красноармейцы и стреляли в воздух. Петух с криком взлетывал, как ястреб, порхали утки, курицы. Вдруг один красноармеец опрокинулся навзничь и стал недвижим. В бане опять раздался хохот Зыкова. Наперсток неистово орал: - Куда?!. Не бегай тут!.. Перестреляет всех!.. Убьет! Татьяну смяли, поволокли, она билась, кричала, проклинала брата. Юноша крепко стиснул зубы. Он был бледен, его колотила дрожь, в испугавшихся глазах металось страданье и смертельная тоска. Собаки заливисто лаяли, растерянно крутили хвостами, но их глаза были люты и оскал зубов свиреп. Из лесу выбежал Тереха Толстолобов, он остановился, вильнул взглядом туда-сюда и, сразу все поняв, бросился к бане: - Что, Зыкова добываете? Бейте его, варнака! Жгите его!.. Через него баба моя задавилась... Ой-ты!.. Он шатался, как пьяный, весь был дик, походил на лишившегося рассудка. - Тащи соломы да хворосту! Чего слюни распустили? - щелкая зубами и воя, кричал он. Юноша сдерживал стоны и тихо охал. Он лежал на пуховике, под головой подушка. - Навылет, товарищ Мигунов... Авось, обойдется, - маленький, черный, с черными усиками красноармеец, сбросив куртку, обматывал раненому поясницу и живот бинтом, бинт быстро смочился кровью. Рана была большая и рваная, от медвежачьего ружья. Красноармейцы - бегом, вприпрыжку - тащили из дому холст и тряпки, стригли, рвали их лентами. - Товарищ Суслов, - юноша поискал взглядом высокого, загорелого, с белой бородкой красноармейца. - В случае... вы будете командовать... Что, не вылезает? Поджигайте баню... - Поджигай!!. - Поджигай!.. Где серянки?.. - Стой! Сдаюсь... - закричал Зыков. - Стой! Сдается! Зыков сдается... - Эй, Зыков! Давай оружие сюда. - На! - он выбросил винтовку. - На еще, - выбросил пистолет. - Все. Отворяй дверь, выйду. - Врешь, нож у тебя, - хрипел, сплевывая и матерясь, Наперсток. - Вижу, нож! - Нету, все... - Поджигай! - На, на! - ножище сверкнул в окне, как на солнце щука. - Где Татьяна? Покличьте Татьяну сюда. - Вылазь! Бросай гирю... Гиря бомбой брякнулась на землю. - Вылазь! - Открой дверь, дай я оболокусь. Нагишем, что ли? - Эге! нет, брат Зыков, - подмигнул горбун и отчаянно сморкнулся из ноздри. - Ты, этакий леший, выберешься, дубом тебя не свалить... Вылазь в окно! Наперсток и другой плечистый красноармеец прижались к самой стене по обе стороны оконца. В их настороженных руках арканы. - Вылазь!.. Вылазь, кляп те в рот! - в один голос закричали горбун и Тереха. - А то живьем сгоришь. - Жги. Не вылезу нагишом. Где Татьяна? Жги. - Ребята, подкаливай со всех углов! Солома вспыхнула, густой желтый дым, загибаясь, повалил в баню. - Сдаюсь, - упавшим немощным голосом сказал Зыков, лохматая голова и широченные плечи его, изогнувшись и царапаясь о косяки, показались в окне. Живо скрутили под мышками арканом и, как коня на поводу, человек десять красноармейцев повели его к Мигунову. Зыков давил ногами землю, словно великан, красноармейцы казались пред ним ребятами. Наперсток, подбоченившись и слюняво похохатывая, ужимался, опаски ради, в стороне: - Что, сволочь, хы-хы-хы, будешь честных людей под лед спускать? - Изверченное будто картечью лицо его подергивалось, подмигивало, облизывало толстые, покрытые пеной губищи. - Хотела синичка море зажегчи, море не зажгла, а сама потопла. - Еще пострадавшие есть? - спросил Мигунов. Голос ослаб, прерывист. - Алехин убит. Мигунов неспешно, мутными глазами повел от голых коленей Зыкова вверх, чрез живот, чрез грудь, но до головы не добрался, голова где-то высоко, выше сосен, и в глазах Мигунова темнело. - Расстрел на месте, - сказал он, приподняв и вновь опустив кисть умиравшей, вытянутой вдоль тела руки. - За что расстрел? - глухо спросил Зыков. Он внешне был спокоен, но лицо потемнело от напряжения воли и потемнели серые глаза. - Я работал на помощь вам. - Ха-ха! Хороша помощь! - наперебой закричала молодежь. - В городе сколь народу искромсал, вот начальника нашего изувечил, товарища убил. - Анархия, разбой, Советская власть не потатчица, - резко проговорил Суслов. - В городу расправлялся по-вашему. Сам в газетине читал, как вы кожу с живых сдираете. - Врешь, брешут твои газетины! - кричали красноармейцы. - Контр-революционеры пишут твои газетины! Над мирным людом сроду мы не изгалялись. - Расстрел на месте, - открыв глаза, еще раз сказал Мигунов и быстро приподнялся на локте. - Пить. Глаза его то вспыхивали, то погасали, как догоревшая лампа. Он жадно глотнул ключевой воды. Зыкова повели. Он кричал: - Что ж, милости у тебя, малец, просить не стану! И правде повреждения не сотворю! - Он остановился, и все остановились, он потянул за концы аркана, красноармейцы, взрывая землю пятками, надувшись и кряхтя, под'ехали к нему и захохотали: - Ну, конь. - А вот скажи мне на милость, - Зыков уставился в грудь, в мутные глаза сидевшего Мигунова. - Бога признаете вы, Господа нашего Исуса Христа? - в голосе его было страданье, последний крик, настороженность. Мигунов резко потряс головой: - Нет. Зыков закачался, по лицу, как ветер по озеру, пробежала судорога, он крякнул и твердо сказал: - Стреляй тогда... К нему вдруг вернулось спокойствие, лицо посветлело, на губах появилась улыбка и взор стал радостным, отрешенным от земли. - На обрыв, на обрыв! Шагай на обрыв! - кричали сосны, люди, камни. Зыков шагал уверенно и твердо, обернулся, проговорил Мигунову душевным голосом: - Прости меня, милячок... Согрешил пред тобой... Ау! А жену мою Татьяну, - крикнул он громко, - не трог, ради Христа!.. Может, из-за нее гибну, а духом радостен. Ну, ладно. Других умел, сам умей... Прощай, солнце, прощай, месяц, прощай, звезды, прости, матушка сыра-земля. И вновь закричали люди, закричали сосны, закричало небо и камни. Наперсток с Терехой Толстолобовым трясли кулаками, хохотали в тыщу труб, плевались. Зыков ни разу за все время не взглянул на Тереху. Мигунов застонал, повалился на бок, скорчился, зачмокал губами, во рту было сухо, горько. - Пить... Возле него на коленях и на корточках четверо красноармейцев, среди них - Суслов, в круглых очках с остренькой белой бородкой. Лукерья, всхлипывая и кривя рот, сновала от умирающего в избу и обратно, тащила то святой воды, то ручник, то какого-то снадобья в пузырьке, вот принесла черную в светлом венчике икону, поставила и в изголовье умирающего, закрестилась. Грянули выстрелы. Лукерья ойкнула, подпрыгнула и, заткнув уши, побежала домой. Мигунов открыл глаза: - Красному зна... Товарищ Суслов... - голос слабел, углы рта подергивались, дыхание было короткое, горячее, большие, как у сестры глаза глядели в пустоту. - Там, в городе... Целую красное знамя... передайте... Умираю... Девчонку расстрелять... - Она ваша сестра, товарищ... - откликнулся Суслов, зашевелил бровями, очки на переносице запрыгали. - Она говорила, что... Мигунов поймал ртом воздух. - Расстрелять, - и глаза его стали стеклянными. Татьяна стояла на краю обрыва, как на облаке. Она не чувствовала ни своего тела, ни страха, ни земли. Кто-то звонкоголосо, страшно кричал, раскачивая небо: - Ха-ха... Сейчас к дружку кувырнешься, свадьбу править. Татьяна оглянулась как во сне. Обрыв глубок и камни остры. Меж серых остряков застряло желтое, большое. Узнала: Зыков. Глаза ее мгновенно расширились и сузились. Все плыло, качалось пред ее глазами. Восемь винтовок, как черные пальцы, прямо указали ей на грудь. - Пли!!. Но залп прогремел в пустую: Татьяны не было, пули унеслись в тайгу. Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым чортом к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал было спускаться, но две железных руки схватили его за опояску, встряхнули и вытащили вверх. Наперсток опамятовался, дышал хрипло, глаза налились кровью и вертелись, как у сыча. Он сбросил шапку, отер полой потное лицо и, протягивая руку Суслову, сказал: - С благополучным окончанием дел... А кто? Я все. Кабы не я, - чорта лысого вам Зыкова сыскать... Ручку! Суслов быстро убрал свои руки назад. - Наградишка-то будет, ай не? - и широкий рот горбуна скривился в подхалимной, как грязная слизь, улыбке. Суслов отступил на два шага и громко сказал: - Бывший партизан Наперсток за кровожадную бессмысленную жестокость, проявленную им при разгроме города... Наперсток радостно улыбался, торжествующе поглядывая в застывшие лица красноармейцев, он не слышал, что говорит товарищ Суслов, и только одно слово, как полымя, пронизало оба его уха: - Расстрел. - Хы-хы-хы, - ничего не соображая, бессмысленно загоготал Наперсток, однако глаза его заметались от лица к лицу и сразу провалились, как в яму, в рот товарища Суслова. - Взять! - резко открылся и закрылся рот. Наперсток сразу вырос на аршин, сразу до земли согнулся. Залп - и уродливое тело его заскакало по камням в смерть. Был поздний вечер, тихий и теплый. Девки пригнали коров и овец. Двор оживился. Над свежей могилой под зеленой лиственницей, куда зарывали двух красноармейцев, прогремел последний залп в память со славою погибших. Пели революционные псалмы и стихиры. Товарищ Суслов говорил речь. Тереха Толстолобов с красноармейцем поехали "на вершних" в лес, сняли удавленницу-Степаниду с петли и привезли домой. Тереха положил ее в той комнате, где ночевала Таня, зажег лампадку и свечи, крякал, пил вино, утром собирался за попом. Но ему был дан приказ - с зарею вывести отряд на дорогу. Красноармейцы торопливо обстругивали большой надмогильный крест, Суслов сделал надпись. Крест белел даже среди ночи, на нем висел из хвой венок. Ночь была холодная, как в сентябре, серпом стоял в небе месяц... Утро было все в тумане. Тереха повел отряд. Лукерья с девками боялись мертвецов, ушли в лес. И опять спустилась ночь, темная, без звезд и месяца. В пропасти кучкой лежали трое: кержак, каторжник и купеческая дочь. В избе, с темным и страшным лицом - Степанида. Возле заимки, с ржавым меж лопатками ножом, уткнув в мох морду, - медвежонок. Заимка была пуста. Слеталось коршунье.