авай договоримся: считай меня Златоустом, а сам делай вид, что ничего не слышишь. Понял? Карпо засмеялся: - Ты таки мудрый у нас, гетман. Ну а как же: слушаю и буду молчать, а где надо, то найду о чем покалякать, ведь не поверят, пакостные, что Карпо Полторалиха даже говорить разучился в монастыре. Хмельницкий снова тихо засмеялся. Какое-то время он был еще в плену своих мыслей, лицо его помрачнело, а глаза туманились. - Вот что, казаче мой и брат: будем считать, что на свете есть двое таких мудрых - Карпо Полторалиха и Богдан Хмельницкий. - Так или иначе - гетман Украины и его верный казак Карпо! - Хорошо, пускай будет по-твоему. Однако о том, о чем я тебе сейчас скажу, никому ни слова. Даже со мной больше не будешь говорить об этом... - Да говори уж. Разве я не найду, о чем языком почесать? Вот только не знаю, удержишься ли ты со своим многоязычием - ведь и латынь изучал, да и с французами калякал. А я буду нем, как линь в тине. - Вижу, что ты все понял. Считай, что я разговариваю с тобой по-латински, легче будет забыть. Нашей несчастной Гелене вдруг захотелось в такую стужу поехать в Брацлав. Она будет гостить на масленице у моей дочери Степаниды. У нас, видишь, такое горе, хороним нашу матушку Мелашку... А дочь гетмана, учти, - молодая и неродная дочь, - не разделяет наше семейное горе. Зачем ей похоронный звон, когда приближается масленица?.. Да болтался тут у нас один поручик или ротмистр, черт его поймет, а может, и полковник, как его отец, пан Скшетуский. Очевидно, помнишь случай с ним под Зборовом? Так он уговаривал Гелену ехать в Краков... Не собирается ли она в Марианском костеле, перед алтарем знаменитого Стефана, отслужить панихиду по мертворожденному ребенку?.. Поручик по нашему согласию должен был выехать еще вчера. Но путь у них, вижу, один. Очевидно, Скшетуский где-то встретится с Геленой. - Что ты говоришь, Богдан?.. Неужели это правда?.. Дальше уже не объясняй, все понятно. Нет, Гелена в этот алтарь не попадет! - Не попадет, Карпо? Но хотел бы... - Мне и расспросить ее? - Да нет. Расспрашивать уже незачем, мне все известно. Просто нужно не выпускать ее из виду как соблазнительную приманку для этого карася. Ну, с богом, Карпо, позаботься о спокойствии гетмана и... убереги всю нашу державу! Прощай! - Прощай, гетман! Кому что на роду написано... - завершил Карпо свой разговор загадкой. - А то как же! - Хмельницкий обнял побратима, поцеловался с ним. - Да скажи моим родственникам в Брацлаве, чтобы гостеприимно приняли Гелену и развлекли ее. 15 Карпо открыл тыкву, задрал своему рябому коню голову, разжал ему зубы и угостил водкой. Потом обтер горлышко тыквы полой и сам потянул из нее. Только тогда дернул коня за поводья, на ходу вскочил в седло. - Ветром закусим! - крикнул он Дорошенко, проводившему его, и растаял в предрассветной морозной мгле. На следующий день люди видели его уже за Смелой. Целые сутки проскакал без всяких приключений. А скучно ему было одному в дороге. По пути заезжал в корчмы, расспрашивал у людей. В корчме за Белой Церковью заметил, что корчмарь уж слишком прислушивается к его словам. И Карпо понял, что тот подкуплен. По-видимому, тут проехала "кумушка" и предупредила корчмаря. Карпо знал, что следом за ней промчался и поручик Скшетуский. И начал казак морочить голову корчмарю, требуя наполнить опустевшую тыкву водкой. А вместо платы вытащил гетманскую грамоту. - Я не понимаю, что тут написано, плати, казак, деньги, - пытался шинкарь по-хорошему разойтись с Полторалиха. - Не понимаешь? Люди, вы слышали? Не понимает, что написано в грамоте гетмана. Тогда бери коня, бери грамоту и поезжай! - Куда? - К черту в ад, туда, куда лях и быдла не посылает. А я буду вместо тебя водкой торговать. Ишь, он не понимает, нашел чем хвастаться. Разве ты забыл, что где-то тут полковник Богун на Винницу идет, - может быть, мне надо догонять полковника. Да черта с два догонишь, коль коня не подпоишь... Ну чего зеньки вытаращил, как тот Кузьма на собачью свадьбу? Забирай свою водку, - думаешь, я зарюсь на твою вонючую юшку? Беру для коня, чтобы догнать Богуна. На том свете в аду этой водкой черти будут угощать тебя, как мать младенца, через грязную тряпку с пережеванным хлебом. Ага-а, испугался? А я, думаешь, нет? Почему же не берешь, - бери! Нагайкой своего рябого напою, а ты возьми себе, жене и дочерям твоим на слезы! Он не понимает грамоты гетмана Хмельницкого! - При чем же тут дочь и проклятия? Раз берешь водку, то плати за нее, как и все честные пьяницы. Теперь уже удивленно посмотрел на него Карпо. И под дружный хохот присутствующих стал спрашивать корчмаря: - Какую водку, что ты мелешь? Свою отдаю тебе, пусть она сгорит у тебя. Черти угостят тебя ею на том свете. - Да слышал уже, слышал... Поезжай-ка себе, казаче, со своими прибаутками и водкой. Угощу уж я тебя этой квартой, догоняй Богуна. - Ха-ха! Угощает он. Угощал мужик ляха так, что он за девятым перелазом в себя пришел. Ну и корчмари повелись, только свяжись с ними. А когда уж отъехал от корчмы далеко, свесил набок ноги с седла и, оглянувшись, глотнул из тыквенной баклаги. - Ну и вкусная, чертяка, точно роса из Парасковеевой пригоршни! В церкви бы такую вместо причастия давали, а не в грязной корчме. А я и не поблагодарил. Некому нас, неблагодарных лоботрясов, уму-разуму учить. Буду ехать обратно, обязательно поблагодарю. Кажется, все-таки задурил им головы! Снова по-казацки уселся в седло и погнал своего рябого. Вокруг белели заснеженные поля с черными заплатами дубрав, словно уснувшие звери. Снег, как на праздник Меланьи, как-то робко падал с серых облаков. То порадует одинокими снежинками, то посыплется, как из ковша, то и совсем перестанет. Карпо залюбовался снежными просторами, придержав коня. Выпитая водка согрела Карпа, и ему захотелось петь. Ой, та Хмэлю-Хмэлю, тонкая хмилына! Трэба ж тоби, Хмэлю, из розумом жыты Та нэ з повнои чаркы, не з нижных ручэньок Горилочку пыты! И снова погнал коня, словно убегая от разносившегося по лесу эха. Ведь ему надо спешить, догонять. - Где еще этот чертов Брацлав? Неужели вон там?.. - воскликнул он, выскочив на бугор. Внизу, прямо на дороге, столпились какие-то люди. Вокруг саней стояло около двух десятков коней, спешенные всадники возились с чем-то. - Не спеши, Мартын, не напорись на тын, - сам с собой разговаривал Карпо. - Вот так напасть, не околела ли дьявольская кобыла у того пана? Карпо увидел, как всадники тащили от саней, очевидно, загнанного коня. Поперек дороги подул холодный ветер, пошел снег, запорошив коней, людей, сани. - А где же этот горемычный пан возьмет теперь коня, кабы дьявол не поднес моего рябого? - рассуждал Карпо, озираясь, как бы объехать этих людей. Но объехать было уже поздно. По глубокому снегу как-нибудь проехал бы, но его уже заметили. Карпо надвинул на лоб шапку, задумавшись, почесал затылок. Да и стоять не годится - сразу поймут, что он колеблется! Карпо перебросил ноги на одну сторону, сгорбился и не спеша двинулся вперед. До него уже доносились голоса. Рябой шел, настороженно приподняв уши, а Карпо словно ничего не замечал. Он направлял коня так, чтобы проехать мимо этих людей на расстоянии, будто ничего не слышал и не видел, кутаясь от снега и ветра. Но кто-то крикнул от саней: - Эй, казаче, гляди, корчму проспишь! - Слышь, соня, обернись... Карпо даже не пошевелился, делая вид, что не слышит. Слегка подстегивал коня татарской плетью. Ему казалось, что он уже проехал их, голоса остались позади. Но вдруг его окликнул сам поручик Скшетуский: - Эй, пся крев, лайдак, давай коня! - И выстрел из немецкого пистоля прозвучал, казалось, над самым ухом Карпа. Только мертвый его мог не услышать. Карпо кубарем свалился с коня, как спросонья, хватаясь за воздух руками. И сгоряча ударил нагайкой коня. Рябой, точно ошпаренный, проскочил мимо саней на дорогу и понесся вскачь, только стремена развевались в воздухе да комки снега летели из-под копыт. Карпо, изобразив испуг, медленно поднялся с земли, а лицо его выражало такую растерянность, что все захохотали. - Тьфу ты, господи, прости!.. Говорил же - не спи, дурень. Ты смотри, снова, как под Зборовом, пан поручик Скшетуский!.. - неожиданно воскликнул он, усиливая впечатление испуга. Поручик первым пришел в себя и злорадно произнес: - А-а, это тот лайдак, который бросился мае под ноги во время схватки... Чего же стоишь? Коня, гунцвот... Голову снесу, давай коня! Что же, поручику королевской армии ночевать здесь из-за тебя? - Из-за меня? Ах, я же быдло такое, гунцвот... пан поручик королевский гусар! Сейчас я мигом приволоку эту чертову скотину. Возле саней стояли непривязанные оседланные кони. Карпо изо всей силы стеганул нагайкой крайнего из них, разогнался и на полном ходу вскочил в седло ошалевшего от удара коня. Получив еще несколько ударов нагайкой, отдохнувший конь пулей понесся следом за рябым конем Карпа. Позади стояли два десятка вооруженных воинов. Никто из них ни на йоту не сомневался в искренности поведения Карпа. Даже Скшетуский какой-то момент был восхищен ловкостью казака. Не каждый так ловок, чтобы решиться на полном галопе лошади вскочить в седло. А Карпо тем временем изо всех сил гнал коня, настигая своего рябого. Испуганная скотина, почуяв погоню, ускорила бег. Это была захватывающая картина, безумная скачка по заснеженной дороге. У саней никто даже не пошевельнулся, следя за скачкой двух оседланных коней. - Рябой таки сдает, уважаемые панове, - промолвил поручик, словно разбудив окружавших его воинов. Они вопросительно посмотрели на поручика. А в это время Карпо на взгорке уже догонял своего рябого. В мгновение ока он вдруг сделал безумный прыжок и оказался в седле своего коня. - Что же он не выпускает из рук поводья чужого коня, проклятие! - выругался Скшетуский. А Карпо поочередно постегивал нагайкой то одного, то другого коня и, бешено скача, скрылся за лесом. 16 Через Корсунь, где расходятся дороги на Белую Церковь и на Киев, проехал кальницкий полковник Иван Богун. В гетманской корчме, как ее называли в Корсуне, пил хмельной мед и беседовал с проезжими казаками. О приезде полковника узнали в окружающих селениях, и на следующий день в Корсунь потянулись казаки из Лисянки и Млиева, из Богуслава и даже из Кумеек. Стояла еще настоящая зима. Люди ждали весну, а в воздухе запахло порохом. Кто, как не Богун, скажет им чистую правду: то ли рала готовить, то ли ярма к походу налаживать, сабли у отца или деда брать... Слушал их Богун, сидя за ковшом меда, усмехался и, словно от нечего делать, шутливо приговаривал, как поется в песне: - "Гэй, гэй, и хлиб пэкты, и по тэлят йти", - как поют ваши матери да молодухи. Рало, люди добрые, ралом, а волы пусть стреноженные сено жуют возле ясел нашей казацкой жизни. Сегодня вон какой денек, будто даже искры скачут в воздухе. А завтра, гляди, и ненастье наступит. - Конечно, верно говорит полковник. Ненастье гонишь со двора, а оно в овин к тебе лезет. Бывало, говаривали покойные родители: не снимай кобеняк с плеч ей, покуда под ногами не потечет. Сабля нашему брату еще в детстве не игрушкой была. - Верно, батько, верно! - согласился Богун. - Вот так и поступайте, люди добрые. Шума не поднимайте, бог решит за нас. А когда богу надоест, тогда... сами знаете, против какого врага воевать. Мы, полковники нашего казацкого войска, всегда рады принять вас в свои ряды! Казалось бы, уже все сказано, но люди не расходились. Каждый старался заглянуть в глаза полковнику. Из угла вышел одноглазый кобзарь. До сих пор он сидел молча, слушая разговор казаков с Богуном. Теперь сам подошел к людям. Одним своим глазом кобзарь пристально всматривался в лица каждого, словно просил разрешить и ему слово молвить. Кто-то шумнул: - Да дайте же и Тихону сказать! - Ну да, казаки молодцы, дайте и мне брата нашего Ивана Карповича поприветствовать. Богун посмотрел на кобзаря, и у него тревожно забилось сердце. Напряженно вспоминал, мысленно проходя через бездну лет. Лицо кобзаря и его голос показались ему знакомыми. Но вспомнить не мог. Правда, голос стал хриплым, лицо изуродовано, с одним глазом, а голова белая как снег. - Не батько ли Тихонов?.. Да, да, Тихон, никак, и саблю свою отдали мне под Переяславом, когда моя сломалась о панские головы? - А то кто же, Тихон и есть! Да только когда это было, Иван Карпович! - Добрая сабля... - медленно промолвил Богун, потирая ладонью чело, словно отгоняя тревожные мысли. Но вдруг он порывисто поднялся из-за стола, выхватил саблю из ножен с такой силой, что искры посыпались. Казаки отшатнулись. Только кобзарь Тихон понял состояние Богуна. - Возьми, брат казак, обратно ее. Служила мне, славно послужила, как и своему хозяину. Кобзарь принял ее из рук Богуна, беря ее обеими руками. Все это произошло так неожиданно, что он невольно подчинился слишком возбужденному Богуну. А тот схватил кобзаря под мышки, приподнял, прижал к себе, как ребенка, трижды облобызал по казацкому обычаю. Кобзарь выпрямился, твердо стал на ноги и снова подал саблю Богуну: - А теперь возьми ее еще раз, мой брат. Твоя она, а не моя. Славный казак Иван Сулима перед тем, как его должны были увезти в Варшаву на казнь, заехал ко мне на хутор и отдал ее. "Руби, говорит, проклятых врагов, покуда сил хватит! Когда же рука ослабеет, передай ее самому лучшему рубаке казаку, такому, как ты сам. Сам Максим Кривонос подарил мне эту саблю". - Как? Так это сабля Максима Кривоноса? - Да, Богун, когда-то она принадлежала ему! Помню, провожали мы с казаками Максима и наших людей. Пришлось ему бежать в дальние края, к итальянцам, потому что был банитованным, осужденным на смерть ляхами... Возьми, говорит он Ивану Сулиме, вот эту саблю, пусть она повоюет тут на Днепре за свободу нашего родного края. Хорошо послужила она славному казаку Сулиме, не обижался. Послужила и мне, отменная сабелька! Но в бою за Корсунем, изрубленный ляхами, потерял я силы... Я надеялся, что встречусь с Максимом Кривоносом и возверну ему саблю. Святой же Юрий помог встретиться с тобой, Иван. Не знал я тогда, что ты и есть Богун, но увидел человека львиной породы, а сабля у тебя разлетелась на куски. Вижу, схватил казак дышло от воза и давай бить им ляхов. Ну вот я тогда и крикнул тебе: "Возьми мою саблю!.." - Нет, дядя Тихон, не так, - возразил Богун. - "Эй, ты, дурень божий! Не калечь-ка людей дышлом, саблю вот возьми, саблю!.." - вот так вы крикнули мне. О, тогда эта сабелька пригодилась! Если бы знал, что она Максима Кривоноса, да я бы тогда приговаривал: "Не я рублю, Максим рубит!" Что же, дядя Тихон, давай выпьем этого божьего нектара. Эй, шинкарь, вели своей Двойре угостить нас с кобзарем. Момент был настолько торжествен, что шинкарь не смел возражать. Да и дочь Двойру не стыдно было показать людям. Царицей сердец прозвали ее казаки. Двойра прошлась легкой походкой, словно в танце, вызвав улыбку на лицах старого и молодого казака. Она и сама любила, когда казаки в минуты отдыха просили угостить их из ее девичьих рук. Наполнила два медных бокала хмельного меду и подала их Богуну да кобзарю. - На счастье, на долю казаку и кобзарю, - молвила при этом девушка, слегка поклонившись. - Эх, боже мой, да почему же ты не Оксана, пакостная дивчина? - вздохнул Богун. - Пригубь же, весна ты наша золотая. - Ведь я же, прошу прощения у пана казака, жидовка. Двойра, а не Оксана! - А что ты понимаешь?.. Пригубь, прошу! Назвал вас какой-то дурак жидами, да и пристало это к вам, как проклятие. А я вижу в тебе прежде всего человека... Пригубь, прошу! И закричали сидевшие вокруг казаки: - Да пригубь же, царевна! - Пригубь славному казаку Ивану Богуну! - На горе врагам нашим, окажи такую любезность, красавица! Двойра слышала о славном Богуне и понимала, что не устоять ей от девичьего искушения пригубить бокал с медом, пожелать счастья храброму воину. Какая красавица устояла бы перед такими воинами и, следуя благородному обычаю, печатью девичьего целомудрия, нежными устами не подсластила бы питья, желая рыцарю успехов в его будущих сражениях? Двойра растерянно посмотрела на отца, словно Ева перед грехопадением. - Пригубь, дочка, - промолвил шинкарь, понимая ее состояние. - У пана полковника чистая душа, пригубь. Двойра окинула казаков игривым взглядом. Своими черными улыбающимися глазами посмотрела на полковника, поднося к губам бокал с хмельным медом. Стыдливо пригубила, только смочив губы, потом отвела руку с бокалом в сторону, а второй обняла полковника Богуна за шею, подпрыгнула и звонко поцеловала его в губы. Даже вина выхлестнулись живительные капли. - Чтобы не щадил врагов, да и нас, девчат, не чурался! - промолвила Двойра, протягивая бокал полковнику. Но не столько слова, сколько горевшие глаза выражали те добрые пожелания воину. Ошеломленный и счастливый Богун залпом выпил полуквартовый бокал меда и поднял его над головой. - Слава-а! - загремело в корчме и вырвалось на улицу. Богун обнял кобзаря, трижды расцеловался, прислушиваясь к шуму казаков, доносившемуся со двора и похожему на морской прибой возле Синопа. 17 Зимняя ночь длинная, - можно и в корчме погулять, и утешить добрым словом казаков. Богун даже устал от этих разговоров и заснул прямо в корчме на скамье. Так спали и его казаки. А на рассвете он уже поднял своих казаков. Спешил в полк в Винницу. Только выехав на широкие степные просторы и торную дорогу, он вздохнул полной грудью. А когда мысленно возвращался в корсуньскую корчму, то словно снова слышал возгласы: "Богу-ун!" "Иван Карпови-ич!" "Наш батько и брат!.." Хотя такие возгласы ему приходилось слышать не впервые, но тут, на торной дороге, они звучали как всенародный призыв о опасении. Люди настолько были устрашены шляхтой, что боялись оставаться одни в собственной хате. Не слышно было победных маршей Хмельницкого, коронная шляхта снова возвращалась в свои имения на Украине. И люди растерянны, не знают, на кого надеяться, кому верить... Присутствие Богуна успокаивало людей и вселяло в них уверенность... Мало ли их воевало под его началом. Во время баталий молча делали то, что и он, а после баталий приветствовали его. Думая об этом, он, казалось, чувствовал, как грудь наполняется теплом и свежими силами. На следующий день утром перешли реку Рось возле Богуслава. Река, казалось, хохотала, протекая по камням под дырявыми шатрами льда. Хотелось и Богуну остановиться и тоже хохотать во всю силу, переполнявшую грудь. К ночи они должны были добраться до Белой Церкви. Но почему так стремительно скачет джура с передового отряда? Он еще издали замахал рукой, останавливая казаков. - Что стряслось? - воскликнул полковник, поскакав навстречу джуре. - Там такое творится, полковник!.. - Что именно? Турки или шляхта Потоцкого? - Да разве я знаю!.. Вроде люди, но такого и отродясь не видывал. Из лесу, который чернел в лощине, на дорогу выходила огромная толпа людей. Богун чуть было и сам не упал от удивления и ужаса. На бугор поднимались не люди, а какие-то уроды. Они были похожи на людей, но вместо отрубленных носов, ушей, разрезанных ртов зияли раны. За безносыми и безухими шли безрукие, а дальше на санях лежали и сидели безногие. Они остановились перед казаками, стали показывать обрубки своих ног и рук, перевязанные каким-то тряпьем. - Что это, спрашиваю? Привидения или люди? Я рубил врага так, чтобы он падал без души, а не без носа или уха. - Нас собрал Нечай и послал сюда! И снова поднялся шум. Перед ним стояли люди с перекошенными от горя и страданий лицами. Богун вынужден был соскочить с коня, пойти навстречу толпе. Люди успокоились. Безрукая молодуха смело вышла вперед, трижды поклонилась до земли... - Брат наш родимый, батько мудрый!.. - заголосила она. Помрачневший Богун стоял и слушал ее, принесшую весть от Данила Нечая. Это он, Данила, собрал этих несчастных, бежавших из-под Бара, и направил к гетману. - Наш гетман Хмель универсалы пишет, чтобы снова мы, бедные люди, подчинились шляхтичам. А паны под Баром вот так заставляют нас повиноваться. Шляхтичи калечат наш горемычный народ. На кого укажет панский прихвостень, что будто бы бунтовали с Хмельницким, того делают калекой, отрубают руку, ногу. Многие покалеченные люди умирают от огневицы. Некоторые из них бегут к Нечаю, ища защиты, потому что не стало у нас верного защитника, батька Кривоноса. А Хмель пьет да, сказывают люди, снова жалует шляхтичей имениями. Молодуха вдруг умолкла, словно испугавшись, не лишнее ли сказала. Богун с невыразимым ужасом смотрел на людей, приказывая казакам слезть с коней. - Не о том говорите, люди! - обратился к изувеченным. - Не жалует этих палачей и батько наш гетман. - Почему же он засылает универсалы, принуждает людей покориться панам? - спросил седой старик. - Коронные шляхтичи, возвращаются в имения, секут челядь. Униаты не разрешают крестить детей, и умерших без панихиды, как собак, хороним... Нашего православного митрополита на сейм ляхи не допустили. И все им сходит с рук. Гетман в Чигирине казнил полковника Худолея, а до нас дошли слухи, что Хмельницкий попирает правду святую, карая за непослушание. Что мог ответить им Богун? Несколько дней тому назад он то же самое говорил гетману. Богдан наедине смог убедить его в своей правоте. А как ему, полковнику, убедить вот этих искалеченных людей? Он молчал. Калеки же продолжали говорить. Весть о казни в Чигирине распространилась в самые отдаленные уголки края. Люди снова предрекали гибель страны. Наконец он понял, что люди считают его, Ивана Богуна, своим человеком, знают и разделяют его думы и чаяния. Они не упрекают, а жалуются ему. Калеки высказали все наболевшее и умолкли, ожидая, что ответит им полковник. И от этого вздрогнул Богун, словно холодный ветер пронизал его. - Люди, казаки, народ украинский! Люблю ваши простые души и сердечную искренность. До тех пор, пока я жив, вот эта сабля Кривоноса будет служить только народу. У меня сердце кровью обливается, глядя на вас, так жестоко обиженных шляхтой. Но плакать, как вы по своему слабодушию, не буду. Нет, не буду плакать, пока способен держать хоть одной рукой вот эту саблю!.. Гетманство, панове казаки и вы, миряне, - это густой и колючий терн, сквозь который трудно пронести человеческую честь незапятнанной! Не судите строго Богдана. Позорными уступками он хочет предотвратить нашу беду! Когда надо, наш гетман так рубит саблей, что не уши, а вражеские головы летят на край света. А пока кузнец откует пощербленную в боях саблю, приходится и универсалы посылать о послушании. Не от хорошей жизни Богдан Хмельницкий посылает их и карает своевольных людей. Не нужно мешать гетману в этом деле, поверьте мне. Все это я тоже сказал ему прямо в глаза. И узнал о грамоте царя московского, в союзе с ним видит Богдан спасение для нашего народа! Мы должны объединиться с православным русским людом! Вот в чем наше спасение, братья и сестры. Но вы обязательно идите в Чигирин к Богдану, расскажите ему, как паны издеваются над вами. А тех, кто сможет еще воевать, приглашаем к нам в полк. Давайте острить сабли, чтобы сменить павших Кривоносой и Морозенков!.. 18 Когда Гелена садилась в роскошные сани с меховой попоной, она едва удержалась, чтобы не посмотреть в сторону дома Янчи-Грегора. Внимание к ней отчима успокоило ее, но в глубине души затаилась тревога: а что все-таки делает сейчас часовщик?.. Ночью после отъезда Гелены Горуховский тайком наблюдал, как собирался в дорогу Карпо Полторалиха, не похоронив своей тетки. Об этом должен знать поручик Скшетуский! Еще с вечера Горуховский настороженно ждал, следя за тем, что происходит во дворе подстаросты. И ничего не вызывало в нем беспокойство. Там все были заняты похоронами Мелашки. Неожиданная и совсем неуместная смерть встревожила часовщика. Он сидел как на иголках, боясь встретиться с гетманом. Встревоженной душой Горуховский чувствовал, что в доме гетмана знают о причине смерти старухи. Так в растерянности и застала его ночь. Неожиданный отъезд Скшетуского следом за Геленой немного обрадовал его. То, что гетман боится войны с Короной, - не вызывало никаких сомнений. После казни полковника Худолея, после пощечины Ивану Богуну на приеме у гетмана стало ясно, что Хмельницкий старается угодить Короне, заискивает перед ней. По этим же соображениям, надо надеяться, он уймет свою ярость и не тронет часовщика. Надолго ли?.. Гетманский гофмейстер Горуховский слишком верил в свои способности - возможно, даже и переоценивал их. Но все же он с тревогой прислушивался к тому, что происходит в доме гетмана. Он просматривал денежные записи в гетманских кассовых книгах, проверял все, что могло вызвать хоть малейшее недовольство гетмана. Несколько раз ложился спать и подсознательно снова вскакивал с постели. Он еще и еще раз вспоминал все, что делал в этот день от рассвета до ночи. Он находился еще в церкви, когда к нему прибегала прислуга гетмана, Матрена. Надо было бы увидеться ему с этой девушкой. Перед вечером встретил ее и спросил, зачем она приходила. - Гелена поехала гостить в Брацлав, пан Горуховский. Она хотела напомнить пану о том, о чем договаривались... - А зачем Карпа вызывали к гетману? - Карпа? - смутилась девушка. - Думала, что это не интересует пана. Да наш Карпо куда угодно поедет, коль прикажет гетман, даже ночью... Горуховский мог только догадываться, но безошибочно сообразил, что Карпа послали следом за Геленой. Неужели гетман обо всем узнал? Доверенного казака послал, чтобы проследить за ней. Горуховский подошел к свечам и погасил их. Он хорошо изучил гетмана. Способен на всякие хитрости и дипломатические уловки. Сначала проводил Скшетуского, а потом послал и казака!.. И окончательно убежденный Горуховский пошел в другую комнату, где спали его джуры. - Игноций! - негромко позвал Горуховский. Храп утих, хотя Игноций не откликнулся. Еще минуту, которая казалась ему вечностью, подождал часовщик. Убедившись, что действовал правильно, снова произнес: - Игноций, зайди ко мне! Свет не зажигай... И ушел, уверенный, что Игноций все понял. Действительно, через несколько минут услышал легкий, как шепот, звон шпор на сафьяновых сапогах Игноция. Джура вошел одетый и вооруженный, словно приготовясь к бою. - Слухам пана Янчи-Грегора, - спокойно произнес он, пристегивая саблю к поясу. Часовщик понимал, что от Игноция трудно скрыть тревогу и поспешность. Но же же старался не выдавать себя. Потом молча вышли на крыльцо, прислушались и направились к конюшне. Снег звонко скрипел под ногами. Было тихое утро, люди еще спали сладким сном. Даже усмехнулся Янчи-Грегор. Они, минуя соседние дворы, задворками вышли к реке Тясьмин, ступили на лед. Гусар поручика Скшетуского вел оседланного коня. Были минуты, когда самому Горуховскому хотелось сесть в седло и помчаться вдогонку поручику, Но он ограничился тем, что за кустами молча помог Игноцию сесть на коня. Тогда приблизился к нему, положил руку на шею лошади: - Игноций, ты должен догнать пана поручика и сообщить ему, что следом за паненкой гетман отправил своего верного и самого расторопного разведчика. Неизвестно, сделано ли это из предосторожности или по другой причине... Все ли понял, пан Игноций? - Вшистко, все! И они расстались. Теперь часовщик Горуховский легко вздохнул. Возвращаясь домой, несколько раз скользнул по льду, прислушиваясь, как постепенно затихли звуки от ударов копыт коня Игноция. Но подойдя к своему дому, он вдруг весь похолодел от ужаса. В бледном рассвете Горуховский увидел на своем крыльце Дорошенко. Тот стоял, поджидая хозяина, и посасывал люльку. Горуховскому казалось, что он то исчезал, как привидение, то снова появлялся в виде чудовища. "Может, это и не Дорошенко? - мелькнула мысль в голове. - То кто же, не сам ли гетман?!" И снова с сожалением подумал о том, почему он не ускакал отсюда вместо жолнера Игноция. - Пан часовщик решил в такую рань прогуляться по льду? - спросил Дорошенко спокойным тоном, подкупавшим Горуховского. - Да, уважаемый пан Петр. Не спится, ведь вокруг такое творится. В доме гетмана покойница лежит, к похоронам готовятся... - Царство небесное бабушке Мелашке, - вздохнул старшина, пропуская мимо себя часовщика. - Не хлопочете ли вы, пан Грегор, о похоронах, послав своего джуру к настоятелю женского монастыря? Горуховский даже схватился руками за косяк, чтобы не упасть. А Дорошенко так же спокойно продолжал: - Гетман видит в этом похвальную распорядительность пана Грегора и поручил мне поблагодарить вас. Боюсь только, что мои хлопцы могут не поверить вашему джуре. Мы с Брюховецким еще с вечера послали туда надежных хлопцев. Огонь, а не хлопцы!.. И ушел, не обратив внимания на то, как вздрогнул часовщик. Так вздрагивает кот перед хищным прыжком на мышь. Но Петр Дорошенко не мышь, и это вовремя понял часовщик. Такому не вцепишься в горло когтями, не помогут и зубы. Он не только сильнее и моложе часовщика, но бесстрашный казацкий старшина, готовый каждую минуту вступить в смертный бой! Дорошенко оглянулся только тогда, когда хлопнула сенная дверь дома Горуховского. Остановился и прислушался, как глухо закрывалась дверь в доме. - За такие дела следует только вешать, а он нянчится с ним, - вслух возмущался казак действиями гетмана, скрываясь за калиткой. 19 Игноций недалеко отъехал от Чигирина. В лесу ему преградили путь пешие казаки. Кто они и зачем здесь, ему не надо было спрашивать, ибо каждую минуту ждал встречи с ними. Усмехнулся про себя, обрадовавшись, что Дорошенко выслал пеших казаков преградить ему путь. И пришпорил коня. Казаки и не собирались гнаться за ним. Именно в этот момент раздался выстрел. Пуля словно огнем прожгла правую руку Игноция выше локтя, и рука плетью опустилась вниз. Как же теперь защищаться? Не прикинуться ли мертвым? И тут же мешком свалился с коня на снег, забрызгав его кровью. Подбежавшие казаки посмотрели на "убитого" и помчались за конем. Вскоре они скрылись в лесу. Игноций какое-то время лежал на снегу, прислушиваясь к топоту на подмерзшей дороге. Когда вокруг стихло, он левой рукой зажал рану, поднялся и пошел искать не только спасения, а и какого-нибудь коня, чтобы все-таки догнать Скшетуского... А Скшетуский возился до самого вечера, подбирая самого выносливого коня. Грамоты Хмельницкого вполне гарантировали ему встречу с Геленой, ехавшей впереди... Появление Игноция на загнанном коне удивило поручика. А когда тот рассказал ему о Карпе Полторалиха, Скшетуский схватился за голову. - Вполне естественно, что Хмельницкий теперь пошлет погоню за паном Игноцием. Поэтому я должен немедленно выбираться на свою дорогу! - Там где-то сосредоточиваются и войска пана Калиновского, - напомнил Игноций. - И пан Калиновский... Я должен мчаться ему навстречу. Как было бы кстати привезти сейчас ему эту грамоту московского царя! - Пан Горуховский уверяет, что грамота у Гелены. - Знаю... Кто-то должен проследить за этим делом, пан Игноций. Вы сейчас ранены и вызовете у людей больше сочувствия, чем подозрения... Должны встретиться с Геленой и, если что, не нянчиться с ней. Грамота должна быть доставлена коронному гетману, понятно? - Понять нетрудно, уважаемый пан поручик... Но это очень опасно, особенно теперь, когда рядом с ней, уверен, уже находится Карпо! - Карпо!.. Подумаешь, Карло!.. Мне уже об этом известно, уважаемый пан Игноций, а грамоту ты обязан доставить пану коронному гетману. Не так-то легко было ее выкрасть из стола гетмана! - Хорошо, пан поручик. Грамоту я добуду даже и у мертвой, не пощажу своей жизни за наше дело. Езус и матка пресвятая помогут мне! - Именно в этом я и был уверен, мой добрый джура пан Игноций! Расставаясь, они заверили друг друга в искренности своих обещаний. Поручик Скшетуский, почувствовав себя спокойнее, направился теперь в Броды. Улыбнулся, вспомнив, как он удачно соврал об имении пана Корецкого и так легко выудил у Хмельницкого двести левков. "Хлоп! Урожденному шляхтичу нетрудно обвести такого вокруг пальца!.." 20 В эту пору года ночи, казалось, убаюкивали своей тишиной землю, утихли запоздавшие снегопады. Тяжелые серые облака клочьями поднимались вверх, обходя ярко блестевшую луну. Они мчались по небесному простору туда, где должно всходить солнце. Наступила полночь. На высоком кургане у Брацлавской дороги до сих пор еще стоял казак, опершись на остов старого, истлевшего дубового креста. Внизу извивалась дугой торная дорога, едва заметная под недавно выпавшим снегом. Позади казака стоял его конь. Он отворачивался от ветра, несдержанно фыркал ноздрями, вздрагивал так, что дребезжали серебряные украшения сбруи и стремена. Казак стоял в расстегнутом жупане и любовался, как луна то пряталась в набегавших облаках, то снова выглядывала из-за них. Ее яркий свет то освещал края облаков, рассыпаясь золотистыми брызгами, то исчезал, и тогда облака становились черныши, навевая на душу тоску. При лунном свете серебрились разбросанные по необозримой степи холмы-курганы. Казалось, что степь - раскачивалась, как в колыбели, из стороны в сторону, то освещенная луной, то затемненная тенью от облаков. Тяжелые облака вдруг будто бы останавливались, и тогда луна в ореоле холодного сияния отрывалась от них и загорались звезды. Высокий курган с крестом и казаком, казалось, уносился куда-то вдаль. Казак тяжело вздохнул. Почувствовал, как озябла его непокрытая голова. Надел шапку, застегнул жупан и сунул руку за пояс, чтобы достать табак, словно его ничто не тревожило. Далеко в лощине, возле замерзшей реки, безмятежно спало успокоившееся местечко Красное. В такую пору разве что только петухи могут нарушить мертвую тишину ночи. Четко представилась ему корчма под раскидистыми вязами, напротив, через площадь, церковь, закрытая униатами. А возле ворот на трех виселицах - заледеневшие на морозе трупы шляхтичей и униатов... Нервно высек кресалом огонь. Во все стороны полетели искры, словно лунное сияние на волнах грозных облаков. Вдруг позади казака чуть слышно заржал конь. Казак оставил кресало, прислушался. Конь его ржал не зря: по Брацлавской дороге скакал отряд всадников, даже ветер не мог заглушить их стремительного топота. Казак так и не зажег люльку, он выжидающе всматривался, стараясь угадать: "Кто бы это? Очевидно, Иван! А может, вестовые от гетмана Богдана Хмельницкого?.." В это тревожное время на границе в казацкой жизни все было учтено и рассчитало. Ночью по дорогам могли ехать только сотники или дозорные гонцы с приказами. В ненастье, в распутицу, днем и ночью сваливались они как снег на голову вот с этих таких чарующих и навевающих тоску облаков. Казак, стоявший на кургане, позвал так, что даже конь шарахнулся в сторону от неожиданности: - Эй, кто в поле, отзовись! - Высечем огня да закурим люльку!.. - ответили всадники и направились прямо к кургану. - Не журися! - закончил казак словами пароля. Ехавшие до сих пор молча всадники заговорили. Казак взял лошадь за поводья и стал спускаться им навстречу, увязая в сугробах снега на крутых склонах кургана. - Слава люду простому! - поздоровались подъехавшие. - Слава и вам, братья казаки! Это ты, Иван? Я так и предчувствовал, что вместо гонца ты сам подскачешь сюда из Брацлава. Что-то случилось или объезжаете коней в седлах? - Конечно, объезжаем, полковник брат Данило! Здравствуй! Что это тебе вдруг ночью взбрело одному выбираться на такой курган? Или ты тоже объезжаешь своего?.. - Подбираюсь, Иван, поближе к богу. Ночью он, оказывают, от досады чертей гоняет по степи и урочищам, потому что не из той глины слепил человека. С кургана к нему, сердешному, ближе... Ну говори, с добрыми ли вестями ночью прискакал? Вижу, даже кони мокрые... - Без отдыха мчались сюда, полковник. Тут и рассказывать или по дороге поговорим? В Красном дадим отдохнуть коням. - Тревожишь ты меня, Иван. Давай рассказывай в пути! Полковник Данило Нечай вскочил на коня и пустился вскачь, чтобы согреться. Потом вернулся и поехал рядом с братом. Подождали, пока к ним подъехали около двух десятков казаков, сопровождавших сотника Ивана Нечая. - В самом деле пугаешь, Иван, неожиданностями... - Оставь, Данило, такой ли ты пугливый? А еще хвастался, что предчувствовал мой приезд. Какая же это неожиданность? Да ничего худого и не случилось. Иногда брацлавскому сотнику не мешает приехать побеседовать с тобой, полковник. Всякие слухи ходят... По ту сторону Зборовской границы снова зашевелились. Калиновский или все тот же Потоцкий горят желанием отомстить. Еще будучи в плену у хана, готовились к этому. Им не терпится укусить Хмеля! Нам стало известно, что Калиновский прибыл с войсками к нашей границе. Они уже калечат наших людей, отрезают им носы, уши, руки... - Знаю, Иван... Несчастные бегут к нам, разжигают ненависть у людей. Я послал их на Днепр, пускай все знают, с кем и за что воюем мы до сих пор! А вчера наши хлопцы... недосмотрел и я... ответили панам! Краснянского подсудка [уездного судью (укр.)] и попа-униата повесили на площади. Дымом по ветру пустили их имения. Едва утихомирил их этой ночью... А знаешь, брат, у самого руки чешутся!.. Вот и ухожу в степь, чтобы отдохнула душа от адских мук. Да надо бы наведаться и к Шпаченко, ведь войска Калиновского прежде всего на него нападут. - Тут, на границе, нам надо бы потерпеть. - А они, Иван, терпимо относятся к нам? С живых людей кожу сдирают, казацких детей, взяв за ноги, надвое раздирают, челядь даже своей, ляхской веры, как скотину, к яслам привязывают... Кажется, все-таки велю судом нашим простонародным повесить несколько самых злейших. Видел? Снова возвращаются сюда, даже с Велькопольши! Спешат осесть в своих имениях после универсала гетмана. Скоро и нас с тобой плетью, розгами или секирой палача будут принуждать к покорности!.. Не отговаривай, Иван! Мы не позволим этого. За полоску кожи, содранной с тела бедняка, будь он украинцем или поляком, буду вешать троих шляхтичей. Не будем спрашивать, православный или иезуит! Должно же когда-то наступить и наше время, черт возьми! Сколько мы ждем этого времени. Заждались люди, погибли за волю Наливайко и Сулима, Павлюк и Бородавка! Что, не согласен?.. 21 Иван Нечай любил своего старшего брата. Данило за правду пойдет в огонь и воду, ибо в его душе горит неугасимое пламя мести. Без жены, без потомства, проводит всю жизнь в седле. - Почему, Иван, я лишил себя человеческого счастья? - словно угадывал мысли брата Данило Нечай. - Почему и ты и Григорий вместе с тысячами таких же, как вы, саблей прокладываете себе путь к собственной жизни? Потому, что остановить это святое движение - значит оскорбить своих отцов и матерей. Иван внимательно прислушивался к словам брата. Данило все больше и больше распалялся, а Иван не хотел говорить с ним обо всем в присутствии казаков. Затем, как бы между прочим, сказал: - Приемыш Хмельницкого Гелена приехала в гости к моей Степаниде... Данило резко осадил коня. - Что, что? Эта шлюха?!.. - грозно воскликнул он, будто сам Иван пригласил девушку в гости, вопреки его желанию. - Гелена, говорю, приехала вчера в гости. Батько Хмель просил через Карпа Полторалиха хорошо принять девушку, развлечь ее. - Ну что же, развлекай, твоя родня. Если ради этого прискакал среди ночи... - Нет, не ради этого. Гелена пожелала, чтобы и ты приехал к нам. Нехорошо, говорит, гостить без такого хозяина. - Смотри ты, очу