и, помчались мимо юноши серые шинели. А там, за стенами, на снегу, под лунным светом, уже зачиналась свалка. Юркие эстонцы кричали пронзительно, взмахивали руками нервно, быстро, с прискочкой, солдаты же работали кулаками, как тараном, метко, хлестко, основательно, и все крыли русским матом. Меж деревьями пурхался в сугробах с ножом в руках, рыжий длинноволосый эст: - Держи его! Держи, твой мать!!. - визжал и ляскал он зубами. Его помутившийся взор, взвинченный ревностью и шнапсом, видел перед собой двух бегущих солдат с женой, но впереди были: сосны, густые по голубому снегу тени, ночь. Звенели стекла парадных дверей: дзинь - и в дребезги. Трещали запоры, стоял сплошной рев и давка: солдаты рвались из дома на помощь к своим, но стена эстонцев остервенело напирала с улицы: - Насад!.. Насад!.. - Поршень упруго вдавился внутрь, и кучка солдат, окруженная густой толпой, приперта к стене, в буфете. - Варя! Варя! - тщетно взывал Николай Ребров: его голос тонул в общем гаме. На буфетную стойку, на окна вскочили молодые эстонцы в шляпах, пальто, калошах. Надорванной глоткой, потрясая кулаками, они бросали в толпу буянов призывы к порядку. Их бледные лица, исхлестанные гримасой гнева, были страшны, вскулаченные руки вот-вот оторвутся от плеч и заткнут орущие пасти. Но их никто не видел и не слышал: разгульный дебош клокотал и ширился, как лесной пожар. Между стеной эстонцев и солдатами лежало небольшое пространство, и опасно было схватиться с русскими в рукопашную: раз'яренный вид солдат свиреп и лют, как у всплывших на дыбы медведей, в их захмелевших отчаянных руках сверкали ножи, угрожающе покачивали об откуда-то взявшиеся дубинки и массивные ножки от столов. - А, ну, подойди, чухна! Много ль вас на фунт идет?! - Не замай, картофельна республика! Брюхо вспорем! - Чухны! Клячи! Полуверцы!! И в ответ разрывались руганью сотни широких ртов, чрез толпу летели стулья и с треском грохались в стену, над головами приседавших солдат. Но кольцо все сжималось и сжималось, общий рев нарастал, передние ряды эстонцев, подпираемые сзади, ощетинили кулаки, как дикообраз иглы, скуластые лица их корчились от оскорблений и мужичьих плевков, звериное чувство кровью зажгло глаза, упруго согнуло колени, спины, вытянуло шеи, напрягло каждый нерв и мускул для последнего алчного прыжка. Еще маленько, какой-нибудь крик, какой-нибудь жест и... И вот со свистом пронеслась по воздуху пивная бутылка и прямо солдату в лоб. - Урра!!. - и все заклубилось лешевым клубком. - Бей их!.. Режь!.. Но в этот миг, когда клинки ножей убийственно сверкнули - вдруг неожиданно грянули громом, один за другим, три выстрела. И как ушат ледяной воды на сумасшедших - свалка замерла. И на виду у всех высоко поднялся над толпой детина-солдат. Он взгромоздился на стол серой бесформенной массой, как гора. - А-а, едри вашу, черти!.. - с торжествующей угрозой зарычал он, как стоголовый лев. Он был огромен, страшен, лохмат, словно таежный леший. Таких людей за границей нет. Неуклюжие, как салазки, вдрызг изношенные валенки, длинный, вывороченный вверх шерстью косматый тулуп, и рыжая, такая же косматая, с прилипшей соломой папаха, из-под которой выпирали меднокрасные подушки щек, круглый, как колено, подбородок и небывалые усищи, похожие на воловьи, загнутые вниз, рога. Большие, навыкате, глаза дерзко издевались над толпой, он чувствовал себя, как деревенский колдун средь темных баб, у которых страх отнял язык и разум. Все это произошло в короткий миг, и мгновенное оцепенение толпы вдруг разразилось буйными криками: - У него пюсс! Оружие! Вялья! Вялья! Долой его!.. Веди к офицеру!.. А сзади кричали русские: - Чуланов! Стреляй их, сволочей!.. Стреляй!!. Верзила грохнул еще два раза из револьвера в потолок. Толпа, топоча каблуками, шумно откинулась прочь. - А-а, не вкусно?! - хохотом заржал Чуланов и раскатисто рявкнул: - Эй, наши!.. Убегай!.. Сей минут от ихнего дома и от всей чухны один дрызг останется!.. - В его руках высоко вскинутых над головою, смертоносно закруглились две большие бомбы. Толпа оцепенела, - помид... помид! - вросла в пол, и онемевшие взоры влипли в бомбы, как в магнит. От бомб струился смертный холод и какая-то неиз'яснимая роковая власть. - Молись, чухна, богу!.. Эх, и мне не жить... Прощай, белый свет! - Верзила, пыхтя и ворочая бычьими глазами, сунул из правой руки бомбу за пазуху, перекрестился. - Пропадать, так пропадать, - быстро схватил обе бомбы в руки, подпрыгнул и... По залу пронесся многоголосый вопль ужаса и, давя друг друга, толпа в ослепшем страхе бросилась к окнам и дверям. Треск, звяканье, неистовые крики женщин, вой мужчин... Взрыв бомбы слышали немногие, только те, которые упали в обморок. Слышала его и Варя: грохот, ослепительный огонь и тьма. Верзила Чуланов еще не успел сползти со стола, как зал был пуст. Он зашагал вперевалку к буфету, заглянул вниз, куда были спрятаны закуски и, пошарив рукой, ущупал чей-то большой и холодный, как у собаки, нос. - Вылезай, чего лежишь, - прохрипел он сдавленно. Из-под стойки выполз Масленников: - Сволочь, - сказал он. - До чего напугал... Верзила шевельнул рогатыми усищами, снял папаху и отер взмокшее лицо подолом гимнастерки: - Фу-у! - От чрезмерного напряжения он весь дрожал. - Ты ошалел?! Где бомбы? Сволочь... - Вот, - сказал верзила и бросил на пол два стеклянных, синих шара. - В баронском саду снял, в фольварке... Дюже поглянулись. Из разных потайных углов и закоулков выползала солдатня, у многих лица были в сплошных кровоподтеках. В выбитые окна клубами валил мороз. - Пошарь-ка шнапсу... Да пожрать, - прохрипел верзила. Из дверей освещенного опустевшего зала выглядывали кучки неподдавшихся панике людей. А за стенами дома, на свежем, ядреном воздухе, под мягким лунным светом, толпа пришла в себя. Все сбились, как овцы, в кучу: женщины, молодежь, солдаты. - Пьяный, анафема. Надо ему бучку дать... Это - Чуланов Мишка! - выкрикивал какой-то рыжеусый маленький солдатик. - Такой скандал, чортов дьявол в благородном месте произвел, - кричал другой солдат. - От такого ужасу не долго и в штаны... Будь он проклят... Послышались бубенцы, песня, гиканье: к дому подкатили на двух тройках офицеры. - Стоп! - и кучера-солдаты осадили лошадей. - Что? Гуляете? С праздником, господа свободные эстонцы! А можно нам, так сказать, присовокупить себя? - И холеный, краснощекий в великолепных бакенбардах офицер занес из саней лакированную ногу. И в сотню ртов загалдел народ: жалобы, угрозы, плач. Солдаты сорвались с мест и, подобрав полы, замелькали меж соснами, как зайцы, утекая. Николай Ребров отпаивал Варю холодной водой: - Это ж все было подстроено... Для озорства... Варечка, успокойтесь... Хотите, я вам кусок ветчины принесу? Варя сидела на стуле, в дальнем углу буфета, она смеялась, плакала, целовала юноше руки, пугливо покашиваясь на шумную кучку пирующих солдат. - Проведемте, дррузья-а-а, эфту ночь виселе-е-й!! - орали Масленников и Чуланов, обняв друг друга за шеи и чокаясь стаканами. На стойке закуски, выпивка. В разбитое окно лез с улицы Кравчук: - Эге ж! - хрипел он простуженно. - Горилка?!. А ну, трохи-трохи мне. Дюже заколел. Бррр! В дом ввалилась с парадного крыльца толпа. Впереди, блистая погонами и пуговицами, быстро и четко шагали офицеры, серебряный звон шпор разносился на фоне шума, как на блюде. Солдаты вскочили, забыв про хмель. Кравчук схватил бутылку шнапсу и вывалился вниз головой обратно чрез окно на мороз, за ним загремел Чуланов с курицей и колбасой, за ним - в тяжком пыхтеньи - солдатня. - Остановиться!.. Стой!.. Стой, мерзавцы!! - звенели голосом и шпорами величественные баки. Трофим Егоров, с маленькой беленькой бородкой унтер, пьяно оборвался с окна, вскочил и стал во фронт. Длинные рукава его шинели тряслись, правое плечо приподнято, глаза с испугом таращились на подходившего офицера. Толпа притихла, как в церкви. Николай Ребров дрожал. Шаги офицера ускорялись, - быстрей, быстрей, - и офицерский кулак ударил солдата в ухо. Трофим Егоров покачнулся. Офицер ударил еще. Егоров упал. - Билет! - приказал офицер. Николай Ребров, забыв про Варю, заметался. Солдат пошарил в обшлаге и подал бумажку, следя за кулаком и глазами офицера. - Ты! Скот! За билетом явиться ко мне на квартиру. Направо! Шагом марш! Николай Ребров, не попадая зуб на зуб, прыгающим голосом резко крикнул: - Не имеете права драться! Я донесу! - Он, юркнув в зрительный зал, смешался с толпой и стал продираться к выходу. - Что-о? Кто это?.. Какая сволочь?! - раскатывалось издали. - И вы все сволочи... Чего стоите? Ха-ха! Гостеприимство?.. Подумаешь, какая честь... Молчать, когда офицер русской службы говорит!.. Николай Ребров, выбившись к двери, оглянулся. Бакенбардист- офицер, ротмистр Белявский кричал на толпу вдруг запротестовавших эстонцев и при каждом выкрике яростно ударял себя по лакированному голенищу хлыстом. - Эстонская республика... Ха-ха!.. Великая держава... Да наш любой солдат, ежели его кашей накормить, сядет, крякнет, вашу республику и не найти... Не правда ли, господа офицеры?.. В ответ раздался золотопогонный смех. Толпа оскорбленно зашумела. - Господин офицер! - вышел вперед высокий жилистый эстонец. На рукаве его пальто был красный бант. - Я вас буду призывайт к порядку. - Молчать! Ты кто такой? Коммунист? Товарищ? А хлыстом по харе хочешь? Научись по-русски говорить, картофельное брюхо, чухна! - Господин офицер! - Призывай к порядку свое правительство! - провизжал молоденький, как херувимчик, офицер. - Да, да, - подхватил бакенбардист. - Где ваша чухонская поддержка войскам генерала Юденича? Изменники!.. Если бы не ваша измена, русские большевики давно бы качались на фонарных столбах... Подлецы вы со своим главнокомандующим! С Лайдонером!.. - Замолчить!.. Будем жаловаться генерал Верховский!.. Коллективно. Нехороший вы народ! Бакенбардист с поднятым хлыстом и офицеры бросились на говорившего, но толпа грудью стала на его защиту: - Уходить! Вы не гость нам!.. Для простой народ!.. Ваш мест не здесь! Вялья, вялья!.. А офицеры, повернувшись спиной к толпе, вдруг заметили Варю, еле сидевшую на стуле и готовую упасть в обморок. - Ах! Вы? Варвара Михайловна? Варя?.. Как вы здесь?.. Ведь это ж кабак... Это ж хлев!.. - О, богиня, - привстав на одно колено, послал ей воздушный поцелуй юный купидон. - Едем! Николай Ребров, взбудораженный и потрясенный, шагал через лес и голубую ночь, не зная сам, куда. - Ребров, ты? - Я... А-а, Егоров. - Как мне с билетом быть?.. - Наплюй. - Чего? - Наплюй, мол. Приходи в канцелярию я тебе новый выпишу. - Чего?.. Кричи громче: не слышу... Ох, дьявол, как он по уху порснул мне... Однако оглох я, парень, - уныло, подавленно проговорил Трофим Егоров, затряс головой и засморкался. - Ну, и кулачище... Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги в тень. Одна за другой промчались тройки. С передней пьяно, разухабисто и разноголосо неслось визгливое: Гайда, тройка! Снег пушистый, Ночь морозная кругом... Па дарожке серебристой... - Варя! До свиданья!! - не утерпев, желчно крикнул юноша. Глава IX "Адью, адью". Его превосходительство Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще пятеро нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома, были арестованы. Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо, невидимкой, крадучись, как подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у офицеров, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митинги. А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудованных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики. Одним из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомогал и на службу частенько приходил выпивши. - Поручик, что за причина? - Откровенно вам, генерал, скажу: совесть. Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на дне солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было связать, - тусклые, серые - лишь одно слово пламенело - Россия. - До лазарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо заговорил с Николаем Ребровым. - А ваши бегут домой. Эта проста. - Как? - Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей. - Где живешь? - Хе! Хитрый, - подмигнул эстонец и засмеялся в рукав тулупа. - Не ты ли к Ножову в окно стучал? - Мой. Ножов там, в Русь. Двенадцать солдат тоже бежаль с Ножов. Много народ бежаль. Тыща. Я твой брат знай, твой брат меня знай. Я всей знай. - Ну, а как в России, не слыхать? - В Росси-и-и, - протянул он и прищелкнул языком. - Роду-няру, дрянь... Собак кушают. Клеб нет... Гнилой картул. Лазарет поразил Николая Реброва: все горит, белеет, блещет. На столиках, против каждого больного, букет цветов из оранжереи и приемная - зимний сад из пальм. На все это юноша смотрел сквозь стекла двери, внутрь его не пустили, и ему не пришлось как следует проститься с поручиком Барановым. Домой он вернулся поздно ночью. Настроение скверное, подавленное: было очень жаль Варю, жаль самого себя и поручика Баранова. Он понимал, что Варя гибнет и что под его собственными ногами почва превращается в болото. В ком же искать поддержку? Ножов бежал, поручик Баранов наверное умрет, сестра Мария принадлежит другому. Вот разве Павел Федосеич: мысли его ближе и роднее юноше, чем мысли брата. x x x Из восьми писарей ночевали дома только четверо. А где же остальные? Но Николаю Реброву ужасно хотелось спать. Утром, оправляя постель, он нашел под подушкой письмо в конверте за сургучной казенной печатью. Вскрыл. Размашистым кудрявым, как дикий хмель, почерком было выведено: Коля, другъ, прощай навеки, Может - на всегда Я и прочьи человеки... Следующая строчка письма зачеркнута и дальше - проза: "Мы съ товарищами бежимъ, милый Коля, старайся и ты утечь. Очень ужъ стосковался я по родине. А въ Эльзе полное разочарованiе произошло, она вроде беременная, ссылаясь на меня. Я же сомневаюсь. Во всяком случае навести ее и утешь, а полотенце мое и мыльница мильхиоровое отбери, взявъ себе на память обо мне и Николае Масленниковомъ. Его превосходительству низкiй приветъ съ кисточкой. Адью, адью". У Николая Реброва задрожали руки и что-то неясно, но настойчиво скользнуло в душе: вот бы. Он сорвал с храпевшего Онисима Кравчука одеяло и ткнул его кулаком в бок: - Вставай! Слышишь?! Кравчук сел и таращил сонные, опухшие глаза. Белье его было невероятно грязно и засалено, как и он сам. - Когда они бежали? - спросил Ребров. Кравчук достал из-под кровати кусок шпику, сдул с него пыль и стал рвать зубами. Он чавкал с наслаждением, закрыв глаза и покачиваясь. Широкая грудь его была вся в шерсти, поблескивал серебряный крестик. - Кравчук, слышишь?! Когда Масленников бежал? Хохол открыл узенькие глазки и сказал: - А ну, хлопче, пошукай трохи-трохи хлеба. Николай Ребров плюнул и поспешно надел шинель - было десять часов. Кравчук вновь повалился на кровать. В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги генерала и злобное кряканье. Писаря совещались, как быть. Решили о побеге генералу не докладывать. А вот и... Все вытянулись. Генерал опирался на палку. Лицо его за эти сутки постарело на целый год. Он сердито застучал палкой в пол и зажевал губами, прищуренные глаза его подслеповато бегали от стола к столу. - Где люди? Я спрашиваю: где люди?! - Не можем знать, ваше превосходительство. Они не ночевали... Кравчук болен. Палка застучала в пол сильней, правое плечо в золотом погоне с вензелем приподнялось. - Арестовать! Арестовать мерзавцев!! - крикнул он так, что все попятились. - Ты! Писарь! Иди ко мне! - Прихрамывая и встряхивая головой, но стараясь держаться прямо, он кособоко скрылся в кабинете, за ним и Николай Ребров. - Вот приказ о назначении ротмистра Белявского. Немедленно отправить. Комнату ад'ютанта Баранова запечатать казенной печатью. Хорошо ли его устроил? Где печать? - он провел взглядом по столу. - Где печать?! - выдвинул ящик, другой, третий. - Печать!!! Писаря бросились искать пропажу. Все перевертывали вверх дном, перетряхивали, пуская пыль. Подошедший в суматохе Кравчук тоже стал ползать под столами на корточках, шарить шомполом под шкафом, заглядывать в печку, в закоулки и когда генерал, грозя всех отдать под суд, вышел на улицу, Кравчук обтер об штаны пыльные руки и простодушно спросил под общий смех: - А чего, хлопцы, мы ищем-то? - Идиот, дурак, - весело ответил низенький, похожий на мальчишку писарек Илюшин. - Печать пропала, печать! - Какая, казенная? - опять спросил хохол. - Да ее ж Масленников на память узяв. x x x Генерал раза два прошелся по аллее. Левая нога его дрейфила и было тесно дышать. Он останавливался, прикладывал руку к груди и ловил воздух ртом, животный страх расширял и суживал его глаза. - Скверно, - говорил он самому себе. - Астма. Дьявол их забери с ихней революцией. Сидел бы теперь в Крыму, в своей дачке. Нечего сказать, в хорошенькой обстановочке околевать приходится. Он круто повернулся, хотел разнести пробежавшего солдата, который не отдал ему честь, но в это время: - Генерал, пожальте кофе кушать! Баронесса ждет. - А-а. Так-так... Сейчас, - сказал он свежей, в белом чепце и фартуке молоденькой горничной. - Слушайте, Нелли... А вы, того... Вы возьмите меня под руку. И пожалуйста поласковей со мной, поласковей... Я так одинок... Слушайте, Нелли... Вы простудитесь. Огонь вы... От ваших щек пышет жаром. И эта грудь... Ах, Нелли!.. Вот возьмите золотой, наш, царский. Пожалуйста, пожалуйста. Я так несчастен, Нелли, так скучаю. Я очень долго по ночам не сплю... И вы... того... Не можете ль вы, Нелли-шалунья, приходить ко мне читать? Читать, хе-хе-хе - читать... И ничего более... - Какой вы шутники очень... - Вы думаете? О, да... Мы все шутники... Хе-хе-хе. А вот и лестница. Мы все шутники, все! - Бритый подбородок генерала чуть дрогнул и что-то засвербило в носу - Ба-а-льшие шутники... Да, да... - Генерал вздохнул и зашагал по лестнице, пристукивая палкой. - Вы по ночам разговаривайть, - сказала Нелли, поддерживая генерала под локоть. - С кем вы говорить? - С богом... Молюсь. Мне единственное осталось утешение - молитва. Да, да, не улыбайтесь, Нелли... Молитва. - Подбородок его задрожал сильнее, глаза заволокло слезами, но генерал крякнул, выпрямился и, отворив дверь, бодро пошел чрез коридор в столовую. - Бон жур, женераль, - поднялась ему навстречу краснощекая баронесса в гофрированном светлом парике. - Бон жур, мадам! Бон жур! - и, щелкнув шпорами, он поцеловал выхоленную, в бриллиантах, маленькую руку. - Садитесь, генерал. Пожалуйста, в кресло, в кресло. Мимишка, тубо! Ну, как вы себя чувствуете, генерал? Вообще как дела? Сидевшая на подушке Мимишка, пристально глядя на старика, наклонила лохматую головку влево. - Благодарю вас, чувствую себя прескверно, - вздохнул генерал, наливая в кофе густые сливки, - так чувствует подыхающий в конуре старый пес, простите за сравнение. Мимишка еще пристальней уставилась на генерала и наклонила головку вправо. - Что вы, к чему такой пессимизм!.. А правда, вы за последнее время очень изменились, очень... Вам бы отдохнуть. Ну, а как ваша семья?.. Давно не получали известий? - Париж молчит... Плохо им там. Ведь мы же все почти оставили в России. А заграница денежки любит, денежки... Баронесса ласково округлила подведенные глаза и задала вопрос: - Ну, скажите, генерал, а как же дела вашей армии?.. Вообще, какие ж ваши планы в дальнейшем?.. - Плохи, - сказал генерал, пожевав губами. - О всем же прочем позвольте, баронесса, умолчать... - Пардон... Конечно, конечно... - она досадно двинула локтями и бедрами. - Вот не угодно ли торта, с цукатом. Вы любите? А знаете, я чем угощу вас? Сейчас, сейчас... - и она нажала кнопку. - Нелли, подайте землянику и сливок добавьте в кувшин, - и обращаясь к генералу: - свежая, ваше превосходительство, только что с кустов, сама брала... Генерал, опустив голову, часто мигал и чертил ложкой на скатерти квадратики. На коротко остриженной седой голове его блестела лысина, и вся фигура его с подергивающимися позлащенными плечами была несчастна. Мимишка с грустью смотрела на старика, и ее собачьи глаза покрылись влагой. - Генерал, ваше превосходительство, - задушевно и тихо произнесла баронесса. - Ну, будет вам... Ну, расскажите мне что-нибудь веселенькое. Генерал поднял смущенное, старое, как стоптанный сапог, лицо, взглянул на баронессу и, быстро отвернувшись, выхватил из кармана платок. - Если б... если б... не вы... баронесса... - прерывистым шопотом начал он, затряс головой и уткнулся в платок. - Ваше превосходительство... милый... Генерал шумно высморкался и крикнул вдруг: - Черти! Пардон, пардон... Тысячу раз пардон... Представьте, баронесса, они, черти, украли казенную печать!.. Бегут, бегут, бегут... Куда бегут, зачем?.. x x x Печать, действительно, не отыскалась. Вечером, при закрытых дверях, ротмистр Белявский вел разговор с генералом. - Вы, ротмистр, слышали? - О, да. - Я совершенно сбился в ситуации событий: и прошлых, и в особенности будущих. А то, что совершается теперь... - Разрешите, ваше превосходительство, пояснить, насколько я, так сказать... - Пожалуйста, пожалуйста. Генерал развалился с ногами на кушетке: - Извините, ротмистр, но за последние дни я так... я так... Ротмистр же сел на круглый табурет, как журавль на кочку. Он вынул платок, встряхнул его - запахло любимыми духами баронессы "Dolce Mia" - и высморкался. - Вот в чем дело, - начал он, - придется, фигурально выражаясь, танцовать от печки, от Бермонда. Я, конечно, ваше превосходительство, ничуть не претендую на непогрешимость, так сказать, своих... - Я, ротмистр, слушаю. - Пардон... Конечно, история со временем выяснит, ваше превосходительство, все те махинации союзников и немцев, все те явные и скрытые рычаги, всю ту закулисную карусель и неразбериху, которая... - Кха!! - кашлянул, точно выругался генерал. - Пардон, пардон, - звякнул ротмистр шпорами. - Во-первых, где корень наших неудач? В полковнике Бермонде. Неоспоримо. Этот неспособный тщеславный человечек вдруг вообразил себя Наполеоном и заявил, что он может выбить большевиков из Риги только во главе собственной западной армии, русской, конечно. - Нахал! - прошипел генерал и швырнул окурок. - Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожалуйте, действуйте... И вы понимаете, ваше превосходительство, как этот самый Бермонд (он же князь Авалов, самозванный, конечно) отказался явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вместо того чтоб соединиться с силами Бермонда, предпринял наступление на Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит, силы разбились. И совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского дела. И все это разыгралось под германскую дудочку графа Гольца: дернул граф нитку - Юденич на Питер двинулся, дернул другую - Бермонд в противоположную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку - английский флот, вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т.-е. вместо помощи Юденичу, направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше превосходительство: германскому командованию важно было, чтоб наступление Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных банд с помощью союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы этим самым свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если не первый голос в организации будущего правительства России. - Подлецы... Мерзавцы... - Но ведь вы, ваше превосходительство, насколько я осведомлен... Ведь ваша ориентация была... - Что? Вы кончили? - А во-вторых, - прищурил ротмистр левый глаз, - командный состав нашей армии... - Что? Командный состав был плох? Вы кончили? - поднялся генерал и, загребая ногою, стал шагать по комнате. - А знаете что, ротмистр? Вы, простите, ничего нового, оригинального не сообщили мне. Я - боевой генерал и эту жвачку прекрасно знал и без вас. Поверьте. Вы кончили? Покойной ночи, ротмистр... - Покойной ночи, ваше превосходительство... А что касается грядущих событий... - Покойной ночи! - Покойной ночи, ваше превосходительство... - Покойной... Ротмистр Белявский, поклонник вдовой баронессы, ночевал у нее в доме. Его комната, куда он завтра переселяется на жительство, рядом с ее спальней. Генерал же помещается в дальнем конце коридора. Он скучал эту ночь особенно сильно. Молился один, одинокий. И Нелли не пришла к нему. Николай Ребров тоже спал очень тревожно. Боролся во сне с каким-то чудовищами, кричал, стонал. В него вползала болезнь и, одуряя кровь, растекалась по всему телу. Глава X Из сна в сон и в пробуждение Прошло сколько-то суток, или ночей, или, может быть, минут, - раз, два, три, четыре, - Николай Ребров не может отчетливо и ясно себе представить: шум, туман, движенья - и все, как сон - знакомое лицо с холеными баками. Ага! Да это ж ротмистр Белявский, его начальник. - Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Рад стараться!.. - И бежит, бежит, какие-то подшивает бумажки к делу, пишет, нумерует, раз, два, три... четыре... И много, много лиц, канцелярия едва вмещает: солдаты, офицеры, военные чиновники, санитары, женщины... Деньги, деньги, деньги... Армию предположено распустить. Заготовляются ликвидационные ведомости, вороха бумаг, горы бумаг, - чорт! - в них можно утонуть. А голова горит, и сердце стучит болезненно... И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть при зимнем блеклом солнце: - Твое лицо мне знакомо... Где ж я тебя видал? - Не могу знать, ваше высокоблагородие. Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь, театр, скандал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там, при Варе: - Не имеете права драться! Позор! - Но он очевидно крикнул в душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и насвистывая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу, к двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни шикарной баронессы, в ее спальне, там... Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец... Варя, Варя... x x x Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на ногах. Свалиться тифом - значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию, через силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему казалось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и он макает ее в прорубь. - Развесь... Только аккуратно... По пяти гран. - Он не знает и не хочется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как слепой, стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что он делает правильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса - целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в розовый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не настоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? - Я - Николай Ребров, - утверждал он свое бытие и настойчиво приказывал себе: - Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство... Пять гран... Перевесь, проверь. - И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая волосы, удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти, нет сил остановить эту пытку, все тело горит и телу холодно, кто-то каплю за каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться еще и еще раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь, как в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как осенний, в бурю, лист, - столы, люди, лампы, - все приподнялось вверх и, вместе с Николаем Ребровым, шумно упало на пол. x x x Вместе с Николаем Ребровым на двух подводах везли целую партию больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но все происходящее было для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет сестра Мария, - Мария!.. - Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни о чем вспоминать, не хотелось думать. Скорей бы. Зачем остановились? Крутая гора. Бело кругом и не видать цветистых трав. Остались лежать только тяжко больные, замученные бредом. Николая Реброва вели в гору двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидывалась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами по себе, опережая тело. Дышать трудно, тесно. - Уберите волосы! Остригите! Больно!.. - кричал он громко, и от этого крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось. В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная солома, тот же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь воздух густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымостили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом люди ворочались, вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные. - Я царь, я бог! Я царь, я бог! - безостановочно и дико, ударяя кулаком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. - Кланяйтесь мне! Я царь, я бог, я царь, я бог!.. - Это был черный, лохматый с горящими глазами человек... "Неужели он... как его... воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он... Отец Илья, священник?" - На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом, двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да. - Сестра Мария... Сестра Мария. Скорей! Умираю... - Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я царь, я бог!.. Я царь, я бог!.. - Молчи, жид! - и больной сосед ударил безумца по лицу. - А-а-ах!! И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на карачках, хватают ее за одежду: - Помоги-и!.. Помоги-и-и... К нам!.. Ко мне!.. - Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с носилками и фонарями. Их много. - Этого, еще вот этого, - указывает сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица умирающих и... - А где же сестра Мария? - и Николай Ребров приподнялся на локтях. - Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В палату номер 5... - приказала она быстрым голосом и жестом. x x x Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вместивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну - час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал "все равно". И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькающих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая. Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застучала во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела. Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыбнулся. - Ну, как? - подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноусый штабс-ротмистр Дешевой. Он, с лысым пожилым человеком, у которого - сухое, голое, треугольное лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки. - А-а! Поздравляю... - кивнул головой и лысый, запахивая большой рыжего цвета халат. - Здравствуйте, господа, - попробовал Николай Ребров свой голос. Голос звучал плохо. - Что, в шашки? - В шашки, - ответил черный, пучеглазый. - Ну, как, не тянет на еду? - Поел бы, - сказал юноша, облизнув губы. Тогда оба игрока весело засмеялись. - Ну, слава богу!.. Это хорошо, - сказали они. - Значит, смертию смерть поправ... Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко потянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком - чернеет распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она повела соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожилая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков: - Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Поставьте, пожалуйста, градусник... А мне в пору самой слечь. Больных масса, и ужасно плохо поправляются... - Много умирают? - спросил пучеглазый Дешевой. - Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, лекарств нет, питание скверное... Я просто сбилась с ног, за эти две недели сплю по два часа. - Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то - похлебка, каша, похлебка, каша, кисель. - Но почему ж не воспользуются услугами солдат? - спросил лысый. - Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам более трех тысяч марок. - А где их взять? - подняла сестра брови и пожала плечами. - Одни убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам, третьих тиф свалил. x x x Два его товарища - офицеры - оказались интересными людьми. Лысый, пожилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится по-французски. - Пригодится, - говорит он тягучим голосом. - Во Франции наши лакеями служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, "Атала" Шатобриана долбить... С больной-то головой. - Занятие для офицера подходящее, - раскатился громким болезненным хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись. - А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, - обиделся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. - И потом, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болезни... Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка нашей грубой земной жизни... - Метафизика... - отмахнулся пучеглазый Дешевой - Инфра-мир, супра-мир, астрал... Чепуха в квадрате... Тьфу! - Ну хорошо, хорошо, не буду! - и углы рта лысого офицера повисли. - Нет, пожалуйста, это интересно, - нетерпеливо проговорил Николай Ребров. Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал: - Благодарю вас... Хотя вы еще очень молоды... И, конечно, вам это будет непонятно. Так вот я и говорю... Когда бог благословит вернуться на родину, уйду в монастырь, в затвор. - Предварительно омолодившись в Париже, - насмешливо прибавил черный и сердито запахнул халат. - Молодым старцам в монастырях лафа. - А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? - через плечо задирчиво спросил лысый. - Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю приходила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря. - Циник, - втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями, сгорбился. - Лучше быть циником, чем святошей и ханжей. - Ах, оставьте!.. А вот и суп... - Ура! С курицей!.. - закричал Дешевой, и оба с лысым бросились целовать руки сестре Дарье Кузьминишне. x x x Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппетит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под подушкой у него двадцать франков. Это - капитал. Дарья Кузьминишна ему как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и орлиные глаза ее зорки. - Вот ваша курица, вот ваша булка, - говорит она. - Кушайте, ничего... Дайте мне еще франк... Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и кофе... А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет. Да! приходила... как ее... Мария Яновна... Знаете такую? Три раза... Я ее не пустила к вам... Не для чего... - Напрасно, - с грустью сказал Николай и вздохнул, - Ах, как жаль... Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой... - Замужних любить грех, - улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее вдруг помолодело. - Я ее любил так, просто... По-хорошему. - Я и не сомневалась в этом, - и она мечтательно уставилась взглядом в окно. За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря. А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он отряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил: - Который здесь будет Ребров Николай? - Я, - и юноша взял из рук солдата письмо. Сестры не было. Он вскрыл конверт. "Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верстахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей". Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом: - Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду. После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выздоравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, - шашки, грязные анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с кем-то поругался, кричал: - Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш император? - Я не императору служил, а народу, - возражал гнилозубый, с рыжими, седеющими усами офицер. - И теперь служу народу. - Кулаком по зубам вы народу служите. - Врете! Нахально врете... - Господа, господа! - тщетно взывал лысый. - Это ж свинство, наконец! - Молчи, отец игумен! - гремел басом Дешевой. Кто-то из дальнего угла: - Князь Тернов преставился... - Ну?! Когда? - Сегодня утром. Кранкен. На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи: - Царство небесное... Еще один ад патрес... Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перекрестился усердно и с отчаянием. - А вместе с князем - еще двое: Чернов и Сводный. - Царство небесное, царство небесное... Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и, застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел: Наша жизнь коротка-а-а... Все уносит с собо-о-ю-у-у... - Не войте, ну вас!.. Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх: - Э-эх, выпить бы! - треснул он кулаком в стол. Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по комнатам и выключила свет: - Покойной ночи. x x x К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка. Николай Ребров надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши, разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскрипела дверь в сени, - куча, прикрытых рогожею гробов - скорей, мимо - и вот он на дворе. Возле калитки - караульный: - Куда? Кто такой? - Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом. - Иди, да скорей! Скоро запру. Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу, жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова, ноги шли