туфлями, вышел из комнаты. - Я только сейчас хорошенько рассмотрел его, - сказал Каспер, как только захлопнулась дверь. - Он вправду точь-в-точь походит на его преосвященство. Только Лукаш Ваценрод напоминает орла, а он... - ...ястреба или даже кобчика, - закончил за него Вуек. И тотчас же, сорвавшись с постели, распахнул дверь и выглянул в коридор. - Никого! - объявил он с облегчением. - А я уже решил было, что он подслушивает... - Да что ты, Вуек! И придет же такое в голову! - сказал Каспер с укором. - Вуек, а ведь он присутствовал при разговоре о нашей поездке... Может быть, его преосвященство поручил ему удостовериться в нашем умении беречь тайну? - Может быть, все может быть, - сказал пан Конопка хмуро. - Только за такие дела берутся не бургомистры, а всякие ихние фискалы, или как там еще они называются! Я вот простой боцман, но... - Фразу свою пан Конопка не закончил... - Каспер Бернат! - раздался окрик со двора. - Это он опять! - сказал студент и, набросив рясу, выглянул в окно. Браневский бургомистр стоял уже в сапогах, в дорожном плаще и в шляпе. - Письмо вы, конечно, не успели заготовить, - сказал он, - но вот вам совет: вы можете сделать своему другу драгоценный подарок. И в Италии с вас не написали бы такого отличного портрета... Сверните его трубочкой, я буду с ним очень осторожен, а друг ваш закажет потом для него рамку. "Подарок отца Миколая? - подумал Каспер. - Збигнев, конечно, передаст его Митте... Да, я неплохо получился на этой картинке. Однако не нарушу ли я этим клятву?.. Конечно же нет, - тут же успокоил он себя. - Никому ни о чем ни слова. Пусть так, но я никому ничего не говорю, не пишу... Ах, отлично придумал Филипп Тешнер, да хранит его святая троица! И ко времени как: Збышек ведь не сегодня-завтра уедет! Я и клятвы не нарушу, и все-таки пошлю Митте весточку... Вот нехорошо только, что это подарок отца Миколая..." Обуреваемый подобными сомнениями, Каспер, однако, взобравшись на кресло, уже проворно вытаскивал гвозди, которыми сам же приколотил холст к стене. Потом, свернув его в трубочку и перевязав ниткой, он ловко швырнул сверток прямо в руки Филиппу Тешнеру... Да, бургомистр, как видно, человек совсем не заносчивый! - Пускай докладывает его преосвященству, - сказал Каспер скорее самому себе, чем Вуйку, - я ничего дурного не сделал! Пан Конопка, отвернувшись к стенке, молчал. - Ты спишь, Вуек? - спросил Каспер тихо. - Нет, не сплю... И вот моя пани Якубова еще толкует, что я, мол, уж очень быстр на решения... А я ведь ничего не сделаю, пока про себя дважды не прочту "Ave Maria". - Ну, а я уже трижды успел прочитать "Ave Maria", - со смехом признался Каспер. - Это пока я вытаскивал гвозди из стены. К радости Каспера, отец Миколай не нашел ничего предосудительного в том, что молодой друг его через браневского бургомистра отправил в Мандельштамм свой подарок. - Весть о твоем отъезде скоро дойдет и туда... И девушка поймет, что, уезжая, ты думал о ней. Из отъезда твоего мы не делаем тайны, нужно только, чтобы, будучи здесь, ты ни с кем не общался. И то, что Каспер так распорядился подарком учителя, отца Миколая нисколько не огорчило. - Поэты любят, чтобы их стихи и песни ходили в народе, - успокоил он юношу. - То же можно сказать и о художниках. Им нужно, чтобы на их картины любовались люди... Множество людей! Если бы не столь разительное сходство с тобой и не то, что у святого Кристофора неподобающе хмурое выражение лица, я бы, пожалуй, освятил образ и отдал его хотя бы в часовню святого Бенедикта Поневежского, пускай бы смотрел на него народ... Я хоть и не настоящий художник, однако тоже не лишен некоторого тщеславия. И, если картина, написанная мною, напомнит девушке о ее любимом, я буду удовлетворен вдвойне. "Матка бозка, все, наверно, понимают, что портрет я шлю не Збышку, а Митте!" - подумал Каспер краснея. - Не могу я только взять в толк, - продолжал Коперник, - почему Филипп Тешнер так заботится о твоем благополучии. Должен сказать, что этот человек не предпринимает ничего, если он тут же не извлекает пользы для себя... Впрочем, возможно, что он прослышан о профессоре Ланге и рассчитывает через дочку подешевле заказать гороскоп отцу, - добавил каноник со своей лукавой улыбкой, которую Каспер так редко за последние дни видел на его лице. - Не красней, пожалуйста, я пошутил... - Вы не любите Филиппа Тешнера? - глядя прямо в глаза Учителю, вдруг спросил Каспер. - Где же вся моя наука, милый Каспер?! - с упреком сказал отец Миколай. На вопрос юноши он так и не ответил. - Да, хочу узнать, мой молодой друг, - как бы невзначай, заметил на прощанье Коперник: - Филипп Тешнер не расспрашивал тебя о предстоящей поездке? - Нет, - отозвался Каспер. - Но я ведь принес присягу и все равно ничего бы ему не сказал! Да и к чему ему было бы расспрашивать - он ведь сам присутствовал при вашем разговоре с владыкой! - О, надо быть ясновидящим или гадалкой на внутренностях петуха, чтобы понять что-нибудь из нашей беседы, - с веселой улыбкой ответил каноник. - Тешнер, как и все, знает, что тебя отправляют в Италию учиться. Вармийский владыка, повторяю, великий государственный муж. Мы уже до этого с ним и с отцом Гизе обговорили все подробности даваемого вам с паном Конопкой поручения. Когда речь заходит об интересах родины, для Лукаша Ваценрода не существует родственных привязанностей... Даже секретарю своему епископ не сообщил об истинной цели твоей поездки, а если заходит речь о политике, секретарь для него важнее, чем Филипп Тешнер! Укладываясь в этот вечер спать, Вуек с Каспером до того были утомлены, что даже не разговаривали. А поговорить было о чем. Завтра понедельник, тяжелый день, поэтому боцман Конопка выедет послезавтра с одним штурманом, с которым он много лет назад плавал под командой капитана Берната. Они отправятся в Геную принимать построенный там для Вармии трехмачтовый фрегат. Однако морем - путь долгий, и оба моряка отправятся по сухопутью. Закончив дела в Генуе, Вуек со шкипером и подобранной ранее командой отправит фрегат в Польшу, а сам переберется в Рим и будет там у Мадзини дожидаться Каспера. С Каспером дело обстояло много сложнее. В такое смутное время студенту проникнуть в Италию без особых писем и рекомендаций трудно: страна охвачена огнем междоусобиц и восстаний. Миланские герцоги призвали себе на помощь наемников. Испанцы и французы наводнили страну своими войсками в надежде, пользуясь распрями итальянских княжеств, урвать себе кусочек этой цветущей и несчастной страны. Неизвестно, кто там сейчас захватил власть и кому следует писать письма. Пока представится возможность, Каспер будет путешествовать в качестве странствующего студента. На случай, когда и студенту из-за французских, испанских и прочих шаек пробираться станет трудно, в епископской канцелярии для него заготовили сертификат, из коего явствует, что Каспер Бернат отправляется в Рим как кающийся грешник, чтобы у ног его святейшества папы испросить отпущение грехов. Однако, когда сертификат с огромными зелеными печатями был уже готов, отец Тидеман, глянув на Каспера, с сомнением покачал головой. - Уж очень молод наш посланец, - сказал он, - для того, чтобы совершить грехи столь тяжкие, для коих требуется отпущение самого нашего святейшего отца... - Да, - сказал Коперник задумчиво, - он слишком молод, а ведь поручение, которое мы ему даем, требует большой осмотрительности. - Я не знаю, какого рода дела предстоят мне, - вмешался Каспер, который до этого дня ни за что не разрешил бы себе перебивать речь старшего, - но, ваши преподобия, возможно, что именно молодость отвлечет от меня какие бы то ни было подозрения. - Как странствующий студент он спокойно доберется до Тироля, - рассуждал далее Коперник, - и, перевалив через горы, спустится в Ломбардию. Вот там-то и понадобится Касперу сертификат: его там на каждом шагу будут останавливать военные отряды. Однако надеюсь, в пути он не станет бриться, обрастет огромной рыжей бородой и будет выглядеть много старше. А итальянцы, как и испанцы, - ревностные католики, так что путь кающемуся грешнику будет всюду открыт... - Ты все толкуешь о рыжей бороде, - возразил Копернику Тидеман Гизе, - да бреется ли уже наш Каспер? Юноша понимал, что, перемежая серьезные наставления шутливыми замечаниями, отец Миколай и каноник Гизе хотят отвлечь его от грустных мыслей, приходящих на ум всякому, впервые покидающему родину. Сейчас, лежа в постели, Каспер думал о том же: еще утром он точно высчитал, когда портрет его попал в Мандельштамм. Туда, говорят, на хороших лошадях два часа пути. У Филиппа Тешнера лошади хорошие. Значит, когда отзвонили к ранней обедне, слуга Тешнера был уже там. Закрыв глаза и отвернувшись от Вуйка, юноша представлял себе, как Збышек получил подарок. Ну уж и удивился он и обрадовался! А потом, конечно, нашел способ потихоньку от профессора передать портрет Митте. Ее, вероятно, поместили в одной комнате с какой-нибудь дамой, не из очень знатных... Дама иногда оставляет девушку одну, и Митта может на свободе полюбоваться на своего "подсолнушка". Да, все это очень удачно получилось! О предстоящей дороге Каспер не думал. Гданьщанину постоянно приходится сталкиваться с людьми разных наций, разных верований, и Касперу всегда удавалось говорить со всеми по душам... Даже с грубыми ландскнехтами гроссмейстера Альбрехта, магистра Тевтонского ордена... А итальянцы народ веселый и приветливый!.. И вдруг точно что-то обожгло его сердце - впервые за эти суматошные дни Каспер вспомнил мать. - Матушка, - пробормотал он с раскаянием, - мамуся моя! - Это ты мне, Каспер? - спросил пан Конопка. (Значит, он тоже не спит? А лежит тихонько, как мышь...) - Тебе нужно что-нибудь, Касю? - спросил боцман ласково. Юноша не отозвался. "Это он со сна, - подумал пан Конопка с нежностью. - Притомился хлопчик за последние дни!" Глава седьмая БЕСЕДА ДВУХ ФРАНЦЕВ И ДАЛЬНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ Весна в тот год стояла дождливая. Но вот уже второй день после полудня проглядывает солнце, а веселый ветер гоняет по яркому небу тучи. Скоро он подсушит дороги, но пока что путешествовать верхом неприятно. Несмотря на свой сравнительно не старый возраст (Филиппу Тешнеру на Зеленый праздник сравнялось сорок пять лет), бургомистр был несколько склонен к полноте. А главное, он никак не мог привыкнуть к аллюру своей новой лошади. Серая в яблоках кобылка - подарок владыки - до того потряхивала его в седле, что Тешнер изменил свое первоначальное решение и отменил посещение Мандельштамма. Слишком большой приходится делать крюк! "Если уж так важно получить сведения о делах, творящихся в Лидзбарке, приехали бы за ними ко мне в Бранево! А кроме того, именно для такого рода услуг они держат в Лидзбарке пропойцу Нишке", - думал бургомистр. "Они" - это были не владелец замка, грубый и заносчивый барон Альберт Мандельштамм, и, конечно, не его гусыня-супруга, на днях разрешившаяся от бремени первенцем. "Они" сейчас гостили в замке, это были очень влиятельные и нужные Филиппу Тешнеру люди. Папский легат патер Арнольд человек большого ума. Миссия, с которой он послан в Польшу, может считаться выигранной, поскольку за нее взялся сам отец Арнольд. Однако еще более привлекала Тешнера дружба с Гуго фон Эльстером. Тот - видный друг самого великого магистра Альбрехта... За последние дни он настолько сдружился с Тешнером, что не отказывается даже получать от браневского бургомистра ценные подарки. "Да ты любую нужную тебе сумму выколотишь из своих купцов или ремесленников, - со смехом говаривал Гуго. - Нам много хуже: мы своих мужиков давно ободрали как липку. Больше с них брать нечего". Так-то оно так, но Филипп Тешнер с досадой подумал, что ту тяжелую золотую цепь до поры до времени фон Эльстеру дарить не следовало. Хотя, с другой стороны, дело, за которое взялись эти люди, самое верное. Пусть только турки ударят по Польше с востока - интересно, много ли тогда помогут умнице канонику Миколаю его астрономия и астрология! Турки, конечно, выпустят вперед татарскую конницу, и она за несколько дней опустошит всю страну. Тогда-то с запада и двинется могущественный, умный и осторожный противник. "А там..." - Филипп Тешнер невольно приосанился в седле: в мечтах он уже видел себя наместником Вармии... Да какой, доннер-веттер*, Вармии?! - Эрмлянда! (* Доннер-веттер (нем.) - ругательство, нечто вроде "черт возьми", а дословно - "гром и молния", За такое дело можно отдать три золотые цепи и даже смазливенькую служаночку, которая так приглянулась фон Эльстеру! Доехав до развилка дороги, Филипп Тешнер велел слуге свернуть к Мандельштамму. - Вот передашь этот пакет студенту из Кракова, письмо которого ты привез мне в тот раз. А я доеду до харчевни и подожду тебя там. И, опустив поводья, бургомистр всецело отдался на волю лошади. Франек Птаха, или, как он значился в крепостных записях, Франц Фогель, погнал своего сивого меринка вскачь, скашивая повороты дороги, чтобы поскорее добраться до Мандельштамма. В замке сейчас находилась его невеста Уршула. Господин его на время "уступил" ее баронессе для ухода за знатными дамами, съехавшимися на крестины. Несмотря на свои тринадцать лет, Уршула гораздо расторопнее по хозяйству и приветливее в обращении, чем эти сухопарые служанки из замка Мандельштамм. Через четыре года, когда ей сравняется семнадцать, Франц прикопит деньги, чтобы выкупить ее у бургомистра, и они поженятся, а там, может быть, и своему верному слуге Тешнер даст свободу. Прошло не более часа, а Франц уже стучался в ворота замка. Стучался долго и успел отбить кулаки, но ни во дворе, ни в окнах не показывалась ни одна живая душа. - Холера тяжкая! - пробормотал хлопец. - Ну, хозяева уехали, а куда же, до дьябла, девались слуги? Наконец по каменным плитам двора зашаркали тяжелые шаги и старческий голос спросил испуганно: - Во имя Езуса сладчайшего, кто стучит? Франц узнал его по голосу. - Дядя Франц, открой, это я. - Это ты, Франек? В недобрый час ты попал к нам, беда у нас великая! - Уршула в замке? - не слушая его, спросил Франц-молодой. - Нету Уршулы... И паненки, за которой она ходила, нету... И профессора нету... Только патер Арнольд да рыцарь фон Эльстер остались дожидаться хозяев. - Где же Уршула? - спросил обеспокоенный Франц-молодой. - У меня пакет, пусти меня немедленно, хоть к патеру, хоть к рыцарю. Я должен передать пакет! Чугунные ворота чуть приоткрылись. - Лошадку привяжи у дороги, - сказал старый Франц, - мне и так не велено никого пускать. - Ума я решился, что ли? Да это ведь тевтонские владения! - сердито огрызнулся Франц-молодой. - Может, Цурка моя под седло и не годится, так попадет еще она вашим голодным рейтарам в котел! - пошутил он невесело. - Открывай ворота! Ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить всадника с лошадью. - Что у вас случилось? - спросил Франц-молодой. - Сядем в кустах, - предложил старый Франц, - чтобы из окна никто не подглядел... Беда, Франичку, беда! Ну, ты ведь студента знаешь, и пана профессора, и доченьку его? Как народился наш молодой господин, профессор на него какой-то - ох, не выговорю - горекоп составил... - Гороскоп! - поправил понаторевший в господских делах Франц-молодой. - Уж мы все нарадоваться не могли: чего-чего только не предсказал нашему молодому паничу профессор! И звезда у него счастливая, и в большие люди он выйдет, и печень у него будет здоровая... Радовались мы... - Вот погодите, вырастет, вы на него не порадуетесь! - пригрозил Франц-молодой. - Не вырастет он, Франек, ой, не вырастет! Отвезли его сегодня хоронить в аббатство к матери Целестине, сестре нашего господина. - Все уехали? Я спрашиваю, Уршула где? - Горе мое тяжкое, еще одна беда случилась!.. Только не знаю... Я ведь на кресте побожился господину нашему, что ни одна вольная душенька не узнает того, что я видел... - Я не "вольная душенька", а такой же крепостной раб, как и ты! - сквозь зубы процедил Франц-молодой. - Ты будешь говорить или нет? - Третьего дни это случилось... Заболел наш маленький господин, еле-еле успели его окрестить, чтобы душенька его в рай попала... И вот среди ночи прибегает Уршула, кричит: "Отходит наш Альбертик!" И верно, поднялись мы наверх, а он уже не дышит. Ну, зовет наш барон этого профессора. А я как раз со стола убирал. Всех других слуг они отослали, а уж мне, по старости лет, доверяют. Входит профессор ни жив ни мертв, ноги под ним подкашиваются. Все уже он, бедняга, знает. Уршуле он, оказывается, еще в коридоре сказал: "Только Митту мою не пугайте, пускай спит!" Перекрестившись, старый Франц горестно склонил голову на сложенные руки. - Да, и вот как набросился наш барон на профессора с палкой, я отвернулся в сторону, страх меня взял... Смотрю, а профессор уже лежит на полу в луже крови. "Видишь, упал старый дурак с перепугу и голову себе расшиб", - говорит мне рыцарь фон Эльстер. Они с отцом Арнольдом тоже при этом были. Подивился я: дворянин, рыцарь, а мне, простому холопу, в глаза врет и не кривится! Хорошо, что хоть патер Арнольд лицо руками закрыл и отвернулся... Видел, однако, и он, как барон профессора палкой огрел... Дело было среди ночи, говорю... Велел барон мне носилки принести, положили профессора на носилки, не знаю, живого или мертвого, оседлали лошадей и повезли его подальше от замка да и бросили в кустах где-то уже за вармийской границей. Фон Эльстер, тот даже (и как ему не грех - в такую-то минуту!) пошутил: "Говорят, каноник Миколай великий медик, пускай он его вылечит", А сам-то хорошо знает, что от смерти вылечить нельзя... Панну Митту и Уршулу твою, чтобы не болтали, усадили утром в карету и повезли к аббатисе Целестине в монастырь. Говорят: "Насильно пострижем их, и концы в воду". - Что-о-о? - закричал Франц-молодой. - Что же ты до сих пор со своим профессором да младенцем голову мне морочил! Где эти твои поп и рыцарь, веди меня к ним! - Франичку! - взмолился старый Франц. - Ты и меня и себя погубишь! Неизвестно ведь, где они девушек денут, не в самом же аббатстве... В какой-нибудь дальний монастырь свезут... Нужно все толком разведать, голубчик... Да Уршулу, может, и не постригут вовсе, что ей профессор этот? Заставят поклясться перед иконой, что будет молчать, и отпустят... С паненкой труднее дело, отец он ей как-никак! И не лезь ты на рожон, сынок, если хочешь Уршулу свою вызволить. Силой да криком здесь ничего не возьмешь... Да и кричать тебе не дадут, повесят на первом суку, как давеча Казимижа Лыся повесили... А что ты браневского бургомистра человек - так они договорятся между собой. Пан с паном поладит. Волк волка не съест... - Ладно, не причитай, - сказал Франц-молодой. - Веди меня к этим волкам. Не бойся, я о профессоре им ничего не скажу. Патер Арнольд и рыцарь фон Эльстер только что успели в домашней церкви отстоять раннюю обедню, когда слуга ввел к ним человека с пакетом от браневского бургомистра. - Что это, икона? - с удивлением спросил патер. - Да, образ святого Кристофора... Кому велено передать? - Это, ваше преподобие, подарок от Каспера Берната... Его велено вручить студенту из Кракова, что прибыл с профессором Ланге, - как хорошо заученный урок, отбарабанил Франц. - Ага, так вот, милейший, передай своему господину, что студент уехал в Краков, ждем его обратно через неделю... Письма никакого нет? - Велено только передать эту иконку... Прошу прощения, святой отец, - сказал Франц, - дозволено ли мне будет узнать у ваших милостей, где сейчас находится девушка Уршула, которую господин бургомистр прислал на время услуживать знатным гостям? - Это господин бургомистр справляется о ней? - спросил патер Арнольд, удивленно переглянувшись с фон Эльстером. Оба они знали отлично, что девицу Уршулу Тешнер продал фон Эльстеру по довольно сходной цене - за сто злотых. - Это экономка господина бургомистра беспокоится,- пояснил Франц. - Нечего ей беспокоиться, если сам господин не беспокоится, - вмешался фон Эльстер, трогая пальцем пластырь на щеке. (Проклятая девчонка! Когда он хотел ее обнять, она кинулась на него, как дикая кошка.) - Слушай внимательно, - продолжал рыцарь, - так и передай своей экономке: девушка эта сейчас сопровождает дочь профессора в Кенигсберг. Отец ее внезапно занемог, и отъезжающие гости взялись его доставить к знаменитому медику - доктору Фелициусу. Они вместе проходили курс наук, и профессор ему очень доверяет. Дочку свою он просил не беспокоить среди ночи, да и места в карете больше не было. А поутру она со служанкой также отправилась в Кенигсберг - вдогонку отцу. - Премного благодарен вашим милостям, - сказал Франц с низким поклоном. - Писем, значит, никаких не будет? Такой же примерно рассказ был заготовлен и для студента Збигнева Суходольского на тот случай, когда он приедет в замок, справившись с делами в Кракове. Повидавшись в Кракове со своими товарищами, выслушав новые толки, ходившие в городе, молодой воспитанник отцов доминиканцев был полон самых разноречивых чувств и мыслей. Он рад был, что в Мандельштамме застанет патера Арнольда, умного и гуманного собеседника и, главное, наставника, к которому Збигнев может прибегнуть в тяжкие минуты сомнений. Отец Арнольд напоминал юноше отца Каэтана, доминиканца, духовника семьи Суходольских, который, собственно, и занимался воспитанием Збигнева до поступления юноши в университет. По дороге в Мандельштамм молодой Суходольский заехал в Лидзбарк повидаться с Каспером, хотя ему сейчас было особенно не по душе это "логово антихристово", как прозвал резиденцию епископа профессор Ланге. Однако в самом "логове" Збигневу побывать не пришлось: вышедший на стук привратник объяснил студенту, что товарищ его уже недели две назад отбыл в Италию продолжать учение, согласно решению вармийского капитула. И молодой Суходольский порадовался, что там, в Италии, вблизи от святого престола, Каспер будет в большей безопасности, чем здесь, живя бок о бок с каноником Миколаем. А вот речам, которые Збышек услыхал в Кракове от Сташка и Генриха, он не порадовался. Нет слов, хлопцам живется неважно: на университетских харчах не разжиреешь, а из дому ничего не шлют, так как семьи велики, а доходов никаких. Но нельзя же во всем винить отцов церкви или даже святой престол! И нечего кивать на шляхту или на королевский двор, который в этом году устраивает такие пышные празднества ввиду приближающейся свадьбы короля Зыгмунта... Ах, о многом, о многом надо переговорить Збигневу с отцом Арнольдом! Весть о болезни, приключившейся с Ланге, поразила юношу только потому, что Митта не оставила ему хотя бы маленькой цидулки. К самой болезни профессора студент отнесся несерьезно: ему, ближайшему подручному Ланге, было известно, что тот иной раз прикидывается больным, чтобы пропустить занятия, а за это время составить гороскоп или за особую плату прочитать лекцию по астрономии заезжим студентам - в память былой славы Краковской академии сюда по-прежнему еще стремились бродячие студенты изо всех стран. Правда, сейчас слава эта несколько поблекла, прошли времена Мартина Былицы или Войцеха Брудзевского*, когда Краков насчитывал тысячи студентов и соперничал с такими городами, как Рим, Болонья или Падуя. (* Мартин Былица и Войцех Брудзевский - всемирно известные профессора Краковского университета.) Да оно, пожалуй, и к лучшему! Таково мнение и сурового отца Каэтана, которого Збигнев проведал в Кракове, и отца ректора, и вот даже снисходительный и просвещеннейший отец Арнольд находит, что непрекращающиеся толки о знаменитых ученых, поэтах и философах древности вызывают излишнее брожение в умах. Шутка ли сказать, сейчас даже в проповедях, произносимых с амвона, некоторые отцы церкви находят уместным говорить не о христианских мучениках, а о достоинствах того или иного поэта или философа! Патер Арнольд встретил Збигнева, как самого близкого человека. - В этом замке, - признался он, - пожалуй, только с вами, да еще с браневским бургомистром, да с моим другом Гуго фон Эльстером я могу говорить, как равный с равным. Польщенный Збигнев отвесил низкий поклон. - Я не преувеличиваю. С вами мне даже приятнее беседовать - я ведь по призванию наставник, учитель, проповедник и отнюдь не предназначал себя к такой блестящей доле, которую мне уготовил его святейшество папа! Мне радостно следить, как брошенные мною в бесхитростные души семена со временем дают всходы. Я счастлив возможности опекать эти всходы, оберегать их от палящего солнца или от зимней стужи. - Семена, посеянные вами в моей душе, святой отец, - ответил Збигнев, - уже пустили крепкие корешки. И я надеюсь, что недолго ждать того времени, когда они дадут и всходы, только мне нужны ваши повседневные наставления... Многое сейчас смущает мою душу, но я еще сам не знаю, как поведать вам о своих сомнениях. - Не торопись, сын мой, с признаниями, - сказал патер заботливо, - у тебя, конечно, есть постоянный духовник, которому ты и исповедуешься еженедельно. Наконец, у тебя есть родной отец... Что, сын мой, я затронул какую-то больную струну в твоей душе? Почему ты так нахмурился? - Отец мой прекрасный человек и храбрый шляхтич, - ответил Збигнев горячо, - но как могу я говорить с ним о своих сомнениях, если он настроен против всего того, о чем я мечтаю, к чему стремится моя душа, если он, стыдно сказать, изгнал даже из нашего дома отца Каэтана из-за того, что тот якобы стремится сделать из наследника рода Суходольских ксендза или монаха... Нет, с отцом я не могу говорить по душам! Вот пришли каникулы, а меня совсем не тянет домой... Профессор уехал, я места себе не найду, но домой меня не тянет... - Может быть, виною тут и не отец твой, - мягко возразил патер Арнольд. - Нет, нет, не смущайся, я говорю не о паненке Митте. Просто мы знаем случаи, когда самым близким людям мы не можем открыть свою душу, но легко делимся затаенными помыслами с первым встречным подорожным спутником или застольным собеседником... Случается поэтому, что мы посвящаем в свои дела людей, не заслуживающих доверия. Лучшее лекарство от такого душевного одиночества, как ты знаешь, исповедь. Тайна исповеди убережет тебя от излишнего любопытства, душу свою ты облегчишь, и, что важнее всего, на тебя снизойдет благодать господня, в этом-то и заключена святая тайна святого таинства... Но, бедный юноша, у тебя, как я понял, отняли даже твоего духовного пастыря! Перебирая четки, патер Арнольд внимательно приглядывался к Збигневу. - Не падай духом, - сказал он наконец. - Я помогу тебе. Даю тебе три дня, подготовься, сын мой, постом и молитвой очисти свое тело и душу и в четверг, до того, как позвонят к ранней обедне, приходи, я приму от тебя исповедь. Взволнованный и умиленный, направился Збигнев в свою комнату. Подумать только: отец Арнольд фон Бреве, папский легат, в прошлом - исповедник самого великого магистра Тевтонского ордена, согласен стать его духовным отцом! Три дня дожидался патер Арнольд исповеди своего нового духовного сына, не проявляя никаких признаков нетерпения. Однако за полчаса до назначенного срока патер несколько раз выходил из своей комнаты, вглядываясь в темноту коридора, а один раз даже поднялся по лестнице, ведущей в помещение для слуг и незнатных гостей, и, остановившись у двери Збигнева, внимательно прислушался. Нет, юноша, очевидно, еще спит. Дело в том, что только что на взмыленной лошади прискакал нарочный из Лидзбарка и привез патеру Арнольду письмо. Желательно было бы поскорее принять исповедь от Збигнева. В ожидании юноши патер не удержался и еще раз пробежал глазами полученное послание. За этим занятием и застали его фон Эльстер и только что прибывший в замок бургомистр Филипп Тешнер. "Я просидел две недели запертый в кладовой замка и осмотрел все, что вы мне приказали, - читал им патер вслух. - Оружия здесь много, но ни пороху, ни бомбард я не видел, возможно, их хранят в другом месте. Из кладовой, где я заперт, ведет ход в другую, а та снизу доверху завалена мешками с мукой и заставлена бочками с солониной. Вот все, что я видел в погребе... Однако и за окном погреба мне довелось наблюдать, как каноник Коперник выпроваживал из замка вышеупомянутого студента Каспера. Обняв и поцеловав его, каноник затем осенил его крестным знамением. Может быть, каноник Коперник так привязался к этому студентишке, что разлука с ним доставляет ему истинное огорчение, но мне послышалось, что Каспер сказал: "Я сделаю все, как надо". Сообщаю я все это вашему высокопреподобию с такими подробностями, так как мне думается, что не просто учиться едет этот любимец каноника. Такие сообщения не входят в мои обязанности, но я столь обязан вашему преподобию, что рад случаю быть вам полезным. Полагаю, что студентишку этого послали с каким-то важным поручением. Нижайший слуга ваш и почитатель - бакалавр Вильгельм Нишке". Вильгельм Нишке был молодой забулдыга, изгнанный за пьянство из канцелярии прихода святого Стефана в Квиздыне. Бакалавр отлично играл на лютне и обладал хорошим голосом. Если бы не его порок, он мог бы заслужить себе доброе имя при любом княжеском дворе. Патер Арнольд подобрал его буквально под забором, и при содействии Тешнера его удалось пристроить певчим в лидзбаркский костел. В благодарность за это пропойца рад выполнять кое-какие поручения своих покровителей. Отец Арнольд посоветовал ему для виду якобы в нетрезвом состоянии затеять драку. По распоряжению маршалка Беньовского таких забияк для острастки обычно сажали на хлеб и воду и запирали в подвале замка. Неизвестно, знает ли его преподобие отец Миколай о том, что провинившиеся имеют возможность обозревать все припасы, которые он заготовляет, безусловно, на случай войны... Может быть, и знает, но, несмотря на свою предусмотрительность, очевидно, не придает этому значения. Трое друзей готовы были тотчас же приступить к обсуждению письма, однако патер Арнольд, подумав, нашел это преждевременным. - Мы обо всем потолкуем на досуге, - заметил он. - Сейчас я дожидаюсь прихода моего нового духовного сына... Может быть, и от него я услышу что-нибудь для нас полезное. Да и Филиппу необходимо подкрепиться с дороги. Ступай к повару, хозяева оставили в полном моем распоряжении кухню, а также погреб с припасами и винами... Отец Арнольд велел Збигневу три дня поститься, то есть не вкушать мясной пищи, не пить вина, не читать светских книг и проводить время в молитвах. В замке Мандельштамм строго соблюдали все посты - и пасхальный, и рождественский, и летний - и, кроме того, не ели мясного по средам и пятницам. Однако в замке был отличный повар, прекрасно готовивший рыбные блюда, вино в постные дни заменялось медком, квасами и наливками, а Збигневу казалось, что только путем полного воздержания он сможет очиститься от скверны. Поэтому юноша три дня пил только ключевую воду и заедал ее сухим хлебом. Утром в пятницу он поднялся с легким головокружением, но действительно весь какой-то светлый и легкий. Спускаясь с лестницы, он чувствовал, что его точно несут крылья. Постучался он в дверь патера Арнольда с чувством умиления и благоговейного страха. Несмотря на ранний час, у отца Арнольда сидел уже рыцарь фон Эльстер. Поняв, очевидно, состояние юноши, рыцарь не вступил с ним в беседу, но, только приветливо кивнув, тотчас оставил комнату. Подойдя под благословение патера, Збигнев увидел лежащий на столе холст с изображением святого Кристофора, переносящего через реку младенца Иисуса. "Что это, чудится мне, что ли?" - подумал юноша с испугом. Вместо святого Кристофора с холста на него смотрел Каспер Бернат. Однако Збигнев тотчас же отогнал от себя мирские мысли. "Нужно было хлеба тоже не вкушать! Многие святые подвижники месяцами пили только одну ключевую воду". ...Исповедь пришла к концу. Сняв с головы юноши плат и осенив его крестным знамением, патер, произнеся по-латыни слова отпущения грехов, дал Збигневу облобызать крест и руку. Потом святой отец добавил проникновенно: - Ступай и не греши больше! Забота твоя о заблудших друзьях радует меня, сын мой. А то, что ты пел с ними эту песню, я считаю скорее признаком удальства, но отнюдь не крамолы, как ты думаешь. Может быть, и полезно напомнить господам магнатам, что не всегда им так легко все сходило с рук, как нынче. Дело происходило полвека назад, а видишь, в народе помнят, как горожане расправились с магнатом Анджеем Тенчинским* только за то, что тот в порыве гнева зарубил на месте оружейника. Должен, однако, тебя успокоить: и мы когда-то в бурсе орали эту песню, чтобы позлить отцов наставников. Однако сейчас господа студенты должны быть много осмотрительнее, чем в дни моей молодости, - продолжал отец Арнольд. - Тогда, я помню, мы часто заводили драки, одни - защищая честь схоластов, другие - вступаясь за гуманистов, и расходились с разбитыми в кровь носами. На этом дело и кончалось. А сейчас слишком много развелось вокруг злопыхателей, и ты, пожалуй, прав: невинная студенческая гульба может быть сочтена отцами академиками за бунт против установлений Краковского университета... Ведь за это же, если я правильно тебя понял, и был изгнан твой друг Каспер Бернат? (* Речь идет о "Песне об убиении магната Анджея Тенчинского", сложенной в XVI веке неизвестным поэтом в память о расправе, которую учинил магистрат над мастерами-оружейниками, наказавшими магната за убийство их собрата.) - Да, - ответил Збигнев печально. - И теперь я начинаю думать, что пострадал он не напрасно... То есть он-то ни в чем не был виноват, но зря покрывал своих коллег. То, что я услышал от моих друзей Стаха и Генриха, заставляет меня усомниться, вправе ли я считать их друзьями... Подумать только, "простые деревенские хлопцы", как их называет отец декан, а до чего договорились! А ведь Каспера исключили потому, что он взял на себя их вину! Я по дороге сюда заехал в Лидзбарк, но Каспера уже не застал... - Опять могу тебя успокоить, сын мой, - сказал патер проникновенно, - разговоры, которые твои товарищи вели у себя в келье, в точности походят на те, что уже сотни лет ведутся в кельях студентов. А потом молодые люди получают звания бакалавра, лиценциата, доктора и забывают о юношеских бреднях... И пускай не беспокоит тебя то, что лучший друг твой Каспер Бернат подпал под влияние каноника Коперника, - продолжал патер Арнольд. -Коперник человек чистой жизни, большой ученый и плохо влиять на Каспера не станет. Носятся, правда, слухи, что каноник собирается опровергать учение Птолемея, но я никогда этому не поверю. Опровергать учение Птолемея - это означает расшатывать самые основы католической церкви. Это мог бы сделать только враг господа бога нашего. К тому же Каспер, как ты говоришь, уехал? Он оставил тебе письмо? - Нет, - ответил Збигнев. - И, главное, не написал даже Митте Ланге, а они ведь помолвлены!.. - Да, да, - перебил его прелат. - Не будем, однако, в мирской беседе повторять то, что было предметом исповеди. Поэтому Збигнев долго колебался, перед тем как задать своему духовному отцу мучающий его вопрос. Наконец он все-таки решился: - Мысли мои, очевидно, так долго были заняты Каспером, что он стал мне всюду чудиться... Вот этот образ святого Кристофора... - Да, я слушаю тебя, сын мой, - сказал патер Арнольд с большим интересом. - Да простит мне святая троица, но святой Кристофор на иконе точь-в-точь Каспер Бернат... - И, придвинув к себе еще пахнущий свежей краской холст, Збигнев продолжал задумчиво: - Нет, нет, мне не мерещится, и волосы у святого такие же рыжие... Это безусловно Каспер Бернат! - Возможно ли быть таким рассеянным! - воскликнул отец Арнольд смущенно. - Этот образ или, возможно, портрет тебе прислал из Лидзбарка именно Каспер Бернат, а доставил его сюда слуга бургомистра Тешнера. Теперь я все понял: отец Миколай Коперник мнит себя медиком, астрономом, политиком, воином... Теперь открылся еще один его талант - он пробует себя и в живописи. Так, ты говоришь, в портрете хорошо передано сходство с Каспером Бернатом? Может быть, действительно отцу Миколаю следовало бы заниматься живописью, а не астрономией и не делами вармийского диацеза? "Вылитый Каспер, ну как есть Каспер!" - бормотал Збигнев про себя. - Вот и разгадка тайны, - продолжал патер. - Это, конечно, каноник Миколай написал портрет твоего друга, не постеснявшись придать ему позу, в какой обычно иконописцы изображают святого Кристофора. Теперь так принято у господ художников! - добавил прелат с гневом. - Подружек своих они пишут в виде святой Цецилии или даже матери господа бога нашего!.. Кто там? Войдите! Вошли тот же рыцарь фон Эльстер и бургомистр Тешнер, которого Збигнев уже видел в замке. Слуга его однажды оказал студенту услугу, доставив его письмо в Лидзбарк. - Исповедь до сих пор еще не закончена! - воскликнул фон Эльстер. - Отпусти же наконец этого молодого грешника! Ощутив запах вина, немедленно распространившийся по комнате, Збигнев понял, почему на этот раз рыцарь говорит об исповеди в таком неподобающем тоне. Чтобы не нарушать своего благостного настроения, юноша, низко поклонившись, направился к выходу. - Герр студиозус, - догнал его окрик фон Эльстера, - возьмите же свой подарок. Вот герр бургомистр уверяет, что двоюродный братец его, каноник Коперник, добился большого сходства с вашим другом... Он сказал что-нибудь? - повернулся Эльстер к отцу Арнольду. Збигнев заметил предостерегающий жест бургомистра Тешнера и, в спешке забыв о подарке Каспера, поторопился закрыть за собой дверь. Ему и не хотелось вникать, о чем здесь шла беседа. "Как мало еще подготовлен я к тому, чтобы отречься от всего земного перед вступлением в орден псов господних!* - думал он с раскаянием. - Может быть, отец и прав: не получится из Суходольского ни ксендза, ни монаха... Вот только что я исповедался в своих грехах, а где же эта благодать, нисходящая на человека?! Я уже в душе своей грешу снова. Эти люди, очевидно, не считают меня достойным участвовать в их беседе, а я, вместо того чтобы принять это со смирением, чуть не хлопнул изо всех сил дверью, уходя... Бедный отец Арнольд, уж он-то никак не в ответе за действия пьяного бургомистра и рыцаря... Все-таки нехорошо, - подумал он угрюмо, - что подданные польского короля, на польской земле, обращаясь друг к другу, называют собеседника не "пан", а "герр". Впрочем, я придираюсь: фон Эльстер - подданный магистра Тевтонского ордена, и земля, на которой я сейчас нахожусь, тевтонская... А бургомистр Тешнер, конечно, умнее меня и не считает нужным вступать в спор с рыцарем, который сейчас находится явно под действием винных паров". (* Доминиканцев.) Был ли пьян рыцарь фон Эльстер или не был пьян, судить его собеседникам было трудно, потому что рассуждал он вполне здраво. Прочитав еще раз донесение Вильгельма Нишке, трое друзей принялись детально его обсуждать. - Да, неспроста братец мой пошел выпроваживать этого студента к самым воротам и ради этого поднялся до рассвета! - сказал Тешнер. - Как скажешь, досточтимый фон Бреве? - Ну что за умница наш Тешнер! - воскликнул вдр