ернулся в наброшенный на него отцом плащ и заснул. Глава вторая ПРИСПУЩЕННЫЙ ФЛАГ Отец Миколай Коперник, как врач, отлично понимал, что означают эти угрожающие симптомы: частые потери сознания, отнявшаяся левая половина тела, кровотечение из носу и из-за частичного паралича пугающая всех невнятность речи. Но, как врач, он знал также, что, если это омертвение руки и ноги пройдет, кровотечение уймется, он еще проживет хотя бы до следующего удара. Как ни говори, в жилах его течет здоровая кровь Коперников и Ваценродов! А прожить еще хотя бы несколько месяцев было необходимо. В мае прошлого года Ретик отвез в Нюрнберг к типографу Петрею печатать его труд. Петрей пообещал, что к концу мая уполномоченный Коперника сможет уже держать корректуру "Обращений". Однако дело затянулось до ноября. А в ноябре лишенному кафедры Ретику пришлось перебираться в Лейпцигский университет. Без него набор и вовсе не двинулся бы, если бы кровно заинтересованный в издании книги молодой ученый не препоручил надзор за ее печатанием тамошнему лютерскому попу и астроному Оссиандеру. В первые минуты это известие Коперника ошеломило. Честный, горячий Иоахим не знал, очевидно, в чьи руки он передал детище своего наставника! Поп Оссиандер - человек несомненно знающий и образованный, неплохой астроном, но уж больно легко променял он пышность католического богослужения на суровые, пустые храмы неистового Лютера! И добро бы - поступил он так по глубокому своему нравственному побуждению, но нет - Оссиандер руководствовался несомненно новым, но все более получающим распространение принципом: "Чья страна, того и религия". Он и сам в откровенных беседах с друзьями этого не отрицал. Стараясь подлаживаться к своим светским владыкам и новым князьям церкви, он мог помешать выходу в свет рукописи Коперника! Но оказалось, что опасения больного каноника были напрасны: в начале года он получил от Оссиандера извещение, что набор "Обращений" близится к концу. Правда, поп тут же давал коллеге совет: во избежание возможных нареканий, хорошо бы снабдить сочинение предисловием, из коего явствовало бы, что автор рассматривает свое детище не как результат многолетних наблюдений, а как своего рода упражнение, игру ума, как еще один опыт хитроумного построения гипотезы. Не с Оссиандеровой ли легкой руки за Коперником в среде его врагов утвердилось прозвище "пифагориец"! О, в тот раз отцу Миколаю изменила его обычная сдержанность. Он послал лукавому попу достойную отповедь! Он пренебрег даже тем, что это могло отразиться на выходе в свет "Обращении". Он пренебрег даже тем, что заклятый враг его учения Мелангтон, как хозяин, распоряжается всем в Нюрнберге и ему, Копернику, не следовало бы наживать в этом скопище лютерцев нового врага. Но вот в апреле друзья Ретика сообщили ему в Лейпциг, что в начале нынешнего мая Петрей выпустит в свет труд Коперника с предпосланным ему, как и было условленно, посвящением папе Павлу Третьему. Следовательно, обмен письмами между столь различными людьми, как Оссиандер и Коперник, на издании "Обращений" не отразился! Но, матерь божья, как трудно ждать! И для здорового, занятого повседневными трудами и обязанностями человека трудно было бы на протяжении года дожидаться выпуска в свет своей книги, но много труднее это для больного, прикованного к постели. В редкие минуты просветления, понимая, что его постоянно повторяющийся вопрос, "нет ли курьера из Нюрнберга?" начинает уже докучать окружающим, отец Миколай понуждал себя о будущей книге своей не говорить. Но тем настойчивее и неотвязнее он о ней думал. Чтобы как-нибудь отвлечься, он велел разыскать старую тетрадку, в которую он, когда-то занятый и деятельный человек, заносил и неотложные и отложенные на потом дела, черновики писем, различные заметки. С трудом переворачивая здоровой рукой страницы, он старался подыскать занятие, которое и сейчас было бы ему под силу. Кроме того, хотелось ему еще раз просмотреть черновик своего посвящения папе Павлу Третьему. Черновик этот был весь исчеркан рукою милого верного Тидемана Гизе. Епископ хелмский, по свойственной ему скромности, очень сократил то место, где Коперник упоминал о его заслугах. После правки Гизе в посвящении остались только скупые строки, нисколько не отражающие влияния епископа на издание труда Коперника: "...Но друзья мои, несмотря на постоянные мои возражения, заставили меня отказаться от своей нерешительности. Среди них был прежде всего славный в науке Николай Шенберг - кардинал Капуи, прославивший себя во многих отраслях знания. Наряду с ним - весьма любящий меня епископ хелмский - Тидеман Гизе, отдавший себя богословию с таким же рвением, как Шенберг - наукам. Гизе часто напоминал мне, а порою даже требовал, чтобы я издал этот свой труд и выпустил в конце концов в свет то, что я не девять лет, а четырежды девять лет держал у себя под спудом". Это он же, Тидеман, настоял, чтобы имя его было поставлено не до, а после имени кардинала! И, как ни жалко было отцу Миколаю оставить в безвестности имя человека, так много сделавшего для распространения его учения, Тидеман вычеркнул из предисловия также и упоминание об ученом виттенбержце Иоахиме де Лаухене, прозванном Ретиком. "Несмотря на все свои заслуги перед наукой, Ретик для Рима продолжает оставаться еретиком, лютерцем... - сказал епископ хелмский, - поэтому не следует упоминанием о нем заведомо навлекать на свой труд гнев и нарекания отцов церкви". Итак, вместо перечисления заслуг и достоинств Ретика в обращении к папе осталось только начало фразы: "Настаивало на издании труда моего и немало других выдающихся и ученых людей". Может быть, отец Тидеман был и прав. Что же касается самого Ретика, то он, всецело преданный наукам, мало заботится о славе и с пренебрежением относится к признанию людей, уважения коих он не тщится снискать. Но все же, сколько бы раз отец Миколай ни просматривал это место предисловия, отсутствие здесь имени Ретика тяжелым укором ложилось на его совесть. Эту старую, истрепанную тетрадку придется бросить в огонь, она свое отслужила... Только надо будет разыскать еще записи "О природе сна"... Записи давние, сохранились ли они еще? Год 1507... Матерь божья, какая старина! Наброски письма-трактата, адресованного друзьям... Впоследствии трактат этот получил название "Малого комментария"... А это что? Год 1514 - черновик письма Коперника - ответа на приглашение епископа римского Павла Миддельбурга принять участие в работах по подготовке реформы юлианского календаря... "Более совершенное летосчисление, - разобрал больной в своем сплошь перемаранном черновике, - возможно будет тогда, когда станут известны законы движения Солнца и Луны. Я такими данными сейчас не располагаю". Отец Миколай устало откинулся на подушки. Это давно забытое письмо и есть ключ, разгадка оттягивания выхода в свет его астрономических трудов. Папе Павлу Третьему он пишет о своей робости ученого, но это не совсем верно. Не трусость, как думают враги, не медлительность, как думают друзья, руководили им, а только желание как можно тщательнее проверить и подтвердить многочисленными опытами свои положения! Отдохнув немного, больной стал дальше листать тетрадку. Вот год 1520 - черновик трактата "Об истинных и справедливых ценах на хлеб". Чем только не приходилось заниматься, отрываясь от любимой астрономии, чтобы хоть немного облегчить участь голодных! Год 1522 - другой экономический трактат, "О порче монеты". Да, жарким, жарким было заседание городской рады, на котором отец Миколай зачитал свой трактат! Все были согласны с тем, что нужно запретить каждому городу чеканить собственную монету. Все понимали, что, подмешивая к серебру медь и свинец, магистраты городов поступают не лучше, чем враги Польши тевтоны, которые когда-то выпуском порченой монеты обесценивали польские деньги и повышали цены на товары. Однако никто не хотел, чтобы именно его город был лишен права чеканить деньги. Поговорили, поговорили, поспорили... и разъехались, не придя ни к какому решению. Дальше идут год 1526, за ним 1527, 1528... Сплошь накрест перечеркнутые страницы со столбиками цифр... В то время он безуспешно пытался вычислить отклонение Меркурия. Одна из самых огорчительных его неудач!.. Ага, вот и запись, которую он искал: "Мысли и наблюдения Миколая Коперника о природе сна". Самая природа сна интересовала Коперника, как врача, давно. Однако раньше, занятый наблюдением за небом, врачебной практикой, заботами, налагаемыми на него обязанностями по диацезу, отец Миколай мало мог отдавать ей внимания. Сейчас же, предоставленный мучительному ничегонеделанию, он может заняться этим на свободе. Сегодня он уже вправе записать: "Судя по тому, что человек встает после сна освеженный и преисполненный сил, следует заключить, что сон приносит человеческой натуре отдохновение. Но как сочетать это с тем непрестанным током впечатлений, переживаний, чувств, которые молниеносно пробегают в нашем мозгу во время сна? Вот и нынче во сне, длившемся восемь минут, я прожил большой участок жизни, объехал Польшу, перевалил через Альпы, посетил Рим и Болонью, снова очутился в Польше, присутствовал на придворном балу и играл с королевой Боной в шахматы. Не вырабатывает ли наш мозг какой-то волшебный эликсир, устраняющий усталость мозга же? Нельзя ли каким-нибудь путем извлечь его и применить для поддержания раненых, а также ослабевших после болезни, голода, тюремного заключения?..." Отец Миколай написал было еще и "к старости", но тут же это слово зачеркнул. Старость - естественное завершение всей работы организма, мало заметный и поэтому не пугающий переход от бытия к небытию... Вот, хвала святой деве, день почти на исходе. Гонца из Нюрнберга не было, но сегодня он ни разу не осведомился о нем! Входя в опочивальню отца Миколая, Збигнев с опаской оглянулся на Каспера и его сына. Ни деревянной скамьи, застланной волчьей шкурой, ни самодельных табуретов здесь не было и в помине. Давно не было их и на вышке в "башне Коперника", как прозвали в народе фромборкскую башню, в которой отец Миколай вел наблюдения над небом. Анна Шиллинг, единственное утешение старого ученого, много лет назад привела в порядок его суровую обитель. Вот и привычка ее ставить у постели живые цветы сохранилась у отца Миколая до сих пор. И сейчас в итальянской стеклянной вазочке (это тоже подарок Анны) у изголовья Коперника стоят засохшие прошлогодние ландыши. Отец Миколай дремлет. Его седые кудри разметались по подушке. В полумраке и волосы и мертвенно бледное лицо почти не выделяются на фоне полотна. "Какое горькое разочарование испытает сейчас Вацек! - думает Збигнев сердито. - Нехорошо, что отец своими рассказами о Копернике, которого он помнит совсем иным, создал в воображении Вацка образ, ничего общего с настоящим Коперником не имеющий! Не к чему заставлять мальчика переживать потрясения, подобные тому, что ожидает его сейчас! Конец великого астронома близок. Вот умер бы он, а в представлении Вацка он так и остался бы темноволосым, быстрым в движениях, со своими действительно незабываемыми глазами. А теперь... Бедный Вацек!" Опасения Збигнева были, как видно, напрасны: держа шапку в руках, побледневший от волнения, мальчик перешагнул через заветный порог. Не снимая руки с его плеча, вошел в опочивальню и его отец. Как ни осторожно они двигались, больной все-таки открыл глаза. - Сны... Юность... - прошептал он еле слышно и снова опустил свои все еще темные и густые ресницы. - Придержи Яся за ножку, чтобы он не свалился в воду... - Вот так его преподобие бредит уже шестой день, - пояснил сопровождавший гостей каноник Ежи Доннер. - Отцу Тидеману сообщили? - осведомился Каспер. - Посланный гонец уже не застал его преосвященства, вызванного в Краков на обручение королевского сына. О том, что больной в таком тяжелом состоянии, епископ хелмский не знает. - Тидеман знает, - вдруг громко и внятно произнес отец Миколай. - Только поэтому он и отпустил меня из Любавы умирать во Фромборк... Боже мой, Каспер здесь! Подойди сюда, мой мальчик! - И он притянул к себе изнемогающего от счастья и волнения Вацка. И, пока каноник держал его руку в своих горячих, мягких руках, мальчик стоял молча и, как показалось Збигневу, благоговейно. Скрипнула дверь. На пороге показался старенький, почти вдвое согнувшийся Войцех Шибульский. - Пора давать лекарство, - шепнул он, подходя с подносом к отцу Доннеру. С помощью слуги и медика Коперник терпеливо выпил снадобья из всех четырех стаканчиков разной формы. - Во имя отца и сына и святого духа! - произнес, осеняя его крестным знамением, отец Доннер. - Его преподобие соборный викарий, медик - отец Эмерих, приготовил для больного эти четыре новых средства, - сказал он, повернувшись к гостям. - Это сын мой, отец Миколай, - произнес, выступая вперед, Каспер Бернат. - Я привез, чтобы вы благословили его... - А-а-а... "Геометр звезд"? Покажи-ка мне свои глаза, геометр... - И, приподняв за подбородок лицо мальчика, Коперник долго и пристально в него вглядывался. - Честные глаза... Чистые... Как у отца... Трудно тебе будет жить! Помолчав, каноник снова притянул к себе мальчика. - Признайся, не такого ожидал ты увидеть человека?.. - Такого, - сказал Вацек хрипло. - Только я не знал, что вы в постели. - И это тебя не пугает? - Здоровой рукой отец Миколай поднял неподвижную руку, и она безжизненно упала на одеяло. - И это? - Он коснулся пальцами отеков под глазами. Вацек отрицательно покачал головою. Смотрел на больного он с каким-то самозабвенным восторгом... Такое Збигневу довелось видеть в Свентожицском монастыре перед образом святого Пантелеймона. Так, ожидая исцеления сына, смотрела на икону бедная мужицкая женщина. - Таким ли описывал меня твой отец? Он ведь всегда, по любви своей и снисходительности, наделяет меня несуществующими достоинствами... - Таким, - коротко сказал Вацек. - И вы такой! Слабая улыбка скользнула по губам больного. Он хотел что-то сказать, но только погладил мальчика по его густым волосам. А Збигнев, наблюдая эту сцену, думал: "Правду говорят, что любовь слепа... А может быть, любовь именно не слепа и любящий человек видит то, что недоступно зрению людей холодных и равнодушных?.." - Эге, да и Збигнев тут? - сказал отец Миколай, с трудом переводя на него взгляд. - Заметь, домине Доннер, подвижность глазного яблока значительно ослабела. Это наблюдение важно для отца Эмериха... Подойди-ка поближе, Збышек, карту Вармии я для тебя приготовил. И, так как Ежи Доннер решительно распростер руки, остановившись между больным и его гостями, Коперник добавил мягко: - Не волнуйся, Ежи, старый мой соратник! Отцу Эмериху я тебя отчитывать не дам! - И, повернувшись к гостям, сказал со своей мимолетной улыбкой: - Ну мог ли кто подумать, что такие два старика, как Ежи и я, стояли когда-то на стене осажденного Ольштына и целились в наиболее завзятых кшижаков! Гости наши, Ежи, - очень близкие мне люди, можешь им довериться! А ты пока ступай отдохни... И, не удержавшись, добавил: - Если прибудет гонец из Нюрнберга, приведите его ко мне хотя бы среди ночи! Дождавшись, пока отец Доннер выйдет, Коперник заметил удрученно: - Замучились они со мной... Пока я владею собою - стараюсь поменьше им надоедать... Но это случается так редко... Славный у тебя сынок, Каспер! Все лучшее у вас с Вандой взял... Збигнев почти с испугом заметил, что глаза отца Миколая засияли каким-то необычайным светом и свет этот внезапно померк. - Больно, - прошептал каноник и, с трудом сунув руку под подушку, нащупал тряпицу. Но до того, как он поднес ее к лицу, из носа его хлынула густая, темная кровь. - Ганна... Ганнуся! - позвал он жалобно. - Вот опять он много говорил! - укоризненно сказал, появляясь в дверях, Ежи Доннер. На безмолвный вопрос Збигнева он только недоуменно развел руками. - С минуты на минуту это может произойти... Викарий Эмерих более опытный медик, чем я, однако и он просчитался... Вычислил, что отец Миколай отойдет в лучший мир ко дню своего семидесятилетия, а он после девятнадцатого февраля, хвала господу, живет уже более трех месяцев. На прошлой неделе в его здоровье даже произошло улучшение. Все это Ежи Доннер говорил, то поднося к лицу больного таз, то осторожно утирая его подбородок. Коперник уже ничего не видел и не слышал. - Простите, панове, но сегодня я вас больше к нему не допущу! - сказал старик решительно. Как ни плохо чувствовал себя отец Миколай, но, зная, что к нему из Гданьска будут гости (об эту пору его обязательно навещал Каспер, или Збигнев, или оба они вместе), каноник загодя распорядился, чтобы Збигневу для снятия копии выдали карту Вармии. Передал ее молодому учителю скорбный старый Войцех. - Это все, что осталось нам на память от отца Александра Скультетти, - сказал старик. - А ведь какой географ был! А историк! ...Да на месте короля Зыгмунта я зубами держался бы за него... Написать историю нашей Пруссии! ...Да, пусто, пусто становится вокруг отца Миколая... - Почему вы говорите о Скультетти "был"? - спросил Збигнев встревоженно. - Разве с отцом Александром что-нибудь стряслось? А я еще пообещал привезти к нему своих лучших учеников... - Далеко пришлось бы везти... В Рим... Дантышек... (пусть господь простит меня, но даже бискупом называть его не хочется!) Дантышек этот решил оставить отца Миколая и без этого утешения... А как мечтал пан доктор о карте Польши! Об истории Польши! А вот Дантышек вкупе с проклятым Гозиусом взвели на отца Александра какой-то поклеп, бог знает какие обвинения... Хорошо, что у того брат в Риме при папском дворе, удалось оправдаться кое-как... Но в Вармии отцу Александру уже не бывать... Да, пусто, пусто стало вокруг... Радовался отец Миколай на ученика своего Ретика (тот ведь около года у нас прожил), но куда там! Больше лютерцы Ретика сюда не пустят! Они ведь думали, что он, все здесь высмотрев да вычитав, хулу на отца Миколая взведет, а Ретик - ну и храбрый же он человек! - возвеличил в своем писании нашего доктора... Вот и лишили его кафедры в Виттемберге, пришлось ему в Лейпциг перебираться. - Горестно вздохнув, старик замолчал. - Вот тогда-то, как узнал отец Миколай, каким гонениям из-за него подвергли Ретика, и пошла у него во второй раз кровь, - добавил Войцех. - В первый раз, когда это случилось, нам и на ум не могло прийти, что лекарь наш дорогой сам может заболеть... В первый раз у него кровь носом шла без остановки четыре дня подряд, он в лежку тогда слег... Это когда проклятый Дантышек Анну Шиллинг из Фромборка выслал... Да... Взгляд Войцеха упал на Вацка, и, пожевав губами, старик замолчал. - Вот еще отец Гизе к нам когда-никогда приезжает, - снова начал он через минуту. - Да ведь недосуг ему - епископство много времени отнимает... Хорошо, что хоть вы собрались навестить отца Миколая... Он ведь нет-нет, да и скажет: "Что же это мальчики мои давно не были?" А мальчикам-то небось самим лет по сорок стукнуло? - По пятьдесят скоро стукнет, - отозвался Збигнев. - А что же, Каспер, у тебя сыночек такой молодой? Или постарше есть? - Была девочка... умерла... - ответил Каспер и, обхватив Вацка за плечи, вышел из каморки старого слуги. Первая девочка до того походила на Ванду, что он до сих пор не может успокоиться после этой утраты. С трудом протащив сверток карты в низенькую дверь, за ними следом двинулся и Збигнев. В коридоре Вацек остановился. - Отец, - начал он смущенно, - кто это... Отец, Анна Шиллинг - это Ганнуся и есть? Збигнев укоризненно покачал головой и приложил палец к губам. Возможно, Каспер не заметил этого жеста, а возможно - и заметил, только он сказал: - Почему-то считается, что детям или вот таким отрокам не следует говорить о любви. А слышат они постоянно от близких, от учителей, от наставников о войнах, об осадах крепостей, об открывателях новых земель, об уничтожении диких племен, о великих людях древности... Эх, не умею я красно говорить, ты бы, Збышек, изложил все это лучше, чем я... Но ведь у этих самых великих людей древности, у этих военачальников и мореплавателей были матери, сестры, жены, невесты. Они-то и помогали им жить, творить, воевать... - Ну, воевать они, наверно, мешали, - заметил Збигнев с улыбкой. Но Каспер продолжал, не обратив внимания на его слова: - Вот полюбит в первый раз такой вот Вацек, или Анджей, или Генюсь чистой, светлой любовью, а из книг да из песен он уже знает, что такой-то рыцарь в честь своей возлюбленной убил столько-то людей на турнире, а такой-то с ее именем на устах раскроил голову врагу, а еще третий, захватив дикий остров и уничтожив все его население, назвал остров именем своей дамы... А еще какой-то, взобравшись по веревочной лестнице в светелку к своей даме, выкрал ее насильно, перекинул, как дикий татарин, через седло, так что золотые ее волосы мели дорожную пыль... А Вацку или Генюсю хочется только с обожанием смотреть на свою любимую да разве что подол ее платья целовать... И решает он, начитавшись этих романов, что любовь его детская и смешная и что сам он человек нестоящий... А ведь это настоящая любовь и есть... Надо, надо юношам нашим рассказывать о настоящей любви!.. Учить их настоящей любви! Вацек как завороженный смотрел на отца. Таким красивым он никогда еще его не видел... - Ты спросил, сынок: "Анна Шиллинг - это и есть Ганнуся"? Да, так называл ее Учитель. А все слуги во Фромборке и окрестные хлопы прозвали ее божьим ангелом. Заботу о больном поделили между собой Ежи Доннер, старый Войцех, отец Фабиан Эмерих и свояк отца Миколая - Левше, которого Коперник, не в силах справляться с делами, уже давно попросил себе в помощники. Левше и предстояло наследовать по нем каноникат. Напрасно Збигнева беспокоило, что у постели тяжелобольного суетится слишком много народу: гостям из Гданьска тоже нашлось дело. И отец Ежи, и Войцех, и отец Эмерих были люди в возрасте, они с трудом могли приподнимать тяжелого, тучного отца Миколая, когда тому нужно было оправить постель. "Молодой Левше" тоже не был уже таким молодым, но все же лет на десять моложе гданьщан. Но, как человек кабинетный, всю жизнь свою проведший в четырех стенах, он по слабости здоровья был плохим помощником. Збигнев же и Каспер легко и ловко приподнимали больного, а когда отцу Миколаю становилось немного лучше, сделав из рук скамеечку, подносили его к окну и давали полюбоваться на звезды. Правда, застав как-то вечером всех троих у окна, отец Эмерих строго отчитал моряка и Учителя за то, что они, не знающие законов медицины, тревожат отца Миколая, перенося его с места на место, и не дают якобы зажить небольшому, лопнувшему у него в мозгу кровеносному сосуду, а это может задержать окончательное выздоровление. Опытный медик, доктор Коперник только грустной улыбкой ответил на слова собрата. Приходя время от времени в себя, отец Миколай просил Каспера рассказывать ему о тех чудесных дальних странах, в которых тому довелось побывать. Збигнев же делился с больным планами своего будущего труда - истории Польши. Вацек дни и ночи проводил у постели больного. Он лучше, чем отец и дядя, лучше врачей и родственников научился по одному взгляду отца Миколая угадывать, что тому нужно. А иногда, сидя у его изголовья, мальчик повторял ему историю похищения тети Митты и Уршулы, которую сам знал уже наизусть. И всегда в одном и том же месте рассказа по мертвеющим губам Коперника пробегала слабая улыбка. Поэтому Вацек, чтобы не утомлять больного, часто начинал свой рассказ именно с этого места: - "И вот начальник рейтаров говорит дяде Франеку: "Послушай, а нельзя ли к возку какие-нибудь запоры приделать, а? Солдаты мои волнуются: погибнуть на войне - другое дело, а вот если тебе горло перегрызут"... Вы слышите меня, ваше преподобие? Коперник молча опускал ресницы. - "А дядя Франек отвечает: "Забьем гвоздями дверцу возка, монахини выскочить оттуда и не смогут"... И Вацек, как солнышка из-за туч, дожидался появления на губах отца Миколая улыбки. Коперник говорил уже с большим трудом. И, как это ни странно, Вацек за несколько дней научился понимать его нечленораздельную речь лучше, чем специально приставленные к больному люди. И когда - трижды или четырежды на день - отец Ми-колай, мучительно прислушиваясь к шуму во дворе замка (слух до сих пор служил ему хорошо), с надеждой вопросительно поднимал на мальчика глаза, тот, еле сдерживая слезы, молча отрицательно качал головой. Это означало, что отец Миколай справляется, не прибыл ли нарочный из Нюрнберга. Гонец из Нюрнберга прибыл в ночь на 24 мая. Услышав за окном конский топот, говор, а затем шаги в коридоре, Вацек с опаской глянул на отца Миколая: тот только что забылся после мучительной рвоты. Ничто не шевельнулось на этом бледном лице, даже не дрогнули ресницы. Осторожно выскользнув за дверь, мальчик в коридоре столкнулся с отцом Доннером. Сияя от радости, старик с трудом тащил в руках объемистый пакет. - Вот! - сказал он задыхаясь. - Прислали из Нюрнберга книгу отца Миколая! - И прислонился к стене, не в силах больше выговорить ни слова. Тревожить ночью уснувшего больного никто не решился. Уже отзвонили к ранней обедне, когда отец Миколай пришел в себя. Чтобы отпраздновать торжественное событие, Каспер, Збигнев и Левше хотели собраться у его постели, но отец Доннер категорически запротестовал. - Принесу ему его труд, пусть хоть на ощупь его узнает, глаза-то уже плоховаты. А лишних людей в опочивальне в эту минуту не надо! Помоги-ка мне, Вацюсь! И Вацек, шагая через две и три ступеньки, взлетел наверх с тяжелым фолиантом в руках. - Вот, брат Миколай, твои "Обращения", - чуть не плача от радости, сказал отец Ежи, входя к больному. - Прибыл наконец нарочный из Нюрнберга! - И положил на колени Коперника огромный, еще пахнущий типографской краской том. Вацек не отрываясь смотрел на дорогое, внезапно просиявшее лицо. С трудом выпростав из-под одеяла руку, отец Миколай попытался раскрыть тяжелый переплет. Вацек помог ему. Потом больной устало закрыл глаза. Рука его упала на книгу и замерла без движения. - Брат Миколай, ты слышишь меня? - окликнул его Доннер. Обеспокоенный медик попытался было нащупать пульс больного. Потом, опустившись на колени у ложа Коперника, заставил стать на колени испуганного мальчика. - Не верю, не верю! - бормотал старик, задыхаясь от слез. - Не верю - в такой-то день! Боже милосердный, дожить до получения своего труда - и вдруг... Вацек оглянулся на скрип открывшейся двери. В комнату вошли Каспер, Збигнев и Левше. Не дождавшись Вацка, они обеспокоились. Немедленно послали за отцом Фабианом Эмерихом. С ним вместе поднялся наверх и Войцех. Старый слуга не плакал. Господин его и друг приучил его спокойно дождаться этого дня. - Ну, господи, теперь и меня ты уже не задерживай больше на земле! - произнес он, осеняя себя крестом. Отец Эмерих подошел к больному, взял его за руку, потом приложил ухо к его груди. Торопливо шагнув к окну, он отдернул занавес. Затем поднес к губам отца Миколая зеркало. Поверхность стекла оставалась ясной, незамутненной. - Nicolaus Copernicus mortus est!* - громким голосом возвестил он то, что и до его прихода было понятно всем собравшимся у ложа отца Миколая. - Помолимся же, дети мои! (* Николай Коперник умер (лат.).) Не прошло и получаса, как по черепичной крыше замка загрохотали чьи-то тяжелые шаги: отец Эмерих велел приспустить на фромборкской башне флаг. А еще через несколько минут в весеннем воздухе поплыл печальный и торжественный звон. Известие о кончине милого друга и собрата, Миколая Коперника, застало епископа хелмского еще в Кракове. "Ваше преосвященство, - писал ему Каспер Бернат, - нет на земле уже Миколая Коперника!" Ни присутствовать при отходе друга в лучший мир, ни дать ему последнее причастие, ни проводить его в последний путь отцу Тидеману не довелось. Его спешный нарочный, скакавший несколько дней и ночей подряд и загнавший четырех лошадей, сообщил гданьским гостям просьбу бискупа дожидаться во Фромборке его приезда. Отец Тидеман знал, с какою взаимною любовью относились друг к другу капитан Бернат и каноник Коперник, ему хотелось услышать о кончине Миколая из уст близкого человека. Похороны пана доктора Коперника надолго запомнились окрестным мужикам. Такой длинной погребальной процессии им еще не доводилось видеть. Огромный кафедральный собор не мог вместить всех желающих проститься с покойным. Однако из членов вармийского капитула на отпевание отца Миколая явилось только четыре человека, остальные находились в разъездах по диацезу. А уж из Кракова, от королевского двора, почтить своим присутствием похороны никто не собрался. Погребальная процессия растянулась от городских ворот до замка Фромборк и до самой катедры, да и по обочинам дороги толпами стояли люди. К хлопам из близлежащих сел, желающим проводить своего дорогого наставника, врача и заступника, то и дело присоединялись мужики из Бранева, Мальборка, Лидзбарка и Ольштына... Приплелись даже запыленные, усталые хлопы из орденского Квидзыня. Добравшись до Фромборка только через неделю после похорон, они тесной толпой заполнили храм, чтобы помолиться над усыпальницей, где их любимый отец Миколай покоился рядом с бискупом Лукашем Ваценродом. (* Катедра (польск.) - кафедральный собор.) У каждого из провожавших было чем вспомнить отца Миколая, помянуть его добрым словом... Тому он спас от смерти ребенка, у того вылечил жену, этой женщине купил корову, тех троих парней освободил из тюрьмы. Слезы, рассказы о милосердии каноника, о его врачебным искусстве сопровождали усопшего до могилы. Вацек лежал, уткнувшись лицом в траву, когда колокольный звон возвестил прихожанам, что во Фромборк пожаловал его преосвященство хелмский епископ Тидеман Гизе. О том, что наступила уже настоящая весна, что на деревьях распустились веселые, сверкающие на солнце листочки, мальчик до сегодняшнего дня и не подозревал. Пребывая свыше десяти дней в полутемной опочивальне отца Миколая, он редко выглядывал в окна. С раскаянием Вацек вдруг осознал, что его уже не тянет домой, что уже ни Вандуся, ни маленькие братья, ни мама Ванда сейчас не смогут ему заменить человека, встречи с которым он дожидался два года и прах которого проводил во фромборкский собор. Сейчас, забравшись в рощицу, подальше от людей, мальчик припоминал день за днем свою жизнь в замке. Как-то в хорошую минуту отец Миколай велел ему достать из стенного шкафа кипу бумаг. - Это особенно дорогие для меня письма, планы, чертежи, мне не хочется, чтобы их перебирали чужие, равнодушные руки! Камин был растоплен, весною в замке всегда сыровато, и отец Миколай зябнет даже под своим стеганым одеялом. - Всю эту кипу брось, мой мальчик, в огонь! - велел каноник. С замиранием сердца разглядел Вацек в пачке и свои неуклюжие чертежи и свои письма, выведенные крупными буквами на плохой бумаге. "Значит, и о них отец Миколай сказал, что они дороги его сердцу!" Пачка красивых золотообрезных листочков, исписанных мелким, бисерным почерком, была крест-накрест перевязана широкой шелковой лентой. Но и из-за ленты можно было разглядеть: почти каждый листок бумаги был переложен засушенной веточкой ландыша. - Это тоже в огонь? - спросил Вацек с сожалением. - Это - в первую очередь! - ответил Коперник, но голос его дрогнул. - А эту тетрадку? - Погоди-ка... да это ведь дневник Каспера Берната! Жечь не надо! Передай отцу! В камин же были отправлены копии донесений отца Гизе об осаде Ольштына. - Теперь оставь меня одного, - сказал отец Миколай, когда Вацек, по его приказанию, хорошенько размешал кочергой в камине пепел. - Мне нужно как следует попрощаться с прошлым. ...В лесу слабо и нежно пахло травой, молодой хвоей, а от прошлогодней прелой листвы - грибами. Подувший ветерок принес откуда-то тонкий и сладкий аромат. "Ландыши! - подумал Вацек, вскакивая. - Уже расцвели ландыши! Надо собрать их побольше и отнести в собор на усыпальницу отца Миколая. Это его любимые цветы". Красивая немолодая дама, стоя в густой, поднявшейся за несколько дней траве, держала в руках огромный букет ландышей. Видя, как мальчик, собрав небольшой пучок белых подрагивающих бусинок, безуспешно раздвигает кусты и шарит под деревьями, она сказала ласково: - Бедняжка, я обошла уже всю рощу... Тебе почти ничего не осталось! Я отдала бы тебе половину своего букета, но он уже обещан одному человеку... Одному мертвому, но бессмертному человеку! Только, пан Езус, как трудно мне будет на глазах у всех отнести их в катедру! - Канонику Миколаю? - по какому-то наитию спросил вдруг Вацек. - Если вам трудно отнести, я сделаю это за вас... Я ландыши собирал тоже для отца Миколая,.. Соединив оба пучка, дама перевязала их лентой. - Вот так, - сказала она. - А помолюсь за него я тут, в рощице. Направляясь в город, Вацек разглядел на опушке маленькую красивую карету. Сидя на козлах, кучер помахивал кнутом, отгоняя слепней, и с беспокойством поглядывал в глубь рощи. Возлагая огромный букет ландышей на мрамор роскошной усыпальницы, Вацек не знал, что лишает епископа Яна Дантышка возможности уличить Анну Шиллинг в содеянном ею преступлении. Слухи о ее посещении Фромборка так и остались слухами. Однако четыре месяца спустя Дантышек в своем пастырском послании, направленном капитулу 13 сентября 1543 года, счел возможным упомянуть о ее приезде, не ссылаясь, однако, на свидетелей: "...То, что особа эта, высланная ранее за пределы нашего диацеза, говорят, снова побывала к вам, мы не можем одобрить, независимо от причин ее приезда. Можно опасаться, что, подобно тому, как это случилось с почившим, коего она обворожила, она сможет, дорогие братья, взять в плен и одного из вас. Конечно, от вас самих зависит, разрешить ли этой женщине пребывание в вашем городе. Мы, однако, сочли бы за лучшее быть подальше от этой чумы и не допускать ее..." Глава третья ТРУД ВСЕЙ ЖИЗНИ Тидеман Гизе уже успел пережить первые острые приступы горя. Прошло около недели с тех пор, как он получил извещение о кончине брата Миколая. С болью в сердце узнал он также, как приняли это известие при королевском дворе, выехавшем на празднества в Велькую Весь. Здесь этому событию, долженствующему погрузить в траур всю Польшу, было придано значение лишь постольку, поскольку смерть Коперника освобождала место для нового претендента на каноникат. И хотя давно существовала договоренность, что отцу Миколаю наследует его свояк, Левше, выполнявший, по существу, во время болезни каноника все его обязанности, королева Бона Сфорца сообщила Дантышку, что по ее рассуждению освободившуюся доходную и не требующую больших забот должность следовало бы предоставить Яну Вольскому, который вот уже на протяжении года с нетерпением ее дожидается. Трясясь в своей великолепной карете по фромборкской дороге, Тидеман Гизе, думая обо всем этом, только в бессильном гневе сжимал свои сухие кулачки. Но, в конце концов, такое пренебрежение к памяти великого усопшего останется на совести короля и всех иже с ним... Разочтется за это с ними история! Брат Миколай никогда не придавал значения мнению королевского двора, не искал покровительства вельмож, не заискивал перед скоротечной и бренной славой... И рассудит его с великими мира сего опять та же история! Одно только обстоятельство самым непосредственным образом оскорбляло память покойного... Мало того - оно как бы сводило на нет многолетние труды великого астронома! Сообщив Касперу Бернату о том, что он вынужден будет несколько задержаться по возвращении на Хелмщину, бискуп, прибыв в Любаву, не отдохнув после томительных придворных празднеств, не приступив к исполнению своих пастырских обязанностей, снова двинулся в путь. Дело в том, что в Любаве его дожидался уже пересланный Иоахимом де Лаухеном свежеотпечатанный экземпляр "Обращений" брата Миколая. Слуга, явившийся помочь бискупу раздеться, а также получить распоряжения на завтрашнее утро, с удивлением увидел, что владыка в ночной одежде сидит за письменным столом, а на полу валяются вырванные из книги, еще слипающиеся от типографской краски листы. - Ты пришел? Хорошо! - сказал бискуп. И, потребовав свечу, тут же запечатал сургучом два пакета. - Возьми, - сказал он. - Этот нужно отправить в Нюрнберг, типографу Петрею, а этот - в Лейпциг, Иоахиму де Лаухену! Поторопись... Скажи на конюшне, чтобы немедленно закладывали карету. И пускай отправят вперед, во Фромборк, верхового... Слуга нырнул в коридор, испуганный донельзя: такого гневного лица у своего благостного бискупа он никогда еще не видел. Тут же про себя малый решил, что, как только бискуп отбудет, он подберет и разгладит скомканные листы и таким образом узнает причину гнева и внезапного отъезда владыки. Дело в том, что хелмской епархией до Тидемана Гизе управлял Ян Дантышек, тот, что нынче так пошел в гору... Сам не брезгуя соглядатайством, он приучил к этому и своих слуг. Возможно, что вырванные листы заключают в себе нечто важное, а его преосвященство вармийский бискуп Ян Дантышек в таком случае за наградой не постоит! Однако, возвратившись в епископские покои доложить, что карета заложена, слуга никаких изорванных листов на полу не обнаружил. Посланный вперед верховой сообщил обитателям Фромборка, что вслед за ним следует ждать епископа. Прижавшись в притворе храма к стене, Вацек пропустил вперед толпу светских и духовных лиц, сопровождавших епископа хелмского к месту вечного упокоения отца Миколая Коперника. Как хорошо, что Вацку удалось до их прихода возложить на усыпальницу цветы! Отца Миколая мальчик узнал сразу, и совсем не потому, что был заранее предупрежден об этой встрече. Он узнал ученого по его глазам, по его улыбке, по тому особому трепету, который Вацек ощутил где-то в самой глубине груди... А вот что касается отца Гизе, о котором так много и с таким расположением говорили в домах у Бернатов и Суходольских, то мальчик поначалу его и не заметил в толпе сопровождающих. Только разглядев лиловое одеяние и митру на голове (епископ прибыл отслужить заупокойный молебен над могилой друга), Вацек догадался, что этот маленький сухонький старичок и есть Тидеман Гизе! Какой же он невзрачный, и как не пристала ему его пышная мантия! Отец и дядя дожидались епископа с нетерпением. Фромборкский капитул подготовил его преосвященству подобающую встречу, сейчас Тидеман Гизе вернется в замок, а с ним, вероятно, вся эта толпа разряженных господ... Нет, Вацек в замок не пойдет, а снова отправится в рощицу. Может быть, эта дама... да что там скрывать, - может быть, Анна Шиллинг еще не уехала? Как жалко, что хорошие мысли так поздно приходят в голову! Ведь он мог бы поговорить с ней... Или помолчать с ней... Она ведь знала, она любила отца Миколая! Две глубокие колеи вели от опушки рощи к фромборкской дороге, и Вацек пошел по сле