блиотеки... Еще убедительнее изложены такие же мысли у моего соотечественника Помпонацци*... - И, словно недовольный вырвавшимися у него словами, отец Флориан поспешил закончить разговор: - Ну, ступай с миром, сын мой! Сообщи только, новый библиотекарь, как ты собираешься поступать с трудом Диэго Гарсиа? (* Помпонацци Пьетро (1462-1525) - в эпоху Возрождения один из наиболее глубоких исследователей и толкователей Аристотеля.) - Я сам не знаю... Заставлю рукопись большими фолиантами. Все равно, за незнанием языка, кроме вас, никто не сможет ее прочесть... К большому моему сожалению! - Не сожалеть об этом ты должен, а радоваться, - возразил отец Флориан строго. - Отцы доминиканцы проявили себя ревностными защитниками веры, однако лучше все-таки, чтобы еретический трактат этот никому не попадался на глаза! - Ваше преподобие, - сказал Збигнев умоляюще, - я готовлю себя к вступлению в доминиканский орден... И, несмотря на ваши слова, я очень хотел бы ознакомиться с трудом этого несчастного... Как хорошо было бы, - добавил он с невинным самодовольством, - если бы мне, только что принявшему пострижение, ничем не прославившемуся монаху, удалось опровергнуть такое лжеучение! - Ах, да ты еще не принял схимы? - сказал монах, окидывая Збигнева внимательным взглядом. - Тем опаснее для тебя эта рукопись. Из всех известных мне опровергателей святого писания это, пожалуй, самый убежденный! Помпонацци, о котором я упомянул, умеет облекать в красивые фразы свои разрушительные идеи, вся сила которых не сразу становится ясна... Он придерживается изречения: "Sapienti sat"*. То есть... - Видя, что юноша поднял руку, желая его удостоверить в том, что латынь он изучил досконально, монах добавил с улыбкой: - То есть "дураки пускай читают то, что написано, а умные - то, что человек в действительности хотел сказать..." Барселонец же чужд этих хитростей, он все выкладывает начистоту: черное называет черным, а обман - обманом... (* "Sapienti sat" - "мудрые знают", но отец Флориан дает этой поговорке свое толкование.) В роду Суходольских было много упрямых и настойчивых людей, и Збигнев мало чем отличался от своих предков. - Умоляю вас, ваше преподобие, - сказал он, - продлите свою милость ко мне... Трактат, как видите, невелик. Переведите его на латынь или на польский язык, которым, я вижу, вы владеете отлично. Вы дадите возможность мне изучить его как следует, написать возражения по каждому его лживому измышлению, опровергнуть учение этого испанца и тем самым прибавить славы нашей святой церкви! "Не о собственной ли славе ты мечтаешь, монашек, более напоминающий рыцаря?" - подумал отец Флориан, но промолчал. - Убежден ли ты, что тебе удастся его опровергнуть? - спросил он после долгого молчания. - И не боишься ли ты мыслей, которые этот трактат может посеять в твоей голове? В тот день Збигнев, смятенный и испуганный словами отца Флориана, поспешил его оставить, забыв на садовой скамейке злополучную рукопись. Но не прошло и трех дней, как его снова, как мотылька на огонь, потянуло на дорожку сада в часы, когда там обычно прогуливался странный монах. Впоследствии это вошло у Збигнева в привычку: поработав в библиотеке, он ежедневно спешил в сад, а если по нездоровью отец Флориан не мог выйти - то в его голую, неприютную келью. Долго читать и переводить вслух отец Флориан не мог - ему мешал кашель. Тогда, откладывая рукопись, которую он знал уже наизусть, монах еле слышно передавал юноше содержание недочитанных глав. Наконец с трактатом было покончено. - Теперь пора тебе приступить к его опровержению, - сказал, морщась от боли в боку, отец Флориан. - Начинай же, как принято в академии: первый раздел - "Изложение труда оспариваемого автора", второй раздел - "Разбор его со стороны содержания и способов изложения", третий раздел - "Опровержение этого труда" и четвертый - "Выводы". Однако выводы уже сделаны. Испанца сожгли, добившись предварительно его раскаяния. Теперь душа его, возможно, обитает в чистилище... Збигнева давно уже пугали не странные рассуждения монаха и не его горькая, насмешливая улыбка. Пугало юношу нечто другое, совершавшееся в нем самом, в чем он, однако, не мог еще отдать себе отчет. - Я полагаю, святой отец, что мне нужно будет начать работу следующим образом, - сказал Збигнев решительно: - "Автор рассматриваемого, осужденного нашей святой инквизицией труда утверждает, будто человек слепо верит лишь в то, что бессилен охватить его разум, и что, по мере того, как у человека пробуждается разум и он начинает постигать истинную сущность вещей, слепая вера его уменьшается. Автор утверждает даже, что в конце концов вера вообще должна уступить место разуму и опыту..." - Збигнев говорил все тише и тише и наконец замолчал. - Приступим ко второму разделу, сын мой, - сказал отец Флориан. - Тут ты сможешь привести много возражений: испанец не искушен в риторике и красноречии, не приводит столь необходимых, по мнению отцов церкви, ссылок на священное писание... Впрочем, не буду предвосхищать твои мысли, возражай так, как тебя учили, и так, как ты считаешь нужным. Ну же: разбери трактат как со стороны его содержания, так и со стороны его изложения. Збигнев молчал. Отец Флориан поднял на него своя горячие черные глаза. - Вечереет, а весенние ночи в Польше прохладные, - вдруг заметил он, зябко передернув плечами. - Я полагаю, сегодня мы достаточно поработали... Обдумай хорошенько второй раздел, а также свои возражения. Завтра мы вернемея к обсуждению этого трактата. Назавтра, однако, Збигневу не пришлось обсуждать с отцом Флорианом труд барселонца, так как в обитель приехал патер Арнольд. Он заботливо выполнял взятую на себя обязанность не оставлять вниманием своего подопечного. Подойдя, как всегда, к патеру Арнольду под благословение, Збигнев попросил прелата уделить ему несколько минут для исповеди. - Какие-нибудь тяжкие прегрешения отягчают твою душу? - осведомился патер Арнольд рассеянно, так как из кухни доносился уже аромат жаркого. - Или можно несколько отложить исповедь? "Что произошло с ним за это короткое время разлуки?" - прикидывал патер в уме. - Меня посещают вольнодумные мысли! - признался Збигнев с унынием. Чрезмерная приверженность юноши к вере и чрезмерно суровое отношение его ко всяким светским удовольствиям и понудили, собственно, патера Арнольда посоветовать Збигневу принять пострижение. Так мало сейчас образцовых, искренне верующих да к тому же еще и образованных монахов! И все-таки такая узость взглядов юноши иной раз делала для патера Арнольда несколько обременительным общение с бакалавром. Да и от задачи, которую поставил перед собою духовный пастырь Збигнева и решения которой добивался на протяжении вот уже скольких лет, очевидно, придется отказаться. Со "смутьянами" Станиславом Когутом и Генрихом Адлером Збигнев перестал тесно общаться еще в Кракове. Этот старый дурак доминиканец отец Каэтан, проживавший когда-то у Суходольских и изгнанный оттуда старым шляхтичем, очевидно в отместку перетянул юношу из бурсы в свою келью... А сейчас, поскольку Станислав Когут, закончив академию, отправился мирно ксендзовать в свое отдаленное кашубское село, а Генрих Адлер ушел странствовать по Германии, они со Збигневом и вовсе не видятся... Надо думать, что приставленный для наблюдения за академией отец Бенвини из Рима, заподозривший юношей в каких-то кознях против святой церкви, оказался неправ. "Простые деревенские хлопцы" - так выразился о них когда-то декан, и, пожалуй, он-то именно и был прав! Вот общение Збигнева с каноником Коперником, конечно, не мешало бы наладить, но он, отец Арнольд, сам в свое время этому воспротивился. Сейчас Збигнев уже настолько крепок в вере, что никакие Коперники ему не страшны, но связь с Лидзбарком, к сожалению, прервана. - Сын мой, - сказал наставник Збигнева проникновенно, - тебе надлежит пробыть здесь не менее года, а мои обязанности требуют моего присутствия то в Кракове, то в Вармии, то в Риме! Нельзя тебе так долго пребывать без исповеди и без отпущения грехов! Поэтому, я полагаю, тебе следует тут же, в обители, избрать себе нового духовника... Видит бог, как мне трудно отказаться от общения с тобой, но долг прежде всего! И здесь есть немало отцов доминиканцев, прославившихся строгой жизнью и ревностью к вере... - Есть здесь один святой отец... - начал Збигнев нерешительно, - только я еще с ним об этом не говорил. Уже один вид его заставляет предположить в нем истинного христианского подвижника... Он и образованностью своей, глубокой и разносторонней, ярко выделяется между всеми остальными... - Христианский подвижник? Человек глубокой и всесторонней образованности? - переспросил патер Арнольд задумчиво. - Самый знающий и образованный монах здесь - отец Артемий. Но он с его лоснящейся физиономией и округлым брюшком мало походит на христианского подвижника... Вот отец Себастьян действительно точка в точку - копия своего патрона святого Себастьяна после перенесенных им от язычников мучений... Этот монах глубоко и искренне предан нашей святой церкви, но образованным человеком его никак не назовешь... Постой-ка, - сказал вдруг патер Арнольд, сдвигая свои черные бархатные брови, - уж не отца ли Флориана ты имеешь в виду? Тебе, следовательно, приходилось с ним беседовать? Вот уж не подозревал, что из этого отшельника можно выжать хоть словечко! Не его ли ты хочешь избрать своим духовным наставником? - Его... вы угадали... - подтвердил Збигнев. - А что, святой отец, у вас есть какие-нибудь возражения? - Отец Флориан! - повторил патер с возмущением. - Да знаешь ли ты, каким ветром его сюда занесло? "Венецианский красавчик", "покровитель уличных певцов, а в особенности певиц" - вот какие прозвища он получил еще в Риме! Нет, нет, не ему быть наставником и исповедником юной души! Господь бог видит, Збигнев, как огорчает меня твое неумение разбираться в людях!.. Святой отец наш, папа Лев Десятый, - продолжал патер Арнольд, - сослал сюда отца Флориана, возможно избавив его этим от костра инквизиции! Этот человек, как, впрочем, и многие в Риме, отравлен развращающим духом гуманизма. Философов древности эти люди чтут выше, чем христианских мучеников! За выкопанную из земли голую мраморную девку они готовы отдать душу! Отец Флориан!.. Я не могу спокойно о нем говорить. Не было ни одного маскарада, которого он не посещал бы! Сбросив свою кардинальскую мантию... Что ты смотришь на меня с испугом: да, да, этот жалкий старик - Флориан Мадзини - был когда-то кардиналом!.. Да, так вот, сбросив свою красную мантию, он переодевался рыбаком, солдатом и даже шутом... А его библиотека!.. Там собрано около тысячи томов, но ты напрасно искал бы в ней труды отцов церкви... А наделавшая столько шума его проповедь, когда вместо обличения язычников он, увлекшись, стал перед прихожанами соловьем разливаться, сравнивая римских и греческих рифмоплетов... - А что послужило причиной изгнания отца Флориана? - спросил Збигнев. Как ни больно ему было это сознавать, но его сочувствие к бывшему кардиналу после слов отца Арнольда стало мало-помалу улетучиваться. - Я назвал тебе несколько его грехов, каждый из которых мог бы любого человека привести на костер! Но его святейшество папа Юлий Второй относился к своему беспутному кардиналу с пагубным всепрощением! - отозвался патер Арнольд с сердцем. - Пусть не пугает тебя мой отзыв о святом престоле, сын мой, - добавил он сейчас же,- теперь в Риме, к счастью, другие порядки... А тогда я собственными глазами видел шесть или семь доносов, написанных людьми, заслуживающими доверия. В них сообщалось, что кардинал Флориан Мадзини изучает черную магию, знается с чернокнижниками и колдунами, потрошит трупы с другими потерявшими стыд и совесть людьми, прячет на своей загородной вилле врача - мавра, которого разыскивает святейшая инквизиция, и многое, многое другое... А его святейшество папа Юлий Второй на все это смотрел сквозь пальцы. Папа Лев Десятый, питавший особое расположение к Мадзини, также был к нему снисходителен. Однако последняя капля переполнила чашу долготерпения папы. Ты знаешь, конечно, что папская власть распространяется на многие области Италии, в том числе и на Венецию, родину Мадзини. И вот, когда Льву Десятому были представлены неопровержимые доказательства того, что лукавый кардинал поднимает своих сограждан против святого престола, о, только тогда папа понял, какую змею пригревал он на своей груди! - Патер Арнольд давно уже говорил сиплым от волнения голосом. - Дай мне напиться, сын мой, - попросил он, и Збигнев налил ему из стеклянного кувшина воды с вином. - Тогда-то папа припомнил Мадзини и все его прежние прегрешения, - продолжал патер. - По решению святого престола кардинал был сослан сюда, в эту отдаленную обитель... Развратная жизнь, однако, уже до этого подточила его здоровье, конец грешника близок... Опасайся его, сын мой! Гадюка, предчувствуя свою гибель, стремится ужалить человека... В жарких странах водится гад - скорпион, перед смертью он старается излить свой яд на какое-нибудь живое существо... Так и этот заблудший и нераскаявшийся грешник перед кончиной постарается совратить кого-нибудь из окружающих... Берегись, не тебя ли он избрал своей жертвой, сын мой? Збигнев почувствовал, как дрожь испуга пробежала по его телу. - Мне вменено в обязанность принять от Флориана последнюю исповедь и дать ему последнее отпущение грехов, - продолжал патер Арнольд. - И я принял на себя эту обязанность, ибо мы знаем мало иереев, кои не содрогнутся, услышав перечень всего содеянного этим кардиналом! Нужно обладать стойкой верой, чтобы после его исповеди не усомниться в непогрешимости нашего святого престола... Бог дал мне такую стойкую веру, поэтому-то меня, скромного служителя церкви, призвали выполнить этот последний долг по отношению к заблудшему и облегчить его грешную душу... Но, повторяю, остерегайся его, сын мой! Красивыми словами и ласковыми улыбками он умеет располагать к себе юношество... - Ни красивых слов, ни ласковых улыбок отца Флориана я не удостоился, - ответил Збигнев. - Он суров, немногословен, необщителен и по виду далек от земной суеты... - Ну, значит, сейчас он избрал иной способ улавливания душ! - возразил патер Арнольд. - Немногословие, многозначительное молчание, отстранение от мелких дрязг, свойственных всякому скопищу людей, а в том числе - увы! - и святым обителям. - Разве это не способ привлечь к себе внимание молодой горячей души? А затем, когда рыбка пошла на приманку, ему легко будет насадить ее на крючок неверия и богоотступничества... Скажи, сын мой, не он ли виновник твоих вольнодумных мыслей, в которых ты хотел мне покаяться? Збигнев не мог не согласиться с тем, что отец Арнольд, как всегда, прав... Он молча шагал рядом с патером по вязкой глине дорожки, мучительно обдумывая, каким образом ему можно будет отстраниться от отца Флориана, к которому юноша стал уже привыкать и который - может быть, и притворно - выражал радость каждый раз, когда встречался с испытуемым. После того как Збигнев распростился с патером Арнольдом, он почувствовал настоятельную необходимость наедине обдумать то, что он узнал сегодня. Уединиться разве в библиотеке? Но до того, как ему удалось туда попасть, его трижды или четырежды окликнули по дороге. Один из молодых, таких же испытуемых, как он, спросил Збигнева, как следует перевести по-гречески слово "индульгенция" и вообще, существует ли на греческом языке такое понятие. Отец Артемий интересовался, закончил ли отец Флориан перевод испанской рукописи. Двое юных послушников пригласили Збигнева на поляну, где они тайком от святых отцов очистили место для игры в мяч. Повар, высунувшись из окна кухни, осведомился, любит ли досточтимый патер Арнольд карасей в сметане. Збигнев решил уйти подальше - его манила тропинка, уводящая в лес. Юноше было страшно и тягостно от всего, что рассказал ему патер Арнольд, но вместе с тем он чувствовал необычайное облегчение, как человек, избежавший большой беды... "Как должен я быть благодарен отцу Арнольду уже за одно то, что в самые трудные минуты моей жизни он оказывается рядом и поддерживает меня словом и делом! Кажется, больше мне не угрожают никакие встречи!" - думал Збигнев, углубляясь в лес. Но - увы! - на повороте тропинки Збигнева дожидался молодой послушник, прозванный товарищами "Пшепрашем"*. (* Пшепрашем - по-польски "простите".) Он стоял с низко опущенной головой и сложенными на груди руками, всем своим видом выражая глубину своего раскаяния. Это он в день прибытия Збигнева в монастырь, воспользовавшись тем, что уставший с дороги бакалавр заснул крепким сном в "странноприимной", сажей нарисовал под носом Збигнева усы, а новый библиотекарь, ни о чем не подозревая, так и проходил с этими усами до самой трапезы. Все испытуемые и послушники и даже кое-кто из отцов монахов нашли, что усы как нельзя более подходят к статной и мужественной фигуре Збигнева. Сам же бакалавр, если и был зол на шутника, то только потому, что, глянув на свое отражение, убедился, что усы ему действительно к лицу и что где-то в самых глубинах его души возникло сожаление, что никогда в жизни не придется ему отпускать длинные польские усы, носить на боку саблю и сражаться с неверными мечом, а не крестом. Сейчас молодой шутник решил еще раз попросить у бакалавра прощения за свою неуместную шутку. Збигнев успокоил юношу как мог и постарался поскорее с ним распрощаться. На дорогах и в монастырском саду снег уже почти растаял, а здесь, под елями и соснами, он лежал тяжелыми голубыми пластами, кое-где испещренный следами мелких зверюшек. "Эге, а вот и человеческие следы... Они ведут куда-то в глубь леса. Дровосек... или охотник..." - решил Збигнев. Вдыхая полной грудью свежий смолистый воздух, юноша шагал все дальше и дальше, ловя себя на том, что ему хочется петь, кричать и даже пробежаться по хрупкому насту. - А что сказал бы об этом патер Арнольд? - тут же остановил он сам себя. - Какое великое счастье, что этот святой жизни человек встретился на моем пути! Не он ли мягко, но настойчиво и последовательно, в течение нескольких лет отвращал меня от дружбы с вольнодумцами и, по правде сказать, невеждами - Сташком и Генрихом? Не он ли отвел меня от желания навестить каноника Коперника в Лидзбарке? Не он ли ласково, но строго отнял у меня трактат Коперника, переданный мне профессором Ланге? Размахивая руками, Збигнев вслух рассуждал сам с собой. Приметив перепархивающих лесную тропку двух красногрудых снегирей, он сунул руку в карман: там у него хранилось угощение для его пернатых любимцев. - Ну, наедайтесь досыта! - сказал он, усердно кроша запасенную краюху хлеба и обильно посыпая кормом тропинку. И вдруг, замолчав, отшатнулся в сторону. - Стой! - тут же раздался грозный окрик, и путь Збигневу преградил высокий человек с дубинкой. Бакалавр был не из робких. Окинув внимательным взглядом встречного, юноша определил, что справиться с таким противником ничего не стоит, несмотря ни на его грозный окрик, ни на его суковатую дубинку. Истощенное, бледное лицо, до самых глаз заросшее лохматой бородой, изодранная одежда, сквозь дыры которой просвечивало худое грязное тело, тонкие, как палки, ноги, вместо лаптей кое-как завернутые в рогожу, вызывали жалость. Неожиданным ударом Збигнев выбил дубинку из рук неудачливого разбойника и крепко схватил его за шиворот. - Кто ты? Почему останавливаешь добрых людей, не причинивших тебе никакого вреда? Бородатый, тяжело дыша, молча разглядывал своего победителя. И вдруг присвистнул. - Ба! Да это никак пан студент, что гостил в замке Мандельштамм лет восемь назад? Я еще, если панич помнит, отвозил письмо панича в Лидзбарк... А потом обратно - иконку паничу от товарища... Не забыл, значит, меня господь, если послал на моем пути поляка... - Стой-ка, стой! - произнес Збигнев, припоминая и голос этот и голубые эти глаза. Из осмотрительности, однако, он все еще не выпускал бородатого из рук. - Ты слуга Тешнера, так? Как тебя... Яцек, Янек, Мацек? Ах да, вспомнил: Франц! Почему же ты оброс бородой, как московит? Пан Тешнер, значит, по примеру своих тевтонских друзей, посылает хлопов грабить на большую дорогу? - добавил бакалавр презрительно. - Да не грабитель я, - сказал Франц с жалкой улыбкой. - Как увидел я, что панич снегирям корм сыплет, у меня даже слюнки потекли... Четыре дня у меня и крошки во рту не было... - Езус-Мария, святой Збигнев! - воскликнул юноша смущенно и протянул несчастному оставшуюся краюху. - Стало быть, пан Тешнер и не кормит своих слуг и, как я вижу, не одевает их? А дубинку эту ты для меня, что ли, припас? - Уж дубинку-то я знаю, для кого припас! - сказал Франц с угрозой. - Как увидел я, что идет лесом человек в рясе, вся кровь мне в голову кинулась! Хоть и ослабел я, от голода ноги не ходят, но душа не стерпела... А от пана Тешнера я уже несколько лет как сбежал... - Как - сбежал? - спросил Збигнев испуганно. - Да он с собаками разыщет тебя, и знаешь... - Сбежал... - повторил Франц. Он откусывал от краюхи огромные куски житняка и глотал их, не разжевывая. - Ушел тайком с тех самых пор, как в замке Мандельштамм убили этого профессора, а дочку его с моей Уршулой заточили в монастырь... Да Тешнер и не ищет меня... Боится! Панич не знает ведь, сколько сейчас народу по лесам прячется. Всех беглых искать - собак не хватит... - Да брось ты о собаках! - перебил его Збигнев сердито. - Что ты за околесицу несешь? Кто убил профессора? Если ты говоришь о Ланге, так он со своей дочерью, паненкой Миттой, уехал в Орденскую Пруссию... И при чем тут твоя Уршула? Хорошенькую быстроглазую Уршулу, которая так искусно умела сооружать "краковскую" прическу из золотых волос Митты, Збигнев помнил хорошо. - Як бога кохам*, пан студент, я не вру! - оправдывался Франц. - Может, помнит панич студент, что профессор тот для новорожденного сыночка Мандельштаммов гороскоп составлял? Всяких благ ему сулил, долгой жизни, славы, богатства... (* Любовью к господу клянусь (польск.).) Збигнев отлично помнил этот гороскоп, потому что он сам помогал Ланге его вычерчивать. - А сыночек этот, значит, возьми да помри! - продолжал Франц. Прикончив краюху, он, старательно собрав в ладонь крошки, также отправил их в рот. - Ну, а у рыцаря Мандельштамма нрав известный... - добавил он, разводя руками. - Огрел рыцарь профессора палкой по голове, а тот отдал богу душу... Тело его, пока он еще тепленький был, сам Мандельштамм и гости его - рыцарь фон Эльснер и патер Арнольд - взгромоздили на носилки, да и завезли подальше от тевтонских владений. А паненку Митту и Уршулу мою, чтобы не проболтались, в монастырь заточили... Вызвали сестру Мандельштамма, аббатису Целестину, и та силком девушек увезла... - Что ты болтаешь! - сказал Збигнев с сердцем. - Ты сам-то был при этом? И как это возможно двух взрослых девиц среди бела дня силком увезти?! - Франек, слуга Мандельштаммов, все это видел, - сказал Франц понуро. - Только Христом богом заклинаю вас, не выдавайте его!.. Да панич, видно, не знает, что сейчас на тевтонской земле творится! - добавил он с горечью. - Франек рассказывал: как вывели паненку Митту на крыльцо - она ни жива ни мертва стояла... Патер Арнольд все толкует ей, будто отец ее заболел и его в Крулевец отправили. И ее, мол, туда отправят... А моя Уршула - то ли умнее она чуть-чуть, то ли она знала, что профессора убили да к вармийской границе свезли, но она такой крик подняла, что хоть уши затыкай... Паненка видит, что такое дело, и сама в слезы... А патер Арнольд махал, махал на них крестом, а потом ка-ак даст этим самым крестом одной и другой по голове - они, бедные, и обеспамятовали.... Свалили их в карету и увезли, куда и волк сослепу не забежит... Сколько лет искал я свою Уршулу и вот - только недавно нашел. - А не врет этот твой Франек? - спросил Збигнев подозрительно. - Может, он злобу какую имеет на господ, а? - Не врет... Старый человек, ему на тот свет пора, что ему врать? Он на муках господних клялся! А вот и писулька от Уршулы... Видно, паненка там в монастыре от скуки грамоте ее научила. А может, кто написал за нее. - И Франц протянул бакалавру грязный, измятый клочок бумаги. Збигнев стал разбирать неразборчивые каракули: "И как же это ты нашел нас, Франичку?.." Может, это сама Митта писала под диктовку Уршулы? И дальше: "Выручай нас, Франек, да поскорее, потому что паночка Митта уже совсем не в себе! Патер Арнольд, что ездит сюда, каждый раз ей какое-то зелье дает... Она уже и памяти и слов решилась, приезжай поскорее! Любящая тебя и верная тебе по гроб жизни Уршула". Нет, это, конечно, писала не Митта... Збигнев почувствовал, как остановилось его сердце, а потом забилось так, точно хотело раздвинуть ребра и вырваться наружу. "Бедная, бедная Митта! А пан профессор? Как жалко и безвестно закончилась его жизнь!.. А этот предатель и убийца - патер Арнольд!.. Правду он сказал: "Господь видит, как огорчает меня, Збигнев, твое неумение разбираться в людях!" Но, пан Арнольд, если уж я разберусь, то разберусь! Не поздоровится вам, ваше преподобие!" - Слушай, Франц, - сказал Збигнев решительно, - девушка эта, Митта, дорога мне, как не знаю кто... Дороже жизни... Это невеста моего друга... Надо и ее и Уршулу вырвать из когтей этих монахов и монахинь! Пся крев, а еще служителями господними называются! - Тут юноша добавил словечко, совсем не подходящее ученому бакалавру. - Придется хорошенько обдумать, как нам дальше действовать... Скажи, где мне тебя увидеть, а об остальном договоримся. И еды я тебе целый куль притащу! - Видите, следы ведут в лес? - показал рукой Франц. - А там, дальше, обрываются... Ступайте по этим следам, пройдете расщепленную ель, сугроб, дойдете до лесной прогалинки, а затем возвращайтесь к ели пятками вперед... Я эту хитрость от опытных людей знаю... Там, в сугробе под елью, я вырыл себе нору и живу в ней наподобие дикого зверя. Да вот весна идет, плохо, негде прятаться... - Припрячем тебя, - сказал Збигнев уверенно и, попрощавшись, свернул к монастырю. - Если бы панич раздобыл пару пистолетов да хорошую саблю, было бы неплохо! - крикнул Франц ему вдогонку. Глава вторая ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ В полном смятении чувств возвращался Збигнев в обитель. У ворот ему встретился не менее смятенный Пшепрашем. - Пан бакалавр, - сказал он испуганно, - пшепрашем, но отцу Флориану очень плохо... Умрет не сегодня - завтра... - Что ты говоришь? Откуда ты это взял? Был у него врач? - У него два часа подряд шла горлом кровь, - ответил дрожащим голосом Пшепрашем. - Я сам вынес два полных таза - точно борова кололи! Отец Клементий, опытный во врачевании, сказал, что отец Флориан выкашливает последнее легкое... Отец Клементий сказал еще, что отец Флориан родом из теплой Италии и что здесь жить ему вредно... Сейчас он все время глотает лед. - Но ведь он давно уже кашляет кровью, - цепляясь за слабую надежду, возразил Збигнев. - Почему же вы решили, что не сегодня - завтра ему конец? Пшепрашем осторожно огляделся по сторонам. - Отец Арнольд сегодня собрался совсем от нас уезжать, но, как случилась эта беда, - зашептал он, - он остался... Он ведь будет давать последнее отпущение грехов отцу Флориану... Сейчас отец Арнольд со служкой отправился в женский монастырь, привезет оттуда монстранц*. Но монастырь далеко отсюда, и не знаю, вернется ли он вовремя... Я хочу сказать - при жизни отца Флориана... (* Монстранц - сосуд, в котором хранилось последнее причастие.) Не задумываясь над тем, не побеспокоит ли он умирающего, Збигнев ворвался к нему в келью. Отец Флориан лежал на постели, может быть, несколько бледнее обычного, но спокойный, как всегда. Он повернул голову к юноше и слабо улыбнулся. - Пришел все-таки? А я уж думал, что патер Арнольд запретил тебе меня навещать... Стыд, жалость, тревога и - юноша не мог ничего с собой поделать - любовь к больному попеременно отразились на его лице. Упав на колени перед постелью отца Флориана, Збигнев прижал к губам его горячую руку. - Осторожнее, сын мой, близкое общение с такими больными, как я, может тебе повредить... - Флориан улыбнулся своей прежней насмешливой улыбкой. - Разве не говорил тебе об этом высокочтимый патер Арнольд? Я понимаю, что он имел в виду другой вред, но говорил он тебе об этом? Збигнев, не отвечая, спрятал лицо в ладони. - Можно ли мне рассказать вам о том, что меня тревожит? - спросил он минуту спустя. - Или это вас очень обеспокоит? Отец Флориан улыбнулся наивному эгоизму юноши. Невольно он вспомнил другого юношу-поляка, такого же примерно возраста, которого он принимал у себя в роскошном палаццо в Риме. Тот был так же горяч, может быть, так же опрометчив, но ко всему он был еще и самоотвержен и мало думал о себе. - Я слушаю тебя, сын мой, - ответил он спокойно. - Мне уже ничто не может ни повредить, ни помочь, а ты молод, полон сил и нуждаешься в руководстве... Боюсь только, что патер Арнольд отдерет тебя за уши, когда узнает, что ты зашел ко мне! - А его и нет в монастыре, - поспешил ответить Збигнев, и лицо этого просвещенного бакалавра сейчас точь-в-точь походило на физиономию напроказившего и ожидающего наказания школяра. Так с грустной улыбкой подумал отец Флориан, но уже следующая фраза Збигнева заставила монаха изменить мнение о юноше. - Произошли события, - продолжал молодой бакалавр, - которые принудили меня в корне изменить отношение к моему наставнику. Я убедился, что это отнюдь не человек святой жизни, как я предполагал. Патер Арнольд способен на обман, измену и даже... на убийство! - Когда человек убивает человека ножом, пулей или дубинкой, - тихо отозвался отец Флориан, - это, конечно, большой грех, но святая наша церковь находит ему оправдание, если преступление совершается во славу святой католической веры... Но есть другое убийство во славу веры, совершаемое медленно, исподволь... - Яд? - пробормотал Збигнев испуганно. - Я говорю об убийстве духовном, - не расслышав, продолжал отец Флориан. - Изо дня в день человеку внушают ложь и карают его за правду. Всесильный человеческий разум низводят до рабского инстинкта пса, лижущего руку хозяина, или птицы, покорно клюющей из рук человека крохи, которые он ей предлагает... Збигнев молчал. Такие еретические мысли уже приходили ему в голову, но он отгонял их, он даже собирался о них покаяться, и кому же - патеру Арнольду! И вот все, что он собирался сказать убийце, обидчику милой Митты, он поведает сейчас этому мудрому, скорбному человеку. - Подобные мысли иной раз посещали и меня, - сказал он, - но я отгонял их, ибо непозволительно давать разуму господствовать над верой. Ведь посредством веры мы познаем господа бога, а разум человеческий - это только жалкое творение его! Отец Флориан медленно, с усилием поднялся с подушек. Некоторое время он не мог произнести ни слова: ему помешал приступ удушливого кашля. Збигнев с тревогой пододвинул к постели таз, опасаясь, что снова начнется кровохарканье, но на этот раз все обошлось благополучно. - Веру в бога, сын мой, - наконец выговорил монах, - в бога, бесконечного, невидимого и непостижимого, оставь себе, а мир есть предмет познания и опыта, но отнюдь не веры! - Да, так... Но теология учит нас... - робко попытался возразить молодой бакалавр. - Теология учит нас, - перебил его монах, - верить лишь в то, что нам преподают отцы церкви, как бы это ни было нелепо... Однако могу тебе сказать, что не все отцы церкви верят в то, чему они учат, - сказал больной, обратив на юношу лихорадочно блестящие глаза. "Я безусловно причиняю ему вред такими разговорами, - подумал Збигнев с раскаянием. - Весь лоб его покрылся испариной!" Но прекратить беседу уже не мог. - Одного такого отца церкви я хорошо знаю! - сказал он со злобой. - Он безусловно не верит в то, чему учил меня на протяжении нескольких лет! Можно ли мне занять ваше внимание на пять минут и рассказать вам все, что я нынче узнал о патере Арнольде? - О патере Арнольде? О, для того чтобы рассказать, насколько у него слова расходятся с делом, понадобятся не минуты, а месяцы и годы! - возразил больной с горькой усмешкой. - Но я слушаю тебя. Только налей мне вина вон из того кувшина, его прислали мне из Италии... Это несколько поддержит мои силы... - А не будет ли вам это вредно?.. Кровохарканье... Говорят, что в таких случаях нельзя давать больным вина... - робко сказал Збигнев. - В таких случаях больным надо давать все, что доставит им радость в их последние минуты... Однако патер Арнольд просчитался: я не умру ни сегодня, ни завтра. С каноником Миколаем Коперником мы в Падуе изучали врачебное дело, и я знаю отлично, что перед самым концом чахоточные испытывают облегчение, что заставляет их думать, будто болезнь их идет на убыль. Я такого облегчения не испытываю... Кроме того, у меня остался кусочек легкого, и я еще могу им дышать... Я слушаю тебя, сын мой. Как можно подробнее юноша изложил больному рассказ Франца об убийстве профессора, о Митте, об Уршуле, о том, что девушек насильно заточили в монастырь, а также, если верить Францу, что Митту патер Арнольд травит каким-то медленно действующим ядом. - Настойка белладонны, испытанное святой церковью средство! - сказал бывший кардинал с уверенностью. - Его применяют в тех случаях, когда нужно не убить, но убрать с дороги людей, слишком много знающих о делах святых отцов. Белладонна затемняет память, а в некоторых случаях приводит к безумию. - Боже мой, боже! - воскликнул Збигнев. - Отец мой, если я вам не очень нужен, я сегодня же отправлюсь в женский монастырь, где томится Митта! - Нужен не ты мне, - поправил Мадзини, - нужен я тебе! И эти несколько дней, которые я, быть может, еще протяну, мы побеседуем с тобой обо всем, что может тебе пригодиться в жизни. А девушка за три-четыре дня не умрет и не сойдет с ума... И неужели ты думаешь, что так просто будет увезти ее из монастыря? Даже проникнуть туда не просто... Необходимо раздобыть оружие, подыскать хороших и преданных помощников, быстрых лошадей и, главное, подыскать в своей душе силы для того, чтобы отречься от прошлого и начать новую жизнь! В этом я могу тебе помочь... Да и в остальном могу дать несколько полезных советов... Разве не говорил тебе патер Арнольд, что я подбивал венецианцев против святого престола? Верь мне: у меня есть некоторый опыт в таких делах. Патер Арнольд возвратился из женского монастыря только к вечеру на третий день. Збигнев из окна своей кельи видел, как он прошествовал к монастырской домовой церкви. Перед ним шагал в полном облачении костельный служка с подобающим случаю серьезным лицом, неся в обеих руках монстранц - сосуд, где хранятся святые дары: мирро* и оплатки** для последнего причастия. (* Мирро - ароматное масло, которым смазывали лоб причащающегося. ** Оплатки - употребляются при причастии католиками, так же как православными - просфора.) На обратном пути из костела Збигнев окликнул молодого служку. Тот подошел с растерянным видом. - Скажи, брат мой, удалось ли вчера отцу Арнольду повидать больную монахиню? - спросил Збигнев тихо. - Он ведь второпях забыл у меня лекарство, которое дает ей... Как бедняжка себя чувствует? - Брат говорит о монахине с золотыми волосами? - спросил служка. - А это отец Арнольд велел вам о ней справиться? - тут же с подозрением осведомился он. - Я помощник отца Арнольда, бакалавр церковного права, можешь говорить мне все без утайки! - важно ответил Збигнев. - Простите меня, пан бакалавр... Вчера у отца Арнольда не было времени навестить больную... Но и мать аббатиса достаточно печется о ее здоровье... Мать аббатиса сказала, что как-то не по-католически называют ее "Миттой". И сейчас все зовут ее вторым именем - Амалией... И правда, вот уже несколько дней, как сестре Амалии стало лучше... "Это, очевидно, потому, что несколько дней не было патера Арнольда и вчера он не успел ей дать свое проклятое зелье", - подумал Збигнев. А вслух сказал: - А вторая монахиня, Уршула, как себя чувствует? - О, эта молодец! - воскликнул служка. - Она и на огороде работает, и на кухне помогает... - В словах молодого служителя церкви сквозило неподдельное восхищение. - А сестра Амалия совсем не такая... Да, видать, она не жилица на белом свете... - Ну, спасибо тебе, ступай с миром, - так же важно произнес Збигнев. Хотелось ему сунуть словоохотливому парнишке монету, но, пожалуй, это может вызвать подозрения. "Не жилица на белом свете"! - с болью в сердце думал молодой бакалавр. - "Нет, пся крев, мы вызволим Митту и вылечим ее! Любовью своею я верну ее к жизни!" Збигнев вдруг опомнился. Митта ведь чужая невеста! "Надо первым делом спасти ее... А там видно будет... А может, эти Беатриче да Бианки заставили Каспера забыть о Митте?" В то, что друг его Каспер может не вернуться, честный Збигюев не хотел даже и верить. "Каноник Коперник да пан Конопка обязательно вызволят Каспера, а о девушках позаботимся мы с Францем. Надо сегодня же с ним повидаться!" - решил юноша. В следующее свое свидание с отцом Флорианом юноша застал больного в постели и, к своему удивлению, за чтением Региомонтана. - Это очень крупный астроном, - сказал монах. - Что ты смотришь на меня с таким удивлением? Твердят же отцы церкви, что, приближаясь к своему жизненному концу, человек должен забыть обо всем земном и устремить свои помыслы к небу!.. Я так и поступаю. Но мне хочется дать тебе почитать кое-что по астрономии совсем другого рода. - И отец Флориан вручил изумленному Збигневу "Малый комментарий" Миколая Коперника. - Боже мой! - воскликнул бакалавр. - Да этот трактат побывал у меня в руках! Его дал мне мой профессор Ланге, о безвременной кончине которого я вам уже рассказал. Ланге - человек, приверженный к учению схоластов и осуждает все новое, он издевался над Миколаем Коперником и дал мне его трактат для того, чтобы я удостоверился в его неправоте... Потом трактат у меня почти насильно отнял патер Арнольд. Он сказал, что рассуждения, какие допускает Коперник, могут пагубно повлиять на юную душу. - Да? - сказал отец Флориан со своей тонкой улыбкой. - А ты не заключил из его слов, что патер Арнольд совершенно противоположного мнения, чем твой покойный профессор, о труде Коперника? Ты успел хотя бы поверхностно просмотреть этот трактат? - Я прочел его от доски, как говорится, до доски, но по какой-то душевной робости не признался в этом патеру Арнольду. - И что же? - задал вопрос отец Флориан. - Трактат этот показался мне крайне сжатым, серьезным и ясным. Он написан точным языком математика. В нем нет никаких догматических нападок на возможных противников его теории, никакого излишнего философствования, никакой схоластики... Все продумано до мельчайших деталей. Сочинение Коперника взволновало меня и показалось мне действительно еретическим. Не столько оно само по себе, как те ре