. Академия написала в Архангельск. Архангельская губернская канцелярия - в Академию и в Сенат, а Сенат положил переписку в долгий ящик. Дело о беглом крестьянине Шубном Федоте временно заглохло. А разыскиваемый Шубной Федот вскоре получил аттестат, дававший ему вольность и полную независимость от своих преследователей. И тогда Шубин вздохнул свободно. Теперь уже не было основания бояться ему за свою судьбу. Он словно бы вырос и почувствовал крылья за своими плечами. И первой, кто его от души поздравил с вольностью и предстоящей поездкой за границу, была Вера Кокоринова, узнавшая об этом от своего брата. Внимание и сочувствие такой особы, уже ставшей к тому времени обаятельной барышней, Федоту было весьма приятно. По указу императрицы Екатерины был ему выдан и заграничный паспорт с большой государственной печатью на красном воске: "Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица Всероссийская и протчая и протчая и протчая. Объявляем через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего наш подданный Федот Иванов сын Шубин отправлен из России для наук морем во Францию и Италию. Того ради мы всех высоких областей дружелюбно просим, и от каждого по состоянию чина и достоинства, кому сие представится, приятно желаем, нашим же воинским и гражданским управителям всемилостивейше повелеваем, дабы означенного Федота Шубина не только свободно и без задержания везде пропускать, но и всякое благоволение и вспоможение показывать велели. За что мы каждым высоким областям взаимно в таковых случаях воздавать обещаем. Наши же подданные оное наше повеление да исполнят, во свидетельство того дан сей паспорт с приложением нашея государственный печати..." С таким документом бывший беглый холмогорский косторез мог быть теперь вполне спокоен. Когда он на прощанье показал паспорт Гордееву, тот не смог скрыть от него явного недовольства, вскипел и гневно сказал Шубину: - Дразнишься! Дескать, Гордеев неуч, недоросль, не поспел за тобой! В душе смеешься... Ладно, Шубин! Буду и я за границей... Федот покачал головой, ответил учтиво, не повышая голоса: - Напрасно ты так, Федор... Я тебе не хочу худого. Пошлют и тебя в Париж, и я рад буду увидеться с тобой. А зависть - чувство поганое, зависть и ненависть неразлучны друг с другом. Я думал в начале учения, что будешь ты другом мне, а вышло совсем иначе... ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Князь Дмитрий Алексеевич Голицын уже не первый год был послом при Версальском дворе. По тому времени это был человек обширных знаний, политик и ценитель художеств. По поручению царицы Екатерины Голицын закупал за границей для Эрмитажа и дворцов предметы искусства: картины, статуи, гобелены и всякую драгоценную утварь. Был он в близких отношениях с передовыми людьми Франции, особенно с уважением относился к Дени Дидро и увлекался чтением его литературных и философских трудов. Под опеку князя Голицына и были направлены три пенсионера из русской Академии художеств. Семь недель они добирались морем и сушей до Парижа. Им был дан строгий наказ от Императорской академии - никуда не ходить, не повидавшись с Голицыным. В русском посольстве пенсионерам было сказано: - Их сиятельство изволили отбыть по весьма важным делам. Пока они не вернутся от короля, позаботьтесь устроиться где-либо... Голицын был приглашен для участия в королевской охоте на кабанов и оленей, загнанных в один из пригородных парков. Сотни слуг с собаками всевозможных мастей и пород сгоняли полудиких животных в угол парка. Король, расположившись с приближенными на помосте под бархатным балдахином, потешая себя, расстреливал на выбор и кабанов и оленей. Приближенные ему помогали. Подобная охота Голицыну не доставляла большого удовольствия, но будучи приглашен королем, он не мог отказаться от участия в ней... Не дожидаясь, когда вернется Голицын, Федот Шубин отправился искать для себя и для товарищей жилище. Скоро он подыскал для всех троих комнату у женатого бездетного цирюльника. О месте своего жительства они сообщили секретарю посольства. Вернувшись с охоты, Голицын немедленно потребовал к себе приехавших из России пенсионеров, послав за ними посольскую карету. Шубин и его товарищи были поражены его добродушным и сердечным приемом. Князь был действительно им рад. Как только они показались в приемной посольства, он вышел к ним навстречу и, обняв поочередно всех, сказал: - Наконец-то и русские пчелки прилетели сюда! Добро пожаловать... За обедом князь долго расспрашивал, как они доехали, что нового в Петербурге, понравился ли им Париж, куда они успели здесь сходить... О своем путешествии из Петербурга в Париж все трое рассказывали подробно и с оживлением, не забыли прибавить, что денег у них после долгого пути не осталось. О российской столице поведали, что она растет и ширится с каждым годом, а Парижа они еще не успели по-настоящему разглядеть и сказать о нем им пока нечего. - Почему? - спросил удивленный Голицын. - Ужели за неделю вы не успели ничего приметить в столице Франции? - Не удивляйтесь, ваше сиятельство, - сказал Шубин. - Мы поступили так, как нам предписывала Академия. В инструкции, нам данной, сказано: "когда приедете в Париж, сейчас же являйтесь к его сиятельству господину министру ее величества". И мы терпеливо вас ожидали, не выходя из своей квартиры, снятой временно у одного бедного цирюльника. Голицын одобрительно усмехнулся. - Это говорит о вашем благонравии. Однако вы могли бы за это время побывать на берегах Сены, в Лувре, в Соборе богоматери, в парижских парках, в кои здесь свободный доступ. Обед затянулся. После обеда Голицын просматривал аттестаты, интересовался биографиями и способностями пенсионеров. Узнав, что Шубин из одной деревни с Ломоносовым, князь оживился: - Весьма знаменательно! - воскликнул он, посмотрел на Федота особенно пристально и добавил: - Хорошо, кабы России побольше иметь Ломоносовых. После смерти его у нас на родине другого такого ученого мужа не осталось. - Они будут у нас, - уверенно заметил Шубин. - Не зря покойный Михайло Васильевич в своем сочинении написал, что "может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать". Разбирая полученную из России почту, Голицын прочел письмо от секретаря Академии художеств Салтыкова - своего старого знакомого. В письме говорилось о Шубине: "Разрешите мне рекомендовать вашему сиятельству г-на Шубина. Наклонности, талант и вкус его заставили всех членов надеяться, что он может усовершенствоваться в чужих краях. Они не решились бы однако отправить его в путешествие, если бы его поведение и его хороший нрав, испытанные в течение долгого времени, не были его гарантией". Князь прочитал все письма и, бережно сложив их в сафьяновую папку, сказал: - Все, друзья мои, будет устроено, О времени, проведенном в Париже, вы не пожалеете. Потом разговорились об искусстве. Голицын в начале разговора предупредил пенсионеров, что он хотя и не кончал Императорской художественной академии в Петербурге и не имеет золотой медали, тем не менее в искусстве достаточно разумеет, иначе не имел бы от царицы доверия приобретать здесь художественные ценности. - Вы не поймите, дорогие друзья, так, - сказал князь, - что искусство должно изображать только прекрасные предметы или показывать сиятельных особ, с их "сиятельной" стороны. Ничуть не бывало! Живопись и скульптура обязаны быть выразительны и самой правде подобны. К примеру скажу: вот, гляньте сюда! - Голицын распахнул штору и показал на стоявшие под окном его кабинета два дерева. - Смотрите, одно из деревьев ветвисто, стройно и красиво, а другое - поодаль от него - старое, кривое и, кажется, пора ему под топор и в печку. Но художник, изображая мужицкую хижину, прав будет взять за натуру дерево кривое, а не стройное, ибо у ворот хижины сходственнее стоять дереву, перенесшему бури и невзгоды, и тем самым подчеркнуть бедность и выносливость людей, живущих в той хижине... Отнюдь не хочу я сказать вам, что надо избегать копирования антиков или рисовать и лепить натурщиков. Всему этому вас учили в Петербургской академии, с подобной наукой вы встретитесь и в Париже и в Риме. Но вам надо достигнуть познания жизни и умения показать ее. А для этого не следует уподобляться слепым котятам. Художник должен уметь сам видеть и сам понимать, не ограничивая себя наставлениями одного учителя, хотя бы у того было и семь пядей во лбу... А вы как смотрите на это? - спросил Голицын и, взглянув по очереди на пенсионеров, словно ожидая от них поддержки своим речам, закурил трубку с длинным мундштуком, украшенную шелковым шнуром и кистями. Гринев толкнул локтем Шубина, покосился на него и проговорил не особенно смело: - В нашей Академии вот Шубин Федот Иванович в спорах придерживался похожих мнений... - Приятно слышать, - заметил князь. - Значит, новые люди несут новые веяния. Сама жизнь и мнения ученых философов идут навстречу друг другу. Весьма знаменательно! Вот пообживетесь в Париже, и я вас познакомлю с моим добрым знакомым Дени Дидро. Вам будет полезно встретиться с ним. Этот человек обладает всеобъемлющими познаниями. Сама государыня Екатерина находит удовольствие в переписке с ним... О многом еще рассуждал Голицын с пенсионерами и произвел на них приятное впечатление, как знаток и любитель искусства. Расставаясь с ними на несколько дней, он обещал устроить их на обучение к профессорам Французской королевской академии; обещал дать провожатых для осмотра Парижа и выдал на расходы по двести ливров каждому. - Прошу вас, - прощаясь, сказал он пенсионерам, - каждое воскресенье бывать у меня. У нас здесь небольшая русская колония - человек сорок. На этом и расстались пенсионеры с Голицыным. Возвращались они довольные, оживленно разговаривая о доброте посла. Многие взгляды Голицына на искусство были близки к взглядам Дени Дидро, но пенсионеры еще не успели познакомиться с книгами знаменитого просветителя-энциклопедиста и не могли судить о степени этой близости. На следующей неделе Шубин и его товарищи в сопровождении русского корабельного мастера Портнова, давно проживавшего в Париже, осматривали достопримечательности французской столицы. При содействии Голицына они получили пропуск во все музеи и даже в королевские палаты. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ В очередное воскресенье пенсионеры пришли к князю. Голицын принял их просто и обходительно. - А теперь я вас, друзья мои, могу порадовать, - весело сказал князь. - Пока вы знакомились с достопримечательностями Парижа, я подыскал вам профессоров. Профессоры знатные. Иванов будет учиться у архитектора профессора Дюмонта и через него бывать у главного королевского архитектора Габриэля в Версале. Живописца Гринева я наметил к художнику Грезу. Паче чаяния, если Грез не найдет времени для обучения Гринева, мы имеем в виду живописца Вьена. Что касается Федота Шубина, то я, поговорив с господином Дидро и взвесив свое и его мнения, нашел самым подходящим учителем весьма известного в Париже скульптора Пигаля. Но опасаюсь, как бы между учеником и учителем не произошли крупные раздоры. - Не беспокойтесь за меня, ваше сиятельство, - успокоил князя Шубин. - У меня характер твердый, но уживчивый. Был бы хороший, полезный учитель, а остальное все сладится. Постараюсь благоприятное принимать и запоминать с удовольствием, а все худое не воспринимать. Уживемся, ваше сиятельство... - Я тоже полагаю так, - заметил Голицын и, прищурив глаза, добродушно погрозил Шубину пальцем. - Однако я знаю холмогорскую "уживчивость"! Ваш покойный благодетель Михайло Васильевич Ломоносов, будучи подчинен в Академии Шумахеру и ему подобным, не ломал перед ними шляпы, а угощал их самой отборной бранью, какую в молодости он разве употреблял по адресу беломорских моржей... Вы, надеюсь, будете вежливы в обращении с учителями. А главное - преуспевайте! Наука для нас, россиян, превыше всего. Считайте тот день и тот час потерянным, в который вы ничему не научились или не сделали полезного дела. Берите пример с Ломоносова. После продолжительной беседы Голицын написал письмо и, запечатав пакет фамильной печатью, вручил его Шубину для передачи скульптору Пигалю. На другой день, проснувшись раньше обыкновенного, пенсионеры, наскоро позавтракали и отправились к своим учителям... Жан Батист Пигаль в том году справлял свой пятидесятилетний юбилей. Выглядел Пигаль моложе своих лет. Он был строен и весьма красив. Морщины, избороздившие высокий лоб художника, скорее говорили не о наступающей старости, а о напряженной внутренней жизни скульптора, утвердившего за собой славу одного из лучших мастеров Франции. Шубин вручил ему письмо от Голицына и, низко поклонившись, заранее подготовленной фразой на французском языке сообщил, кто он такой и зачем прибыл. Быстро пробежав глазами записку, Пигаль, не вдаваясь в лишние разговоры, сразу распорядился: - Раздевайтесь, берите халат и приступайте к делу, Глину умеете готовить? - Умею, - ответил Шубин и, не показав виду, что удивляется такой деловитости француза, скинул камзол и, надевая халат, почтительно проговорил: - Господин Пигаль, я хотел бы от вас, как своего учителя, знать все способы и манеры вашего мастерства; входя сюда, в мастерскую, я внушил себе мысль о том, что я ровно ничего не знаю. Прошу вас учить меня требовательно и строго. Пигаль хмуро и внимательно посмотрел на своего ученика. Уловив в его добродушном лице выражение, подкупающее своей прямотой, он понял его настойчивое желание учиться, и сказал: - Я вижу, вы хотите по-настоящему учиться. Хорошо, я рад вам помочь. И Пигаль рассказал, как нужно замачивать в ящике глину, чтобы она была не сыра, не суха, а послушна мастеру, чтобы цвет ее был не серо-зеленый, а бело-серый, серебристый. Он объяснил, что глина должна быть чистой, без посторонних примесей и, так как она дешева, то ее всегда должно быть больше потребности в три раза. Шубин внимательно выслушал учителя и приготовил глину, как полагалось по его рецепту. - А теперь скажите, каким должен быть, по-вашему, каркас? - спросил Пигаль и предупредил: - Вам в моей мастерской предстоит первой работой лепить Милона Кротонского с оригинала Фальконе... - Я разумею так, - скромно отвечал Шубин: - каркас независимо от модели - будь то Милон Кротонский или ваш Меркурий, должен соответствовать величине и тяжести фигуры: не гнуться, не шататься и во время работы никакой своей частью не выпирать. Плохо приготовленный каркас - враг скульптора... Пигаль не дал ему закончить мысль. - Если вы так понимаете, начинайте делать. Я вам указывать не буду. Обдумав и усвоив задание учителя, Шубин приступил к работе. Так начались учебные будни. Во время работы соблюдалась полнейшая тишина, и никто из посторонних не решался входить в мастерскую скульптора. Пигаль работал сам и успевал бросать острые, проницательные взгляды на то, что делал его ученик. И ему казалось, что русский пенсионер послан в Париж не зря. После работы, в поздние сумерки, собирались вместе все три русских пенсионера. Поговорив о прошедшем дне, они уходили в ближайший парк или в общественную читальню и с увлечением читали книги французских писателей и мирно беседовали об искусстве. Через месяц Шубин, проверенный учителем, уже состоял в натурном классе Королевской академии. В это время он считал себя счастливее всех на свете. Да и как не быть счастливым? Всего каких-нибудь восемь лет отделяли его от Денисовки, а он уже кончил курс Петербургской академии художеств и учится в Королевской академии в Париже! Он нередко добрым словом вспоминал Ломоносова. Перед сном, лежа в кровати, он также часто вспоминал свое пребывание истопником в роскошном дворце царицы, и ему казалось, что это была интересная, но неправдоподобная сказка. А уснув, видел продолжение сказки... Королевская академия, красивый полуоткрытый зал, освещенный громадной люстрой (в куростровской церкви такая даже не поместится). Он сидит за станком позади живописцев и чувствует, как запускает руку в ящик, достает мягкую, влажную глину и лепит копию со статуи Аполлона Бельведерского. И вдруг статуя, с которой он копирует, срывается с пьедестала, направляется через весь зал прямо к нему... И оказывается, что статуя - не изделие античного мастера, а подвыпивший сосед из Денисовки Васюк Редькин. Он подходит к нему, трясет за плечи и говорит этак просто, по-соседски: "Ну-ка, Федот, смывай с рук французскую глину да собирайся в Денисовку. Довольно нам за тебя подати платить". А товарищи оборачиваются, кричат Шубину: "Ого! куда залетела ворона, ого-го!" Федот пробуждается, трет выступившие росинки пота на лице и в ночной тьме крестится. - Слава богу, сон... - Он стаскивает одеяло со спящего рядом с ним на одной кровати Гринева и, довольный, снова засыпает... В ту осень из Петербургской академии художеств совсем неожиданно прибыла еще группа пенсионеров и среди них - Гордеев. Их приезд обрадовал Шубина и его товарищей. Учебные будни в кругу однокашников становились как-то веселей, а тихое, неповоротливое время в труде и учебе двигалось заметно быстрее. В свободные дни петербургские пенсионеры аккуратно посещали собрания и диспуты, происходившие между французскими светилами, которые их привлекали не меньше, чем занятия в Академии. Они не раз слушали горячие споры Дидро с Буше и Кошеном по поводу художественных выставок в парижских салонах. Слушали, взвешивали их рассуждения и приходили к одному выводу, что им, русским пенсионерам, надо упорно учиться, прислушиваться, присматриваться и выбирать для себя полезное. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Однажды в субботу, возвратясь из Академии раньше обычного, Шубин вместе с архитектором Ивановым отправились в литейную мастерскую посмотреть, как французы отливают из меди фигуры к статуе Людовика XV. Шубина это крайне интересовало; ему хотелось научиться отливать формы; в России он отливки не видал, хотя и были в ту пору и даже раньше самобытные литейщики-медяники, отливавшие медные иконы-складни, колокола и пушки. Шубин внимательно смотрел, как производится в парижской литейной литье фигур, а Иванов ходил по литейному цеху, изучая строение самой плавильни, измерял ее и мысленно создавал проект такого заведения для Петербургской академии художеств. К ним скоро прибежал Гринев и сообщил: - Друзья, на завтра все русские пенсионеры, обучающиеся искусствам, приглашены к Голицыну. Будет сам Дидро в гостях у князя! - Это не худо, - спокойно заметил Шубин, наблюдая, как расплавленный металл, рассыпаясь искрами, стекает по желобу в приготовленную форму. - Я думаю, по такому случаю сегодня обязательно надо нам в баню сходить, - предложил Иванов, что-то записывая и вычерчивая у себя в тетради. На следующий день, вечером, у князя Голицына в деловой и торжественной обстановке собрались Шубин, Гринев, Гордеев, два Ивановых - оба из класса архитектуры, живописец Семен Щедрин и гравер Иван Мерцалов. Одежда на пенсионерах была праздничная, подогнанная по плечу - камзолы зеленого сукна с крупными светлыми пуговицами и широкими отворотами на узких рукавах, штаны до колен. Праздничный наряд каждого дополняли длинные чулки с подвязками и узконосые башмаки с начищенными металлическими пряжками. За исключением Шубина, все пенсионеры пришли при шпагах. Молодые и жизнерадостные лица были, как того требовала французская мода, напудрены, а брови подкрашены. Гораздо проще, несмотря на праздничный день, одет был Дидро. На нем не было парика. Редкие седые волосы лежали беспорядочно. Пронизывающие глаза сверкали живым огнем. Он добродушно и радостно приветствовал молодых русских художников и каждому крепко пожал руку. "Подлинно человек, и какая живость! - подумал Шубин, глядя на Дидро. - А ведь будто сейчас сошел с полотна Фрагонара". Портрет фрагонаровский Шубину не раз случалось видеть в одном из парижских салонов, и каждый раз Федот долго простаивал перед ним, всматриваясь и запоминая черты Дидро. Голицын усадил гостей за длинный стол, обильно загроможденный фруктами в серебряных вазах и винами в хрустальных графинах. - Я пригласил вас, друзья, побеседовать с господином Дидро, - сказал князь, усаживаясь в кресло, стоявшее в конце стола. - Прошу, не стесняясь, говорить с нашим гостем и выспрашивать его о чем вам заблагорассудится. Чувствуйте себя здесь как дома... - Едва ли они могут себя так чувствовать в этой стесняющей их форме Королевской академии. - Дидро весело засмеялся, потом продолжал: - Дорогие русские друзья, вы приехали к нам во Францию, как в сказочную страну за счастьем, за наукой. Может статься, вы и найдете то, что ищете, но не забывайте, что в нашей цивилизованной стране на каждом шагу вас подстерегает пошлость и разврат... даже в методах самого воспитания. Низкопоклонство, реверансы, условное изящество - все это не то, что нужно человеку, жаждущему быть свободным... Так, с простого замечания об одежде знаменитый философ начал беседу об искусстве. Русские пенсионеры, не мало слышавшие Дидро на публичных диспутах, были несказанно рады послушать его в непринужденной товарищеской беседе. Здесь Дидро не походил на оратора. Говорил он медленно, полагая, что французский язык слушатели, за исключением Голицына, знают еще не в совершенстве. И говорил о том, о чем не раз уже высказывался на диспутах в салонах и в других местах, где е