лозах осенью поспевали пурпурные, пахнущие солнцем гроздья. Ветер приносил морские запахи. Сельский розовый дом стоял в тени олив, в нем жила и умерла Летиция Тацита. Поблизости находился деревенский храм, посвященный Диане, его четыре колонны белели в кипарисовой роще. Под храмовой крышей шумел ветер, и среди балок вили свои гнезда голуби, наполняя храм хлопаньем крыльев; весь фронтон был в голубином помете. Иногда отец приходил сюда в сопровождении раба и приводил маленького сына. Служитель нес в жаровне пылающие угли и мешочек с зернами фимиама для воскурения. Богиня стояла посредине храма, розовоногая, в короткой голубоватой тунике. Сквозь краску уже давно просвечивал мрамор, и храм был в полном запустении. Небожительница вынимала стрелу из колчана за плечом. Рядом с богиней, добродушно глядя на нее и высунув язык, бежала мраморная собака. Диана едва-едва улыбалась и смотрела в пространство пустыми глазами. Ее острый локоток запомнился Вергилиану на всю жизнь. Отец бросал на алтарь несколько крупиц аравийского фимиама, и маленький храм застилал благовонный дым. - Отец, она правит миром? Поражает злых людей стрелами? - шепотом спрашивал мальчик, цепляясь за тогу родителя. Отец, старый безбожник, вздыхал. - Миром правят принципы, вечные и неизменные. Миром управляет гармония. Людей же поражают пороки... Вергилиан не понимал, о чем говорит отец, но смутно чувствовал, что присутствует при чем-то очень важном. Когда настал час умереть и отцу, Вергилиана увезли в крытой повозке, запряженной парой серых мулов, в Рим. Всю дорогу животные хлопали ушами в такт шагам, а вторично осиротевший ребенок плакал горькими слезами, тоскуя по отцу, и его не развлекали даже дорожные виды, незнакомые селения, розовые города на возвышенностях и встречные путники и повозки. Он не знал, что ждет его в Риме, куда они ехали с посланцем сенатора, но этот услужливый человек всячески утешал его и рассказывал, что патрон богат, как Крез, и живет в доме, украшенном мрамором. Показался Рим, поразивший мальчика своими размерами и множеством домов, колонн и людей, а он все еще не мог успокоиться и вспоминал оливковые рощи Оливия и прогулки с отцом. Мальчик понимал, что никогда уже не вернется беззаботная детская радость и не будет поездок в соседний городок, где отец покупал у пирожника медовые печенья. Сенатор, приходившийся близким родственником, оказался добрым покровителем. К тому же он был бездетным и приласкал мальчика, а супруга его, достопочтенная Максимилиана, закормила ребенка сластями. Мало-помалу Вергилиан привык к новой жизни, к шуму Рима и плакал только по ночам, когда никто не видел его слез. Впрочем, весь день с утра был посвящен учению. Грамматику он изучал у Геронтия, а риторику - у известного софиста Порфириона, прославленного в те дни комментатора Горация. В Риме происходило много событий, но Вергилиан и его сверстники не задумывались об этом. Их больше привлекали пирушки, писания стишков и юные прелести какой-нибудь канатной плясуньи. Дядя, человек расчетливый, однако не скряга, не жалел средств для воспитания Вергилиана, и обучение у Порфириона, стоившее не одну тысячу сестерциев, продолжалось и в последующие годы, хотя сам сенатор больше ценил хорошо приготовленное блюдо, чем со вкусом подобранную метафору, и утверждал, что люди говорят слишком много и без всякой пользы для себя. Сенатор вел торговые дела с Востоком и с городом Карнунтом на Дунае, где его закупщики приобретали огромное количество бычьих кож. Кальпурний не мог пожаловаться на плохие дела и неизменно пользовался покровительством императора Септимия Севера, а позднее его сына, и единственное, что угнетало сенатора, были тяжкие налоги и постоянная опасность конфискации имущества. Снова наступили тревожные времена, и никто не мог поручиться за завтрашний день. Это случилось в юности Вергилиана: он впервые увидел благодетеля их фамилии. Дело происходило на загородной императорской вилле. Септимий Север медленно шел по каменной дороге. Одну руку он положил на плечо сына, названного Антонином, чтобы осенить его славой угасшей династии, а другою ласкал завитки пышной бороды. Он что-то говорил юноше. Цезарь слушал, выпятив нижнюю губу. Позади, на почтительном расстоянии, в торжественных тогах, шли консулы и сенаторы. Они переговаривались между собой шепотом, прикрывая рот рукой, чтобы не потревожить августа. Вергилиану показалось, что было нечто монументальное в этом шествии, в складках тог, в жестах сенаторов, в их гордо поднятых головах, - и в то же время обреченное на гибель. Ему стало жаль этого молодого человека, который уже не мог уклониться от своей судьбы, какой бы страшной она ни была. 2 Корабль величественно шел вдоль италийского берега, а я не переставал записывать взволновавшую меня беседу с поэтом. Вергилиан видел потом Антонина в цирке, когда цезарь, ставший соправителем отца и влюбленный в конские ристания, как простой возница, правил квадригой голубых. Соперником его на арене был брат, и они оба однажды едва не погибли, когда их колесницы сцепились на повороте, огибая цирковую мету - каменный столб, где квадригам положено поворачивать на полном бегу, чтобы снова нестись по арене под грохот рукоплесканий. Встречал поэт Антонина также в Этрурии, где цезарь предпринимал охоты на лисиц, вредительниц виноградников, и в тот памятный день, когда он вместе с сенатором Дионом Кассием посетил дворец Юлии Домны. Вергилиан был тогда молодым поэтом. На это собрание он попал благодаря покровительству, которое оказывал ему прославленный историограф. Медлительный Кассий замешкался по обыкновению, и они явились во дворец с некоторым опозданием, когда в зале Минервы уже было немало приглашенных. Только что кончил читать свою дидактическую поэму юный Оппиан, грек родом из Анасарбы Киликийской, надежда эллинской поэзии, двадцатилетний чернокудрый красавец. Оппиан стоял среди зала, уже увенчанный, по повелению Юлии Домны, лавровым венком, смущенный и взволнованный успехом, а на возвышении, куда вели три или четыре ступени, покрытые красным ковром, возлежала на позолоченном ложе, изголовье которое поддерживали два грифона, императрица. Она скрестила маленькие ноги в пурпуровых башмаках с жемчужными украшениями и, подперев рукой голову с гладко зачесанными назад волосами, смотрела, улыбаясь, на молодого поэта, и ее черные глаза изливали на него сияние сирийской ночи. На голове у Юлии Домны была диадема с драгоценными камеями. Вергилиан рассказывал, как он с трепетом вступил в этот незнакомый для него мир, но немного успокоился, когда присмотрелся к окружающей обстановке и увидел, что люди держат себя здесь непринужденно, как и подобает философам и поэтам. Зал, освещенный многочисленными светильниками на высоких бронзовых треножниках, имел круглую форму и был покрыт еще свежей росписью на олимпийские сюжеты. На потолке художник изобразил Минерву в высоком шлеме. Про это изображение говорили, что лик богини списан художником с самой императрицы. Вергилиан смотрел и убеждался: те же широко раскрытые черные глаза, чувственный рот с несколько полной нижней губой, низковатый лоб, орлиный нос, крупный, но нежный подбородок. Тяжеловатая восточная красота. Обращала на себя внимание также стройная шея Юлии Домны. Голова была посажена на нее как некое произведение искусства... Около августы сидел в кресле из слоновой кости цезарь Антонин и с особым усердием хлопал Оппиану, потому что в стихах на этот раз шла речь о подвигах охотника. Рядом с цезарем стояла печальная, строгого вида женщина, несколько увядшая. Как Вергилиан узнал впоследствии, то была Аррия, посвятившая всю свою одинокую жизнь изучению Платона и ради этой цели отказавшаяся от радостей семейной жизни. По другую сторону стоял Антипатр из Гиерополя, софист, учитель Антонина, ведающий с некоторого времени императорскими письменными делами, известный тем, что с необыкновенным искусством составлял послания и декреты. Он также прославился жестокостью, с какой правил Вифинией, когда был там проконсулом. Все остальные стояли ниже ступеней, в белых или желтых тогах, некоторые со свитками в руках. Рукоплескания наконец умолкли. - Прекрасно, Оппиан! - крикнул Антонин. - Поистине в тебе таится море очарования! Но Вергилиан слышал, как стоявший рядом с ним человек в поношенной тоге, - это был поэт Скрибоний Флорин, с которым и состоялось тогда у него знакомство, - бормотал в неопрятную бороду: - Однако это слишком цветисто. Сафо, по-моему, писала лучше... - Сафо! - поддержал его сосед, маленький старичок с выразительными глазами и дрожащими худыми руками. - Сафо неповторима! Вообще Вергилиан, по его словам, хорошо запомнил, что поэма особого восторга у слушателей не вызывала и похвалы были умеренными, - может быть, из зависти или потому, что не все присутствующие могли оценить прелесть греческого стиха; хлопали же люди из опасения разгневать цезаря, с таким пылом хвалившего стихи об охоте. Хотя Антонин был еще очень молод, но все уже знали о его вспыльчивом и не терпящем противоречий характере. Вергилиан слышал, как кто-то шептал не без удовольствия: - Приятные стихи, но незначительные... - Битва быков во второй песне написана не без таланта, - сказал старичок с выразительными глазами, - но, во всяком случае, это не Гесиод. Хи-хи! - При чем здесь Гесиод? - удивился собеседник. - Слишком много цветов... - брюзжал Скрибоний. До стихотворца эти суждения не долетали. Он стоял перед августой, которая милостиво расспрашивала, как он чувствует себя в Риме и что намерен теперь писать, после поэмы об охоте. Растроганный Оппиан взирал на Юлию Домну преданными и даже влюбленными глазами. Однако поэму он поднес с поклоном не ей, а цезарю, как посоветовали сделать друзья. Антонин принял свиток, обнял Оппиана и поцеловал его в лоб. Вокруг уже говорили на другие темы. Кто-то расспрашивал Филострата: - Над чем ты размышляешь в настоящее время? Филострат не без важности гладил русую бороду, в которой тогда еще не поблескивало серебро. - Пишу небольшую работу - трактат против Аспазия из Равенны. - О чем? - О том, как надо писать послания. - Как же, по-твоему, надо их писать? - Во всяком случае, не так, как Аспазий. Высмеиваю его напыщенный стиль, путаницу, неясность. - Да, этот действительно пишет невразумительно. - Я ставлю ему в пример Антипатра. Именно так надо составлять письма. Какая ясность мыслей, меткость в выражениях, приятная краткость! - Ты прав, Антипатр - прекрасный эпистолярий. - А почему? Он входит, как актер, в роль императора, и поэтому-то его письма так естественны и благородны. Но ритора уже звали к Юлии Домне: - Филострат! Филострат! Августа желает говорить с тобой! Присутствующие не без зависти смотрели на философа, пока он пробирался, побледнев от волнения, через толпу к возвышению, где возлежала Домна. - Я здесь, госпожа! - сказал он, тяжело дыша. Августа протянула ему какой-то свиток. - Филострат, ты знаешь, как я ценю твой стиль. Просмотри! Мне прислали это из Антиохии. Филострат с недоумением взял в руки папирус. - Это записки Дамиса об Аполлонии Тианском, - продолжала августа, а голос у нее был теплый, грудной, - они написаны скверно, почти площадным языком, но ты мог бы сделать из них замечательное произведение. Пиши не так простодушно, как пишут о Христе, но все-таки с теплотой. Создай образ, который эллины смогли бы противопоставить богу христиан с его рождением в вертепе, чудесами, воскресением из мертвых и прочими трогательными событиями. Ты отлично это сделаешь. Домна побеседовала с философом некоторое время, и тот отошел, прижимая к груди драгоценный свиток, может быть суливший ему известность в веках и, во всяком случае, милость фортуны. Стоявший рядом с Вергилианом старичок с необыкновенно выразительными глазами, оказавшийся председателем "Священного сообщества странствующих риторов, почитающих Диониса", объяснял Скрибонию, продолжая разговор о театре: - Когда Лукиан произносил на просцениуме слова "великий Агамемнон", поднимаясь на кончики пальцев, я в порицание ему заметил, что он изображает не великого Агамемнона, а высокого ростом Агамемнона. Скрибоний понимающе кивал головой. - Да, я где-то читал, что знаменитый актер Пилад в данном случае только делал задумчивое лицо и тем передавал величие героя. Речь шла о последнем представлении в театре Помпея и миме Лукиане. Но стоящая рядом со Скрибонием женщина, похожая на сирийку, вероятно одна из приближенных матрон Юлии Домны, восторгалась: - Нет, ложным страданием и своей красотой он исторгает у меня каждый раз слезы, когда я гляжу на него! Вергилиан делал тогда то же самое, что и я, то есть прислушивался к разговорам, но ни на шаг не отставал от Диона Кассия. Этот сенатор искал между тем удобного предлога, чтобы представить племянника своего друга и кредитора Юлии Домне. Однако вокруг было столько людей, добивавшихся чести поговорить с августой и снискать ее расположение, что они напрасно пытались приблизиться к ней. Наконец сенатор улучил удобную минуту: - Госпожа, позволь мне поручить твоему вниманию нашего юного служителя муз! Вергилиан передавал мне, что в эту минуту ему стало трудно дышать от смущения и зал на несколько мгновений как бы закрыл туман. Он ничего не видел, кроме пронизывающих душу глаз Юлии Домны. Все так же подпирая усталую от стихов голову, августа приветливо улыбалась. - А этот тоже пишет об охоте? - грубовато спросил Диона Антонин. - Нет, цезарь, он сочиняет элегии. Антонин зевнул. Юлия Домна с улыбкой смотрела на смущавшегося Вергилиана. - Я не теряю надежды когда-нибудь услышать и твои стихи. Но сейчас я утомлена. Как твое имя? - Его имя Вергилиан, - поспешил ответить за поэта Дион. - Вергилиан? Прекрасное имя для молодого поэта. Оно много обещает. На этом и закончилась беседа. Занятая своими мыслями, августа ласковым движением головы отпустила сенатора и еще раз улыбнулась поэту. Он понравился ей бледностью лица и слегка нахмуренными бровями, как это бывает у людей, обладающих независимым характером. Юлия Домна увидела, что из тайного помещения за голубой завесой неожиданно появился Люций Септимий Север, император и супруг. Север прибыл в сопровождении Плауциана, своего любимца, префекта претория, самого расточительного из римских богачей и, кроме того, замечательного юриста. Август только что совещался с ним по поводу декрета о прелюбодеяниях. Север был встревожен. Префект намекал ему на измену Юлии и даже назвал, якобы случайно, имя любовника, ничтожного человека. Стоит остановиться несколько на судьбе Плауциана, потому что она была в те дни судьбой многих других люден, вышедших из ничтожества, но вознесенных до самых высоких должностей в государстве лишь для того, чтобы сбросить их с вершины могущества в пропасть. Этот африканец считался земляком Севера, может быть даже родственником, и, если верить сплетням, фаворитом в прежние годы. Император, взойдя на престол, сделал своего друга префектом претория и позднее женил на его дочери цезаря Антонина. Говорят, что на свадьбе прислуживали сто евнухов. Но как раз в это время произошло ужасающее извержение Везувия, лава достигла предместий Капуи, и римляне видели в событии дурное предзнаменование. Дважды Плауциан носил консульское звание. Когда он проходил по улицам Рима, люди старались не попадаться ему на глаза и поспешно сворачивали в боковые переулки или поскорее возвращались назад. Сопровождавшие своего господина рабы кричали замешкавшимся, чтобы они опускали глаза и не смели смотреть на него. Но Антонин не желал разделить ложе с ненавистной ему Плаутиллой, надменной красавицей, воспитанной в крайней роскоши, и старик, привыкший к почестям, дерзнул на борьбу с императором. Кончилось все это весьма плачевно для честолюбца. Участник заговора Сатурнин, которого префект претория подговорил убить августа и Антонина, так как этот трибун был одним из тех, кто имел доступ в императорскую опочивальню, выдал Плауциана. Север сначала не поверил донесению о предательстве со стороны любимца, осыпанного милостями. Однако Плауциан имел глупость лично явиться во дворец, когда ему обманно сообщили о смерти императора и его сына, впрочем, на всякий случай, надев под тогу панцирь. Это раскрыло намерения префекта. Антонин велел преторианцу Ксифилину убить Плауциана. Труп префекта выбросили из окна на улицу, и там прохожие надругались над ненавистным богачом, а Ксифилин вырвал из бороды убитого, тело которого еще не остыло, клок волос и со смехом принес этот подарок пораженной ужасом Плаутилле. Но в те дни, когда взошла слава Оппиана, префект еще пользовался доверием Севера, и никому и в голову не приходило, что его возвышение закончится так трагически. Вергилиан смотрел на него как на баловня судьбы. Благостно улыбаясь, август приблизился среди наступившей тишины к своей возлюбленной супруге и пристойно облобызал ее, приятно пощекотав нежное лицо пушистой бородой. Юлия осталась на ложе и закрыла на мгновение глаза. Во всем, от этой елейной улыбки до манеры носить раздвоенную седеющую бороду, якобы запущенную, а в действительности лелеемую как некое сокровище, август подражал великим императорам из династии Антонинов и в их честь назвал этим именем своего сына. Даже в улыбке августа было что-то от Марка Аврелия. Присутствующие раболепно склонились перед владыкой мира. Император дружелюбно оглядел собравшихся. - Продолжайте вашу беседу, друзья! Надеюсь, я не помешал вам? В ответ раздался сдержанный гул голосов: - Да хранят тебя боги! Мы жаждали увидеть тебя! Север опустился в кресло из слоновой кости, тотчас уступленное ему Антонином, и с большой осторожностью вытянул ноги, искривленные подагрой. Вергилиан рассказывал мне, что он не без страха смотрел на императора. О нем столько ходило рассказов, начиная с истории, в которой якобы огромную роль сыграла тога Марка Аврелия, одолжившего ее Септимию Северу, когда тот, будучи еще легатом, явился однажды на императорский пир прямо с дороги в плаще. По мнению многих, этот подарок и предопределил судьбу будущего императора. Известна была всем и сплетня о женитьбе Севера на Юлии Домне, на которой выбор честолюбца остановился только потому, что в ее гороскопе существовало указание звезд на замужество с человеком, облеченным в пурпур. Септимий Север сам изучал науку халдеев и верил в подобные предсказания. Но этот добродушно улыбающийся человек все-таки побаивался немного всяких болтунов и стихоплетов, которые всегда могли сочинить какой-нибудь памфлет или пустить гулять по Риму ядовитый стишок. Септимий Север не постеснялся умертвить Лета, спасшего ему жизнь в битве под Лугдунумом, предал смерти тысячи людей, виновных только в том, что их гороскопы намекали на блестящую судьбу, или увидевших во сне пурпур и имевших несчастье рассказать об этом болтливым друзьям. Однако даже император был бессилен против яда короткой, как пчелиное жало, эпиграммы. Септимий Север являлся типичным представителем новой римской знати. Из Африки или из Сирии стекались в Рим подобные честолюбцы, люди без стыда и без совести, умеющие произносить красивые слова и неутомимые в снискании общественных почестей и богатства, деятельные, как торгаши, хитрые, как змеи. Они проникали в магистратуру, в сенат и иногда кончали свою жизнь консульским званием. Септимию Северу особенно благоприятствовала фортуна, и он добился императорского пурпура. Август обводил собрание ласковым, "антониновским" взглядом: - О чем вы беседовали, друзья мои? - Оппиан читал нам свои стихи, - ответил Антонин. - Уверен, что они полны таланта... - Отличные! И я хочу просить тебя, отец, чтобы ты обратил внимание на поэта. - О чем ты говоришь, мой сын? - Север повернул к своему наследнику пышную бороду, ожидая очередного ходатайства. - Сжалься над бедным стихотворцем... - пролепетал Оппиан. Юноша прибыл в Рим с острова Мелита, где добровольно разделял ссылку отца, на которого обрушился гнев господина в связи с каким-то глупым доносом. У старика отняли все имущество и дом, вытащили ночью из постели и на военной галере доставили на отдаленный остров. Теперь сын явился ходатайствовать о помиловании. Антонин вполголоса разговаривал с отцом, объясняя ему дело Оппиана. Император, слегка морщась, слушал сына. Потом потрепал его по щеке. - Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать, друг мой? Щеки у цезаря были еще круглые и румяные, как у здоровой деревенской девушки. - Антипатр, - обратился император к своему секретарию, - ты здесь? Напиши распоряжение об отмене ссылки отца стихотворца. Как его зовут? Оппиан? И вели выдать поэту двадцать... двадцать пять золотых. Присутствующие изумились. Этот самый скаредный человек в Риме подарил двадцать пять золотых! Было чему удивляться. И тотчас на Оппиана посыпались как из рога изобилия похвалы. - Описание слона тебе удалось замечательно! Как ты сказал? Облако, несущее в своем чреве страшную для смертных грозу? Великолепно! - Да, это образно и поэтично. Только Скрибоний пожимал плечами: - Грозу в чреве? Какие же звуки поэт сравнивает с грозой? - Ты придираешься, Скрибонии, - остановил его старичок с выразительными глазами, видимо всю жизнь добивавшийся подачек, льстец и лизоблюд. Рабы в белых туниках с золотыми украшениями стали разносить на серебряных блюдах сласти, доставленные из далеких стран, орехи, великолепные плоды из императорских садов. Другие принесли в узких амфорах вино, сваренное со специями, от которых приятно кружилась голова. Пить чистое вино здесь считалось предосудительным. Император милостиво побеседовал с Филостратом. На ритора в тот вечер боги положительно изливали свое благоволение! Септимий Север сам был не чужд литературе и в свободное от государственных трудов время, может быть и в этом подражая Марку Аврелию, составлял свое "Жизнеописание". Слог ему выправлял Антипатр, подделываясь под Плутарха. Теперь все кому-нибудь подражали, и секретарий выбрал совсем не плохой образец. Все так же благосклонно улыбаясь, но исподтишка оглядывая собрание, Север расспрашивал Филострата о том, как он намерен поступить с записями Дамиса, о которых слышал от своей просвещенной супруги. Но даже в улыбке императора чувствовалось что-то неуверенное в себе, почти растерянность звучала в его нарочито громких словах, сопровождаемых величественными жестами. Казалось, все удалось ему на жизненном пути. Какие победы, какие достижения и постройки! Родной Лептис, провинциальный и ничем не примечательный город, превратился по его воле в столицу африканской провинции; легионы повиновались одному его слову и обожали своего повелителя; гордость сената и всех этих выродков патрицианских семей была укрощена на вечные времена. Сотни тысяч солдат, земледельцев, получивших землю и волов, римских ремесленников, уносивших домой хлеб, вино и елей во время бесплатных раздач, взирали на него как на своего благодетеля. Хлебных запасов в императорских житницах было собрано на семь лет. Теперь уже не пышная эпитафия на гробнице, предел всех желаний честолюбивого человека, а апофеоз, обожествление и храмы в Риме и Лептисе должны завершить его земное существование! Однако непреодолимая усталость все чаще и чаще сковывала сердце. Сколько разочарований и огорчений! Сколько обманутых надежд! Что сделают с его наследием - плодами неустанного труда - сыновья? И не только труда, но и злодеяний. Север ненавидел мрачной своей душой соперников и презирал тех, кто пытался стать на его пути, произнося лицемерные речи о справедливости и свободе. За эти годы, что он носил пурпур на плечах, император уже привык считать себя отмеченным перстом гения и стоящим выше простых смертных, участь которых - преклоняться пред его волей. Почему же Юлия не желает понять этого? Почему она изменяла? Уничтожить ее любовника, простого центуриона с челюстью крокодила? Но ведь его заменит другой. Предать Юлию смерти? Но он не мог без нежности и скорби думать об этой женщине. Кроме того, разве она не пользуется влиянием среди населения Антиохии и Афин, не считается "матерью лагерей"? К ней тянутся философы. А в этой страшной игре, в какой ставкою была жизнь, так легко проиграть! Лишь неимоверным напряжением воли и жестокими мерами возможно сохранить римский порядок. Однако Септимий Север, как и все его сподвижники, не отличался дальновидностью. Опьяненный властью и жадностью, он не был способен построить новый мир. Золотой век не желал наступать на измученной земле. Для большей живости я записал все так, как мне рассказывал это Вергилиан, как будто бы я сам являлся свидетелем событий. Но приходилось сложить таблички, потому что мы приближались к Остии и все находившиеся на корабле проявляли большое волнение по поводу прибытия. Берег подплывал все ближе и ближе и вместе с ним - залитый солнцем спускающийся к морю город. Я впился глазами в открывшуюся картину. На каменном портовом возвышении стояла огромная квадрига слонов, воздвигнутая каким-нибудь африканцем из Феццаны, разбогатевшим на торговле клыками. У пристаней замерли корабли, и происходила обычная в таких местах человеческая суета. Видно было, как под арками ближайшей улицы толпились торговцы и совершали сделки, пересыпая зерно с ладони на ладонь, пробуя его качество на зуб. Менялы разложили на мраморных прилавках серебряные монеты. Грузчики, только с жалкой тряпицей вокруг бедер, носили по зыбким мосткам, переброшенным с пристани на торговле корабли, амфоры. Шестерка серых волов медлительно влекла повозку с чудовищной глыбой мрамора, из которой, может быть, резец ваятеля создаст новую статую императора. Деревянные колеса повозки, сплошные, без спиц, немилосердно скрипели, и возчики поминутно хлопали бичами. На набережной тянулись кабачки, таверны, склады, канатные лавки, и повсюду толпился народ. Над лесом голых мачт, над колоннадой храма Нептуна и над квадригой бронзовых слонов кружились чайки. Мы поспешили с Вергилианом сойти на берег. Так я ступил на священную землю Италии. Но прошло три дня прежде, чем нам удалось нанять повозку, чтобы отправиться в Рим, так как слишком много людей желали попасть в столицу мира, и, воспользовавшись невольной задержкой, я бродил по Остии, удивляясь ее торговому оживлению. Товары стекаются в этот город со всех концов земли. Италия свозит сюда тонкие вина и благоухающие плоды, многочисленные корабли доставляют из Египта пшеницу и дорогой моему сердцу папирус, из Эллады - мрамор, статуи и оливковое масло, из Сирии - тонкое стекло, из Аравии - благовония, из Индии - пряности и кораллы, из далекой Серики - шелк, а из африканского города Сабрата - огромных слонов. Несколько раз я отправлялся на форум, среди которого стоит храм Аноны Августы, а вокруг высятся колоннады и раскрывают широкие двери таверны с черно-белым мозаичным полом. В них не торгуют вином, а помещаются коллегии конопатчиков, изготовителей веревок, измерителей зерна, выделывателей снастей и прочих ремесленников, имеющих отношение к корабельному делу. Дальше, насколько хватает глаз, тянутся склады пшеницы, воска, папируса и других товаров... 3 В конце концов остийская суета мне надоела, и я был рад, когда очутился в Риме. Отдохнув после морского путешествия и представив сенатору подробный отчет о выполненных денежных операциях, Вергилиан поспешил окунуться в городскую жизнь. Дядюшка остался доволен деятельностью племянника и не только намекнул о своем благожелательном отношении к нему в завещании, но даже вручил значительную сумму, которую поэт тут же решил потратить на книги и всякие развлечения. Прежде всего Вергилиан поспешил к Скрибонию. Ему сообщили, что сатирический поэт проживает теперь где-то в Субурре, на улице Дельфина, в гостинице иудея Симона. Вскоре мы отправились туда, и я был в восторге, что познакомлюсь с таким замечательным человеком. За несколько дней до этого в Субурре, на той же улице Дельфина, названной так по общественному фонтану, где местные хозяйки и водоносы берут воду, с ужасным грохотом рухнул шестиэтажный доходный дом, принадлежавший квартирной компании, одним из пайщиков которой был куратор антониновских бань Нестор. Во время катастрофы погибло немало бедняков, ютившихся в вонючих каморках этого мрачного здания, но едва ли обвал очень взволновал куратора, так как дом был застрахован в Тибуртинском банке и, кроме того, кирпичи и балки могли пойти на новое строительство. По дороге к Скрибонию мы остановились у развалин, под которыми, как мы поняли из замечаний случайных зевак, еще оставались трупы погибших. О них мало кто беспокоился, но мы спрашивали себя, не в этом ли доме жил Скрибоний. Наступил полдень. Поденщики, разбиравшие на месте катастрофы строительные материалы; прекратили работу, чтобы подкрепиться пищей. Двое из них, сидя на огромной гнилой доске, беседовали между собой. Выяснилось, что одного из них звали Лукан, другого - Квинт, а их разговор напомнил мне о Томах и нашей простой жизни. Квинт, со щетиной неопределенного цвета на провалившихся щеках и с морщинистым, низким лбом, старательно жевал черствую ячменную лепешку, рассказывая приятелю о своей жизни: - Был у меня участок земли в три югера, друг Лукан, и пара волов. Лукан мало чем отличался своей наружностью от Квинта. - Сицилийских? - Сицилийских, мой друг. Серых, как мыши! Вергилиан перешел через улицу, направляясь к соседнему шерстобитному заведению, у дверей которого стоял большой глиняный сосуд, чтобы прохожие могли удовлетворить естественную нужду и в то же время оказать услугу владельцу предприятия, так как всем известно, что человеческая моча с успехом применяется при обработке шерсти. Я остался слушать рассказ про волов. - С черными мордами? - С черными мордами. Но уже вернулся Вергилиан и спросил у каменщиков: - Не знаете ли, любезные, где здесь гостиница иудея Симона? Задрав неопрятные бороды приятели посмотрели с любопытством на незнакомца в дорогой тунике. Квинт был разговорчив и любопытен. - Гостиница Симона? А тебе кого там надобно? - Поэта. Его зовут Скрибоний. - Скрибоний? Такого не знаю. Но гостиницу найти нетрудно. Заверни за угол и иди прямо к рыбной лавке. А напротив будет гостиница. На ее стене изображена оливковая ветвь. Гостиница называется "Под оливой". Почему ее так называют, мне не известно. Но говорят, что там всегда можно найти приют за сравнительно недорогую плату... Вергилиан поблагодарил каменщика, и мы пошли в указанном направлении. Квинт крикнул нам вдогонку: - Красный кирпичный дом! Действительно, за углом помещалась рыбная лавка, которую нетрудно было найти по ужасающей вони. Видимо, здешние щуки и угри особой свежестью не отличались. Зажимая носы, мы проследовали дальше и увидели на другой стороне улицы зеленую оливковую ветвь на мозаичной вывеске. Народу вокруг нас в этот жаркий час было мало. Продавец гранатовых яблок тщетно призывал громкими криками покупателей. Среди развешанного через улицу жалкого тряпья после недавней стирки две старухи переговаривались из окна в окно под самым небом. Осел тащил на многострадальной спине охапку соломы, такую огромную, что она оцарапала нам лица. Мальчишки бросали в погонщика камнями, и он, похожий на Харона, шамкал беззубым ртом: - Ослиный помет! Мы вошли в неприветливую дверь гостиницы, и там нас встретил привратник или, может быть, сам владелец, человек с обросшим черными волосами лицом и огромным носом. Вергилиан спросил его о Скрибонии. - Скрибонии? Стихотворец? Найти этого бездельника нетрудно. Поднимитесь по лестнице на самый верх. Имя его написано мелом на двери. - Дома ли он? Подниматься напрасно на такую высоту... - Служитель муз дома. И, кажется, еще не успел упиться вином. Но лучше было бы, если бы он вовремя платил за ночлег. Горница отличная! Много воздуха и света. Если вы и пожелаете остановиться у нас, то вам всегда будет предоставлено самое лучшее помещение. Останетесь довольны. Можно и с девочкой... Не слушая еще более заманчивых предложений, мы стали подниматься по скрипучей лестнице, где пахло кошками и отхожим местом. Так нам пришлось преодолеть около ста ступенек. Затем мы очутились на террасе с ветхими перилами, на которую выходило несколько дверей. На одной из них было начертано мелом: "Здесь проживает Тит Скрибонии и берет заказы на эпиграммы и эпитафии". Вергилиан без стука отворил дверь, и мы очутились в низенькой полутемной каморке, наполненной светом и воздухом только в воображении хозяина гостиницы. Поэт лежал на простом деревянном ложе, на неопрятной подстилке, вероятно набитой гнилой соломой, и ноги у него были прикрыты дырявой хламидой. Возле стоял трехногий стол, а на нем я разглядел глиняную чернильницу и прочие несложные принадлежности для письменных занятий. Если прибавить к этому, что на каменном полу валялся на боку пустой кувшин из-под вина, то это было все, чем обладал поэт. Несколько мгновений Скрибонии смотрел на нас и, судя по выражению его лица, считал, что наш приход всего лишь сонное видение; потом убедился, что это явь, но не находил слов выразить свою радость. Вергилиан, надушенный, в нарядной тунике из белоснежного шелка, казался в этой обстановке Аполлоном. - Не узнаешь? - Клянусь Геркулесом! Вергилиан! Друзья обнялись и рассматривали друг друга в поисках перемен. Я скромно остался стоять в дверях. - А ты все такой же лысый! - Кто этот юноша? - указал на меня Скрибонии. - Мой друг. Он спас мне жизнь однажды. Родом из Том, что на Понте. Я тебе расскажу обо всем. Скрибонии произнес дружелюбным тоном: - Почему же ты не войдешь, юноша? Дружеская беседа завязалась легко. Вопросы сыпались с обеих сторон. - Давно ли в Риме? - Всего три дня. - Клянусь Геркулесом, ты все такой же! А я пришел в окончательное ничтожество, как старая собака. - Как ты живешь? - Как я живу? Разные недуги одолевают и бедность. Даже нет денария на вино. А главное - скука. Пробую иногда писать и не могу. Вергилиан вынул мешочек с монетами и высыпал горсть денариев на стол. Скрибонии не протестовал, взял один из них, побежал к двери и стал звать какого-то Исидора. Ему ответил снизу бодрый голос. Тогда поэт вернулся и сел на ложе рядом с Вергилианом. - Почему же ты не можешь писать стихи? Объясни нам... - Не уверен в надобности того, что пишу. Достал у Прокопия чернил и немного папируса, начал сочинять сатиру. Думал, что стихи будут петь, как соловьи, парить, как орлы, а они, точно курица, не могут даже перелететь плетень. - Покажи... - Не стоит труда. А ты что написал? - Я метался с одного конца в другой. Мне некогда было подумать о стихах. - Жаль. У тебя большой дар. А этот юноша тоже поэт? Я отрицательно покачал головой, и Скрибоний снова заговорил с Вергилианом: - Дни твои проходят среди сильных мира сего. Вероятно, видел августа? Вергилиан усмехнулся: - Имел случай. - Каков он? - Может быть, это человек, считающий, что все ему позволено. - Да, судя по рассказам. Юлия Домна... - Антонин думает, что руководит событиями, как кормчий кораблем, а в действительности события влекут его и нас вместе с ним. - Куда? - Этого никто не знает. Но корабль плывет, подгоняемый дыханием времени. Скрибоний покачал головой: - Темно. Что сие значит, твое "дыхание времени"? - А вот что. Считаю, что как в мире физическом, так и в нашем внутреннем мире должны существовать неизменные законы. Мы еще многого не знаем. Если ты возьмешь, например, весы. Та чаша перевесит, на которую ты положил более тяжкий груз. Так и в жизни. Более значительные явления побеждают незначительные, преходящие. - Что есть вечное, что преходящее? - Ты это знаешь не хуже меня. Скрибоний ничего не сказал. Я тоже понимал, о чем говорит Вергилиан, однако не мог бы выразить это словами. Так нет возможности петь у охрипшего певца. - Но все-таки, как же быть с твоим "дыханием времени"? - По-моему, оно - дыхание миллионов людей: римлян, варваров, рабов, христиан, воинов... Из их вздохов рождается тот ветер, который превращается в бури. Может быть, перед одной из таких бурь мы и живем с тобой. - А император правит государственным кораблем? - Правит, но сам закрывает порой глаза, потому что бремя власти ему не по силам. Хотя он считает себя превыше всех. - Императору полагается считать себя полубогом, - осклабился Скрибоний. Я уже не впервые с удивлением слушал подобные речи. Разве стены не имеют ушей? - Совершенно верно, - согласился Вергилиан. - Он рассуждает, что если тот, кто пасет овец, не является овцой, а принадлежит к высшей породе существ, точно так же и поставленный пасти человеческое стадо не может быть подобным другим смертным. Так он сказал однажды Маммее. - Маммее? Он по-прежнему занимается философией? - Даже с большим увлечением, чем раньше. - Ты был и в Александрии? Там все комментируют Платона? - Аммоний учит в Александрии о бессмертной душе. - Да, теперь всем до крайности понадобилось бессмертие. Впрочем, это понятно... Неудовлетворенность жизнью. Вот откуда эти помыслы о воздаянии... А стихи в Александрии пишут? - Однако нет новых Каллимахов. - Здесь тоже не видной Вергилиев и Марциалов. При одном упоминании имени беспутного поэта, своего любимца, Скрибоний просиял. В это время в каморку явился тот, кого звали Исидором. Это был, очевидно, служитель при гостинице, долговязый юноша в крайне короткой тунике, что не придавало ему красоты. В руках он держал кувшин вина. - Наверное, отпил дорой? - забеспокоился Скрибоний. Большеротый слуга стал клясться, что не выпил ни капли. Сатирический поэт с недоверием заглянул в кувшин. - А кубки? - Сейчас принесу, - ответил Исидор с глупым видом. Вергилиан смотрел на друга, на его бедность с нежностью. Как я уже знал, их связывала многолетняя дружба. Скрибоний был одинок, писал стихи на заказ, но любил все прекрасное, и его ухо безошибочно определяло неправильности в стихосложении. Он иногда бранил Вергилиана за щедрость, с какой поэт рассыпал розы в своих элегиях. Но разве сам Вергилиан не понимал, что розы выглядели в его стихах несколько старомодно? - Скрибоний горько покачал головой: - Теперь нужны не поэты, а сочинения, в которых рассказываются занятные вещи о блудливых служанках из сирийской таверны. Рим стал скучным городом, наполненным сплетнями. Вергилиан рассмеялся: - Что ты говоришь! Столько новых портиков построили за эти три года! - А к чему все это? Соберут кирпичи от разрушенных зданий и строят одно новое, хотя и более роскошное. Еще тысяча колонн... Мало красоты в этом удручающем однообразии. Вергилиан задумчиво произнес: - Да. Вот мой юный друг прибыл к нам из Том - он рассказывает, что люди живут в Сарматии, довольствуясь малым. Может быть, и нам надо бросить все и удалиться под сень варварских дубов? Скрибоний желчно скривил губы и потер то место, где давала себя знать больная печень. - Под сень варварских дубов?.. Но ведь тебе и там будет скучно. Они оба сидели на ложе, а я по-прежнему стоял, прислонившись к косяку двери. Рядом на стене был нацарапан непристойный рисунок, и кто-то написал углем: "Луций - вор". - Расскажи, что происходит в Риме, - попросил Вергилиан. - Что делает старик Порфирион? - По-прежнему сочиняет бесконечные комментарии. - А Геродиан? - Пишет историю Рима. - Этот кому подражает? Тациту? - Скорее Светонию. Многие другие изливают моря чернил. Но ни одной свежей метафоры! Один поэт поучает в стих