уже привей в порядок наши сундучки. Ночь прошла как мгновение, и я даже не видал снов. Мое пробуждение приветствовали ясное небо и прекрасные темно-зеленые кроны деревьев, которые покачивались от легкого ветра. -- Орниччо, -- сказал я, -- братец, все плохое прошло. Завтра утром мы отплываем. Господин меня простил, правда ведь, братец? -- Господин тебя простил, -- ответил мой друг, целуя меня. -- И все плохое осталось позади.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  МОРЕ ТЬМЫ ГЛАВА I Море Тьмы, не заслуживающее этого мрачного названия, и вечерние сказки Итак, за полчаса до восхода солнца, в пятницу, 3 августа, мы сняли с якорей свой небольшой флот и, распустив паруса, вывели суда из неглубокого речного рейда Палоса. Несмотря на ранний час, все население города вышло нас провожать. И, уже отплыв далеко за пределы бухты, мы могли различать красные, белые и черные точки, усыпавшие берег. От волнения мне так сдавило виски и горло, что я вынужден был снять берет и расстегнуть ворот, и все-таки кровь слышно толкалась в пальцах рук, и мне казалось, что я держу не шляпу, а свое собственное сердце. Глаза мои были полны слез. Чего мне было еще желать? Господин держал в руках развернутое знамя с изображением Христа распятого, друг мой стоял рядом со мной, мы плыли в Сипанго и Индию -- страны, о которых раньше я мог только мечтать. Пройдя по палубе, я не заметил ни одного печального лица. Как непохожи были сейчас эти люди на угрюмых палосцев со стиснутыми зубами, выслушивающих приказания королевского чиновника! Легкий попутный ветер доносил к нам запах апельсиновых рощ. Все благоприятствовало нашему отплытию. Небо было того нежного молочного цвета, какой оно приобретает перед рассветом. Потом на востоке появились розовые пятна и поплыли по воде. Через несколько минут все море испещрилось как бы лужицами крови. Людям, которые последний раз хотели бросить взгляд на покидаемую ими землю, уже невозможно было это сделать -- прямо над черным берегом Испании взошло солнце. Но так трудно было оторваться от родного берега, что все старались смотреть назад. Поэтому через час после отплытия люди еще ходили по палубе, точно слепые, наталкиваясь на различные предметы и друг на друга. Выйдя из Палосской бухты, корабли наши взяли курс на юго-запад, по направлению к Канарским островам. Дальше начиналось Море Тьмы. Суда шли рядом на таком близком расстоянии, что мы, стоя у бортов, могли переговариваться с командами "Ниньи" и "Пинты", но этой возможностью пользовался только Орниччо, так как я плохо владею испанским языком. К вечеру этого дня все три каравеллы сошлись вплотную, и командиры "Ниньи" и "Пинты" получили распоряжения адмирала на ночь. Как я уже сказал, ветер все время дул попутный, и у команды было мало работы. Для того чтобы закрепить доброе расположение духа испанцев, адмирал перед вечерней молитвой разрешил матросам развлечься. Они составили круг, в середине которого танцоры и певцы развлекали других своим искусством. Один из матросов с помощью булавок смастерил себе из плаща женское платье и, высоко подобрав волосы, изображал танцовщицу, но адмирал, строго нахмурившись, велел ему прекратить эту забаву, так как присутствие женщины на корабле -- это такой же дурной знак, как и присутствие кошки. Орниччо придумал еще одно развлечение. С "Ниньи" перебросили корабельный канат, и друг мой, укрепив его абордажными крючьями, взял в руки два зажженных факела и перешел по канату на "Нинью", а затем снова вернулся на "Санта-Марию". Смелые могерские и палосские моряки, никогда не бывавшие в балагане канатоходца, затаив дыхание следили за уверенными шагами моего друга. Должен признаться, что и у меня раз дрогнуло сердце. Это было, когда ветер качнул "Нинью" и канат натянулся, щелкнув, как бич. Но уже в следующую секунду Орниччо стоял на палубе "Санта-Марии". Адмирал знаком подозвал его к себе. Думая, что господин недоволен поступком Орниччо, я ожидал услышать резкие слова, но мессир, наклонясь к моему другу, говорил с ним приветливо и ласково. -- Прошли времена, когда человек завоевывал свое счастье в бою, -- сказал адмирал. -- В записках путешественников ты можешь прочесть рассказы о том, как при восточных дворах люди иной раз заслуживали расположение государей умением плясать или показывать фокусы. Кто знает, может быть, твое искусство обратит на себя внимание индийского царя? Господин говорил это важно и громко, и испанцы слышали его так же хорошо, как и я. Двое или трое из этих людей, стоявших поодаль от адмирала, закрывшись руками, еле удерживались от смеха, и это больно ущемило мое сердце. Мне думается, что на "Нинье" и на "Пинте" царило такое же доброе настроение, как и на флагманском судне. Правда, синьор Алонсо Пинсон сообщил нам, что на "Пинте" внезапно испортился руль и что, на его взгляд, это дело рук бывших хозяев "Пинты" -- Гомеса Раскона и Кристоваля Кинтерро. Но так как руль был быстро исправлен, ни господин, ни братья Пинсоны не приняли никаких мер по отношению к этим людям. 9 августа мы доплыли до Канарских островов. На Гран-Канарии нам пришлось немного задержаться, так как "Пинта" дала небольшую течь и нуждалась в починке. Пока судно приводилось в порядок, "Санта-Мария" дошла до Гомеры, где мы начали запасаться топливом, водой, а также прикупили немного скота -- для провианта. Жалко было смотреть, как перегоняли бедных животных по шатким доскам на корабль. Сильные и красивые -- андалузской породы -- быки дрожали от ужаса, ступая на качающуюся палубу. Их водворили за перегородку, но даже спустя несколько часов они еще жалобно ревели и не принимали пищи. К вечеру животные понемногу успокоились. Из-за загородки исходил такой знакомый мне с детства теплый запах хлева, что я невольно задержался возле нее. К моему удивлению, оказалось, что я здесь был не один. Несколько испанцев стояли у яслей, прислушиваясь к хрусту пережевываемой жвачки, а у старого матроса Вальехо на лице было написано такое выражение, точно он слушает райскую музыку. -- И ты здесь? -- недовольно сказал один из матросов. -- Что тебе здесь нужно, лигуриец? -- Оставь его в покое, -- миролюбиво сказал Вальехо. -- Мальчик, видно, как и ты, из деревни, и ему любо вспомнить свой родимый дом. И, когда через час мы разговорились, казалось, что здесь уже нет ни лигурийцев, ни кастильцев, ни каталонцев, так мирно сидели мы рядышком под загородкой, слушая истории о телятах, которые любят все жевать, и о свинье, сожравшей своих детенышей. Хоакин Каска, из Старой Кастилии, развернул платок и с умилением показал нам горсточку родной земли, которую он постоянно носит у себя на груди. Я не знаю, что может родить эта красная каменистая земля, в которой к тому же еще поблескивает соль, но он нежно касался ее пальцами, точно это был самый тучный чернозем. Когда боцман просвистал к вечерней молитве, мы с сожалением разошлись по своим местам. -- Смотри-ка, -- сказал Хуан Роса, тот самый, что сурово обошелся со мной, -- а я думал, что все лигурийцы так же высокомерны и заносчивы, как и господин наш, адмирал. Орниччо еще раньше завоевал расположение испанцев своим веселым и услужливым характером, а теперь и я все свое свободное время проводил с ними. Чуждались и меня, и Орниччо, пожалуй, только Педро Сальседа и Педро де Торресос. Палубных матросов из них так и не получилось, а в личных услугах их адмирал не нуждался. По вечерам мы собирались в помещении для матросов и рассказывали друг другу разные истории из своей жизни. Синьор Марио де Кампанилла также подчас принимал участие в наших беседах, а иногда я замечал, что даже шаги адмирала замедляются, когда он проходит мимо нас. Через несколько дней выпадала моя очередь забавлять экипаж рассказом, и я с беспокойством ожидал этой минуты, так как до сих пор моя жизнь была очень бедна происшествиями. По поручению адмирала, синьор Марио решил записывать наиболее достоверные из историй, передаваемых моряками, но некоторые, заметив его намерение, смущенно умолкали, и тогда нужно было все умение Орниччо, чтобы принудить их продолжать свой рассказ. Другие же, наоборот, гордились, что их приключениями интересуется ученый человек, и говорили медленно, давая секретарю возможность в точности записать их речь. Таким образом и был записан рассказ о путешествиях одного из матросов, англичанина Артура Лэкка, или, как его здесь все называют, Таллерте Лайэса. Смелый моряк еще восемь лет назад достиг, по его словам, берегов неизвестного материка, лежащего на запад от Ирландии. Надо думать, что сильным штормом судно англичанина было прибито к берегам Азии. Синьор Марио, Орниччо и я с интересом выслушали рассказ англичанина, а господин наш, не довольствуясь записью секретаря, сам несколько раз расспрашивал матроса о подробностях его путешествия. ГЛАВА II, в которой Франческо вспоминает о Плинии Младшем, а также о некоторых событиях своей жизни 24 августа мы проходили мимо Тенерифского мыса. Как я уже говорил, до сих пор нам еще не случалось испытать дурную погоду, противный ветер или сильное волнение. И, когда утром этого дня, выйдя на палубу, я заметил, что над морем стоит тяжелая мгла, а матросы озабоченно поглядывают на небо, я решил, что собирается буря. Но, как старательно я ни всматривался, на небе нельзя было разглядеть ни одного облачка, а поднявшийсяраньше сильный ветер внезапно спал. Итак, у нас не было причин тревожиться, и, однако, что-то тяжелое как бы висело в воздухе. Странное чувство охватило всю команду, люди оставили работу и без дела слонялись по палубе, только господин наш спокойно, как всегда, беседовал с капитаном корабля. -- Не море и не небо должно нас тревожить, братец, -- внезапно сказал проходивший мимо Орниччо. -- Посмотри-ка на берег. В это время корабль наш огибал мыс. Я увидел величественный пик Тенериф. Но я так и не понял слов Орниччо. Вдруг страшный удар сотряс небо и землю и бросил меня на палубу. Подняться мне было не так уж легко, потому что огромные гладкие волны без шипения и плеска подносили корабль к самым небесам, для того чтобы тотчас же свергнуть его в бездну. И, так как в воздухе не было ни малейшего ветра, это было так страшно, что я закрыл лицо руками и закричал от ужаса. Мне казалось, что какие-то чудовища двигаются где-то в глубине моря и производят это странное волнение. Я скатился к самому борту корабля и упал бы в воду, если бы господин не подошел ко мне и не помог подняться. -- Не бойся, мальчик, -- сказал он, -- мы далеко от берега, и извержение не причинит нам вреда. И только в эту минуту мне на память пришла книга, в которой описываются точно такие же явления. Это повесть римлянина Плиния Младшего, а рассказывается в ней о гибели Помпеи. Из вершины горы в самой глубине острова вырывались клубы багрового дыма* и взлетали огромные раскаленные камни. Потом все вдруг так ослепительно засверкало, что я зажмурил глаза. Когда я получил возможность снова взглянуть на Тенериф, по обоим склонам горы уже текло пламя. Мне стало жарко, как подле горна кузнеца, и я повернул лицо к западу. На оставленной в Гран-Канарии "Пинте" ремонт мало продвигался вперед, пока адмирал, вернувшись на Канарию, не понудил местных плотников и конопатчиков живее приняться за дело. Если бы я не видел этого собственными глазами, я никогда не поверил бы, что господин может сам строгать доски или ладить паруса. Дело в том, что остановкой в Гран-Канарии воспользовались и для того, чтобы сменить наконец паруса на "Нинье". На Гомеру адмирал возвратился 2 сентября с уже приведенными в порядок "Ниньей" и "Пинтой". 6 сентября все три судна нашей маленькой флотилии вышли из гавани в Гомере. В этот же день нам повстречался испанский корабль, идущий с острова Ферро, куда мы направлялись. Капитан его предупредил господина, что неподалеку от Ферро нас ожидает засада из трех португальских кораблей. Замышляют они, как видно, что-то недоброе. Господин ответил, что ничто не может его заставить уклониться с намеченного пути, и только уговоры братьев Пинсонов принудили его избежать этой неприятной встречи. Адмирал когда-то предлагал свои услуги Португалии, еще раньше, чем испанцам. Король Жуан II, затянув тогда переговоры об экспедиции, тайком снарядил три судна, которые направились на запад. Но бог наказал португальцев за вероломство и послал им в пути такие ужасы, что они должны были вернуться. Эта неприятная встреча так занимала людей нашей команды, что у нас только и было разговоров, что о ней. Приятно было слышать, что испанцы отдают должное храбрости и непреклонности адмирала. -- Я плавал на Азоры, -- сказал матрос Бастидас, -- и своими глазами видел лодку, выдолбленную из цельного дерева, которую прибило туда морским течением откуда-то с запада. Уже несколько лет я слышу, что где-то неподалеку на запад от Азоров находятся неведомые острова, но до господина адмирала никто не решился туда добраться. -- Слуга губернатора, -- сказал Хуан Роса, -- на Канарских островах тоже показывал мне такую лодку. Ее прибило морским течением три года назад. -- Жаль, что там не сидел живой индиец, -- сказал Орниччо, -- мы бы его расспросили подробно, пьют ли в Индии вино, потому что вот Хоакин Рогида беспокоится, что к концу плавания мы останемся без своей ежедневной порции. -- Я видел эту лодку, -- сказал я, -- но разве она похожа на те прекрасные индийские лодки с навесами для господ и отделениями для гребцов, которые описывают путешественники? Орниччо, не отвечая, за плечи повернул меня к кучке матросов, которые, казалось, ждали нас. -- Сегодня твоя очередь занимать экипаж рассказом, -- сказал он. -- Сообщи им все, что ты вычитал в книгах об Индии и Катае, о храмах и лодках, и о городе с тысячей мостов, и о городе с золотыми крышами. Соедини вымыслы Мандевилля (Мандевилль Джон -- английский путешественник конца XIV века, посетивший, по его словам, Турцию, Армению, Египет, Ливию, Сирию, Персию, Халдею, Эфиопию, Индию и другие страны. Несмотря на чудовищные преувеличения, которые он допускал в своих рассказах, Колумб глубоко верил ему) с рассказом Марко Поло, и друзья наши поверят, что ты лучший рассказчик на земле. Матросы действительно уже давно поджидали нас, но со свойственной испанцам вежливостью не вмешивались в нашу беседу. Я не воспользовался советом Орниччо, так как не хотел дурачить этих добрых людей, а решился рассказать, может быть, менее занимательное, но зато истинное происшествие из своей жизни. В те времена, когда происходило описываемое мной, я был еще крошкой и поэтому передаю все исключительно со слов матери. Случилось, что в наших местах прошла гнилая лихорадка, которая скосила почти половину населения. Моя мать ежедневно ставила свечи святой деве из Анастаджо, чтобы лихорадка миновала наш дом, но все-таки я заболел. В деревне уже не было ни лекаря, ни священника -- обоих давно снесли на кладбище. Я лежал без всякой помощи. Отец и мать, стоя на коленях у постели, молились о моем выздоровлении. В эту минуту в дверь постучали. Когда мать вышла, она увидала прокаженного. С холщовым мешком на голове и с колокольчиком в руке он стоял у нашего порога. Мать с криком бросилась от него в дом. -- Жена моя, -- сказал отец, -- может быть, это господь бог хочет испытать нас, -- и вышел к несчастному. Оказалось, что мальчишки разбили камнями ему ногу, и он был лишен возможности продолжать свой путь. Мать собственноручно омыла и перевязала ему раны, накормила его и наполнила его суму провизией. В благодарность за это бедняга, который раньше был цирюльником, научил ее, как пустить мне кровь. После этого у меня немного спал жар. Когда несчастный, благословляя наш дом, ушел по направлению к лесу, мать сказала отцу: -- Я пойду спать в сарай, где раньше стояла корова. Когда ты заметишь у меня признаки этой болезни, положи мне в котомку хлеба и сыра, дай палку и колокольчик и выпроводи на дорогу. Но, может быть, господь не забудет доброе дело, и дитя наше выздоровеет. Через два дня я, уже совершенно здоровый, бегал по улицам. И никто из моих родных не заболел проказой. Наши односельчане, узнав о происшедшем, хотели изгнать моих родителей из Анастаджо, но уважение к моему отцу было так велико, что в конце концов их оставили в деревне, положившись на волю божью. И оба они не заразились. Отец мой расшибся насмерть, упав во время работы с крыши колокольни, а мать спустя несколько лет умерла от грудной жабы. Однако до смерти матери с ней произошел еще один случай. Когда мне было десять лет, а отца моего уже не было в живых, мимо нашей деревни проносили рыцаря, заболевшего проказой. Его несли четверо слуг, носы и рты которых были завязаны тряпками, пропитанными уксусом. Впереди на лошади ехал человек, день и ночь бивший в колокол, и все жители, заслышав этот зловещий звон, прятались по домам. Мать моя отправилась к носилкам, переменила на больном бинты и обмыла его тело. Сделала она это не для того, чтобы искушать господа, а в память о моем чудесном избавлении. Она рассказывала, что болезнь совершенно не повредила прекрасного лица рыцаря, но так разъела его конечности, что, когда он сгибал руку, мясо расходилось на локте и была видна кость. Моя мать прикасалась к несчастному, но бог вторично спас ее, и она не заболела. Все выслушали мой рассказ с интересом, ни разу не перебив меня, и один только Хуан Яньес, прозванный Кротом, остался им недоволен. -- К чему ты рассказал эту ерунду, -- спросил он, -- и кого ты хочешь одурачить этим рассказом? Где это видано, чтобы прикасаться к прокаженному и не заболеть? Синьор Марио вмешался в наш спор. -- Нет, Яньес, это вполне возможно, -- сказал он. -- Есть люди, невосприимчивые к известного рода болезням. Я знал женщину, которая ухаживала за мужем, заболевшим чумой. Она ела с ним из одной посуды и все-таки осталась жива и здорова. -- Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? -- с интересом спросил Орниччо. -- Об этом я ничего точно не могу сказать, -- ответил секретарь, -- возможно, что так. Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой. -- Что лигурийцы -- забияки и хвастуны, это мне давно известно, -- сказал он, -- а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны. Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие. ГЛАВА III Жизнь па корабле и происшествие с картой адмирала Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил. Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину. Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы. За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками. Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела. Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на "Санта-Марии" и "Пинте" пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах. Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса. Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение. Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья. Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды. Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может. Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях. Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями. Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания. Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед. Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встрети-ло противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах. Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой. Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа. -- Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, -- как-то при мне сказал он синьору Марио, -- иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину. Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже. Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали. Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения. Это произошло в понедельник, 10 сентября. Недаром понедельник считается дурным днем. Повар наш с утра лежал в приступе лихорадки. Орниччо размешивал пищу в котле, а я занимался рубкой дров, когда прибежавший Хуан Родриго Бермехо закричал, что меня требует к себе адмирал. -- Только сними передник и хорошенько вымой руки, Ческо, -- сказал он. -- Адмирал в большом гневе и только что упрекал своего секретаря за неаккуратность. Я с быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где мессир стоял перед столом. Что он был в дурном настроении, я заметил тотчас же, так как господин крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе желает удержать себя от лишних слов. Я остановился перед ним и простоял молча время, достаточное для того, чтобы трижды прочитать "Аvе Мariа". -- Что ты сделал, негодный подмастерье! -- вдруг крикнул адмирал резким голосом над самым моим ухом. Внезапно я с ужасом заметил громадную дыру у себя на локте. Адмирал многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. "Я не хочу, -- говорил он, -- чтобы моя команда походила на португальских оборванцев, которые в дырявых карманах привозили жемчуг с Гвинейского побережья". Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко: -- Так-то ты выполняешь мои распоряжения! -- и с такой силой потряс меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи. -- Я все это исправлю вечером, мессир, -- пробормотал я, -- я только что рубил дрова. . . -- Вечером? А о чем ты думал все эти недели плавания? Да и откуда ты возьмешь образец карты, разве ты ее не сжег, несчастный?! -- закричал адмирал. И только тут я обратил внимание на небольшой сверток, который лежал перед ним на столе. Развернув его, он ткнул меня носом в карту. -- Посмотри, что ты сделал! -- сказал он. Это была карта, которую я перерисовал перед отъездомиз Палоса. И все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не она. В углу карты я поставил три буквы: F. R. Р. , что означало: "Francisco Ruppius pinxit" -- "Писал Франциск Руппиус". Такие отметки на своей работе делают настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас я уже не совершил бы такого тщеславного поступка, и мне было стыдно сознаться в нем адмиралу. Но на карте, которую господин развернул передо мной, не было в углу этих трех букв. -- Ты помнишь, что было изображено на карте старика? -- спросил адмирал. -- Да, господин, -- ответил я, дрожа всем телом. -- Я скажу вам все, что я помню о той карте. -- Ты точно перерисовал ее? -- спросил адмирал. И я видел, что от гнева жилы вздулись у него на лбу. -- Я отнюдь не художник, мессир, -- сказал я, -- а, как вы знаете, только подмастерье гравера. Я могу измерить циркулем части рисунка и либо в точности перенести их на копию, либо увеличить или уменьшить их по желанию заказчика. Я только должен соблюдать соотношение отдельных частей или то, что в нашем ремесле называется пропорцией. Нос, глаза и уши на моей копии. . . -- Какие нос и уши? -- закричал адмирал. -- Что ты мелешь ерунду, негодяй! -- Я говорю это к тому, мессир, -- сказал я, не попадая зубом на зуб, -- что вы мне сами разрешили не очень старательно перерисовывать лицо старика на той карте. . . -- Какого старика? -- с недоумением спросил адмирал. -- На той карте, -- продолжал я, -- между Европой и островом Святого Брандана было нарисовано лицо старика, обращенное к западу. Он был изображен с раздутыми щеками, и изо рта его выходили струи воды, подобно водяным столбам, бьющим изо рта женщины на фонтане в Генуе. У испанца они были изображены красной краской. В примечаниях к карте было сообщено, что в этом направлении можно двигаться без попутного ветра, так как корабли ваши будет нести вперед милостью божьей. Вы не велели мне переписывать примечания, мессир, но распорядились точно отметить градусы широты и долготы, где проходят красные линии. Насколько мне помнится, это много южнее Азорских островов, и я сейчас точно припомню широту. . . -- Молчать! -- крикнул адмирал. -- Ты слишком хорошо запомнил все это и слишком плохо изобразил на карте! Где все, о чем ты рассказываешь? Где же острова, путь к которым был так точно обозначен? Я глянул еще раз на карту, и ноги мои подкосились от ужаса. Мало того, что в углу карты не было моей подписи, голова, изображенная на ней, нимало не походила на голову, которую я нарисовал. Я увидел раздутые щеки старика и выпученные от усилия глаза, но рот его был плотно закрыт и из него не выходило ни единой струйки воды. А я отлично помнил, с какой тщательностью выводил красные линии и всюду на них отмечал градусы широты. -- С кем ты говорил об этой карте? -- спросил господин тихим голосом. Я мог бы вообразить, что гнев его спал, если бы не обратил внимания на его руки. Он так впился левой рукой в правую, что ногти его посинели, как у мертвеца. Я всегда испытываю непреодолимое чувство страха и лишаюсь дара слова, когда вижу адмирала в гневе. Хвала господу, что это случается редко, так как обычно благообразные черты его искажаются при этом и лицо становится страшным. Внезапно я заметил то, что, может быть, ускользнуло бы от моего внимания в другое время. Щеки адмирала, которые еще в Генуе были покрыты свежим, почти юношеским румянцем, загорели и запали, а между бровями залегла морщинка. Глубокое чувство любви и участия к господину побороло все остальное, и я прямо взглянул ему в глаза. -- Клянусь телом Христовым, мессир, -- сказал я, -- что никогда ни с кем, кроме Орниччо, я не говорил об этой карте и, так же как и вы, не понимаю, что с ней произошло. . . Господин вместо ответа схватил меня за ворот и так потряс, что от моей одежды отлетели все застежки, а крест больно впился в грудь. При этом адмирал с такой силой сжал мою руку, где был перелом, что я от боли потерял сознание. ГЛАВА IV Саргассово море Очнулся я оттого, что кто-то плеснул мне в лицо холодной водой. Еще не открывая глаз, я почувствовал, что чья-то рука осторожно поправляет подушки под моей головой. Кто это мог быть, кроме Орниччо, моего верного друга? Я открыл глаза. И каково же было мое изумление, когда я увидел лицо адмирала, склоненное надо мной. Я лежал на его большой красивой постели. Заметив, что я пришел в себя, господин сказал: -- Прости меня, дитя! Я был несдержан в гневе и причинил тебе боль. От смущения я не мог найти слов, чтобы ему ответить. -- Прости меня, -- повторил адмирал. -- Когда ты упал к моим ногам, я вспомнил о своем сыне Диего, таком же подростке, как и ты, и о другом, еще ребенке, оставленных в далекой Испании. Бог удержал меня от злых мыслей, и я ощутил прекрасное чувство легкости и покоя, которого не знаю вот уже несколько недель. Я понял, что линии исчезли с карты по воле божьей, и это действительно походит на чудо, ибо никто из людей, кроме меня, не касался шкатулки, где лежит карта. Ключ от нее всегда висит у меня на груди. -- Вы никогда не оставляли шкатулку открытой, мессир? -- спросил я. -- Один только раз, -- ответил адмирал, -- я оставил по нечаянности ключ в замке. Это было в день первого августа, когда я шел к обедне. Но тогда на корабле не было никого, кроме часовых, и, вернувшись, я тщательно осмотрел шкатулку. Очевидно, ее никто не касался, потому что все бумаги были сложены в том же порядке, в каком я их оставил. Прости меня, дитя, еще раз и иди с миром. Я поднялся на палубу в таком смятении, какого не испытывал еще в своей жизни. Тогда же я стал разыскивать Орниччо, желая рассказать ему происшествие с картой, но ему было сейчас не до меня. . . . Утром этого дня часовые разбудили экипаж вестью, что корабль наш находится в море плавучих водорослей. Они затрудняли ход судна, и адмирал распорядился, чтобы два матроса стояли на носу с баграми и отталкивали водоросли с пути корабля. В течение же нескольких часов, которые я провел в каюте адмирала, наше положение резко переменилось к худшему. Еще в Генуе я видел картину, изображавшую бедствия корабля, попавшего во власть гигантского осьминога. Матросы топорами рубят его извивающиеся члены, но на месте их тотчас же вырастают новые. Вот в воде барахтается утащенный чудовищем матрос, вот на палубе полузадохнувшийся капитан борется со спрутом. Такую же точно картину представлял сейчас и наш корабль. Водоросли преграждали путь, точно гигантские канаты. Они, подобно разумным существам, обволакивали руль и боковые весла и приводили нас в отчаяние. -- А ну-ка, Франческо Руппи, -- крикнул веселый голос моего друга откуда-то снизу, -- раздевайся и ступай сюда к нам на помощь! Орниччо, Себастьян Рокк, Хоакин Каска, Хуан Роса и еще несколько молодых матросов, раздевшись, на веревках спустились на воду впереди носа корабля и топорами рубили водоросли. Я тотчас же скинул с себя одежду и отправился к ним на подмогу. -- Раз-два! -- командовал Орниччо, и мы поднимали и опускали топоры. Хоакин Каска, высоко занося топор, с остервенением рубил водоросли, и внезапно жидкость, наполняющая их стебли, брызнула ему прямо в лицо. Невольно мы опустили топоры и стали шептать молитвы, потому что все это походило на борьбу святого Георгия с драконом. -- Это и есть, друзья мои, страшное Саргассово море (Саргассово море -- покрытая водорослями часть Атлантического океана, тянущаяся от Канарских островов вдоль берегов Южной Америки), преградившее путь португальцам и заставившее их вернуться в Европу! -- стоя на шкафуте, громко произнес адмирал. Конечно, я слишком неопытен для того, чтобы осуждать или даже обсуждать поступки адмирала. Но мне показалось, что в такую минуту не следовало бы напоминать бедным людям о возвращении в Европу. Тем более, что не далее как двадцать дней назад господин благожелательно прислушивался к толкам матросов о португальских капитанах, заходивших далеко на запад от Азоров. Да и сам он рассказывал, что в 1484 году, в бытность его в Португалии, он получал такие же сведения. Принявшись за работу с усердием, через два часа мы уже еле-еле поднимали топоры, и корабль бился, как муха, попавшая в паутину. По распоряжению адмирала рулевой старался теперь направлять судно в места, где было несколько светлее и было меньше водорослей. Матросы шептались по углам. Я видел, как Хуан Яньес Крот переходил от одной кучки к другой. -- Это последнее место на земле, куда забирался корабль смельчака, -- говорил он. -- Дальше начинаются ужасы и адская бездна, из которой никому нет возврата. -- Эй ты, проповедник! -- крикнул ему Орниччо. -- Придержи-ка свой язык и лучше иди к нам на помощь. Хуан Родриго Бермехо, Санчес, Бастидас, идите к нам! Вы старые люди, и эти чудовища побоятся вас скорее, чем таких мальчишек, как мы. Я знал, как любили моего друга все на корабле, и ожидал, что на его призыв немедленно откликнутся несколько человек. Но, к моему удивлению, на судне воцарилось гробовое молчание. -- Лучше ты, лигуриец, придержи язык, -- ответил наконец Хуан Родриго Бермехо из Трионы (Триона -- предместье Севильи), -- потому что ты, как и твой адмирал, накличешь на нас беду! -- Зачем ты так говоришь об адмирале! -- накинулся на него Хуан Яньес Крот. -- Наш достойный господин будет смело продолжать свой путь. Он потеряет половину экипажа, но выполнит все, порученное ему королевой. Это дураки и трусы отступают, а смелые люди всегда идут вперед! До адмирала, проходившего мимо, донеслись слова матроса, и он остановился, с удовольствием прислушиваясь к беседе. -- Как тебя зовут, молодец? -- обратился он к могерцу. -- К вашим услугам Хуан Яньес из Могеры, ваша милость! -- браво ответил тот. -- Спустись-ка вниз и позови ко мне плотников, -- сказал адмирал. -- Из тебя когда-нибудь выйдет отличный капитан, и ты еще будешь командовать каравеллой. -- Это случится скорее, чем вы думаете, -- угрюмо пробормотал Хуан Яньес Крот, спускаясь в трюм, но только я и Хуан Роса слышали его слова. -- Я знаю этого молодчика, -- сказал Хуан Роса, -- он из наших мест. Я помню, он торговал кожей. Потом он разжился и открыл трактир. Но ребята из Могеры в чем-то не поладили с ним и сожгли его дом дотла. Он еле спасся, но остался гол как сокол. Половину Могеры он засадил в тюрьму за поджог, а сам пошел в плавание. Но я думаю, что этот человек еще выплывет на поверхность. Мы изнемогали от борьбы с водорослями, и все-таки наш корабль продвигался вперед все медленнее и медленнее. Видя безуспешность наших усилий, адмирал распорядился, чтобы мы на несколько часов отправились отдохнуть, но Орниччо, а после него и я отказались от отдыха. Однако, проработав еще один час, я почувствовал, как мои ноги подгибаются от усталости, а в глазах плывут красные и зеленые пятна. -- Орниччо, -- взмолился я, -- я задохнусь здесь, болтаясь на этой веревке, и никто не обратит на меня внимания, так как все заняты своим делом! Очевидно, у меня действительно был скверный вид, потому что друг мой, подтянувшись на руках, взобрался на палубу, а вслед за этим вытащил и меня. -- Ты вполне заслужил отдых, матрос Руппи, -- сказал он, поддерживая меня, так как я валился на палубу. -- Я отведу тебя на твою койку, но через четыре часа ты должен уже быть на ногах и работать еще лучше, чем сейчас. Несмотря на усталость, я по дороге рассказал Орниччо все, что узнал о карте адмирала. -- Конечно, это дело рук человеческих, -- сказал он, выслушав меня, -- и нам только следует хорошенько подумать над тем, кому и для какой цели могла понадобиться карта адмирала. Четыре часа отдыха нисколько не освежили меня, и я поднялся с ломотой во всех членах, болью в пояснице и в затылке. Матросы уже работали бессменно по нескольку вахт, но дела наши мало изменились к лучшему. Бедствия экипажа, казалось, достигли своего предела, когда вдруг вахтенный громко засвистел тревогу. Оказалось, что он увидел вилохвостку (Вилохвостка -- птица, обычно залетающая далеко от берега. Колумб либо ошибался, либо старался подбодрить команду: появление вилохвостки не могло считаться признаком близости суши) -- птицу, как объяснил господин, никогда не улетающую далеко от берега. Это доставило возможность наиболее разумным из команды успокаивать других и предсказывать близость земли. Водоросли тоже, казалось, обещали приближение суши, но, плывя свыше шести дней среди воды, которая скорее напоминала котел колдуньи с варящимся там зельем, чем океан, матросы буквально выбились из сил. Наконец, на исходе седьмого дня нашего трудного и безотрадного плавания, мы за пределами Саргассова моря увидели кита. Это нас обнадежило, так как адмирал, а затем и командир "Санта-Марии" подтвердили, что это признак близости суши. Вечером этого дня я поймал птицу с лапками, как у чайки. Она летела к юго-западу. В сумерки над нами со щебетом пронеслись певчие птицы, которые также направляли полет к юго-западу. Утром следующего дня мы заметили пеликана, летящего в том же направлении. А так как синьор Марио еще раз подтвердил нам, что эти птицы всегда ночуют на берегу, вскоре мы все от отчаяния начали переходить, к надежде. В водорослях стали попадаться крабы, что адмирал также объяснил близостью земли. Вечером этого дня был отслужен молебен, после чего матросы получили разрешение отдохнуть. Они в этом очень нуждались, так как с 11 по 21 сентября люди нашей команды почти не спали и натрудили себе руки до ран. ГЛАВА V Догадки и сомнения Мне казалось, что достаточно будет добраться до койки, как я потеряю сознание, но почти целую ночь я не смыкал глаз, раздумывая над картой адмирала. Утром Орниччо окликнул меня. Оказалось, что они с адмиралом тоже долго не спали, и господин сам рассказал Орниччо о происшествии с картой. Однако адмиралу и на мысль не приходила возможность злого умысла с чьей бы то ни было стороны. -- Говорят, что Готфриду Бульонскому (Готфрид Бульонский -- лотарингский рыцарь, один из предводителей первого крестового похода) задолго до того, как он отвоевал гроб господень, были подаваемы самые разнообразные знаки свыше, -- сказал адмирал. -- Часто на глазах свиты у него с плеч внезапно исчезал плащ и так же неожиданно появлялся спустя несколько часов, а иногда присутствовавшие слышали над его головой как бы шелест крыльев. Не означает ли исчезновение линий на карте указания, которое мне подает господь? Не значит ли это, что ангел божий незримо присутствует здесь и руководит всеми моими поступками? -- А что ты думаешь об этом, Орниччо? -- спросил я. -- Если это сделал ангел, -- сказал мой друг, -- то нужно сознаться, что он очень плохо моет руки, потому что на полях карты он всюду оставил следы своих грязных пальцев. Ни на одном изображении я еще не видел ангела в длинных морских сапогах, смазанных ворванью, которые необходимо ежеминутно подтягивать. А между тем от карты несет ворванью, как от китобойного судна. На досуге мы с Орниччо попытались перечислить всех людей команды, ко