сказал: -- Идем за мной. -- Что со мной сделают, добрый синьор? -- спросил я, хотя он мне совсем не казался добрым. -- Все, что ты рассказал мне, очень похоже на правду, -- внезапно обратился он к мастеру, -- а все, что говорит мальчишка, очень похоже на ложь. Но я знаю Титто Бьянки, одноглазого, знаю его историю, знаю синьора Томазо и кое-что слышал и о тебе, мастер Тульпи. Поэтому я думаю, что лжешь именно ты, а мальчишка говорит правду. Оставь его и проваливай подобру-поздорову. Мастер, побледнев от волнения, ухватил меня за шиворот. -- Я тебе говорю, проваливай! -- вдруг заревел старшина и ловким пинком ноги угодил ему пониже спины. Старшина был худой, со впалой грудью, а мастер большой и толстый, но он только, вобрав голову в плечи, поднял руки над головой, защищая себя от ударов. -- А, ты драться, драться!. . -- бормотал он прерывающимся голосом, -- Ну, за это я подниму на тебя всю Геную! -- Я еще не дрался, -- сказал старшина, с размаху ударяя его кулаком, -- но я могу и подраться. Это тебе за мальчишку и за его ухо, которое ты чуть не вывернул с корнем, это за мужиков, которые все воры, а это за синьора Томазо, честнейшего человека в Генуе!. . -- приговаривал он сквозь стиснутые зубы. Вырвавшись от него, мастер вдруг пустился бежать и сделал это с быстротой, неожиданной при его сложении. -- Ну, что же ты стоишь? -- сказал старшина ворчливо. -- Уж не думаешь ли ты в таком виде явиться к синьору Томазо и разогорчить его до смерти? Пойдем. Я покорно зашагал за ним. Но, когда мы уже дошли до самого берега и стали пробираться между бочками и канатами, я его спросил: -- Куда вы ведете меня, синьор старшина? -- Куда я могу тебя еще вести? -- пробормотал он с досадой. -- Конечно, на мою "Калабрию". Из маленьких парусников это самое быстроходное судно в Генуе, и мы еще до Картахены обгоним твоего одноглазого Титто Бьянки. Никогда еще до этого я не совершал таких длинных переходов по морю. И когда, уже после Картахены, нас двое суток трепала буря, мне казалось, что мои внутренности изрыгаются в море через мое горло. Соленый ветер бил мне в лицо. Я так крепко должен был держаться за канаты, что руки мои распухли и покрылись волдырями, а тут еще, как назло, капитан, проходя мимо, каждый раз спрашивал, посмеиваясь: -- А не вернуться ли нам домой, малыш? Насколько я его успел узнать за эти дни, капитан "Калабрии", синьор Чекко Траппани, суровый, но очень добрый человек. Особенно это проявилось, когда мы прибыли в Палос. -- Чем мне отблагодарить вас, добрый синьор Чекко? -- сказал я, со слезами бросаясь ему на шею. -- Глупости, глупости, -- ответил он, отстраняя меня, -- я не люблю таких вещей. Да и сделал я это совсем не для тебя, а для синьора Томазо. И это тоже ради синьора Томазо, -- добавил он, подавая мне хорошенькую курточку, обшитую галунами. -- Носи на здоровье! Толь-ко, будь добр, не плачь и не целуйся! Просто мне не хочется, чтобы твой адмирал вообразил, что синьор Томазо поскупился на хорошее платье для тебя. Весь берег Палоса кишел плотниками, конопатчиками, матросами и просто зеваками. Я сразу же разглядел на берегу у одного из кораблей вишневый плащ адмирала: мессир Кристоваль Колон на голову возвышался над окружающей его толпой. Но я не решался к нему подойти, пока не увижусь с Орниччо. ГЛАВА X "Ничья", "Пинта" и "Санта-Мария" Встреча с моим другом произошла совсем не так, как я это представлял себе в мечтах. Когда после долгих поисков мне наконец указали харчевню, где адмирал помещался с Орниччо, и я стремительно ворвался туда, в первую минуту мне показалось, что он больше удивлен, чем рад моему появлению. -- Святая дева! -- воскликнул он. -- Ческо, голубчик, как ты сюда попал? Разве ты не получил моего последнего письма? Но, увидев мое огорченное лицо, милый друг мой тотчас же бросился ко мне с распростертыми объятиями. -- Ты выехал после моего третьего письма из Палоса?. . -- спросил он. -- Бедный мальчик, а спустя семь дней я написал еще раз. . . Что за красивая куртка на тебе?. . Ну, расскажи, как ты доехал. Он оставил сундук, над которым возился в момент моего появления. -- Видишь, -- сказал он, -- я уже готовлю адмирала в путь. За последние дни произошли большие изменения, экипаж флотилии набран полностью. И, так как адмирал не хочет и слышать о тебе, я сам собрался возвращаться в Геную. Я по порядку рассказал Орниччо все, что произошло со дня его отъезда в Нюрнберг. Я описал ему мое отчаяние, и он крепко сжал мою руку. Когда я дошел до встречи с мастером Тульпи, Орниччо вскочил с места и воскликнул: -- Либо я плохо знаю мессира Кристоваля Колона, либо он, узнав о твоих злоключениях, непременно возьмет тебя с собой. Выше всего он ставит в человеке упорство при достижении поставленной себе цели. Он сам так много испытал, что поймет твое состояние. А кроме того, господин мой, адмирал, любит интересные повествования, а твои злоключения действительно как будто списаны со страниц рыцарского романа. Если есть правда на свете, ты должен быть вознагражден за все испытания. Орниччо тотчас же дал мне умыться и покормил меня, а затем мы отправились осматривать Палос, гавань и корабли. -- Я сейчас даже боюсь подходить к адмиралу, -- сказал мой друг, -- так как он не любит, чтобы ему мешали. Вечером же, раздевая его, я рассказываю ему различные истории -- без этого он не может уснуть. Иногда ночью он меня будит, и я ему читаю стихи или пою песни. И вот сегодня перед сном я расскажу ему твои приключения, а затем мы оба упадем ему в ноги. И я уверен, что наше дело будет выиграно. Мессиру Кристовалю Колону отвели лучшее помещение в Палосе, в самой богатой харчевне. Орниччо, как слуга и паж, помещался в маленькой прихожей, готовый прибежать по первому зову своего господина. Напротив, в трактире, помещался синьор Марио де Кампанилла, личный секретарь адмирала, а часть приезжих синьоров разместилась по домам богатых горожан. Остальные же -- матросы, лоцманы и капитаны -- были уроженцами Палоса, Уэльвы и Могеры и жили в собственных домах. Флотилия адмирала состояла всего-навсего из трех грузовых судов: "Ниньи", "Пинты" и "Санта-Марии". На "Нинье" и "Пинте" навесы существовали только у кормы и у носа, где должны были помещаться военные команды и господа офицеры. Флагманское судно "Мария-Галанте" (или "Маргиланта"), законтрактованное адмиралом у Хуана де ла Косы, было переименовано в "Санта-Марию". Это было большое палубное судно, более пригодное для дальнего плавания, чем "Нинья" и "Пинта". Имея шестьдесят три фута в длину, пятьдесят один фут вдоль киля, двадцать футов по бимсу и десять с половиной футов в глубину, оно могло принять большой груз и имело нужду в большей команде. Вскоре по прибытии адмирала из Нюрнберга был при-слан в Палос королевский чиновник дон Хуан де Пеньялоса. К тому времени экипаж трех кораблей состоял всего из пятнадцати человек, и на обязанности чиновника лежало силой понудить палосцев отправиться в плавание. Но, кроме отпущенных из тюрьмы арестантов, никто из коренных жителей Палоса, несмотря на уговоры и угрозы, не решался отправиться в такое опасное путешествие. Орниччо показал мне молодого парня, который отхватил у себя на правой руке четыре пальца, для того чтобы его не взяли в море. -- Вот тогда именно я и написал тебе, зовя в Палос, -- сказал Орниччо, -- потому что в ту пору адмирал взял бы тебя без всякого сомнения. Потом обстоятельства изменились. . . Горячность адмирала, как видно, привлекла к нему сердца таких почитаемых в Палосе моряков, как братья Ниньо и братья Пинсоны. Они и сами, быть может, не раз задумывались над возможностью плавания на запад, но не знаю, одержали бы они верх над своими сомнениями, если бы не горячая настойчивость адмирала. Он часами беседовал с ними, показывая все имевшиеся при нем карты, и пускал в ход все свое красноречие. У среднего из братьев, Висенте Яньеса Пинсона, была карта, вывезенная им из Рима, которая также подтверждала мнение адмирала о близости Индии. И вот Пинсоны и все три брата Ниньо не только согласились принять участие в экспедиции, но даже вложили свои капиталы в это дело, а все они люди очень состоятельные. Если бы не они, адмиралу мало чем помог бы королевский чиновник. Но, узнав, что столь уважаемые люди, как Пинсоны, принимают командование над кораблями, моряки Палоса, Уэльвы и Могеры побороли свое недоверие к предприятию и явились к адмиралу наниматься на корабли. Постепенно весть о таком необыкновенном плавании облетела все побережье. К тому моменту, когда я прибыл в Палос, были сделаны уже последние приготовления к снаряжению экспедиции. Девяносто человек команды, господа офицеры, нотариус, историк, переводчик, владеющий еврейским, греческим, латинским, коптским, армянским и арабским языками, знаток горного дела, секретарь экспедиции и врач -- все эти люди составили экипаж в сто двадцать человек. Начальствование и командование над "Санта-Марией" принял на себя господин наш -- Кристоваль Колон. Судовым маэстре (Маэстре (исп. ) -- соответствует нынешнему званию "шкипер") он назначил бывшего ее владельца -- Хуана де ла Косу, а пилотом (Пилот того времени выполнял обязанности штурмана нынешнего флота) -- Пералонсо Ниньо. Среднему из Пинсонов, Висенте Яньесу, было доверено управление "Ниньей", пилотом туда был назначен Санчо Руис Гама, а маэстре -- Хуан Ниньо. Командование "Пинтой" принял Мартин Алонсо Пинсон, старший из братьев. Пилотом на своем корабле он поставил Гарсия Сармьенто, а маэстре -- своего брата Мартина Пинсона. Слушая Орниччо, я поначалу вообразил, что с Кристовалем Колоном в плавание отправятся прославленные мореплаватели и картографы, но Орниччо пояснил мне, что Пинсоны и Ниньо действительно потомственные капитаны и мореплаватели, что же касается Санчо Руиса Гамы и Хуана де ла Косы, то они только однофамильцы известного Васко да Гамы и королевского космографа Хуана де ла Косы. Я забыл упомянуть еще о личном секретаре адмирала, синьоре Марио де Кампанилле, но этот человек заслуживает, чтобы о нем было рассказано особо. Орниччо водил меня по Палосу целый день, но я не чувствовал усталости -- так занимало меня все в этом мавританско-испанском городе. Домой мы вернулись в самом хорошем расположении духа. Орниччо уложил меня на полу в прихожей, где всегда спал сам, и зажег свет, поджидая своего господина. Утомленный дорогой и впечатлениями длинного дня, я немедленно уснул. Проснулся я оттого, что кто-то, распахнув дверь, больно ушиб мне бок. Я тотчас же узнал голос адмирала и с бьющимся сердцем стал дожидаться, когда Орниччо заговорит обо мне. Но мой друг принес адмиралу умыться и подал есть, не говоря ни слова. Очевидно, адмирал был в дурном настроении, и Орниччо не решался начинать беседу. Я слышал, как скрипнула постель адмирала, когда он улегся. Воцарилась тишина. -- Доброй ночи, мессир адмирал, -- сказал друг мой. И адмирал ответил ему: -- Доброй ночи. -- Я могу уже ложиться? -- спросил Орниччо. Он, вероятно, чувствовал, как волнуюсь я здесь, рядом, за стеной, и оттягивал свой уход. -- Орниччо, -- вдруг сказал адмирал, -- сегодня все как будто сговорились вывести меня из себя. На "Нинье" поставили латинские (Латинские, или треугольные, паруса, дававшие кораблю возможность идти по курсу при боковых ветрах, были незаменимы в каботажных плаваниях) паруса вместо прямых (Прямые, или четырехугольные, паруса, помогавшие кораблю лавировать при противном ветре, применялись в дальних плаваниях), как я распорядился, а под вечер прибыло письмо от королевы. Ее величество предписывает мне, выйдя в Море-Океан, держаться подальше от Гвинейского побережья, чтобы не раздражать португальцев. Неужели мои враги при дворе опять берут верх и королева перестала верить в то, что я отплываю на запад? Иначе для чего им было предостерегать меня от пути вокруг Африки?. . Ты хочешь спать, мальчик? -- Нет, я слушаю вас, господин, -- с готовностью сказал Орниччо. -- А может быть, ее величество плохо знакома с картами или сама путает восток и запад? -- вздумал он пошутить. Господи, он все напортил! -- Не болтай ерунды! -- сказал адмирал. Опять молчание. Боже, дай мне силы все это перенести! -- Так чем же окончилось твое приключение в балагане? - вдруг спросил адмирал уже другим тоном. -- Удалось ли тебе побить того дурака? -- Господин мой адмирал, -- ответил Орниччо, -- если вам не спится, я могу рассказать более интересное приключение. Сердце мое забилось с такой силой, что я боялся, как бы его биение не услышали за стеной. -- Расскажи, -- с интересом сказал адмирал. -- Это случилось в одном приморском городе, ваша милость, -- начал мой друг, -- ну примерно, как Палос или Генуя. В одной мастерской работало двое товарищей, страстно любивших море. . . Мне казалось, что Орниччо говорит слишком медленно, так как моя мысль обгоняла его слова. Называя меня другим именем, он описал адмиралу все мои приключения. Он так подробно рассказал об одноглазом капитане, о мастере Тульпи и о хозяине "Калабрии", как будто сам присутствовал при этом. Даже о моем новом платье и о сундучке с бляшками он не забыл упомянуть. Закончил Орниччо свою повесть моим прибытием в Палос. -- Вы не догадываетесь, мессир адмирал, о чьих злоключениях я вам рассказывал? -- спросил он. -- Мой милый друг Франческо Руппи, за которого я просил вас уже неоднократно, приехал в Палос. Бедняга лишился сна и перестал есть, он бредит Индией. Он мечтает после этого путешествия отправиться с вами отвоевывать гроб господень. В этот момент, согласно нашему плану, я должен был появиться и броситься на колени перед адмиралом. Дрожа от волнения, я поднялся с полу и ждал. -- Зачем ты мне все это рассказываешь?! -- услышал я раздраженный голос адмирала. -- Разве у меня мало своих дел и неприятностей? Туши огонь и укладывайся спать, так как завтра мы поднимемся до рассвета. И не надоедай мне больше со своим Франческо Руппи! ГЛАВА XI Злой старик Нет горя, которого нельзя перенести. Так говорят старые люди. И я с помощью моего милого Орниччо перенес свое горе. Он ежеминутно ободрял и поддерживал меня. -- Может быть, синьор Томазо был прав, -- говорил он, -- и тебе действительно еще рано пускаться в такое плавание. Мы вернемся в Геную, чем несказанно обрадуем нашего доброго хозяина. Титто Бьянки честный человек и, конечно, возвратит синьору Томазо сундучок с платьем и деньги за твой проезд. А так как мы уже повидали свет, то теперь хозяин, возможно, пошлет нас куда-нибудь по своим делам. Орниччо так убедительно меня уговаривал и так удачно смешил, что я начал считать себя совсем уж не столь несчастным, как это мне казалось в первую страшную ночь в Палосе. Последние дни июля стояла прекрасная погода, дул благоприятный ветер, но адмирал отложил отплытие флотилии на пятницу, 3 августа, ибо пятница, сказал он, это день, благоприятный для всех начинаний. Поэтому мы с Орниччо решили дождаться отплытия, а затем договориться с кем-нибудь из прибывших из Генуи, чтобы нас взяли в обратный путь. Капитан-венецианец взялся нас доставить в Италию, но отплывал он 25 июля, и, так как других кораблей не было, мы договорились отправиться с ним, не дожидаясь отплытия флотилии. Как часто бывает в таких случаях, когда миновала надобность в матросах и лоцманах и экипаж эскадры был подобран, к адмиралу стали обращаться различные люди с предложением своих услуг. Здесь побывали и дряхлые, разбитые болезнями старики, и пылкие юноши, и люди, вполне пригодные для путешествия. Для всех у адмирала был один ответ: "Божьей милостью у меня уже имеется команда, и больше людей мне не понадобится". Поэтому, когда однажды к нам постучался сгорбленный старик, я, взглянув в его красные, слезящиеся глаза, сказал: -- Адмиралу не понадобятся ваши услуги, отец, идите с миром. Старик грубо оттолкнул меня и открыл дверь. Мы с Орниччо до прихода старика сидели на пороге и чинили плащи, но тотчас же встали и вошли вслед за ним. Увидев старика, адмирал велел ему остановиться у порога, а нас выслал из комнаты. Спустя минуту он вышел на крыльцо и приказал нам оставить работу, перейти на другую сторону улицы и ждать его зова. Для того чтобы наши плащи не унесло ветром, мы положили на одежду камни, сами перешли улицу и сели на ступеньках, следя за окнами адмирала. Почти тотчас же мессир открыл окно и крикнул: -- Эй, мальчик. . . как тебя. . . Франческо Руппи, ступай сюда! Я думал, что ослышался, так как никогда до этого господин не называл меня по имени. Стремглав кинулся я на его зов. Когда я вошел в комнату, старик стоял на том же месте, а адмирал в волнении большими шагами ходил по комнате. Щеки его были багрового цвета, а волосы, которые в Палосе он отрастил до самых плеч, летали за ним по комнате, точно пламя. -- Мне помнится, что ты умеешь чертить морские карты. . . -- сказал мне адмирал. -- Разверни карту, -- обратился он к старику. Тот тряхнул свиток, развернувшийся почти до полу. -- Сможешь ли ты перерисовать такую карту? -- спросил адмирал, не скрывая своего восхищения. Я бросил беглый взгляд на карту. Да, она была достойна восхищения адмирала. Вся она была вычерчена с тщательностью гравера, надписи были сделаны красивым крупным шрифтом, краски были такие нежные, что она походила на картину. -- Я могу ее перерисовать, мессир, -- ответил я, -- но такой труд отнимет много времени, так как здесь полно надписей. -- Надписи меня не интересуют, -- возразил адмирал, -- Европу перерисовывать не надо. Мне нужны все обозначения, начиная от острова Святого Брандана до Катая (Остров Святого Брандана -- легендарный остров. По преданию, ирландский аббат Брандан с тремя тысячами монахов в поисках Святой Земли высадился на этот остров. В ясную погоду многие моряки видели этот остров к западу от Азорских островов, но он всегда исчезал по мере их приближения к нему. Катай -- так в своих записках Марко Поло называл Китай), и все эти водные течения, и всюду точные обозначения широт и долгот. Садись сейчас же за работу и сделай ее как можно тщательнее. Я заплачу тебе так, что ты останешься доволен. -- Мессир адмирал, -- возразил я, -- я не успею кончить работу, потому что мы сговорились с капитаном, который отплывает на рассвете. Адмирал молча опять зашагал по комнате. -- Подходят вам мои условия, адмирал? -- спросил старик хриплым голосом. -- Если да, я оставляю карту и ухожу. . . -- Подожди!. . -- крикнул адмирал. -- Повтори, что ты сказал, мальчик. -- Мессир адмирал, -- сказал я, сам удивляясь своей смелости, -- хорошо, я не уеду в Геную. Я сяду сейчас же за работу и не отойду от нее, пока не закончу карты. Но мне не нужно платы. Мессир адмирал, -- воскликнул я, складывая руки, как на молитве, -- возьмите меня с собой в плавание! Адмирал внимательно посмотрел на меня. -- Ты так сильно хочешь поехать? -- спросил он. -- Решайте сейчас, адмирал, -- сказал старик. -- Мне надоело ждать. Капитан Пинсон сегодня даст мне такую же цену. . . -- Молчать! -- крикнул адмирал. -- Карта -- моя. . . -- Он продолжал ходить по комнате. -- Я возьму тебя. . . -- обратился он ко мне как бы в раздумье. -- Мне самому уже трудно обходиться без Орниччо. . . И хотя их высочества приставили ко мне пажа -- Педро из уважаемого кастильского рода Сальседа, да еще слугу -- тоже Педро -- де Торресоса, мне думается, что их я переведу в грумето, хотя навряд ли и там, на палубе, из них будет толк. . . А вдали от родины мне будет приятно иной раз поговорить с вами по-итальянски. . . Будет все так, как мы с тобой договорились, -- повернулся он к старику. -- Иди с миром. До отъезда я с тобой расплачусь. Положив карту на пол, старик, прихрамывая, вышел из комнаты. -- Теперь слушай меня внимательно, -- сказал адмирал. -- Ты никому ни слова не должен говорить о карте. Я запру тебя здесь на замок, и тебе никто не будет мешать. Окончив работу, ты немедленно бросишь в огонь карту старика, а руки хорошенько вымоешь. Пол, где лежала карта, место, где стоял старик, дверь, которой он касался, также вымоешь горячей водой. Орниччо я пошлю в монастырь ла Рабида за отцом настоятелем, и ты можешь работать на свободе. -- Орниччо тоже не должен знать о карте, мессир? -- спросил я. -- Никто из матросов и капитанов не должен знать, -- ответил адмирал, -- а Орниччо -- мой слуга, и ему известны все мои дела. . . Вот в ящике пергамент, краски, тушь и перья -- все принадлежности для черчения. Я сам на досуге часто занимался этим искусством. Я тотчас же принялся за работу. Но, как только на двери загремели засовы и плащ адмирала промелькнул мимо окон, я тотчас же вскочил с места и принялся танцевать от радости. -- Миленькая карточка, -- кричал я, прижимая ее к себе и целуя, -- дорогая карточка, ты принесла мне такое счастье, что я тебя сделаю очень красивой!. . Адмирал не вернулся ночевать, и я проработал всю ночь напролет. Мне не хотелось сжигать карту, я бы предпочел оставить ее себе на память, но я не решился ослушаться адмирала. Я развел в очаге огонь и осторожно положил туда карту. Золотая с черным ободком полоска побежала по ней, но даже на пепле еще можно было разобрать очертания морей и материков. Но вот на моих глазах она побелела и распалась. Согрев воды, я вымыл пол, стол, дверь и умылся сам. Орниччо только к вечеру вернулся из ла Рабиды. Это большой монастырь, настоятель которого дон Хуан де Маррочена интересуется предприятием адмирала. Орниччо побывал в библиотеке монастыря и с восторгом принялся мне рассказывать о книгах и картах, которые он там видел. Какова же была его радость, когда на его вопрос, для чего я понадобился адмиралу, я рассказал ему о перемене, которая произошла в нашей судьбе. Узнав о том, как тщательно я обмывал стол, дверь и свои руки, друг мой весело расхохотался. -- Адмирал суеверен, как сицилианец. . . А тут еще эти монахи поддали ему жару, -- сказал он. -- Карта, вероятно, принадлежит какому-нибудь мавру, или еврею, или еретику, а господин боится соприкасаться с неверными. Адмирал возвратился в отличном расположении духа. -- Я переговорил с синьором ("Синьор" -- здесь и далее употребляется итальянское обращен ние "синьор" даже в применении к испанцам, которых следовало бы называть "сеньор") Алонсо Пинсоном, -- сказал он. -- Тебе будет выплачено жалованье вперед за четыре месяца, как взрослому палубному матросу (Команды кораблей того времени состояли из маринеро -обученных матросов высшей статьи и груметов -- палубных матросов. К разряду груметов относились также и корабельные мальчики (юнги), так что, собственно, особых льгот для Франческо адмирал не добился), а поселитесь вы с Орниччо напротив, в комнате моего секретаря, синьора Марио де Кампаниллы. Ну, Орниччо, доволен ты, что твой Франческо Руппи едет с нами? Пообедав, мы стали дожидаться синьора Марио де Кампаниллу, чтобы перетащить к нему наше добро. Поднялся сильный ветер, вскоре перешедший в бурю с дождем. Так как со дня на день ждали отплытия, то всех крайне беспокоило состояние погоды. Господин два раза уходил и два раза возвращался, а дверь секретаря все еще была на замке. Наконец через окно мы заметили синьора Марио, поднимающегося вверх по нашей улице, и тотчас же выскочили ему навстречу. Мы остановили его и под проливным дождем передали распоряжение адмирала. Синьор Марио нисколько не удивился и, пожалуй, даже был рад этому. Тут, стоя подле его двери, мы убедились, что секретарь адмирала, возможно, и ученый, но крайне странный человек. Подойдя с нами к двери, он сунул руку в карман, желая найти ключ. Ему попался вместо ключа клочок бумаги; он тут же развернул его и стал читать вслух при свете уличного фонаря. Это были итальянские стихи. Ветер поднимал плащ над его головой и закрывал лицо волосами. Шляпу он, ради предосторожности, держал под мышкой. Мы с Орниччо, без плащей, терпеливо ждали, продрогшие и мокрые до костей. Прочитав стихи, синьор Марио сунул руку в карман вторично, вдруг вскрикнул, как женщина, наступившая на мышь, и немедленно выдернул руку обратно. В руке его что-то извивалось. -- Ах, это ты, Бригитта! -- вздохнул он с облегчением. -- Бедняжка, я и забыл тебя покормить. Это была длинная голубая ящерица, каких много в окрестностях Генуи. В третий раз засунув руку в карман и не найдя ключа, он, хлопнув себя по лбу, сказал: -- А ведь дверь-то я и не запер, так как ключ потерял еще третьего дня. Кроме секретарских обязанностей, адмирал полагал возложить на синьора де Кампаниллу еще труды по собиранию и определению растений и злаков в Индии и на островах, а также по наблюдению за обычаями тамошних животных, птиц и рыб. Войдя в комнату секретаря, я убедился, что лучше нельзя было выбрать человека для этой цели. Столы, кресла и подоконники были завалены осколками разноцветных камней, засушенными живыми цветами и различными гадами, сохраняющимися в банках. На блюде посреди стола лежал, очевидно забытый хозяином, комок корней или засохших стеблей какого-то растения. -- Приведите все в порядок, -- распорядился синьор Марио, -- и устраивайтесь поудобнее. Я немедленно схватил безобразный комок корней, желая выбросить его в окно, но синьор Марио ухватил меня за руку. -- Осторожнее, дружок, это иерихонская роза, привезенная из Святой Земли. Это самое чудесное растение из всех, какие мне только довелось видеть. Полагая, что синьор Марио потешается над нами, мы с Орниччо переглянулись, а синьор Марио налил в блюдо воды. Каково же было наше удивление, когда, убрав комнату и подойдя к жалкому комочку корней, мы увидели, что на наших глазах растение выпустило длинные, ярко-зеленые побеги и распространилось по всему блюду. -- Вот как природа бережет растения этого сухого и нищего края! -- сказал синьор Марио. -- Оно как бы прекращает свою жизнь на время, для того чтобы ожить снова от одной капельки влаги. Это был день, когда я впервые услышал слово "природа" (Слово "природа" -- natura -- часто попадается в книгах того времени, но Франческо хочет сказать, что он впервые услышал слово "природа", употребленное вместо слова "бог"). ГЛАВА XII, в которой Франческо узнает о детских и юношеских годах адмирала Кристоваля Колона Синьор Марио мог бы нам рассказать много интересного о зверях, птицах и рыбах, но, так как он знал адмирала со школьных лет, нам захотелось узнать подробнее о детстве и юности нашего господина. Синьор Марио не называл адмирала иначе, как Голубь или даже Голубок (Коломбо -- по-итальянски голубь). -- Коломбо очень распространенная фамилия в Лигурии (Лигурия -- область Италии, прилегающая к Лигурийскому морю. Генуя -- самый крупный порт Лигурийского побережья), -- сказал секретарь. -- В квартале Шерстобитов в Генуе я знал шестерых Коломбо. С первых же лет жизни было понятно, что он не удовольствуется долей ремесленника. Этот босоногий мальчишка с Вико-Дритто-Понтичелли был всегда заносчив, как испанский гранд. И я не помню ни одного его намерения, которого бы он не привел в исполнение. Вспоминая, что господин еще в Генуе говорил о своем древнем роде мореплавателей, мы поделились этим с синьором Марио, на что тот только махнул рукой. -- Это странный человек, -- сказал он. -- Я не думаю, чтобы Голубок был лгуном, но иногда он говорит как одержимый. Слова сыплются из него как горох. И нужно призвать десять ученых, чтобы отличить, где ложь и где правда. Адмирал -- сын простого шерстобита, который не мог прокормить семью своим ремеслом и был вынужден содержать еще и игорный дом. Ах, Голубок, Голубок, -- добавил добрый синьор Марио, вздыхая, -- высоко ты залетел, где-то ты сядешь! Так как во всех словах секретаря сквозила горячая любовь к господину, мы охотно прощали ему насмешки над важностью адмирала, над его красноречием, которое синьор Марио называл краснобайством, и над его безграничным честолюбием. О других сторонах характера адмирала я не берусь судить, что же касается красноречия мессира, то и я и Орниччо уже немного привыкли к его высокопарному слогу, который часто отвращал от адмирала сердца простых людей. Однако это же красноречие снискало ему расположение дворян, герцогов и даже самой королевы. Мы не дали синьору Марио заснуть, и он терпеливо рассказывал нам о детских и юношеских годах своего друга. -- Правда ли, что господин наш учен, как Птолемей? (Птолемей Клавдий -- знаменитый греческий астроном, математик и географ, живший во II веке нашей эры в Александрии, в Египте. Птолемей считал, что Земля является центром Вселенной; он полагал, что поверхность земного шара состоит из суши, по которой разбросаны моря и океаны. Взгляды Птолемея были широко распространены в средние века) -- спрашивали мы. И добрый синьор Марио, подумав немного, давал нам точный и исчерпывающий ответ: -- Голубок несомненно умный и ученый человек. Он жадно набрасывается на книги и охотно разговаривает с людьми, от которых может почерпнуть новые знания. Но сравнивать его с Птолемеем, конечно, нельзя. Стройные и логичные знания Птолемея совсем непохожи на ту кашу различных сведений, ученых записей и невежественных басен, коими набита голова Голубка. Шерстобиты в Генуе устроили несколько школ для своих детей, и Голубок получил там свою долю образования. Но его любовь к властвованию много мешала ему в этом, и часто я или кто-нибудь иной из школьников выполняли за него классную работу. В школе он научился, правда, каллиграфически писать и искусно чертить карты, но знаний оттуда он вынес не так уж много. Гораздо большему он, конечно, научился на практике, плавая с купцами в качестве приказчика. -- Правда ли, что господин в первый раз пустился в море, будучи четырнадцати лет от роду, что тогда уже он был начальником корабля? -- Нет, я его встречал после школы студентом в Павии, где мы должны были продолжить свое образование и где он учился очень короткое время. Когда Голубок начал морскую службу, ему было что-то около двадцати четырех или двадцати пяти лет. Был он тогда простым матросом, хотя по своим знаниям, может быть, и был достоин стать капитаном судна. -- Правда ли, что господин наш, подобно греческому философу Демосфену, набирал в рот камешки, чтобы научиться яснее и выразительнее говорить? -- Не знаю, уж на что яснее нужно было говорить! Этот четырнадцатилетний мальчишка и тогда уже мог переспорить почтенных ученых. Надо, правда, сознаться, что в спорах Голубок нередко ссылался на обстоятельства, которых не было, и на людей, которых он не знал. Но лица, спорившие с ним, замечали это только по окончании спора. В разгар же полемики он всех очаровывал своими изящными сравнениями и блестящими оборотами. . . Вот таким образом, задавая вопросы и получая ответы, мы последовательно восстановили все годы жизни нашего господина, узнали о его скитаниях и бедствиях, которые он перетерпел, предлагая проект своего плавания Генуе, Португалии, Англии и Франции. Брат господина -- Бартоломе Колон -- до сих пор находится в Париже, так как сестра короля, Анна Боже, заинтересовалась предприятием господина и пообещала Бартоломе представить его своему венценосному брату. Почти всюду, излагая свой план путешествия, господии терпел гонения, насмешки темных людей и высокомерие вельмож. -- Это, вероятно, монахи ополчились на него, -- высказал предположение мой друг. -- И после этого он еще возится с этими черными воронами! Я с испугом посмотрел на синьора Марио, но тот только добродушно похлопал Орниччо по плечу: -- Ты ошибаешься, дружок. Если где запахнет золотом или выгодой, духовные лица не менее, чем купцы или господа дворяне, склонны приложить свою руку к такому предприятию! И так как Орниччо в недоумении повернулся к нему, синьор Марио добавил: -- Среди монахов всегда бывали такие, что восставали против здравого смысла, к ним я причисляю врагов Голубка. Но вспомни монахов ла Рабиды или духовника королевы -- благородных ходатаев за его начинание. . . Правда, они вложили и свои деньги в снаряжение нашей флотилии, -- помолчав, сказал секретарь, тонко улыбаясь. Я подумал о том, что, имея дело с такими высокопоставленными людьми, как герцог Медина-Сидония или Медина-Сели, которые покровительствовали адмиралу, господин вынужден был хитрить и скрывать свое низкое происхождение. Но одна мысль, что адмирал когда-то босоногим мальчишкой слонялся по улицам Генуи, наполняла меня еще более горячей и нежной любовью к нему, когда, утомленный ночной беседой, я засыпал уже почти на самом рассвете. ГЛАВА XIII, в которой выясняются новые стороны характера Франческо Руппи Итак, на 3 августа было окончательно назначено наше отплытие. 1 августа весь экипаж нашей небольшой флотилии выслушал обедню в церкви святого Георгия. После этого команда была отпущена на берег до вечера 2 августа, чтобы каждый мог как следует проститься со своей семьей. Первого же августа произошло событие, в котором проявилась грубая необузданность моей натуры, свойство характера, которое я в себе не предполагал. Адмирал вечером этого дня взял меня и Орниччо на корабли -- поглядеть, все ли в порядке. Осматривая "Нинью" и "Пинту", я думал о горсточке людей, которым придется перетерпеть все невзгоды осеннего плавания без какой бы то ни было защиты от дождя над головой. В значительно лучших условиях был экипаж "Санта-Марии". Но, когда я спустился в помещение для матросов на "Санта-Марии" и в нос мне ударил запах чеснока, смешанный с едким запахом пота, я не знал, что хуже. Плыли-то мы в благодатные южные страны, время дождей там еще не начиналось, а духота теперь была гораздо страшнее, чем зимой. С просветленным лицом господин мой спустился по сходням, а мы с Орниччо молча шли за ним, не решаясь разговорами нарушать течение его мыслей. У самого берега какая-то темная фигура бросилась с криком к адмиралу. При ярком свете осенних звезд я разглядел уродливое лицо старика, карту которого я перерисовывал на днях. -- Где же плата? -- крикнул старик хриплым голосом. А господин, не говоря ни слова, вытащил кошелек из кармана и бросил к его ногам. Кошелек тяжело звякнул. -- Собака, сын рабыни, ублюдок! -- закричал старик, запустив руку в кошелек и разглядев монеты. -- Здесь одно серебро, а мы договаривались о золоте. Тут я не выдержал и бросился к старику. Господин и Орниччо что-то кричали мне вдогонку, но я не расслышал их слов. На одну секунду я почувствовал зловонное дыха-ние испанца на своем лице. Потом я схватил его за шиворот и отшвырнул с дороги адмирала далеко в кусты. Старик жалобно крикнул и рухнул, как мешок с костями. Порыв злобы покинул меня так же внезапно, как и охватил. Я оглянулся и увидел, что старик манит меня рукой. Я подошел к нему и услышал, что он что-то бормочет. Я плохо понимаю испанскую речь и, думая, что старик имеет какую-нибудь нужду во мне, нагнулся к нему совсем близко. Тогда это дьявольское отродье набрало полный рот слюны и плюнуло мне в лицо. Я расслышал его злобный хохот. Гнев с прежней силой охватил меня. Я ударил старика ногой в лицо. В этот момент сзади меня схватили за локоть. -- Ловко он тебя отделал! -- сказал кто-то с громким смехом. Оглянувшись, я увидел матроса с "Санта-Марии" Хуана Яньеса, прозванного Кротом. Мне некогда было останавливаться и разговаривать с ним, и я бросился догонять адмирала и Орниччо. Они уже свернули в наш переулок. Шаги их четко звучали в ночной тишине. Они громко разговаривали, и я невольно слышал почти каждое слово их беседы. Господин говорил гордо и резко, и я застонал от отчаяния, когда понял, что речь идет обо мне. -- После всего этого, -- услышал я, -- ты сам понимаешь, Орниччо, что я уже никак не могу его взять на борт. Если об этом узнает кто-нибудь из матросов, мне угрожает бунт. -- Мессир, -- возражал ему мой друг, -- нас никто не видел и не слышал. Франческо поступил так опрометчиво только потому, что желал избавить вас от ругани негодяя. Неизвестно, как тот поступил бы, если бы из любви к вам Франческо не принял на себя все, что должно было случиться с вами. Я в отчаянии прислонился к стене. Земля шаталась у меня под ногами. Я был несчастнее самого несчастного человека на земле. -- Я не возьму его, -- сказал адмирал. -- Я оставлю ему жалованье за четыре месяца вперед. На эти деньги он вернется в Геную и подыщет себе какое-нибудь занятие. -- Мессир! -- воскликнул Орниччо. (И я вздрогнул, так необычно прозвучал голос моего друга. ) -- Вы осуждаете Франческо за опрометчивость, но не менее опрометчиво было принять от старика карту. Здесь много болтают, мессир, о португальцах, которым вы якобы продались, изменив испанской короне, о лоцмане, который побывал на острове Антилия и которого вы задушили, перед смертью выпытав у него его тайну, но самый большой ваш грех будет, если вы бросите здесь этого мальчика, который из любви к вам готов на все. Я не мог выдержать больше. Я побежал, не чувствуя под собой ног, и с рыданием рухнул в ноги адмиралу. -- Мессир, -- мог я только пробормотать, -- посадите меня в трюм на цепь, лишите меня пищи, но не оставляйте меня! Орниччо поднял меня на ноги. -- Ты поедешь с нами, Франческо. Адмирал столь великодушен, что простил твой проступок. Опрометчиво было здесь, в этой стране, где так не любят иностранцев, нападать на старика, -- сказал Орниччо. Так как адмирал молчал, я, еще не веря своему счастью, спросил: -- Правда ли это, мессир? Вы действительно прощаете меня? -- Что ты сделал старику? -- спросил адмирал. -- Я только отшвырнул его с вашей дороги, мессир, -- ответил я. -- Ты прикасался к нему? -- спросил Орниччо. -- Я схватил его за шиворот, но и это прикосновение наполнило меня отвращением. -- Ты помоешься сейчас же, -- сказал мой друг, -- потому что это мерзкий и грязный старик. -- Он действительно мерзкий, -- сказал я. -- Когда он плюхнулся подле кустов, он так жалобно закричал, что я уже пожалел о случившемся. Он позвал меня, и я тотчас же подбежал к нему. Орниччо крепко сжал мою руку и спросил: -- Что же ты сделал? Внезапно меня охватил ложный стыд, помешавший мне сказать моему другу всю правду. Как признаюсь я, что перенес оскорбление от этого ненавистного колдуна? -- Ну, Франческо, что же ты сделал дальше? -- повторил мой друг. -- По злому взгляду старика я понял, что он замыш-ляет что-то недоброе. Тогда я моментально повернулся и побежал за вами, -- ответил я. Орниччо выпустил мою руку, откинулся назад и вздохнул так, словно избежал большой опасности. -- Этот несчастный, -- сказал адмирал, -- был когда-то великим путешественником и богатым идальго. Мне рассказывали, что он был красив, как Адонис. . . (Адонис -- в древности его представляли себе в виде прекрасного юноши, возлюбленного богини любви) -- Мессир, -- перебил его мой друг, -- это было когда-то, а сейчас его давным-давно пора убрать из Палоса, так как, откровенно говоря, все ваши матросы так или иначе сталкиваются с ним. Ну, Франческо, -- продолжал он, -- иди домой и хорошенько помойся горячей водой. Котелок над очагом, а в очаге еще не потухли угли. Потом сложи свои вещи. После всех волнений этого дня я, хорошенько помывшись, свалился в постель и заснул как убитый. Орниччо без меня