Страшно мне, маманя, как же я... -- Не страшись, сынок. Видишь, до могилы мне два шага, не могу я... -- А Палашка с кем? -- Палашку тетка Романиха берет... Мать заплакала и ничего больше не сказала. ВОЕВОДСКИЙ СЛУЖКА Тем временем в доме воеводы Ивана Гагарина дело большое вершилось. Новость птицей облетела государев двор, перелетела за толстые стены острога и дошла до горожан. Пришел государев указ; воеводу Ивана Гагарина сменить, на его место поставить воеводою Афанасия Савелова. Писец Алексашка с караульным казаком, сидя на бревне возле поварни, разговаривали шепотом: -- Какого-то бог даст воеводушку? Строг был воевода Иван Гагарин... ох, строг! -- вздохнул писец. Казак посмотрел хмуро: -- Неумное болтаешь, Алексашка. Всяк воевода строг. Трудами же нашего воеводы новая крепость возведена, работные людишки да пашенные мужики в повиновении живут, мирно... -- Худой жир -- горше хрена! -- воскликнул писец. -- Только вчера работные мужики похвалялись: мы-де до воеводского добра доберемся... Прошел письменный голова, и Алексашка умолк. ...Новый воевода прибыл тихо, сел на воеводство тихо. Не прошло и месяца -- застонали воеводские людишки: тяжела рука воеводы, крут и зол Афанасий Савелов, своенравный управитель. Не писаны ему указы государевы, вор и разоритель -- всем насолил, всех обидел. Письменного голову поносит, приказчика ругает, поп на глаза ему боится показаться. Казакам жалованья не платит, гребет в свои карманы, угрожает в жалованье совсем отказать. В субботний день собрал казаков воевода у своего дома, поднялся на крыльцо и сурово начал поучать: -- Вы, казаки -- железные носы, сами себе добытчики. Из государевой казны вам платить разорительно. Насупились казаки, разошлись молча. Многих людей воевода с государевой службы выгнал. Письменного голову и приказчика поставил из своих близких людей. Приказал спешно служку сыскать, чтоб мальчонка был послушный, быстрый на побегушках -- резвый служка, достойный его воеводского нрава. Прослышали про это соседи Маланьи, научили ее пойти к приказчику. -- Иди, Маланья, -- твердила тетка Романиха. -- Ни в кузне, ни у плотников, ни у корабельщиков мальчонке дел нет. Какой он стройщик -- дитя. Приказчик сиротские, вдовьи слезы услышит, возьмет Артамошку в служки. Мальчонка ногами быстр, умом не обижен. Пусть бегает, сыт будет... Долго ходила, маялась Маланья, стояла у приказной избы, ждала, когда приказчик позовет. Дождалась, вошла в приказную избу. Сидел за тесовым столом рыжебородый мужик в синей поддевке. Лысая голова блестела, словно маслом облитая. Глаза у мужика черные, колючие, чуть с раскосиной, как у татарина. -- Ну! -- громко сказал он. Маланья перепугалась, едва выговорила: -- Мальчонку своего хочу в служки отдать. -- Ого! -- загремел приказчик. -- Ты что ж, глупа или хитра? Где ж твой мальчонка? Может, он у тебя кривой, хромой, горбатый! -- Бог с тобой... -- вздохнула Маланья. -- Где проживаешь? -- В Работных рядах. -- А-а... -- протянул приказчик и разгладил бороду. -- Вдова? -- Одна бедствую. -- Завтра приводи мальчонку, погляжу. На другой день мать на работу не пошла, хлопотала по избе, прибралась, приоделась. Артамошке чистую рубаху дала. В полдень вошли они с Артамошкой в приказную избу. У матери дрожали губы. -- Вот парнишка, его отдаю. -- Вижу... Вороват? -- обратился приказчик к матери. -- Избави бог! -- Не дураковат? -- Бог миловал. -- Не ленивец, не сонлив? -- С петухами встает, послушный. -- А ну-ка, подойди... Не бойсь, не бойсь! -- командовал приказчик и тянул к себе Артамошку. -- О, да я тебя, малайка, где-то видел. По базару бегаешь? -- Где ему, с Палашкой день-деньской водится! -- ответила за Артамошку мать. Мужик подозрительно скосил глаза, но ничего на сказал: -- А какая работа? -- тихонько спросил Артамошка. -- Хо-хо-хо!.. Работа?.. Ну просмешник! -- захохотал приказчик неудержимым смехом. -- Какой же из тебя работник! На побегушки берем, в услужение мелкое. Артамошка хотя и не понял, но кивнул головой. -- Плату какую же за парнишку положите? -- чуть слышно спросила мать. -- Деньга -- не ворона, с неба не падает. Мужикам служилым, бабонька, и то не всем платим. -- Был бы сыт, -- забеспокоилась мать. -- Сыт, сыт будет: где блюдо подлизнет, где крошки подберет -- вот и сыт. Много ли ему надо. -- Оно конешно! -- вздохнула мать. Приказчик ушел. Осталась Маланья с Артамошкой в приказной избе. Стояли они долго, ждали. Приказчик вернулся хмурый и сказал Маланье: -- Оставляй, берем. Потом почесал лысую голову, добавил: -- Ладно, веди домой, завтра в полдень пришлешь. Мать с вечера начала готовиться к проводам сына: заняла у соседей все что можно. Богатым показался Артамошке стол: черные лепешки, квас, лук, каша и даже сметана. Он сидел на отцовском месте, а мать говорила с ним, как со взрослым. Артамошка держался важно, думал: "Жаль, что Петрован с отцом в далекий торг уехал: пусть бы теперь шапку передо мной ломил! Я теперь не простой Артамошка, а воеводский служка". Помолчав, он деловито сказал. -- Клеста Данилке на прокорм отдам. НА ВОЕВОДСКОМ ДВОРЕ Отмахиваясь от назойливых мух, воевода сидел и дремал. Артамошка пристроился на кончике лавки у дверей и тоже дремал. Оса ударилась в слюду оконца, отскочила и шлепнулась о воеводский лоб. Воевода смахнул осу рукой, приподнялся и вновь сел на лавку, протирая глаза: -- Артамошка! Мальчонка вскочил. -- Беги за лекарем! Тяжко мне... Артамошка бросился к дверям. Прибежал лекарь воеводского двора. Воевода поднял красные, заплаканные глаза: -- Плачу я. -- Отчего так, батюшка воевода? -- Скушно мне. -- Отчего же скушно, батюшка воевода? -- Не мучь, брехун, лечи! -- Лечу... -- И лекарь виновато заюлил, развязывая торопливо свою лекарскую сумку. Воевода вздохнул: -- Старею я... -- Все мы стареем, батюшка воевода. Мышь -- и та стареет. -- Не я ли мышь? -- взревел воевода. -- Не я ли? Посинел от страха лекарь: -- К примеру я молвил, батюшка воевода, к примеру. -- Артамошка! -- Я тут. -- Кликай писца, живо! Явился писец Алексашка и, почесывая за пазухой, остановился у двери. Воевода вкрадчиво спросил: -- Алексашка, не похож ли я на мышь? -- Что ты, батюшка воевода! Отчего же на мышь! Ты царский воевода. -- Слышал? -- посмотрел воевода на лекаря. -- Слышал. -- Артамошка, кликай казачьего сотника живо! Пришел казачий сотник Панфил Крутов. -- Панфилка, -- обратился к нему воевода, -- не похож ли я на мышь? -- Гы-гы! Едакие-то мыши? Да ты что, батюшка воевода, в уме? У нас в избе во какие мыши -- махонькие, и то все пожрали, а ежели такие... Воевода махнул рукой, встал и отправился наводить порядки -- учить неразумный народишко уму-разуму. -- Посох! -- приказал он. Артамошка подал воеводе посох. -- В какую руку суешь посох? -- В правую. -- "В правую"! -- передразнил воевода. -- Какая это рука? Артамошка молчал. -- Это та рука, которая поучает, воеводская рука. Понял? -- Понял. Воеводская рука. -- То-то, заяц лупоглазый! То-то! ...Целый день вертелся Данилка то у приказной избы, то у воеводского дома. Еще вчера Артамошка обещал ему показать аманатов -- заложников. Они уже давно сидят в караульной избе, потому что злодей-воевода наложил на бурят непомерный ясак* соболями и лисицами; это сделал он против государева наказа, в свою пользу. Аманатам придется сидеть под караулом, пока принесут буряты сполна ясак воеводе. _______________ * Я с а к -- натуральный налог пушниной, скотом и прочим, которым облагало царское правительство народности Сибири. Слышал Артамошка, как разговаривали старые казаки: "Не доведут до добра воеводские злодейства -- война будет..." С утра и до самого обеда ждал Данилка, но Артамошка не показывался. Лишь после обеда, когда в воеводском доме и в избах казаков послышался сонный храп, прибежал запыхавшийся Артамошка. Он рад был другу. Данилка нетерпеливо спросил: -- Аманатов покажешь? -- Покажу. -- Чудные? -- Чудные. Артамошка вдруг вспомнил о клесте. -- Птица какова? Голосиста? -- Не поет. -- Как не поет? Мой клест и не поет? -- Не поет. Артамошка запечалился. Данилка оправдывался: -- Крошки подберет, зерно тоже, а не поет! -- Молчит? -- Даже клюва не открывает. Артамошка перебрал все: может, клест зажирел, может, больной, а может, голос потерял... А какой был певун! Артамошка дал Данилке множество советов, просил завтра же сказать, запел ли клест. -- Не могу отсюда сбежать, а то бы он запел, -- уверенно сказал Артамошка. Данилка виновато молчал. Караульная изба, где сидели три аманата, находилась в самой глухой части двора. Небольшая, крытая драньем избушка с маленькими оконцами лепилась у самой стены. Тяжелая дверь была обита толстыми полосами железа, на ржавых петлях болтался огромный замок. За избушкой чернела полянка, на середине которой стояла кобылина с железными скобками и кожаными веревками. -- Пытошная, -- прошептал Артамошка. -- Вора, али беглого, али разбойника -- все едино привязывает к этой кобылице казнитель Иван Бородатый. Вон могилки-то! -- Артамошка махнул рукой. Данилка похолодел. Артамошка сердито свел брови: -- Как окончит эту работу Иван Бородатый, то таскаю я ему квас. Хошь два ушата принеси -- до дна выпьет и орет: "Мало!". Данилка молчал. Друзья завернули за угол и, боязливо оглядываясь, подкрались к караульной избе. Артамошка подполз к маленькому оконцу. -- Тут сидят, иди! -- торопил он Данилку. Тот нерешительно подошел. На сером полу сидели три человека. Седой аманат с туго перетянутой косой, в красном шелковом халате что-то шептал, размахивая руками. Рядом с ним сидели, поджав под себя ноги, еще двое. Как только у оконца мелькнула тень, аманаты притихли, опустили головы. -- Испужались, -- шепнул Артамошка. -- Эй вы, лесные люди! -- Не понимают! -- огорчился Данилка. -- Язык у них страсть крученый: такие слова выговаривают, что ничего уразуметь даже сам воевода не в силах. -- Но-о? -- удивился Данилка. Старик аманат приподнялся с пола, положил палец на язык, жестами стал просить еды. Данилка понял, спросил у Артамошки: -- А корм им дают? -- Мало дают... Артамошка покачал головой. Только сейчас Артамошка увидел, что старый аманат стоит чуть не рядом, у самого оконца. Морщинистое лицо, серое и грязное, застыло, глаза слезились. И заметил Артамошка, как вздрагивают на висках синие жилки, как щиплет костлявой желтой рукой аманат свою седую косичку. Вздрогнул Артамошка, попятился от оконца. Старый аманат заметил это, слегка улыбнулся, узкие глаза его вспыхнули и погасли. Вспомнил он родную юрту, своего маленького сына Сырта и подумал: "Где он? Помнит ли отца?" Аманат просунул худую руку в узкое оконце и ласково погладил Артамошку по плечу. -- Пошли, -- дернул за рукав Артамошку Данилка. Весь день Артамошка ходил как во сне. Приказания выполнял вяло, ошибался, за что получил подзатыльников и пинков столько, сколько раньше за целую неделю. Вечером в горницу воеводы вбежал испуганный казачий старшина: -- Старший аманат помер! -- Не гуди, Пронька, не гуди, -- перебил его воевода. -- От твоих речей у меня по три дня в голове гуд стоит, как от барабана. Плавнее говори, горлан, плавнее! Старшина молчал. -- Ну!.. -- Старый аманат помер, -- повторил старшина. Рассвирепел воевода: -- Да как так? Почему не уберегли? Засеку! В железные колодки забью! Вбежали два казака, потоптались у дверей. -- Батюшка воевода... -- Ну?! -- Воровские люди идут на городок... Сила большая: беглые буряты, с ними вольные казаки, бездомный босой народишко, пашенные крестьяне и иной немирный люд... -- Бог милостив -- острог крепок, -- ответил воевода. Но когда казаки ушли, он крикнул старшине: -- Людишек Работных рядов впусти с разбором, ворота закрой, на башни стрелков надежных поставь! Да чтоб не спали. Казаков конных снаряди! Понял? -- Как не понять, батюшка воевода, понял. ОСАДА ГОРОДКА Не прошло и трех дней, как казак, стоявший на верхнем шатре большой башни, увидел огромное желтое облако пыли. Бурятские конники медленно двигались на Иркутск с восточной стороны. Сотни людей и лошадей растянулись по предгорью. Стоял белый, ясный день. На солнце играла и переливалась сталь пик; луки, перекинутые за спины, плыли, качаясь, как густые камыши. Один бурят держал синее знамя на длинном древке. -- Видимо-невидимо... -- прошептал дозорный казак, снял шапку и торопливо перекрестился. Тревожно ударил набат, казаки приготовились к обороне. На пригорке бурятские конники и пешие люди остановились. Распахнулись ворота Заморской башни, и конный отряд казаков бросился в атаку. Бурятский князь Богдой взмахнул кривой саблей, она сверкнула синей молнией, и вмиг сотни таких молний блеснули над головами. Буряты ринулись на казаков дружной лавиной и опрокинули их. Казаки повернули лошадей и в беспорядке отступили. Над головами взвились тучи стрел. С крепостных стен казаки стреляли редко -- боялись нанести урон своим. Казаку Тимошке Вихрястому стрела попала в спину и прошла в грудь. Тимошка вылетел из седла и тут же был растоптан копытами озверевших лошадей своих же казаков. У атамана сотни Петрована Гвоздева вздыбилась лошадь -- колючие стрелы впились в нее, и она, подмяв под себя атамана, грохнулась на землю. Многие казаки упали, сраженные. А те, что остались, к бою стали непригодными: у кого нога перебита, у кого рука, кто истекал кровью. Казаки отступили к воротам крепости. Вратари открыли створы. Буряты, заметив это, хлынули к воротам, но со стены ударили пушки, черные ядра взрыхлили землю, тяжело повис густой пороховой дым. Когда черное облако рассеялось, бурятские конники уже стояли за пригорком, возле перелеска. Пешие воины рассыпались неподалеку от крепостной стены и метали стрелы. Жители городка в страхе скрывались. Старый поп Исидор служил молебен в пустой церкви. Перепуганным голосом молил он о победе над врагом, кадило выскальзывало из его рук. Надвигался вечер. Кровавый закат отражался в Ангаре огненным заревом. Осажденные видели в этом худое предзнаменование и готовились к смерти. Башенный казак дал тревожный сигнал: -- Переговорщики идут! К стенам городка на белых лошадях ехало шестеро бурят. У переднего на пике виднелся белый флажок. Воевода распорядился допустить переговорщиков к воротам, но не ближе десяти сажен. Переговорщики, в синих шелковых халатах, в высоких острых шапках с красными кисточками на макушках, с пиками наперевес, остановили лошадей. Лошади в хлопьях белой пены мотали головами, грызли удила и злобно рыли копытами землю. Сбруя серебряной чеканки ярко блестела, расписные монгольские седла были оторочены желто-красным китайским сукном. Вперед выехал бурят с флажком на пике и, растягивая каждое слово, кричал на ломаном русском языке: -- Худо делал... Белому царю жаловаться будем... Тело старого Дибды отдай! Аманатов всех освобождай! Воевода приказал тело отдать. Об аманатах просил дать ему подумать. Переговорщики получили тело старого аманата и бережно отнесли его в свой лагерь. Стало темно. Подул ветер. Ангара вздыбилась, забушевала. Бурятские воины зажгли костры. Притих городок Иркутский, окруженный врагами с трех сторон. У костров слышались возбужденные выкрики людей, лязг оружия и ржанье лошадей. По небу плыли грузные облака, луна изредка бросала блеклые лучи и вновь пряталась в темные клочья туч. Казаки на шатрах башен вглядывались в темноту, перекликались протяжными голосами, нетерпеливо ждали утра. Воевода часто посылал на башни либо казака, либо Артамошку, и всякий раз дозорные отвечали: -- Темь... Разве в этакую темь что углядишь! Передай батюшке воеводе, что у костров буряты да иные воровские людишки саблями скрегочут, лошадей злобят. К утру быть бою страшному. В густом предутреннем тумане по зарослям, по рытвинам ползли со стороны бурятского стана лазутчики-запальщики. Раздвигая кусты да болотистые травы, без шума и шороха, как тени, подползли они к крепостному рву, миновали его; скользкими ужами проползли меж колючек и коряжин, ощупали городские стены. Каждый приволок с собой пучок соломы, берестяные трубки, наполненные смолой. У каждого наготове кремень и трут; надо только закрыться с головой полою своего халата, выбить искру, поджечь смолье, а там и не заметишь, как начнет хватать огонь бревно за бревном. Подпальщики ждали сигнала. Его должны были дать с горы горящим снопом, подброшенным пиками вверх. Напрасно они напрягали глаза, всматриваясь в темноту: сигнала не было. Молодой бурят Солобон, прильнув к земле, мечтал о том, как поползут желтые языки огня, рухнут стены -- и он первый ворвется в город. Нудно и тягуче тянулось время, сердце тревожно колотилось, а сигнала все не было. Дрожал от злобы Солобон. Вдруг тишину разорвал зловещий вой бурятских трубачей. Это был сигнал -- не поджигать крепость, а бросить все и бежать в свой стан. Заскрежетав зубами, Солобон проклинал старого князя Богдоя. И Солобон и другие подпальщики уже успели в точности выполнить приказание: они отсчитали четвертое бревно стены снизу, ножами вырезали глубокие зарубки -- знаки. Подпалыцики поползли к стану. Князь Богдой долго совещался с близкими и друзьями. Многие требовали немедля сжечь городок, раз и навсегда избавиться от лютого воеводы. Другие рассуждали иначе: "Один городок спалим -- у русских других много". Богдой молчал -- думал. Молчали и все остальные -- тоже думали. Поднялся старый бурят, седую косичку пощипал, хитро сощурился: -- В стаде бараны разные бывают -- черные и белые... Русские люди тоже разные бывают... Вокруг зашумели. Больше старик ничего не сказал. Князь Богдой вскинул пику -- стало тихо. Голос у Богдоя звонкий, далеко слышно: -- Великан-гору не столкнешь: с русскими воевать -- в пропасть прыгать! От монгольских ханов-разбойников наши юрты и скот, жен и детей не спасем -- побьют! Только русской силы боятся эти разбойники... Молодой князь Хонодор горячился: -- Война! Крепость надо сжечь! Пепел по степи ветер разнесет -- светло будет! Богдой сурово топнул ногой, молодого задорного князя остановил: -- Бешеная собака кусает и своих и чужих. От злого воеводы всем худо, все плачут... Зачем из-за него на крепость огонь пускать! Забыли, сколько раз мы прятались за спину этой крепости? Забыли? -- Война! Побьем! -- опять крикнул Хонодор, размахивая кривой саблей. -- Так кричит козленок, который отбился от своего стада! -- рассердился Богдой и вскочил на коня. За ним -- все остальные. На восходе солнца бурятский стан опустел. Башенные дозорные сообщили воеводе: -- Враг скрылся, только головешки тлеют да помет конский валяется. Старшина открыл малые ворота, огляделся. "Были и нет", -- усмехнулся он. Увидев знаки на стене и оставленные подпальщиками смолье и солому для поджога, он побежал к воеводе. -- Подпалить норовили стены, батюшка воевода! Смолье бросили, убежали, знаки на стене бурятские вырезали... -- С нами бог! Врага побили!.. Возьми аманата да толмача, пусть знаки разгадают. Толмач быстро вернулся. -- Ну? -- нетерпеливо спросил воевода толмача. -- Нацарапано, батюшка воевода: "Были под самой стеной, но огонь не пустили -- мир". -- Ишь ты, каковы! -- стукнул об пол посохом воевода. -- Снарядить казаков, самых лихих. Ночью отыскать бурятские юрты, бить нещадно. Скот, богатства, пленных доставить в городок. Я -- государев слуга, всех воров выведу! Пусть помнят воеводскую руку! Как ураган, налетели на бурятские юрты воеводские казаки. Жестокой расправы не ожидали буряты. Спешно собрались старшины родов и на глазах у родичей убили князя Богдоя, заподозрив его в коварной измене. И те, кто остался жив после казачьего налета, сложили свои пожитки, собрали по степи оставшийся скот и убежали в далекий Китай. Вскоре ни одной бурятской юрты не могли отыскать воеводские казаки. Воевода ходил довольный, гладил широкую бороду, похвалялся: -- Вот я каков! Всех повоевал! Кто поперек меня -- тому смерть от меня! Только к вечеру успокоился воевода. На другой день встал рано, не выходил из своей светелки, а сидел там с писцом и строчил царям грамоту о своих победах. Писец старательно вывел первые строчки грамоты -- поименовал великих государей. Воевода отошел к оконцу и долго смотрел на блеклое небо. Раздумье его прервал писец: -- Титул помечен, батюшка воевода... Воевода сумрачно оглядел писца, левая бровь его дернулась: -- Ох, Алексашка, не в меру ты досаждаешь, языкаст да глуп! Каково писать великим государям, каков ум надобен! -- Превеликий ум, батюшка воевода... -- То-то, злодей! Пиши! Воевода гордо вскинул голову, громко и самодовольно продиктовал: -- "...В нынешнем, великие государи, 1696 году бурятские воровские людишки учинили измену, пошли походом, осадили городок Иркутский, огнем грозились. Я, холоп ваш, ту измену в корень вывел: воровских бурят побил, юрты предал огню, скот и богатства их отобрал в вашу, великие государи, царскую казну. Какие остались из бурят в живых, те, похватав свои животы, бежали в Китайское царство..." Воевода хотел приложить руку, взял перо, но с досадой его отбросил: -- Запамятовал я, Алексашка: добавь-ка в косую строчку. Писец схватил перо. -- "Аманаты, великие государи, до единого перемерли. Велю казакам изловить новых..." Гонцы повезли скорым ходом грамоту в царскую Москву. НОВЫЙ ВОЕВОДА Очистилась Ангара ото льда. Дули теплые ветры. Весеннее солнце сгоняло снег, на проталинах пробивалась трава. Иркутяне позабыли о ратных тревогах. По-прежнему через городок шли обозы и, пройдя Заморские ворота, скрывались за Синей горой. По-прежнему пестрела базарная площадь, полная народа. Жил городок мирно, тихо... Только на воеводском дворе переполох. Третий день не выходит воевода из приказной избы. Не ест, не пьет, никого к себе не пускает. Служилые людишки ходят на цыпочках, говорят шепотом, дверью боятся скрипнуть, каблуком стукнуть страшно. Удивленный Артамошка несколько раз пытался выведать у кого-либо, что случилось, но на него шипели: "Тише, тише!.." Взглянув тихонько в дверную щелку, он чуть не ахнул: воевода, уронив голову на стол, плакал. Завертелись догадки в голове Артамошки, как воробьи на дороге, одна другую перегнать стараются. Кто мог обидеть воеводу? Нет такого человека на воеводском дворе. Да и в городке-то не сыскать, кто бы осмелился воеводу обидеть. Воевода -- всем начальникам начальник: желает казнить -- казнит, желает миловать -- милует. Увидел Артамошка -- шагает по двору писец Алексашка. Артамошка -- к нему. Тот молчит. Тогда пошел Артамошка на хитрость: -- Алексашка! -- Ну? -- Своим ухом слышал, как тебя воевода лаял. Ты, мол, пропойца и лень... -- Фью! -- засвистел писец. -- Нам воевода теперь не страшнее мухи зеленой. У Артамошки даже ноги подсеклись: хочет идти, а они стоят. Тут писец и проговорился, приник к уху и Артамошке поведал: -- Грамота царская пришла, безголовый, грамота! Великие государи гневом на воеводу разразились. Ты, говорят, холоп несчастный, без головы пребываешь, у тебя, говорят, не воеводская голова, а жбан с квасом. Ежели от твоего глупого управления буряты юрты побросали и в китайскую землицу убежали, кто же в нашу государеву казну ясак повезет? Все теперь китайским ханам отойдет: и соболи, и лисы, и скот, и людишки... Запамятовала пустая воеводская голова: ведь сибирские народцы -- великой Руси подданные. Остроги-городки стоят для защиты рубежей, для мира, а не для твоих воеводских разбоев... -- Но-о? -- удивился Артамошка. -- Вот те и "но-о"! -- передразнил его писец. -- И приказали великие государи заковать воеводу и в руки царские с надежными людьми доставить. Артамошка и не знает: не то врет писец, не то смеется. А писец разболтался и не заметил, как служилые людишки вокруг него собрались, слушают. Писец пугливо оглядывался, говорил тихим голосом: -- А казнитель-то наш Иван Бородатый ходит ухмыляется -- рад, пес, так рад, ажно захлебывается. "Эх, -- говорит, -- великий государь, обидел ты меня, Ивана Бородатого, слугу твоего верного! Почто ты воеводу на Москву повелел везти? Дал бы мне его на мою расправу..." А сам глазищами как зыркнет, аж у меня по хребту холод пошел. Сказывал казачина Милованов, что ходит Иван Бородатый во хмелю, ходит и бахвалится. "Я, -- говорит, -- холоп твой царский, перед иконой святителя клятву могу положить, что с двух-де разов кнутом хребет пополам воеводе пересеку. В Москве таких заплечных дел мастеров и не сыщешь, великий государь"... А сам как зубами заскрипит -- весь народ по сторонам в страхе разбегается. Артамошка так и застыл с разинутым ртом и удивленными глазами. Писец заметил это, да и щелкнул его по носу. Слезы брызнули из глаз Артамошки. Все захохотали. Послышался грозный голос письменного головы: -- Артамошка, где ты? Беги к батюшке воеводе! Писец побелел от страха, притих, сгорбился. Притихли и все остальные, опустили головы. Казак Селифанов торопил: -- Беги скорее, Артамошка! Неровен час, выйдет воевода -- не сносить головы, всех изведет! -- Он грозно взглянул на писца, кулаки сжал: -- Раскудахтался, петух общипанный! Доведет твой язык до беды... Уходи! Писец подобрал полы своего замусоленного халата и побежал в казачью избу спать. День и ночь приглушенно жужжал служилый люд, как пчелиный улей. Ждали нового воеводу, ждали со дня на день. Городок жил слухами, сплетнями, догадками. Вскоре городок заволновался. Весть пришла: новый воевода не вынес тяжелого пути от Москвы до Иркутска, дорогой умер. Страх обуял жителей городка. Били в колокола, служили молебны. -- Худая примета! -- в десятый раз твердил купец Войлошников, стоя на крыльце своей избы. Ему отвечал купчина Свершников: -- Быть войне, не иначе как с бурятскими да монгольскими ханами! -- Аксинья моя дурное на небе видела, -- кричал Войлошников: -- звезда летела, а хвост у нее длинный, в полнеба, синими огнями рассыпался. К войне! Воевода Савелов подобрел, ходил потупившись. Но казаки и горожане слышать о нем не хотели, недобрым словом вспоминали, грозились побить. Всем неугоден был злобный лиходей-правитель. Весной по первому водному пути прибыла в Иркутск жена покойного воеводы с маленьким сыном. На берегу Ангары собрались жители городка. Дощатый парусник, рассекая крутую волну, ударился о берег. Из дощаника вышли невысокая, с усталым лицом женщина и мальчик. Мужчины сбросили шапки, пестрая толпа сгрудилась на берегу. Женщина с трудом протолкалась, ее усадили на длинные дрожки, и она уехала на государев двор. Поплыли по городу липкие слушки. На перекрестке встретились две бабы -- Маланья Корноухова и Лукерья Зипунова. Встретились и зашептались: -- Слышала? -- Нет. Говори, говори! -- Воеводу-то батюшка великий государь нам послал, слышала? -- Как не слыхать! Хоть краем уха, но что-то такое слышала. Сказывай! Ты и умница, и разумница, и голова пресветлая. Сказывай! -- торопила Лукерья. Маланья нараспев тянула: -- Государя нашего пресветлого помощник... -- Да-а... Вон как! Помощник? Да-а! -- Дорогой-то умер, -- сказывала Маланья. -- Только не умирал, касатка, не умирал! -- Жив? -- Нет, в могилке, на спокое его душенька, на спокое... Только не умирал. -- Как так? -- Злодеи покончили. -- Злодеи?.. Маланья прилипла к самому уху Лукерьи и, оглядываясь, шептала: -- Наш воевода-лиходей тех злодеев подослал. -- Ох! Казнитель, бога не боится! -- Сказывают, послал и наказал: вы, мол, его сыщите, но не режьте его, и не стреляйте, и не душите. И подал лиходей вот такусенький узелок -- с человеческий ноготок. Да-а! А в том узелке черное зелье заморское. Подсыпали того зелья злодеи в квас. Выпил воевода -- был и не стало его. -- Царство ему небесное!.. Послышались шаги. Бабы разбежались в разные стороны. x x x У воеводского дома собрался народ. В полдень ударили в огромные барабаны. Знамена поставили в ряд. Казачий старшина Никитка Бекетов поднялся на помост: -- Вольные казаки! Докуда муки принимать будем? Спихнем воеводу! Спихнем негодного! -- Спихнем! -- зашумела толпа. -- Вор! -- Лиходей! -- Спихнем и к великим государям в кандалах отправим. -- Великие государи нам нового воеводу пожаловали. Но не суждено ему нами править... -- Царство ему небесное!.. -- Сын у него остался, его и примем воеводой! -- Малолетен! -- возразил казак Еремей Седло. -- Из-за малолетства глуп, -- добавили из толпы. -- Помощника сподручного выберем, -- объяснил Бекетов. -- Так и великим государям отпишем. -- Кого выберем? -- Перфильева, сына боярского. -- Перфильева!.. -- Согласны? -- спросил Бекетов. -- Согласны! Так, не дождавшись нового воеводы, самовольно выгнали казаки ненавистного Савелова и назначили малолетнего Полтева, а к нему в правители -- городским выборным судьей -- поставили сына боярского, иркутского жителя Перфильева. Малолетний Полтев был для видимости, полновластно же воеводствовать стал Перфильев. Стоял городок, твердыня царская; охраняли казаки, как и прежде, рубежи от набегов разбойных ханов, от монгольских и бурятских князей. ЕГОРКА ВЕТРОДУЙ Еще одна обязанность прибавилась Артамошке: надо было день-деньской забавлять батюшку воеводу. Тянулись горькие дни, медленно тянулись, будто нитка суровая, бесконечная. Воеводиха драла уши Артамошке за каждую малость. Озлобился он, смотрел на людей волчонком. Обидно: из воеводского служки сделали теперь его нянькой малолетнего воеводы. Служилые людишки -- и те скалили зубы, над Артамошкой потешались и обзывали его воеводской нянькой. А Перфильев вызовет его и твердит: -- Береги батюшку воеводу. Чуть что -- не помилую! Артамошка молча кланяется и думает: "Хитер пес, хитер! Сам правит, а о парнишке заботу показывает..." Одно несчастье за другим преследовало Артамошку. Началось с малого: играл он в костяшки с воеводой и обыграл его. Воевода обозлился, отобрал костяшки и в кровь расцарапал лицо Артамошке. Не стерпел обиды Артамошка, забыл все наказы Перфильева, вцепился воеводе в волосы, прижал его к земле, навалился коленом и отшлепал. Сбежались слуги. Примчалась воеводиха, всплеснула руками и заголосила. -- Драть озорника! -- с гневом сказал Перфильев. Но Артамошку будто ветром сдуло. Перевернули весь двор -- не нашли. Прошло три дня. Казак Селифанов пришел к Перфильеву и сообщил: в кустах на воеводском кладбище, между двумя свежими бугорками могил, лежит Артамошка и плачет. Перфильев распорядился наказать его по первому разу легко -- дать ему десять кнутов. Но казак переступал с ноги на ногу и не уходил. -- Ну что? -- рассердился Перфильев. -- Не стоило бы драть парнишку, обождать бы чуток. -- Что ждать? -- Сирота он круглый, ночью мать у него померла. -- Ну, обождем, -- согласился недовольным голосом Перфильев. Шли дни, Артамошка, вяло передвигая ногами, ходил по двору, нехотя собирал разбросанные воеводой костяшки и думал: "Сбегу, как мой тятька сбежал, в леса сбегу", -- и захлебывался слезами. Вихры спадали ему в беспорядке на лоб, а мальчишески задорные глаза смотрели теперь строго и зло. Под воскресный день, когда площадь кишела народом, а за околицей звенели девичьи голоса, разразилась неожиданно гроза над головой Артамошки: потерялась государева печать. А случилось это так. Пришел Артамошка с малолетним воеводой в приказную избу. Увидел воевода, как ставит печать письменный голова, и пристал: дай да дай! Тот -- туда-сюда, как откажешь! -- Смотри, батюшка воевода, не оброни, избави бог. -- И, обращаясь к Артамошке, строго наказал: -- Гляди, озорник, не то... -- и погрозил пальцем. Письменного голову позвал Перфильев. Он подошел к воеводе и хотел отобрать печать, но тот укусил его за руку, засмеялся и печать не отдал. Письменный голова, пятясь, вышел. Воевода повертел печать и покатил ее по полу. -- Ой, -- вскрикнул Артамошка, -- не катай! Не дай бог, утеряется -- смерть. -- Не лезь, а то мамке скажу! -- оттолкнул Артамошку воевода и покатил печать. Артамошка, как кот за мышью, следил за печатью -- не спускал с нее глаз. Раз даже схватил ее в руки и удивился: "Вот она какая!" Воевода вырвал печать и опять со смехом покатил ее по полу. Вот в это время и случилась беда. Раздался грозный голос Перфильева: -- Артамошка! Артамошка со всех ног бросился к нему, а про печать забыл. Когда он вернулся, то застал воеводу в слезах и сразу догадался: -- Печать где? -- Тут... -- Где тут? -- Ту-ут, -- плакал воевода и показывал куда-то в темный угол. У Артамошки опустились бессильно руки, задрожали губы. Вбежал письменный голова: -- Батюшки, загубили мою голову! -- и заметался по избе. Бросив свирепый взгляд на Артамошку, он так ударил его, что у Артамошки дыхание перехватило и в глазах помутилось. -- Драть! -- орал письменный голова. Прибежал Перфильев, вбежали дворовые людишки. -- Горе!.. Печать, государева печать... Ой, горе!.. -- восклицали вокруг. Перфильев схватил Артамошку за вихры: -- Печать где? Насмерть засеку! Ищи, подлец! Все ползали по полу, шарили, но печати не было. -- Дать розог! -- прошипел Перфильев и, обращаясь к письменному голове, добавил: -- Ищи!.. В кандалах сгною! Понял? Тот вздрогнул и съежился. Когда все ушли, письменный голова подошел к воеводе и ласково зашептал: -- Сыночек, вот ты держал печать, вертел ее в руках... -- Вертел... -- тянул воевода. -- Потом ты ее покатил -- тю-тю-тю... -- Покатил... -- Куда она, сынок, покатилась: туда или вот сюда? -- Туда катал, сюда катал -- везде катал... -- Ох ты, беда! -- вздохнул письменный голова и опять обратился к воеводе: -- Она далеко покатилась? -- Далеко-о... -- В угол или по избе? -- И в угол и по избе. -- Дурень! -- шепнул в сторону письменный голова. Так печать и не нашлась. Мать заждалась воеводу и пришла за ним. Вошла в избу и ахнула от неожиданности. В углу, уткнувшись носом, стоял "грозный" воевода, а посредине избы ползал на коленях письменный голова и что-то искал. Узнав о беде, воеводиха опечалилась: -- Все от бога. Пойдем, сынок, откушай. И стала поправлять шнурки у штанов воеводы. На пол что-то упало и покатилось. Печать нашлась. Долго не мог оправиться Артамошка от розог. Лечила его старая повариха Лукерья примочками из разных трав, сухих отрубей и конского помета. Ночью снились Артамошке тяжелые сны. Вчера он видел во сне, что вместе с Данилкой подкрались они к воеводским горницам, подложили соломы и подожгли. Вмиг жаркое пламя слизнуло и дом, и кладовые, и деревянные башни. От страха Артамошка проснулся. Сегодня ему приснился сон еще страшнее: стал он богатырем, к чему прикоснется -- все рушит. Раскатил по бревну воеводские двор, церковь, башни -- никто остановить его не в силах. Писцу оторвал напрочь обе руки -- не будет, проклятый, щелкать по носу. Письменного голову разорвал пополам; одну половину оставил у воеводского крыльца, а вторую через спину в реку бросил. Пришел к избе казнителя Ивана Бородатого и спрашивает голосом зычным, громовым: "Ты розог давал?" -- "Я". Схватил Артамошка Ивана Бородатого за рыжую бороду, покрутил-покрутил над головой, кинул вверх и надел на острие большой башни. Заорал Бородатый диким голосом. Тут Артамошка и проснулся. Проснулся -- и впрямь кто-то орет. Страшно стало ему, кликнул он старую Лукерью -- она второй матерью ему стала. -- Молчи, -- зашептала она. -- Спи... Заснул Артамошка -- и снова сон: занимается заря, по красному небу плывут огневые полосы, и свет их падает на землю. Видит Артамошка, что свет не от зари, а от огромной скалы, на вершине которой пылает горн; отец кует острые пики, из-под молота брызжут зеленые искры. Плывет над тайгой песня, слов ее не разобрать, но берет она за сердце -- отцовская это песня. С песней и вскочил Артамошка с лежанки. Тишина. Он -- к окну. На востоке розовело небо, вставало солнце. Рождался светлый день... x x x С воеводского двора решили Артамошку выгнать, но письменный голова заступился: -- Справный парнишка, а на побегушках -- прямо огонь. ...И вновь замелькали по двору тонкие ноги, без устали бегает Артамошка. Вот он несется с огромным жбаном квасу, бегает к письменному голове, от письменного головы -- к писцу, от писца -- в приказную избу, и так до поздней ночи. Когда нависнет темь и замигают на небе звезды, бросается он на дощатую лежанку и спит до тех пор, пока утренний будильщик его не поднимет. Разбудили Артамошку сегодня чуть свет. Бегал он и созывал в приказную избу всех важных служилых людей. Управитель Перфильев получил государеву грамоту. Медленно собирались важные лица и усаживались по чину. В избе тесно и душно, а важные лица потеют, отдуваются, но дорогих долгополых шуб не снимают, чтоб честь и достоинство не уронить. Правитель поднялся, за ним поднялись с лавок и остальные. Снял он шапку -- сбросили и все остальные. Правитель подал письменному голове трубочку -- государеву грамоту. Письменный голова откашлялся, отер ладонью губы и начал читать. Титул прочитал тихо и нараспев, а потом передохнул и громко забарабанил, выделяя каждое слово: -- "А как ты сей, великих государей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича, указ получишь, излови тунгуса сибирского, тунгуску и их дитя, которые живут в лесах по рекам и речкам вдали от Иркутска, чтоб были они в платьях и уборах, с луками и стрелами по своему обыкновению. Тех тунгусов отправь немедля в Москву, надобны они для показа гостям иноземным..." Письменный голова подал грамоту Перфильеву. Все молчали. Казачий сотник, высокий, большеголовый мужик с вихрами, тронутыми сединой, важно откашлялся и сказал: -- Надо сыскать бродягу бездомного, что по базару шатается и рассказывает про земли далекие. Он и поведет казаков за тунгусами. Как ветер, носился Артамошка по базарной площади, разглядывал бродяжек. "Вон их сколько, а потребно отыскать одного". Казаки, что пошли с Артамошкой, меж лавок прятались -- боялись спугнуть бродяжек: разбегутся -- не сыщешь, -- но с Артамошки глаз не сводили. Остановился Артамошка у хлебного ряда, вспомнил про то, как пропел он петухом и всполошил толпу, которая слушала бродяжку. Приметный бродяжка, его-то он среди всех узнает. А тот бродяжка стоял у лавки купца Зырянова и не сводил глаз с бочки, где золотился на солнце янтарным отблеском мед. В руке он держал затасканную краюху черного хлеба и в десятый раз совал руку в карман: карман был дыряв, и рука высовывалась наружу. Прохожие смеялись: -- В кармане-то кукиш, много ль на него купишь? -- Хорош мужичок, что твой цветок, весь в лоскутах разноцветных! -- Неча сказать, нарядный! А бродяжка подошел к бочке с медом и обронил, будто невзначай, корку хлеба. -- Ах, горюшко бедному Егорушке! Последняя корочка -- оголодал! -- заголосил он и склонил над б